Текст книги "Офицерский гамбит"

– Почему ты мне раньше никогда об этом не рассказывала? Это как-то связано с его смертью?

Артеменко был потрясен, как ясно и просто излагает мысли его престарелая мать. Через столько лет ее способность анализировать ситуацию оставалась безупречной! Ему пришла в голову мысль, что она все это давно много раз передумала, пережевала и все не могла ни выплюнуть, ни проглотить. Эта боль всегда жила в ней, а он, болван, даже не догадывался о ней.

– Точно не знаю. Точно не скажет никто. Но я почему-то чувствую, сердцем, интуитивно осознаю, что очень даже связано. То ли оговорили его, то ли прокляли, одним словом, что-то, как говорят в народе, поделали. Но что именно, разве кто объяснит…

Она вдруг уронила голову на грудь сыну, прижалась, обмякла и притихла. У Алексея Сергеевича сжалось сердце от тоски. Как она жила вот так одна, никому ничего не говоря, не делясь ни с кем своими переживаниями? Они так долго стояли молча, и каждый из них почти точно знал, о чем думает другой. Тишина создавала уникальный аккомпанемент из эмоций и быстро меняющихся ощущений. И сын, поглаживая иссохшее, костлявое плечо матери, видел, как тусклый лучик комнатной лампочки покачивается на молодом, светлом лице его отца; ему чудилось, что отец улыбается ему из другого мира, как ободрительно улыбается ангел, помогая выбрать правильный путь в запутанной жизненной комбинации. Наконец старушка-мать оторвала свое лицо, изможденное годами и стоическим одиночеством. Только в эту минуту он увидел, насколько она на самом деле осунулась. Ему даже показалось, что это произошло за считаные мгновения.

– Пойдем пить чай, сынок.

– Пошли, – согласился он.

Они сели на старые, тесаные табуреты, и рыжий кот, привыкший быть членом семьи, тоже взобрался на табурет и уселся, проникновенно, с зеленым огоньком заглядывая в глаза своей хозяйки.

– Мама, а ты сейчас веришь в Бога? – спросил Артеменко, делая акцент на слове «сейчас». Он знал, что в молодости и мать, и отец были убежденными атеистами или, по меньшей мере, считались таковыми. А теперь сам он как-то двойственно оценивал антирелигиозную деятельность КГБ. С одной стороны, Комитет боролся против манипуляции массами людей, которые в руках религиозных лидеров становятся податливыми и готовыми на все. Это он понимал разумом, отточенным в стенах академии Советской армии. Осознавал, как представитель спецслужб. Но наряду с этим иной, незнакомый ему голос твердил из глубин естества: ведь твой отец по сути просто боролся против чужого, чуждого Бога!

Когда он задал вопрос, мать вздрогнула. Но быстро нашлась с ответом. Алексей Сергеевич почему-то подумал в этот момент, что жизнь с представителем спецслужб наложила на женщину пожизненный, неискоренимый даже годами отпечаток. И в этом они с Алей были удивительно, потрясающе похожи. Вот он, феномен образа жизни, приводящий к определенному стилю мышления и оценки происходящего.

– Знаешь, что говорил по этому поводу твой отец? Что Бога нет, он придуман, но сама идея Бога настолько укоренилась в мозгах, что стала материальной. И именно она позволяет манипулировать массами.

– И ты до сих пор придерживаешься позиции отца?

– Нет, – возразила мать твердо, и Алексей Сергеевич увидел, как эта твердость вмиг отразилась на ее облике: перед ним была не измочаленная жизнью старушка, а просто немолодая женщина, еще осанистая и горделивая, мыслящая и имеющая собственный взгляд на основные жизненные вопросы. – Я и раньше была иного мнения, просто зачем спорить с любимым человеком, которому и так тяжело… Я верю в высший разум, в космический принцип, где всем воздается по заслугам, согласно содеянному добру или злу. Бог – это та мораль, совесть, которая существует внутри нас.

– Стало быть, и отец получил свою смерть по закону справедливости? – Сын отдавал себе отчет, что этот вопрос был жестоким для матери, но крайне необходимым для него самого, чтобы раз и навсегда разобраться в том, что не раз мучительной болью отдавалось в сердце при мысли об отце.

Дыхание матери участилось, руки, в которых она держала полотенце-салфетку, задрожали, выцветшие глаза снова увлажнились.

