Текст книги "Офицерский гамбит"

Часть четвертая Информационный сбой

 
Все. Молния боли железной.
Неумолимая тьма.
И воя, кружится над бездной
Ангел, сошедший с ума.
 

Владимир Набоков

Глава первая

(Москва, март 2009 года)

1

Мудрецы утверждают: все, что происходит в мире, – глобальные изменения, болезни, катаклизмы, революции, прорывы в науке и технике – имеет свою информационную основу. Если человек заболевает, это означает прежде всего, что его клетки получили дозу враждебной информации. Если объяты болезнью нации и государства, а массы безропотно следуют законам военного времени, выжигая громадные участки Земли, речь идет об информационном заражении, всеобщем инфицировании. Весь наш мир, вся Вселенная – от земной амебы до звездных систем – имеет информационный код. Всякое действие – программу. Информационно-психологическое оружие существовало всегда, но только в XXI веке оно приобрело характер глобального воздействия.

– Да-а, – протянул Алексей Сергеевич, отвечая на пронзительный вызов своего мобильного. Номер был неизвестен ему, но против обыкновения он решил ответить на вызов, поддаваясь какому-то странному порыву, мимолетной покорности течению обстоятельств, что случается порой даже с людьми, привыкшими контролировать каждый свой шаг. Правой рукой Алексей Сергеевич продолжал уверенно и спокойно управлять «лексусом», а левую с телефоном прижал к уху, предварительно выключив радио.

– Алексей Сергеевич Артеменко? – незнакомый голос прозвучал непривычно отрывисто, с металлическим оттенком, но не стальным, а с хрипловато-увесистым чугунным отливом. За его оттенком угадывались скупость эмоций и какая-то ненатуральность произносимых слов для говорящего. Алексей Сергеевич сразу уловил в голосе барабанный отзвук прошлого, чего-то щемящего и далекого. Но не понял, чего именно, а может быть, облепившие со всех сторон автомобили нескончаемого железного потока не позволяли мгновенно перестроиться. Потому он лишь ответил с привычным спокойствием:

– Да, это я, – умышленно он не сообщал ничего более, не отталкивая, но и не поощряя собеседника к разговору.

– Вас беспокоит Дидусь Игорь Николаевич. Помните такого?

Голос прозвучал так же отрывисто, сипло и тяжело, как будто из другого мира. Так оглашают приказ или приговор. Незнакомому человеку тон говорившего показался бы надменным, но у Алексея Сергеевича были основания полагать, что это не так. Говоривший отрезал каждое слово, как ломоть хлеба, который тут же отрывался от булки и уже жил своей собственной короткой жизнью. Но делал собеседник это топорно, неуклюже и как-то неестественно, как будто после каждого слова ему надо было перевести дыхание, а их звук для него самого был нов. Артеменко отметил, что вопрос был задан не без наслаждения, ибо произнесший его человек, кажется, очень хорошо знал, какое впечатление произведет на Алексея Сергеевича его имя. И он не ошибся. Короткая фраза из серии прицельных одиночных выстрелов попала в какой-то невидимый и только душой уловимый взрыватель, произведя моментальную цепную реакцию и детонацию невероятной силы. Алексей Сергеевич, хотя внешне этого нельзя было бы заметить, внутри весь вздрогнул от неожиданности, от сердца рванулось что-то трепещущее – маленькая, уязвимая частичка – и оторвалось, стремительно полетев вниз, под колеса его «лексуса». Но потрясение Алексея Сергеевича все-таки было радостным и слегка дурманящим, потому что вместе с ним неожиданно пришел далекий и давно забытый запах периода возмужания, пропитанный оружейным маслом, казарменной мастикой и дизельной отработкой БМД – боевой машины десантной. С этого мгновения вождение податливого японского автомобиля переключилось на подсознательный автопилот, а перед глазами за считаные секунды пробежал пестрый калейдоскоп картин двадцатилетней давности.

