Текст книги "Офицерский гамбит"

И все-таки, вспоминая об этом комичном случае, который мог окончиться и не столь весело, Игорь Николаевич был горд. Вот для чего он воюет, ради таких мелких жизненных комбинаций, из которых на самом деле и состоит весь земной путь. «Эх, улетело все вверх тормашками в черную дыру времени, как и мы сами… Но почему мы по-прежнему намереваемся думать обо всем мире, о переустройстве всей Земли, о планетарном могуществе и влиянии, забывая, что собственные штаны-то в дырах, что нет ни кола ни двора? Просто нас так закодировали, и наш мозговой механизм с детства так отлажен, что его не только непросто, его невозможно изменить! Как невозможно переделать и Петин механизм, настроенный на иную волну. Как, собственно, другой – Лешин механизм. Потому что они с самого начала не приняли в сердце, в душу все то, что нам втолковывали ушлые политруки Советской армии», – Игорь Николаевич подвел черту своим размышлениям. Отставной командир полка отвернулся в сторону, чтобы скрыть от товарища нахлынувшую беспробудную тоску; он все смотрел и смотрел вдаль, за горизонт, будто пытаясь высмотреть, что находится там, за черно-желтыми узорами уставших украинских степей, на разделительной линии жизни. И так в молчаливых, немного тягостных раздумьях они еще долго летели по извивающейся длинным казацким оселедцем дороге, которая на выстриженной степной голове то взлетала на холмы, то проседала в глубоких долинах. Каждого занимал вопрос о превратной людской судьбе.

И только минут через сорок напряженного молчания возник спонтанный разговор о нынешней жизни их однокашника, коснувшийся самым неожиданным образом настоящего и будущего их самих.

– Да, Птица наш прикольный. Живет, будто в скафандре. Настоящий инопланетянин, в лучшем смысле этого слова, не реагирует ни на какие внешние раздражители. Ума не приложу, как он к этому пришел, ведь не было склонности к философии, – начал Алексей Сергеевич, больше с целью разрядить обстановку гнетущего заговора молчания.

– А знаешь, ведь он действительно прав в главном: никому в наше время мы не нужны, кроме нас самих. Мифы будут создаваться и жить, независимо от того, насколько мы будем в них участвовать и насколько согласимся в них верить. Петя Горобец, конечно, дитя своего мещанского круга… Сплошные стяжательство и цинизм, ловко упакованные под логотип успешного человека… Ничего он не достиг и ничего не понял, по меньшей мере по моим понятиям… Но меня он еще раз убедил в другом, очень важном для меня вопросе. В том, что никогда нельзя слишком доверять государству, даже если какое-то время являешься частью его репрессивной машины.

Игорь Николаевич проговорил это медленно, с расстановкой и тяжело вздохнул, вспомнив, что сам он по своей воле поставил точку на своей карьере. Но теперь еще больше уверился, что поступил правильно.

– Игорь, ты должен успокоиться, уравновесить чем-то свою прежнюю жизнь, – начал было успокаивать друга Алексей Сергеевич. Хотя сейчас в успокоении больше, пожалуй, нуждался он сам. И хорошо знал это, как знал и то, что утешают и ободряют чаще всего именно те, кто более всего в этом нуждается. Ведь Игорь Николаевич свой главный шаг уже сделал, несмотря на боль и шок его последствий. А вот сам он только подходит к неизбежности какого-то действия… И чтобы совершить судьбоносный шаг, ему необходимо удостовериться, что он не просто плывет под парусом банального честолюбия и боится сменить курс, но представляет собой нечто завершенное, сильное и независимое. А Игорь Николаевич между тем продолжал начатые размышления, как будто не заметив фразы друга.

– Знаешь, я все сделал правильно. Принял единственно возможное для себя решение. Но понять не могу, почему я чувствую себя выкорчеванным деревом, тюбиком, из которого все выдавили, без остатка?!