– Да, – прошептала она приглушенным, едва слышным голосом, – он пошел против своей природы, против течения, задушил то зерно созидательного счастья, которое ему было дано при рождении. Об этом он и переживал, об этом жалел тайно, а если бы был черствый и бездушный, то, может быть, жил бы и поныне. Но он был слишком совестливый, он не мог простить себе…

– Но ведь ты ж сама сказала, что теперь с каждым годом усмирить хасидов становится все труднее. И может, настанет день, когда они тут вообще установят свои порядки, а мы, исконные жители этой земли, будем чувствовать себя не хозяевами, а гостями…

– У каждого свой Бог, сынок. Посмотри, сколько у нас религиозных течений – баптисты, адвентисты, пятидесятники, Церковь Христа, Церковь Возрождения, Свидетели Иеговы и так далее, не перечесть. Их можно сектами называть, давить и душить. Но можно мириться и жить в согласии. Если человек научится чтить чужого Бога, станет терпимее к ближнему, то все проблемы уйдут. Если нет, будет продолжение эпохи войн.

– А как же отец, разве он так думал?

– В том-то и дело, что думал. Но покорялся воле приказа, сцепив зубы, выполнял распоряжения высокого начальства. За то и сгинул…

Этот разговор, и особенно неожиданная откровенность матери, произвели сильнейшее впечатление на Алексея Сергеевича, огорошили его градом новых фактов, ему внезапно открылся непознанный доселе образ отца. Раньше этот образ был просто светлым, незапятнанным и оттого величественным, могучим, как монумент. Сейчас же на нем появилась вопиющая, пугающая фатальностью вмятина. Но страшно ему стало оттого, что в этом почти осязаемом облике отца он со щемящей тоской в сердце узрел фантастическую близость с самим собой, со своим нынешним положением сомневающегося и колеблющегося. Когда Алексей Сергеевич пытался анализировать свои мысли и вообще происходящее вокруг, он изумлялся, насколько часто теперь его мысли невольно обращались к вечным темам, к Богу, к смерти и особенно к страху исковерканной своей миссии. В последнее время он не раз заводил с Алей разговор и о Боге, и о предназначении. Настолько часто, что это показалось жене навязчивой идеей, и она отнесла ситуацию к его общей нервной усталости и необходимости отдохнуть. Но сам-то он отлично знал, что усталость тут ни при чем. Он просто запутался, ему все время мерещился перекресток с множеством ответвлений дорог, среди которых выбрать верное направление становилось все труднее. Он стал настойчиво, с привычной непоколебимостью и упорством читать о Боге, о законах Природы; как математик, пытался с циркулем и линейкой вычислить свое месторасположение в пространстве и дальнейшую жизненную траекторию. Артеменко понравилась идея его соотечественника Пригожина о самоорганизации. Еще больше приглянулась ему и любопытная мысль авторитетного хирурга и философа Амосова, обратившего внимание на многие подтверждения упорядоченности Природы. Например, на морозный узор на окне, выстраивающийся самостоятельно. Причем каждый раз по-разному. Разве не указывают эти узоры на самодостаточность Природы, на наличие в ней внутреннего механизма управления хаосом?! Со всей отчетливостью перед его глазами всплыла начертанная Амосовым фраза, навечно зафиксированная его тренированной памятью: «Наш разум – самоорганизующаяся система нейронов». Эти мысли укрепляли его пошатнувшуюся веру в себя и в дело, которому он отдавал всю энергию. И почему он раньше напряженно не думал о таких простых и в то же время вечных вещах?! «Бог есть жизнь», вспомнил Алексей Сергеевич великого Толстого. Ведь если так, тогда Природа и есть Бог, а его справедливость основывается на тех причинно-следственных связях, о которых так настойчиво твердил сподвижник Маркса. «Нельзя уйти от судьбы, другими словами, нельзя уйти от неизбежных последствий своих собственных действий», – неслышно шевеля губами, повторял он слова Энгельса ночью. Он чуть ли не с детства знал эти слова, но только сейчас они обожгли его своей неподдельной прямотой и суровой правдивостью. Он ловил себя на мысли, что его беспокойство все возрастает, усиливаясь по ночам до беспричинной стенокардии. Все, что он совершил, фиксируется на какой-то невидимой перфоленте или, скорее, какой-то совершенной программой в совершенном суперкомпьютере, и вновь вводимые действия становятся частью новых исходных данных, которые постоянно корректируют программу. И вот вся эта необозримая, гигантская многофакторность и определяет ответы Природы или Бога, неважно. Важно, что эти ответные ходы так или иначе программируют и его дальнейшие действия. Жизнь – очень упорная шахматная партия, и она теперь нагло объявила ему шах. Нет, мысленно кричал себе полковник разведки, до огульного мата он не дойдет, ни за что не допустит! Но другая, роковым вихрем рожденная где-то внутри его и теперь змеящаяся в глубине сознания мысль была не менее стойкой – она решительно намекала на то, что ресурсы его психики истощились и нужна могучая духовная опора, если только он не желает услышать приговор судьбы.