– Боже мой, Игорь! Вот так новость, ты откуда звонишь и где сейчас?! – Алексей Сергеевич совершенно отвык возбуждаться от перепадов температур информационной внешней среды, но тут не без удовольствия позволил себе расслабиться и позабыть о самоконтроле. Впрочем, это только казалось ему, потому что он уже давно в людных местах действовал машинально, как бы сканируя окружающую обстановку в режиме пассивного слежения.

– Вот что, Леша, дорогой мой, – собеседник Алексея Сергеевича тоже без излишней застенчивости перешел на «ты». – Я буду в Москве завтра, и если у тебя будет время, я очень хотел бы встретиться. Есть разговор. Да и вообще, не виделись мы давно…

Они вдруг удивительно быстро договорились о встрече, как будто и не было почти двух десятилетий, разъединивших их судьбы. Алексей Сергеевич встретит старого друга на Казанском вокзале, и у них будет достаточно времени, потому что никаких командировок в ближайшие два-три дня у него не предвидится, а завтра уже суббота. Он вдруг пожалел, что отправил Алю с дочкой на неделю в Дубай, потому что Аля имела на Игоря особое влияние и могла бы удержать его на несколько дней у них дома. А может быть, уже ничего и не осталось от того влияния, все-таки столько лет прошло… Они с Алей даже ни разу не видели детей Игоря, как и он не видел их уже выросшую дочь. Да что там детей, за почти два десятка лет они лишь несколько раз поговорили по телефону. Оба раза намечались встречи, но случались досадные нестыковки. Судьба, вздыхали они оба. Когда Игорь учился в Москве в общевойсковой академии, которую между собой по-прежнему называли «Фрунзенкой», Артеменко уже вовсю работал во Франции. Когда же они с Алей перебрались в Белокаменную, Игоря опять всецело поглотило ненасытное чудовище под названием «война». «И что ему там, медом, что ли, намазано?» – недоумевала Аля, когда они заводили разговор о старом друге. Вообще, против их встреч существовал какой-то заговор. Даже когда они уже вернулись в Москву, а Дидусь нередко мотался через Москву по своим военным делам, всегда что-то мешало. То Артеменко сам был в командировке в каком-нибудь сером, казавшемся невыносимо затхлым, Брюсселе. То судьба начальственным распоряжением забрасывала его в неприветливый Париж. А потом Игорь Николаевич наверняка еще бывал в Москве, но почему-то предпочитал не звонить… Сначала Алексей Сергеевич переживал из-за этого, но однажды Аля сказала ему с особым ударением на последнем слове: «Все происходит так, как должно быть. Вспомнишь мои слова: вы встретитесь, когда это будет надо». Жена сделала особенное ударение на последнем слове, и он не стал докапываться до его значения, но совершенно успокоился. Что ж, он всегда был настроен на какую-то свою волну, непостижимую для окружающих. И точно также Игорь Николаевич оседлал другую, тоже свою волну, предполагающую одиночное плавание, причем желательно в шторм… Так что с ним было бы непросто двигаться по жизни рядом, даже если бы очень этого захотелось.

Алексей Сергеевич обнаружил себя на автомобильной стоянке возле своего дома, так же машинально поставил машину рядом с Алиным джипом и направился домой. До дома было рукой подать, но, выбравшись из комфортного салона автомобиля, он тут же попал в мерзкий московский март, едкая сырость которого, как радиация, тотчас проникает в каждую клеточку, неприятно и докучливо пропитывая насквозь и добираясь до мозга костей. Проходимец-ветер, извивающийся между высотных многоэтажек, то и дело атаковал шумными, хлопающими порывами. От них в глаза летели едкие игольчатые капельки, не исключено, что сформированные из остывшей городской пыли, смешанной с неохотно тающим снегом и из вредности превратившейся в мутные, коварно атакующие песчинки. Он такую погоду ненавидел, предпочитая либо суровую понятную зиму, либо предсказуемо знойное лето. Хотя, если говорить откровенно, последние годы он не замечал ни погоды, ни смены сезонов – время даже не плыло, а набегало на него все возрастающим темпом событий, перелистываемых временем недель, меняющихся ситуаций, на которые надо было если не мгновенно, то очень оперативно реагировать. Даже сегодня, в пятницу вечером он собирался дома поработать с полученными накануне документами и сопоставить их с некоторыми публикациями в средствах массовой информации. Жаль, что нет Али – он так привык вечер пятницы и субботу проводить с ней, бегло пробежавшись по новостям, чтобы не пропустить чего-нибудь срочного. А уж воскресенье традиционно посвящать работе… При мысли, что сегодняшний вечер он будет в полном одиночестве, у Алексея Сергеевича заныло, застонало внутри. То протестовало его одомашненное естество, истощенное в долгих командировках, которые он любил все меньше. В этом году уж будет двадцать лет, как они вместе, но с каждым годом они ценили данную судьбой близость все больше и больше, словно осознавая, что счастье не может длиться бесконечно, что за него нужно бороться каждый день. И потому они относились друг к другу со все возрастающей нежностью и осторожностью; так способен беречь счастье разве что сказочный кощей, точно знающий, в каком месте находится его смерть.