От горького признания Игоря Николаевича у Артеменко сжалось сердце. Стало вдруг невыразимо жаль старого друга, с которым столько пережито вместе, который был рядом при самых тяжелых обстоятельствах и никогда не терял самообладания. Что могло поколебать этого профессионального солдата?! Его мысли, помимо воли, незаметно перенеслись к собственной участи, примеряясь к схожему решению: неужели вслед за решительным действием и у него тоже наступит оцепенение, холод, разрыв связок, мучительная депрессия? Алексей Сергеевич переключился на низшую передачу – впереди был один из извилистых подъемов, и он не отводил глаз от дороги. Да ладно, ввяжемся в бой, а дальше посмотрим.

– Игорь, любое изменение нашей жизни – это новая реальность, к которой необходимо привыкнуть… – почти выкрикнул он, продолжая смотреть на трассу и думая о своей проблеме.

– Да я не об этом, – перебил его друг, – мне тяжело не из-за того, что я ушел из армии. А из-за каких-то общих, глобальных перемен во всем…

«Именно это тебя, дорогой друг, и тревожит. И меня именно это тревожит, резать по живому – это боязно», – думал Алексей Сергеевич вслед словам Игоря Николаевича.

– Я, скорее, о принципах, которые управляют нашей жизнью и жертвами которых мы порой становимся, – продолжал Дидусь. – Хочешь, расскажу поучительную историю, так сказать, из прошлого?

– Давай, – машинально кинул Алексей Сергеевич и опять перешел на высокую передачу, отправив автомобиль в монотонное плавание по выровнявшейся дороге.

– Я закурю?

– Ну конечно!

– Так вот, – начал рассказ Игорь Николаевич, отчего-то чиркнув спичкой, вместо того чтобы воспользоваться прикуривателем автомобиля. Пламя на одно мгновение по-другому высветило его черты, и Артеменко отчетливо увидел напряженность мускулов лица, сосредоточенность и собравшиеся складки морщин на лбу. – Я, как ты помнишь, всегда восхищался полководцами. Суворов. Жуков. Чего греха таить, мечтал добиться славы военачальника. Наверное, из-за этого и подался на Кавказ, который уже тогда начал превращаться в черную дыру.

– Ну это не открытие Америки, многие мечтают о победах и готовы ради славы плюнуть на уют…

– Да ты погоди, не перебивай. Дай я расскажу все, а потом потолкуем, – с досадой прервал Игорь Николаевич собеседника.

– Хорошо, валяй.

Дидусь стал говорить еще медленней, порой переводя дыхание или просто затягиваясь, вероятно обдумывая, как лучше связать слова, чтобы понятна стала суть странного рассказа.

– Так вот, хочу рассказать одну поучительную военную историю. – Игорь Николаевич как будто все не решался приступить к самому рассказу. – Был, значит, во времена Суворова… Или, правильнее, до Суворова, один генерал. Его звали Андрей Григорьевич Розенберг. Настоящий был полководец, честный, благородный и мудрый. До Суворова именно он получил чин главнокомандующего и командовал отправленным в Италию 25-тысячным российским контингентом… – Рассказчик опять помедлил, скрывая некоторое волнение за долгой затяжкой. – Именно этот Розенберг хватко, как бульдог, взял Милан. Потом дал прикурить французам при Адде. Жахнул больно по их наглым мордам при Треббии и при Нови, потом припечатал при Сан-Джоржио и еще где-то – уж всего не помню, извини, старею. Наконец совершил виртуозный обходной маневр через альпийские перевалы Лукманиер и Оберальп и вышел в тыл к французам. Кстати, с одной только целью: дабы отвлечь удар противника от той части объединенных войск, которыми командовал Суворов. Но это еще не все. Когда в Муттенской долине русско-австрийскую армию загнали в жуткий, фактически смертельный капкан, весельчак Суворов оставил верного принципам генерала на погибель – с задачей прикрытия отступления и спасения остальной части армии. Но не тут-то было! В штыковой атаке Розенберг не только отбил натиск, но и взял в плен крутого французского генерала, как его, черт, запамятовал… Ну да шут с ним, с генералом… И с ним еще более двух тысяч солдат и офицеров…