3

На следующее утро за завтраком сын и мать долго разговаривали о Москве и Киеве. Алексей Сергеевич чувствовал, что вместе с ростом собственных противоречий стал ближе к матери, лучше вник в ее мир, как будто впитывал ее образ, стараясь надолго запечатлеть его в памяти. А может быть, думал он, это подсознательный поиск материнской опеки, возвратившееся детское желание уткнуться в подол и выплакаться как следует, дождаться поглаживания по голове шершавой рукой? Ну и пусть так, только бы отпустило душу… Он только теперь почувствовал, что относился к ней прежде небрежно, легкомысленно и слишком упрощенно, не обращая внимания на ее мнения и суждения.

Во время неспешного чаепития Артеменко пространно рассуждал о том, что в мегаполисе жить неприятно и муторно, но что ж поделаешь, когда там и отменная школа для дочери, и капиталы крутятся, позволяют на жизнь заработать.

– А что, правда, что украинцев в Москве не любят? – спросила мать неожиданно.

– А ты откуда про такое слышала? – удивился Артеменко. Он с недоумением посмотрел на старушку: неужели и ее коснулась эта тайная война? Алексей Сергеевич подумал, что это старческое любопытство, но взглянув на ее лицо, изменил свое мнение – оно казалось задумчивым и непроницаемым, как бывает у людей, наблюдающих мир со стороны, без упрека и боли, привыкнув ко всякому и только фиксируя те или иные события.

– Да однажды по радио слышала, что, мол, Украину не жалуют в России. А недавно к Ивановне, соседке из другого подъезда, внука из России привезли на неделю – они, кажется, где-то в Подмосковье живут, – так он такое представление закатил, мы со смеху за животы хватались.

– Что ж он отчебучил? – весело поддержал Алексей Сергеевич, понимая, что мать нарочно все сводит к шутке. Внутри же он насторожился и съежился.

– Уж не помню, о чем спор был, или гостинец дедов ему не по нраву пришелся, но малец так ножкой топнул да как пригрозил по-царски: «Смотрите у нас, а то перекроем вам, хохлам, газ!»

– И сколько ж лет бойцу?

– Да четыре с хвостиком…

– Да шут с ним, он же ничего не понимает. Повторяет, что взрослые дома говорят…

Алексей Сергеевич усмехнулся матери. Но на сердце у него была тяжесть. Да, заварили кашу, столкнули людей лбами. Раздули целую вражду на подсознании, если даже дети малые об этом говорят. Это ж только осколок, фрагмент того, что отражает общее положение дел… А то он как будто не знает, что в московских семьях говорят. Людьми манипулируют, как фишками. Даже если бы война была необходима, поддержали бы. Или просто промолчали бы… Эх, люди-люди… И ты – один из них, из тех, кто потакает, подстрекает, раздувает огонь…

«Да чего ты киснешь, – нашептывал ему другой, не менее авторитетный голос, – а раньше что, не так было?! Люди – это пешки в большой игре, мясо! Прими это как аксиому и не мучь себя и старушку».

Мать как будто поняла, что внутри у него некомфортно и сыро, как в погребе. Она встала, подошла к нему и погладила по голове, совсем как ребенка. Это было невыразимо приятно – на один миг почувствовать себя беспечным солнечным зайчиком, как она его называла когда-то. Взять и сбросить груз ответственности куда-то в пропасть и больше не возвращаться к нему.

Внезапно у него мелькнула мысль, он поднял голову.

– Послушай, мама, а вот Майдан, выступление народа, борьба против несправедливости. Как это тут воспринималось, ну в Умани, я имею в виду? Ну, что тут люди об этом говорили?

– Да что нам Майдан? Кто помоложе, ездили в Киев, правда, не знаю, кого именно там поддерживали. А нам, старикам, разве это нужно? Нам бы жить, – тут старая женщина запнулась, – не то чтобы лучше, просто пристойнее. А под кем, какая разница?! Вон смотри, властвовал поляк в Умани – Станислав Потоцкий. Оставил по себе добрую память, поколения дивятся, радуются нашему парку, со всей Европы сюда едут люди. Так, может, лучше было бы под Польшей жить? А вот теперь, говорят, с Россией поссорились, с газом проблемы, не столько мерзнем, сколько страшимся, запуганы… – И она повторила: – И вправду, мне все равно, под кем жить, лишь бы жить можно было достойно. Да достойно умереть… А вот нынче-то это, кажется, почти невозможно, ужом надо изворачиваться, чтобы выжить…

– А что, многие стали на украинском языке разговаривать? Не тяжко ли тебе?

– Да что ты, сынок. Все, как и двадцать лет тому назад. Ведь и раньше многие не говорили, а балакали. И что с того? Понимали мы все друг друга, да и сейчас не жалуемся. Да и разве это главное в нашей жизни?

– Слушай, а ты как относишься к Ющенко, к вашему президенту? – его самого покоробило от слова «вашему», словно в нем присутствовала скверна.