И вот теперь нежданно всплыл на поверхность воспоминаний Игорь, всегда непостижимый и так же, как и они сами, замкнутый в своем собственном пространстве непредсказуемых впечатлений. Совсем как подводная лодка, которая ходила невесть в какую даль и когда-то очень давно безнадежно затерялась во вселенских океанских просторах. Да он, если честно, и сам слишком редко вспоминал старого друга. Как редко вообще думал о прошлом. Не искал встреч с людьми из прежней жизни, и на то было предостаточно причин. Была жизнь до академии, была академия, как неумолимая черта, похожая на глубокую борозду, которую трактор делает в лесу против пожаров. И была жизнь после… И между ним и остальным миром искусственно была воздвигнута гигантская стена, которая со временем окаменела и стала естественной, будто всегда существовавшая каменная гряда высотой в хребет Каракорум. А тут вдруг против воли воспоминания нахлынули на него такой яростной ностальгической волной, захлестнули с головой так бесповоротно, что он отчетливо почувствовал даже запахи прошлого. Приторность ношеных портянок. Насмешливо-невинный и невыносимо кислый запах отвратно приготовленной капусты. Архаический смрад смешанного с грязью мазута, жирными, блестящими каплями стекающего по броне боевой машины. Алексей Сергеевич не заметил, как вошел в непривычно пустую квартиру, стащил с себя короткое пальто, пиджак и галстук, облачил ноги в умиротворяющие уютом тапочки, небрежно налил треть бокала «Хенесси» и, открыв книжный шкаф, совершенно неожиданно для самого себя достал старый, но старательно упакованный в коробку альбом. Прежде чем устроиться в пышной раковине кресла под рассеянным светом торшера, Алексей Сергеевич с несвойственной его натуре вкрадчивой нежностью провел пальцами по оттиснутой серебряной краской надписи «Рязанское высшее воздушно-десантное командное училище. 108-й выпуск». Пальцы собрали с надписи тонкий слой воздушной пыли времени, и теперь явственно проступала облупившаяся краска. Ниже была эмблема ВДВ из золотистого парашюта и двух взмывающих ввысь военно-транспортных самолетов, посредине красовалась вездесущая в те времена звезда. Он взглядом погладил оттиснутые под знаком годы: «1985–1989». Когда Алексей Сергеевич посмотрел на годы, щемящая тоска коротким приступом сентиментальности прокатилась вдруг по нему и так же незаметно схлынула, оставив, как спадающая волна, на поверхности души грязновато-соленую пену. Сколько же лет этот альбом лежал вот так в коробке, и сколько бы он еще пролежал, если бы Игорь вдруг не дал о себе знать? Пять? Десять? А может быть, пятнадцать? Он ведь всегда относился к училищу без лишнего пафоса, даже с некоторой долей обжигающей само-иронии. Такое чувство, говорят, полезно, чтобы не отрываться от земли, но свойственно лишь тому, кто даже внешне осыпанный жемчугом путь протоптал в будничном шествии, бесстрастно щупая руками грязь, без сожаления прикасаясь к горелой каше и грязному белью. Но в эти мгновения его настигло странное чувство, по-детски трогательное и даже откровенно инфантильное, как будто он только что набрал в рот и глотнул горсть битого стекла. Как только оно возникло, Алексей Сергеевич взял бокал и сделал большой, продолжительный глоток, как бы смывая воспоминания. Теперь уже горло и вправду обожгло, но мягким и терпким теплом, которое внутри него распрямилось, распахнулось и стало захватывать его всего. Он снова пожалел, что рядом нет Али. Вот с кем можно было разделить ощущения и говорить безоглядно, не продумывая наперед, где и как необдуманно вылетевшее слово может быть использовано в будущем. Есть женщины, создающие мужчин, рядом с которыми они находятся. Ткут, как ковер, с причудливыми, сложными узорами, наделенными безмерной силой космической энергии. Ибо все, что женщина делает вручную, тщательно примерившись, принадлежит Космосу, пропитано силой Вселенной. Он где-то прочитал об этом. И его Аля была именно такой. Они никогда не говорили об этом, но он хорошо знал могущественную, божественную энергию ее влияния. И она знала и тоже молчала об этом. За исключением буквально двух-трех случаев, когда он робел принимать сложное, таящее ловушки решение. Она тогда говорила: «Не думай о последствиях. Сила моего намерения, направленная во Вселенную, сохранит нас». Она была чудная в эти минуты; детская непосредственность, смешанная с решительностью камикадзе, была написана на ее лице. И он не знал, шутит ли она, или в самом деле верит в то, что говорит. Но все равно ему становилось легче и проще.