– Слышишь, ну ты фактами сыплешь, как историк! – не удержался восхищенный Алексей Сергеевич, который, к своему стыду, даже не слышал о Розенберге. Он был потрясен познаниями своего друга, никто еще при нем не перечислял названия и имена столь резво и легко, будто считывал с книги. Только теперь он понял, насколько серьезным делом для Игоря Николаевича была армия и насколько значимой служба. И только сейчас, в этот момент Артеменко оценил ту боль, которую его друг испытал из-за ранней отставки.

Дидусь же окинул друга снисходительной улыбкой. Эх, знал бы ты, дружище, сколько всего накопилось и в голове этой, и в душе… Но он решил не расплескивать эмоции раньше времени.

– Просто я увлекался этим. Я – любитель, и если чем-то загорюсь, то со всей страстью, – Игорь Николаевич улыбнулся несколько самодовольно, но тут же состроил недовольную мину, – но ты меня опять перебиваешь. Я так собьюсь с мысли… Так-так-так. – Он стал настраивать сам себя, щелкая языком, как будто это могло вернуть его к утерянной нити размышления. – Да, так вот к чему я веду… А веду я к тому, что был этот человек если и не сильнее Суворова как полководец, то уж, во всяком случае, никак не слабее. И где его имя?! Оно благополучно предано забвению. Настолько благополучно, что даже в фильме «Александр Суворов» генерал Розенберг вообще не упоминается. И вот я теперь ту историческую ситуацию сравниваю с нынешней, с войнами на Кавказе, где мне пришлось полтора десятилетия продвигать нашу великодержавность. И могу тебе сказать, что у нас розенберги – явление столь частое, что волосы дыбом встают. И еще тебе как другу скажу: и я один из таких забытых розенбергов, и потому порой мне неуютно, я чувствую озлобление и досаду за это… Подлинные воины у нас часто забыты, и только изредка, когда необходимо очередное промывание мозгов многострадального общества, случаются редкие исключения. Но наверх все равно взбираются преимущественно крикуны и графоманы…

Когда Дидусь говорил, что и он один из таких розенбергов, голос его впервые дрогнул, и теперь он сидел сжавшийся и поникший. Боль, которую он намеревался скрыть, все-таки выползла наружу, напомнила о себе. Алексей Сергеевич подумал о том, сколь похожи они с Игорем Николаевичем при всех вопиющих различиях в характере, темпераменте, вкусах, да и взглядах на мир. Оба принадлежат к той породе людей, для которых личное только тогда хоть что-нибудь значит, когда оно тесно переплетено с великими, общественно признанными и почитаемыми символами. Оба они готовы были безоглядно рисковать жизнью и личным благополучием, если только понимали, что результат будет выдающимся – для общества, для государства. Хотя их риски – разные, их траектории – совершенно несхожие, и он точно знал, что они никогда не сойдутся.

– Слушай, Леша, – воскликнул вдруг Игорь Николаевич, будто читая его мысли, – а ну дай-ка мне порулить, я как продал свою «француженку» перед переездом на Украину, ни разу и за рулем не сидел…

– Садись, – сказал Артеменко после того, как «фольксваген» прильнул к обочине и замер. Алексей Сергеевич с удивлением и некоторой настороженностью посмотрел на товарища, и что-то дьявольски неуловимое, искрящееся в глазах Игоря Николаевича вызвало у него легкий холодок между лопаток.