Алексей Сергеевич открыл альбом и увидел на первой странице: «Биография офицера». Давно же он не читал эти пророческие и одновременно бездарные строки! Перед ним вдруг разверзся временной пролом, и он с улыбкой снисхождения и удивления прочел, как взрослые иногда читают любимую детскую сказку, чтобы в порыве сентиментальности вызвать дорогие сердцу детские ощущения, возвращая сознание на миг в далекую и уже позабытую атмосферу. «Мама, ложка, наша кошка, Буратино, Карабас, танец, школа, первый класс, грязь в тетрадке, тройка, двойка, папа, крик, головомойка, лето, пруд, река, солома, осень, сбор металлолома, Пушкин, Дарвин, Кромвель, Ом, Гоголь и Наполеон, Менделеев, Гиппократ, бал прощальный, аттестат, РВДУ, экзамен, нервы, лекция, курс первый, автомат, тельняшка, схватка и дырявая палатка, водка, песни, тары-бары, гауптвахта, семинары, полотер, мастика, щетка, радость, сессия, зачетка, отпуск, жуткое похмелье, ВДУ, опять гоненья, караул, наряд, подъем, стаж, четвертый курс, ученья, госэкзамен, назначенье, отпуск, море, теплоход, по Кавказу турпоход, Мендельсон, войска, ученья, благодарность, повышенье, шум, вокзал, билет, вагон, пьянка, дальний гарнизон, ЖЭК, гараж, своя квартира, теща, юмор и сатира, детский сад, велосипед, карты, шахматы, сосед, дембель, юбилей, награды, речи, памятник с оградой…» Как все незамысловато, тривиально, пошло, подумал теперь Алексей Сергеевич. Но и жизненно, прямолинейно, приземленно, как у червячка, который весело и безропотно копошится на своем небольшом участке земли отведенное природой время… Вдруг ему пришла в голову мысль, что ведь он всегда протестовал, восставал против столь примитивного течения и предсказуемости жизни. И несмотря ни на что, сумел свой индивидуальный вагон отцепить от этой дьявольской теплушки, на всех парах летящей навстречу памятнику с оградой. И присоединить к другому поезду, тихо движущемуся совсем по иному, правда, мало кому понятному, маршруту… Интересно, а как у Игоря сложилось?

Потом Алексей Сергеевич искренне улыбнулся своей собственной фотографии с ежиком торчащих из-под голубого берета волос. «Никогда бы не подумал, что уже тогда взгляд у меня был такой дикий, отрешенный, на космическое расстояние удаленный от всего окружающего».