Игорь Николаевич ошалело нажал на педаль газа, машина рванулась так, что Артеменко вдавило в кресло, как на взлетающем с авианосца самолете. Но он промолчал, только взглянул на друга неодобрительно. А тот, казалось, ничего не замечал вокруг. Если до этого они ехали со скоростью сто – сто двадцать километров в час, плавно сбрасывая на поворотах до восьмидесяти, то теперь машина бешено мчалась, и ошалевшая стрелка прибора то и дело дергалась до ста шестидесяти – ста семидесяти. Алексей Сергеевич искоса посматривал на вонзившегося взглядом в дорогу Игоря Николаевича. Отметил резкие и в то же время отточенные движения человека, привыкшего долгое время жить рядом с опасностью.

– А если менты? – спросил он осторожно.

– Ну, ты, брат, не перестаешь мыслить рационально – на войне так нельзя, не выживешь!

– Так мы ж не на войне!

– Я, брат, всю жизнь на войне! – И Игорь Николаевич, лихо вырвавшись на встречную полосу, с ходу объехал две машины, легким зигзагом вернулся на свою полосу, слегка притормозил, чтобы не чмокнуть бампером быстро приблизившуюся впереди идущую машину. Затем, пропустив пару встречных автомобилей, опять браво выскочил на чужую полосу, чтобы снова объехать и полностью отдаться внутреннему порыву. Игра захватила Игоря Николаевича полностью, и Артеменко уже казалось, что они не на обычной транспортной магистрали, а на гоночной трассе, узкой и извилистой, летят навстречу неминуемому столкновению.

– Слушай, я одного не понимаю! – кричал ему на ухо Алексей Сергеевич. – Как можно быть таким отрешенным и дожить до сорока двух лет?!

– Да я потому и дожил-то, что такой отрешенный, – бросил ему Игорь Николаевич и обнажил зубы в улыбке-оскале. Глядя на него, Алексей Сергеевич вспомнил уже позабытое, исключительно десантное состояние взведенного автомата, когда человек кажется заговоренным. В голове с шумом щелкает рычаг предохранителя, и все действия перестают подчиняться мозгу, переходят во власть иной, более совершенной программы, по непонятным законам которой производятся предельно точные, безошибочные движения. В таком состоянии сомнамбулического гипноза, кажется, солдаты бросались на амбразуры, если вообще бросались…

– Ладно, хватит, – процедил Игорь Николаевич через два десятка километров и уверенным движением отправил машину на обочину, – садись теперь ты. Просто, понимаешь, я чувствовал себя раньше одновременно и палачом, и инквизитором, и героем в божественной рамке. А теперь герой во мне исчез, умер… И… остался только палач… Понимаешь?!

– Понимаю… – только и нашелся ответить Алексей Сергеевич.

Глава четвертая

(Киев, июль – август 2009)

1

Горобец, к немалому удивлению Алексея Сергеевича, не подвел с обещанными рекомендациями своему политическому наставнику. Им оказался довольно весомый по местечковым меркам промышленник, давным-давно оторвавшийся от былого избирательного участка и беспечно живший отдельной столичной жизнью. Он занимал в депутатской обойме партии то срединное положение, которое не позволяет претендовать на выход из тени и публичность, зато дает возможность сохранять определенный уровень авторитета в строю однопартийцев. Он был одним из тех, кто порой мелькает на телеэкране, но не в качестве спикера партии, с броской барской надменностью комментирующего ход междоусобиц, а лишь вскользь, за кадром, создавая своим обликом привлекательный фон избранным, удостоенным чести вещать. Он помогал ресурсами своей политической силе взамен за возможность безбоязненно заниматься своим делом.

При первом приближении он даже казался милым и импозантным: безвкусно, но исключительно богато одетый, гладко выбритый, уверенно двигающийся, с повадками весомого лица, и вместе с тем известный лишь небольшому кругу. Другими словами, даже увлеченный политикой телезритель затруднился бы назвать его фамилию, но покажись он где-нибудь в общественном месте, большинство людей приняло бы его за народного избранника или высокопоставленного чиновника.