Вдруг Алексей Сергеевич очнулся от воспоминаний. Его внезапно охватило острое и непреодолимое желание услышать жену. Но только он собрался сделать звонок в Дубай, как от нее пришла смс-ка.

«Мой милый, как у Тебя дела? Не скучаешь?» Это просто фантастика, подумал он. Какое-то волшебство, сказочная телепатия. Теперь уже ему показалось кощунственным ломать предложенную женой схему связи, и он тоже отправил смс-ку.

«Просто безумно по тебе скучаю. Думаю о Тебе и о Жене. Как отдых?»

Она прислала ответ почти мгновенно: «Я почувствовала. Бродим по магазинам. Ужасно жарко, не хватает Тебя». В ее словах присутствовала вся та проникновенная и обволакивающая теплой шалью женская ласка, которой ему в этот момент не хватало. С получением короткого, почти ничего не значащего сообщения нахлынувшая волна одиночества отступила, и Алексей Сергеевич ощутил себя счастливым, спокойным и сосредоточенным.

«Расслабьтесь и отдыхайте. Завтра позвоню. Целую своих девочек».

Его сердце наполнило неизбывное чувство благодарности. А ведь, несмотря ни на что, это исключительное, сногсшибательное чувство друг друга остается, не исчезает! И еще он беспричинно подумал: все, что делается для близкого человека, в конечном счете совершается для себя, ибо чудесным образом, по волшебству Всевышнего возвращается. И даже мысли и чувства способны пролетать тысячи километров, чтобы наполнить радостью кого-то, к кому ты проявляешь участие. Алексей Сергеевич чувствовал, как он бесконечно счастлив с Алей, как ему спокойно и комфортно с нею, даже тогда, когда ее нет рядом. Он с нежностью подумал о жене как об ангеле, святом полувоздушном существе, скользящем рядом и в то же время ненавязчиво ведущем его по жизни. Подумал о том, какой безумной радостью и спокойствием наполняется сердце, когда, озябший перед утром, он мог в полусне крепко обнять ее, встречая сонную улыбку, жар горячего, распахнутого тела и запах счастья. Славная и милая! Он еще раз отхлебнул из бокала бередящей кровь жидкости, и его заполнила, обволокла теплым и нежным шарфом нега умиротворенности, необъяснимой, тихой радости, которая случается лишь у людей, ведущих спокойный и вместе с тем неотвратимый, сосредоточенный поиск, живущих тонким, тактильным ощущением сегодняшнего дня. Они относятся к прошлому как к редкому явлению, которое можно созерцать, как некое кино, но не поддаются искушению оказаться в его власти. Он подумал, что они всегда жили, наслаждаясь настоящим, не испытывая навязчивого соблазна проникнуть в прошлое настолько, чтобы оно мешало построению будущего. Никогда не шиковали, просто сумели наполнить отношения нежностью и любовью. И Алексей Сергеевич очень хорошо знал, что в этом заслуга Али. Он, нелюдимый индивидуалист, расплавился под ее мягкой, но неуклонной лаской, как воск на солнце. Он, обладающий волей фанатика и цепкостью скалолаза, ничего бы не сумел сделать, если бы не она. И только с ней одной он теперь готов был делить и тишину, и стрекотание кузнечиков или шум барабанящего в окна ночного ливня. И наверняка благодаря ей прошлое в жизни Алексея Сергеевича оставалось той цепью событий, которые в виде логических причинно-следственных связей привели его к настоящему, и, решительно опираясь на них, он мог спокойно смотреть в будущее…

2

В первый миг встречи их захлестнуло сознание тщетности произносимых слов. Так бывает только с теми людьми, которые вместе пережили слишком много, для которых всякие иные эмоции уступают место сопереживанию, ясному и осознанному. Потому их объятия были по-мужски крепкими и по-братски родными. Алексей Сергеевич почувствовал в жилистых руках боевого офицера все ту же бесовскую, неистребимую временем мужицкую силу, которой обладают только люди тяжелых и опасных профессий. Артеменко отчетливо услышал запах здорового человека, терпкий, откровенный и сильный, лишенный всякой пикантности. А в глазах – все та же неистребимая ирония, забористая смешинка над всеми перипетиями жизни. Ему показалось, что Игорь совсем не изменился за десятилетие, только черты его обострились и как-то углубились; ярче стала носогубная складка, выперли две продольные борозды на лбу, жестче, каменистее стал подбородок. Он только хотел сказать другу, что тот не поддается времени, как Игорь Николаевич прохрипел ему на ухо свое впечатление.