Не прошло и недели после посещения свитого с размахом гнезда Птицы, как серия коротких телефонных согласований привела полковника Артеменко в небольшие, но довольно уютные апартаменты депутата Верховной Рады Андрея Андреевича Мишина. Небольшой кабинет, как выразился сам парламентарий, домашнего типа. Он находился на будто бы неприметной, маленькой и узкой, но довольно значительной для знающих толк в светской жизни Киева улице Малоподвальной. Стиснутая с одной стороны монументальными задворками Службы безопасности, а с другой – самобытным рассадником свободы – главной площадью страны, она привлекала многих бонз. Потому что ни бесчисленные туристы, ни столичные воздыхатели по романтичным встречам у фонтана, ни любители таинственных превращений Майдана независимости в гигантскую сцену государственного масштаба не заглядывали на узкую, кривую, замкнутую в себе Малоподвальную. Туда, конечно, достигали звуки мегафонов во время политических инсценировок, но были они столь приглушены, что создавалось впечатление, будто это лишь отзвуки жизни иного, средневекового королевства. Здешний мир находился под защитой невидимого колпака, оставаясь недостижимым для зловония разборок или экстатической эйфории разгоряченной толпы. Но особенно Малоподвальная могла бы гордиться своей дневной тишиной, когда она, вечно дремлющая, пребывала в состоянии ритуального спокойствия, похожего на глубокий религиозный транс. Именно в таких тихих уголках Киева и его окрестностей чаще всего и принимались эпохальные решения, претендующие на изменение направления развития всей запутавшейся страны.

Хотя Артеменко выехал за добрых сорок пять минут до намеченного времени встречи, привычно покружить по улицам ему не пришлось. Гудящий рой автомобилей в дорожной пробке на Владимирской изводил бессмысленной нервозностью, совершенно несвойственной для последних дней мая. Машины задыхались в гари, люди отгораживались от реальности фильтрами дорогих салонов, живя иллюзией своей неприкосновенности. Но состояние всеобщего асфальтового транса не лишило Артеменко привычной осмотрительности, хотя и заставило изрядно поволноваться в поиске места парковки. По правде говоря, он бы с удовольствием отказался от поездки на автомобиле, которая заняла в два раза больше пешеходного времени, но многолетняя привычка к комфорту заставляла морщиться даже от самой мысли глотать перемешанный с автомобильным угаром воздух накалившихся послеобеденных улиц. В такие дни у него часто появлялось ощущение всеобщей, включенной кем-то ради потехи духовки, и тогда волнами набегающие мысли пророчили надвигающиеся катаклизмы, делающие бессмысленными эти политические игрища.