– Вижу, Леша, что ты стареть не хочешь! Тебя, наверное, Алька в форме держит! – Он по-мальчишески одернул плечи, расправляя их. Совсем как в училище. И подумал про себя: «Да от тебя, брат, несет успехом за версту, деньжищами и ресурсами. Хотя лицо не стало широким, как у иных жирных тараканов… Не зря ли я подался на эту встречу?» Но искреннее и доброе выражение Артеменко тотчас убедило его, что все в порядке с их дружбой, хоть годы и покрыли ее слоем пыли да война присыпала пеплом.

– Наверное, – смеясь согласился Алексей Сергеевич. И тут же сам атаковал товарища: – А ты, чертище, как был, так и остался!

– Ну она хоть старому полковнику сырников нажарит? – лукаво щурясь, не унимался Игорь Николаевич, намекая на курсантские голодные походы в гости, в которых потребление домашней пищи безоговорочно заслоняло все остальные цели.

– Непременно нажарит, но только не сегодня. Она с дочкой на морях отогревается – видишь, какой у нас март сопливый. Того и гляди, снегом накроет.

– Э-э, да ты, видать, дорогой, Сельцы подзабыл. Неужто и под горячим душем уже привык мыться?!

– Ох, каюсь, подзабыл, подзабыл, каюсь…

Алексей Сергеевич нисколько не обижался на подколки друга, он знал, что это прорывается наружу его защитная реакция на шикарный вид столицы, на благополучие, на внешний лоск, к которому он совсем не привык и, верно, уже никогда не привыкнет.

– Ладно, пошли к машине, дома за чаркой все и обсудим.

Теперь уже Игорь Николаевич пристально вглядывался в силуэт старого товарища, ища прежний особый блеск в глазах, а на лице – то сияние успешного человека, которое всегда его выдает, если оно есть, и которое невозможно подменить искусственным эрзацем, если его нет. Такое сияние, как ребенок, не может быть произведено на свет без зачатия. И такое сияние Игорь Николаевич узрел, и оно не имело ничего общего с вальяжностью или самолюбованием. Он выдохнул с облегчением.

Когда они садились в машину, Игорь Николаевич бросил короткий, оценивающий взгляд на «лексус» и легонько похлопал его блестящий металлический круп – дорогая игрушка или неотъемлемая часть работы? Удовлетворенно, покрепче, чем машину, хлопнул друга по плечу. Хотел сказать, что командирский бронетранспортер ему, конечно, лучше подошел бы, но почему-то промолчал. Машина с неслышно работающим двигателем тихо тронулась. Откуда-то из-под колес вверх взметнулись два встревоженных сизых голубя – из тех, что, шумно хлопая крыльями, создают ощущение вечной толпы на вокзалах, – и на лобовом стекле осталась серо-зеленая клякса их внимания.

– Видишь, как в осажденном городе, – беззлобно сказал Алексей Сергеевич, смывая брызгами омывателя и быстро заморгавшими дворниками грязь со стекла.

– Это добрый знак нашей встречи, – с полуулыбкой пошутил Игорь Николаевич, – значит, отныне будем чаще видеться.

Через час они уже были навеселе, закусывая по-холостяцки нарезанной колбасой, купленными солеными огурчиками и всеми теми вредными консервантами из ближайшего супермаркета, о которых настоящая хозяйка трижды подумает, прежде чем выставить на стол. Но им было все равно. Грусть подступала лишь тогда, когда поминали погибших в Чечне однокашников. Из роты уже набирался почти добрый десяток. Тот подорвался, тот пропал без вести, тот, напившись до беспамятства, выбросился из окна… Но еще больше было тех, кто уволился из армии, разочаровался в службе, занялся коммерцией или, что случалось даже гораздо чаще, полукриминальными делишками. Друзья выплескивали брызги воспоминаний сбивчиво и несвязно, недосказывая, перебивая друг друга, перескакивая во времени, а затем опять возвращаясь к эпизодам, которые застряли в памяти, вызывая умиление и тот былой юношеский задорный восторг, который уже был порядком растерян и по которому порой так тоскует сердце зрелого человека.

– А Утюг-то, помнишь, когда на четвертом курсе десантировались в Кировабаде, как спал в самолете, в двух шагах у открытой рампы, покачивался – казалось, вот-вот вывалится из самолета… Сейчас этот стервец тоже где-то тут в Москве крутится, занимается чем-то темным и малопонятным.

– Да, Утюг всегда спал; помнишь, как однажды его в наряде не могли найти, а он сунул руки в рукава висящей шинели и так заснул в ней… Провисел, кажется, часа полтора…

– А этот сучий сын Губа, неугомонный Сема Маркирьянов, уволился, теперь банкир, по Парижам и Амстердамам шастает…

– Никогда б не поверил. Интересно было бы его деловым партнерам принести конспект, помнишь, какие этот прохвост на первом курсе диаграммы вырисовывал…

– Да, то были шедевры. Только начнет писать и засыпает с открытыми глазами, а ручкой машинально водит по тетрадке…

– А старшина Корицын, когда Губа слюни пустит, хватал его за ту самую губу. Так что прозвище законно получил.

– Да, веселые были времена, жили инстинктами: поесть и поспать… Помнишь девиз курсанта РВДУ: «Дайте мне точку опоры, и я усну…»

И опять они заливались непринужденным смехом людей, которым было что вспомнить общего. Удивительно, что они совершенно не вспомнили ту куцую, заковыристую встречу в Москве, на полпути, считая ее неказистым, неважным и, может быть, даже случайным событием. Они вспоминали то, что хотелось вспоминать людям, каждый из которых два десятилетия возделывал собственное поле и каждому из которых было что рассказать и что вспомнить.

– Как много изменилось за эти годы… Ротный-то наш, хитрый Лис, на Украине, командует украинскими ВДВ. Правда, они называются там «аэромобильные войска».

– Тяжеловато ему там, на Украине армию не жалуют…

– Зато тепло и уютно. Это тебе не на Кавказе воевать. Правильно Птица говорил: жизнь нам дается одна, и прожить ее надо на Украине.

– Так ротный – не хохол вроде бы.

– Если не хохол, то точно еврей. Потому что место правильное выбрал для службы. А вообще, ему надо боевой устав ВДВ привезти, напомнить, для чего эти войска создавались, небось позабыл. На Украине-то хорошо – не стреляют.

– Да, Лисицкий – толковый мужик, кое-чему научил… Я вот до сих пор помню, как во время обеденного привала после тридцатикилометрового марша он вдруг дал команду «Газы», объявил пищу отравленной и оставил роту без обеда.

Потому что все кинулись набивать желудки, а командиру никто ничего не предложил. Я потом долго размышлял над тем случаем, и ведь он прав! Всего один эпизод, а мы на всю жизнь запомнили, что о командире заботиться следует в первую очередь. А как тогда есть хотелось, до поросячьего визга! Я его тогда ненавидел и оставшиеся двадцать пять километров только о еде и думал, да и остальные, уверен, тоже… Кстати, и Птица тоже где-то на Украине застрял. В Кировограде вроде бы… Я там не бывал, но уверен, что там больше комфорта, чем в Кировабаде, то бишь в Гянже.