Уже с первого взгляда, бегло брошенного на депутата украинского парламента, можно было без труда ответить на вопрос, кого так старательно копирует новоявленный кировоградский пан Петр Горобец. Все, что окружало Андрея Андреевича, как и его внешний облик, являлось кричащим подтверждением его общественной значимости, странной смесью банальной роскоши с недюжинными запросами нереализованной, претенциозной натуры. Пухлые кожаные кресла, несколько огромных и, по всей видимости, очень дорогих расписанных ваз, старинный торшер с абажуром приглушенно фиолетового цвета, наконец, совершенно несуразный для центра Киева обрамленный филигранно обработанным белым мрамором камин – все эмблемы одичалого, на манер новых русских, вкуса были собраны на невероятно маленьком пространстве. Артеменко живо составил свое мнение о новом знакомом. Индивидуум, жаждущий славы и общественно-политических побед. Мечтающий об успехах, достигнутых не на баррикадах, а тихим кабинетным сопением в церковной тиши. Похвально! Впрочем, все это Алексей Сергеевич уже видывал не раз и в Москве, и в Киеве, и лощеная, преимущественно лишенная вкуса атрибутика давно не вызывала в нем внутреннего трепета. Скорее, он профессиональным, фотографическим взглядом фиксировал особенности обстановки, ее огрехи, автоматически отыскивая необходимую ему для работы акцентуацию собеседника. Потому, когда Алексей Сергеевич вдруг увидел на стене многомерное полотно в тонкой изящной рамке с характерным почерком Яблонской, он несколько удивился. Еще больше внутренне сдерживаемых эмоций вызвало в нем содержимое небольшого, но незаурядно выполненного шкафа из резного красного дерева и стекла. С его полок на русского украинца Артеменко в упор смотрели не только труды Макиавелли и Ницше, но и наставления Грушевского, а также совершенно сбивающие с толку статьи Симона Петлюры. Да и сам Мишин был явно не прост и выделялся не только безумно дорогими туфлями столичного щеголя и оригинальным, слишком ярким галстуком. Рисованный, искусственно приобретенный и годами оттачиваемый аристократизм был нанесен на его облик неизгладимыми мазками. Даже мешковатость фигуры, некрасивая сутуловатость, безвольное брюшко, позорно выпирающее слишком большой складкой белоснежной рубашки, и агрессивный ястребиный нос не умаляли его позерства. Голос его был приветливым и мягким, а манера говорить – неспешной; такую можно встретить у умиротворенных профессоров, живущих в своем уютном, просторном, воображаемом мире, который почти никогда не пересекается с реальным. Потому его внешность, сплошь сотканная из противоречий, казалась обманчивой. Одна, казалось бы малозначительная, деталь во внешнем облике Мишина несколько удивила и даже шокировала полковника Артеменко. Маленькие черные волоски диковинным образом нелепо выглядывали из обеих ноздрей крупного носа народного депутата, а когда он неловко повернул голову, то Алексей Сергеевич заметил парочку таких же предательски торчащих волосинок из его ушной раковины. Это необъяснимое несоответствие образа так не вязалось с напыщенностью обстановки и ухоженностью самого Андрея Андреевича, что Артеменко усмотрел в нем признак неисправимого селянства. Подобным нередко грешили те, кто в эпоху перемен путем смутных манипуляций быстро приобретали капиталы, покупали репутацию, должности и звания, но так и не могли избавиться от мучительного шлейфа происхождения и сомнительного воспитания в школах, где органично уживались рисованные плакаты с портретами Леонида Ильича, комсомольская матерщина и безобразно застывшие, искусственные локоны гнусавой директрисы.

Первая их встреча носила как бы протокольный характер; они вежливо обменялись некими малозначимыми заявлениями о намерениях. Андрей Андреевич был прохладно вежлив, хотя и коробил порой вычурными фразами. И все же уже после первой встречи у Алексея Сергеевича почему-то возникло ощущение, что Андрей Андреевич принципиально иной человек, несхожий с теми, кого он встречал до этого. Он уловил в Мишине совершенно несвойственные нынешним политикам и чиновникам черты, которые, как кости дистрофика, выпирали из его натуры чудовищным противоречием. Алексею Сергеевичу показалось, что жизнь Мишина по обязательным правилам политического фатовства несколько тяготит его. Нет, вся мишура была при нем: часы «Ролекс», телефон «Верту», до тошнотворного блеска натертый «мерседес», длинноногая, когтистая секретарша, поющая глубоким томным голосом заученные телефонные ответы. Мишин не отвергал принятые его кругом фетиши. И не мог играть вне правил, иначе тотчас оказался бы на обочине.