– Да, те четыре года многое перевернули. Даже когда пропускались события. Мне вот больше всего запомнилось, как вы с зимнего полевого выхода пришли. У вас лица были просто черные, закопченные, неузнаваемые. В выражениях появилось что-то новое, какая-то героическая отрешенность. Руки, скрюченные от мороза, как у девяностолетних стариков, и все такие угрюмые, молчаливые и злые. Я тогда на сборах был, готовился к чемпионату ВДВ. И вот я стою в казарме у окна, чистый и сытый, с белым воротничком, после двух тренировок и хорошей сауны. Ну, в общем, человек, ведущий размеренную жизнь, подчиненную мелкой, пусть и важной для того момента цели. И заходите вы, черные, обветренные, голодные, страшные… Мне тогда не по себе стало от этого контраста. И хотя каждый сам выбирает себе сценарий и мой казался мне более важным и насыщенным, я, признаюсь, испытал смутное, неприятное чувство стыда. Как бы за свое отсутствие…

– Еще бы! Мы тогда три ночи практически не спали. В лесу минус тридцать два. Импровизированная война днем, ночью – борьба за жизнь и час сна. Старые покрышки жгли, потому что никакие дрова, даже стволы деревьев, которые мы жгли таежным способом, не спасали от холода. Да, на тебя тогда злые все были, это правда…

О тех, с кем плечом к плечу ходили маршем от Рязани до Селец, больше рассказывал Игорь Николаевич. Поведал курьезную историю о вечном баловне судьбы старшине Корицыне, который поехал в 345-й полк и, чтобы быстрее уволиться, инсценировал отражение нападения на караул. Собственно, нападения никакого и не было, просто, будучи начальником караула, лейтенант Корицын поднял ничего не понимающую смену командой «В ружье!» и, организовав фантастическую оборону по воображаемому периметру, начал отчаянно палить из пистолета в привидевшихся врагов с истошными криками: «Духи! Духи наступают!» Своего Корицын добился: уволен был быстро и без лишнего шума… Пересказана была и много раз повторяемая в ВДВ драматическая история бывшего старшины роты – Шуры Мазуренко. Его судьба была любопытна, ибо, обладая качествами воина, он должен был посвятить жизнь войне и непременно стать героем. Этого ждали все. Но его история оказалась прозаичнее: вдвое быстрее остальных Шура преодолел путь от лейтенанта до старшего лейтенанта, получил роту одним из первых из выпуска. А на полевом выходе неожиданно поссорился с лейтенантом из другой роты, настолько глупо и мелочно, что никто не помнит причины. Ссора закончилась даже не дракой, а примитивной потасовкой, состоящей из единственного, феноменального удара самого Мазуренко. Его сокрушительный кулак попал в область сердца, и две судьбы в один миг изменили свои траектории: лейтенант скончался на месте, а Шура получил срок. То ли двенадцать лет, то ли девять, это было уже не столь важно… Никто не знал его дальнейшей судьбы, для ВДВ он умер в один день. Историй о десантниках со знакомыми именами было бесчисленное множество, но нескончаемая лента рассказов о пьяных драках, паломничестве в столичный парк Горького, дурманящем безрассудстве и показной отваге слишком мало занимала старых друзей.

– Слушай, Игорь, а про Иринеева ты что-нибудь слышал? – спросил Алексей Сергеевич, машинально, без всякого умысла перебирая имена тех, о ком еще не говорили.

– Про Иринеева я не только слышал, но и видел его пару раз, – в глазах Игоря Николаевича при этих словах вспыхнули огоньки дьявольского возбуждения. Обнаружив выражение любопытства на лице друга, Игорь Николаевич сначала засомневался, стоит ли рассказывать ему детали свирепо-звериного существования в той зловонной клоаке, которая носит название «армия на войне». Лицо Алексея Сергеевича казалось ему сугубо гражданским, даже лощеным. Такие лица никогда не встретишь на войне, с такими лицами люди ходят в театр или на приемы, которые показывают по телевизору: там приятные дамы в коктейльных платьях, соблазнительно покачивая бедрами, непринужденно дефилируют с бокалом мартини мимо увлеченно дискутирующих мужей. Дидусь метким взглядом оценил: у его друга былое выражение воина давно уж стерто с лица, и даже не было признаков, что при определенных условиях на нем появятся необходимые складки и черточки. Но Алексей Сергеевич был его старым проверенным другом, потому Игорь Николаевич и решил поведать ему о своей жизни все. В конце концов, он уже приехал к нему, а значит, внутренне сам созрел для того, чтобы не пережевывать свои мысли в одиночку.