Сначала Артеменко принял это поведение за чистое позерство. Но, рассматривая Мишина через мощные линзы своего аналитического микроскопа, Алексей Сергеевич увидел, что этот человек до конца не принимал душой поверхностные символы мирского успеха. Аксессуары были важны для обрамления образа, но они давно не вызывали у него эмоций. Покорно, с едва проскальзывающим притворством следовал этот человек установленным стереотипам успешной, зубастой и на редкость деловой акулы, но… Алексей Сергеевич каким-то тонким чутьем уловил, что испорченная экология политикума ему чужда. И это открытие ему очень понравилось, оно сулило иные перспективы. Артеменко и раньше осознавал, что воздух политических тусовок слишком засорен, чтобы какая-нибудь мало-мальски неординарная личность чувствовала себя там комфортно. Там, в политическом террариуме, все привыкли играть. А вот Мишин не слишком желал играть, стремился быть более естественным. Он как бы балансировал между желанием оставаться собой и необходимостью носить множество нелицеприятных масок, вызывающих протест внутренней природы. Но обладал ли Мишин качествами крупной личности, было неясно. Депутат не показался ему человеком-автоматом, у него не включались механически модели зафиксированных действий, как у подавляющего большинства представителей власти. И возвращаясь домой, Артеменко даже подумал, что за дорогой английской материей безупречного костюма этого человека, возможно, скрывается мечущаяся и гораздо более многослойная душа, чем можно было предположить в начале знакомства. Но мыслим ли такой дикий, неестественный симбиоз?! Алексей Сергеевич был не на шутку заинтригован: если ответ окажется положительным, то этот Мишин может оказаться для него золотой жилой. Конечно, сам он постарался сформировать у собеседника интерес к себе и к дальнейшему общению.

Еще перед первым походом Алексей Сергеевич тщательно прошерстил поисковые системы Интернета и кое-что выяснил. Оказалось, Андрей Андреевич, будучи историком по образованию, опубликовал несколько любопытных статей. Статьи касались связи исторического прошлого Украины с самоидентификацией нынешнего обитателя страны. Одна из них посвящалась влиянию советского периода на будущее Украины, другая – проблемам формирования национальной идеи, а еще одна – политическим борцам за украинскую идентичность. Хотя статьи были написаны живым, в чем-то даже оригинальным языком, он не смог искренне проникнуться ими и лишь скользнул по поверхности, чтобы уловить суть. На первый раз ему было достаточно зацепки, на глубинную суть взглядов депутата не было ни времени, ни желания. Во время знакомства Алексей Сергеевич не преминул аккуратно затронуть эту тему, сообщив для верности пару специально выхваченных деталей из этих статей. Когда он заметил, как вспыхнули глаза Мишина, то тут же добавил, что прочитал статьи с большим интересом и, более того… Тут он сделал короткую паузу и опять бросил короткий взгляд на автора – тот был тронут, очевидно, мало кто начинал знакомство с подобного виража. Вот оно, его уязвимое место и одновременно лазейка к его душе, мелькнуло в голове у Артеменко. Тут-то Алексей Сергеевич искренне пожалел, что не вчитался в статьи, потому что теперь ему оставалось лишь красиво свернуть с темы. Он заметил, что изложение некоторых взглядов оказалось бы интересным и, безусловно, полезным для российского читателя. Он же как человек, легко отворяющий двери во многие российские редакции, готов попробовать опубликовать там, скажем, несколько сокращенную версию одного-двух материалов. Какова цель? Развитие дискуссии, разумеется. Чем люди больше знают друг о друге, тем они лучше… Тут настойчиво зазвонил сотовый телефон депутата, и он, извинившись, взял со стола блестящее чудо техники. Артеменко поразился чистейшему украинскому языку Мишина. Чтобы облегчить возобновление разговора, Алексей Сергеевич удостоил собеседника громоздким комплиментом, в ответ на который тот лишь прищурился. Разумеется, если у Андрея Андреевича слишком загруженный график, он может… – тут Алексей Сергеевич с деланым смущением поперхнулся, – самостоятельно адаптировать материалы. Ничего не меняя по сути, просто осуществляя подгонку под специфику и формат избранного российского издания. Мишин не смутился, хотя явно был польщен. Он не ответил внятно, отделавшись стандартным обещанием подумать, но Алексей Сергеевич полагал, что он близко подошел к распознанию скрытой сути этого человека. Кроме того, правило обмена ведь никто не отменял, и, сделай он услугу народному избраннику, глядишь, тот в ответ и поделится какой-нибудь важной мыслью или информацией.

2

Алексей Сергеевич хорошо знал, что для серьезных деловых людей вторая встреча является ключевой; правда, если во время первой не сформировать интерес к своей персоне, то вторая может и вовсе не состояться. Потому ко второму заходу на специфический аэродром Мишина полковник Артеменко подготовился основательно. Теперь он пребывал в уверенности, что Мишин представляет для него совершенно определенную ценность. И как носитель информации, и как носитель идей. Второе, как полагал Артеменко, может быть, даже важнее, если иметь в виду собственные сомнения в своей миссии. А что, если человек, подобный Мишину, даст ему действенную подсказку для решения самой острой для него проблемы – как жить, не нанося вреда своей исторической родине и не ломая свое устойчивое положение в социуме.

Мишин, этот выходец из индустриальных кардиналов Центральной Украины, являлся представителем власти, так или иначе участвующим в разработке и принятии решений государственного масштаба. Потому, собираясь организовать вторую встречу, Алексей Сергеевич сформировал целый арсенал совершенно конкретных предложений. Теперь он уже основательно проштудировал статьи Мишина, несколько сократив одну из них до того объема, который мог бы пристроить в Москве. Хотя некоторые взгляды Мишина показались ему слишком радикальными для поддержки, он полагал, что сумеет благодаря своим медийным связям сблизиться с ним. В конце концов, сегодня нужна зацепка, из которой завтра может вырасти некое подобие дружбы. Он также выдумал вполне пристойную инициативу организовать на условиях паритетного финансирования общественные обсуждения в различных аудиториях возможностей сближения позиций России и Украины, между которыми уже давно сформировалась прослойка холода. Он хотел предложить различные области сотрудничества, но, в первую очередь, что-нибудь на поприще культуры, где можно было опереться, как он полагал, на общие историю и мировосприятие, сходный менталитет, одинаковое ощущение литературы и искусства. К удивлению Алексея Сергеевича, после изложения всех позиций до того вполне вежливо слушавший и утвердительно кивавший головой Мишин вдруг неожиданно зашипел змеей и разразился жаркой тирадой, в которой было поровну гнева и горечи.

– Да вы хоть понимаете, что сейчас предлагаете?! Отношения Украины и России находятся в самой нижней точке за всю новую, постсоветскую историю. Украина продолжает жить без национальной идеологии, тогда как Россия – в лице ее нынешних лидеров – приобрела черты и паранойяльную харизму неоимперской идеологии. Которая порой еще похуже советской. У меня в равной степени набита оскомина на наши политические цвета, но вот что я вам скажу за восемь месяцев до новых президентских выборов. Да, я признаю, что Ющенко свою миссию не выполнил. Разочаровал безволием, склочностью и, главное, неспособностью объединить вокруг себя конструктивные силы. Но для нас это вовсе не повод воспринимать Путина в качестве верховного жреца нового времени, в качестве режиссера, вольно пишущего сценарий развития всему постсоветскому пространству. О Медведеве и других фантомах я вообще пока ничего не говорю…

По мере того как Мишин говорил, а его лицо покрывалось красными пятнами от эмоций, он то и дело хватался за краснеющий кончик крючковатого носа и так отчаянно тер его, что Артеменко даже связал этот невольный жест с прорывающимся изнутри собеседника враньем. Но наблюдение очень скоро подсказало ему, что это просто физиологическая особенность Мишина, признак его слишком очевидного волнения. Сам же Алексей Сергеевич еле заметно потирал вспотевшие ладони – казалось, новое знакомство определенно сулит ему невообразимую удачу. Этого депутата надо подловить на национальных воззрениях, и на этом участке, имеющем зыбкие места, затем втянуть в работу вслепую, мелькнула у Артеменко профессиональная мысль. Он решил играть наугад, для начала временно встав на сторону оппонента.