– Ей-богу, сынок, никак. У него там своя жизнь, у нас тут – своя…

Алексей Сергеевич чувствовал, что мать уже устала от его вопросов, непонятных и чуждых, никак не связанных с ее реальной жизнью. Но его эгоистичное начало брало верх, ему надо было хоть отдаленно понять, отчего весь мир раскололся надвое, почему то, что он считал важным, на деле оказывается примитивным, недалеким и даже вредным для всех.

– Мамуль, не сердись, последний вопрос: что ты думаешь о Путине?

– Да ничего не думаю. Кажется, одна это банда: Путин, Ющенко и все остальные… А разве не так?! Им до нас дела нету…

Она теперь смотрела на сына наивно, по-детски желая ему услужить, а ее былая рассудительность и понимание жизни мигом улетучились. И он понял, что между вопросами о Боге, о жизни и смерти и о политиках, лидерах государств лежит бездонная, непреодолимая пропасть, вечный провал, который не хотят принять во внимание те, кто создают и распространяют мифы о титановых личностях. Являющихся, в лучшем случае, жестяными…

– Да, ты знаешь, тебя ведь Андрей Воропаев искал, я вчера забыла тебе сказать, – сообщила мама на следующее утро, протянув мятую бумажку с телефоном.

– Да ну!

Алексей Сергеевич с иронией взглянул на протянутую бумажку с телефоном – вот она, визитная карточка. За ней стоял конкретный человек из его прошлой жизни двадцатилетней давности.

– Давно, мама, Андрей на связь выходил? – спросил он, собираясь в дорогу.

– Да буквально недели две назад… Лешенька, а ты что же, уже собираешься?! – вырвался сдавленный крик у женщины.

И Алексей Сергеевич явственно почувствовал, как у нее подкосились ноги, ему почудилось, что точно такой крик он уже слышал – так беспокойно и фатально кричит птица, когда рушат ее гнездо…

– Да нет же, это я просто крем после бритья ищу, – соврал он матери.

И остался еще на один день. Хотя пребывание дома его уже угнетало статичностью, неподвижностью, которая действовала разрушающе на его деятельный мозг. Он опять с тоской подумал об Але – вот кто умеет закрутить время, срежиссировав так, что всем вокруг уютно и легко.

4

В другое время Артеменко вряд ли позвонил бы старому приятелю. И дело не в стене, которая – он это точно знал – давно отделяла его от прошлого. Дело было в том, что иссякал момент, в котором он жил. Что-то треснуло в настоящем, на которое он всегда рассчитывал, вытесняя из памяти прошлое и не давая власти будущему. Настоящее всегда казалось лучше прошлого, а будущее предполагало превзойти настоящее. И вдруг – хруст, и что-то сломалось в его персональной машине времени, пространство лопнуло и стало растекаться яичницей. Теперь, глядя на измятый, а затем разглаженный руками листок с телефоном, Артеменко чувствовал: ему хотелось заглянуть в прошлое, чтобы было не так душно.

Артеменко неспешно брел по утренним, еще не грязным улицам маленького городка и отовсюду ощущал давно позабытый, немного застойный, как в болоте, запах провинции. Несмотря на солнечное утро, с рыночных прилавков на него полуравнодушно взирали лица-маски: озабоченно-удрученные, перекошенные проблемами, подавленные, разобщенные и разучившиеся радоваться жизни. Он легко угадывал: жизнь многих этих людей без смысла и без цели привела их к безысходности и отчужденности. Он всегда чувствовал безоговорочное превосходство над ними, но только не теперь, когда его собственный ориентир стал исчезать из виду подобно причудливой, дразнящей химере. Нет, тут, в этих краях не построить отделение Эдема. Его мысли опять вернулись к утраченной нити. Что ждет эту страну, его былую родину? И почему былую, если родина – навсегда?! Разве такое возможно: так единодушно подняться во время волнений на Майдане и так же без предупреждения спрятаться в своих улиточных домиках?! И разве зря была вся та мятежная поддержка и бескорыстная помощь противостоянию со стороны столицы в конце холодного 2004-го?! Но почему-то сработало извечное «Моя хата с краю…» Неужели этот образ терпеливого и молчаливо отважного малоросса в самом деле был искусно навязан сначала польскими шляхтичами и российскими монархами, а уж затем и партией Ленина – Сталина? Да, существование целой нации без государства в течение столетий, несомненно, отразилось на национальном характере украинца. Ладно, бог с ним, с национальным характером! Алексей Сергеевич в сердцах сплюнул нахлынувшую слюну. Он подходил к месту встречи со старым товарищем.

После короткого телефонного звонка они решили встретиться в центре. Сначала Алексей Сергеевич хотел заехать в какой-нибудь ресторан и угостить старого приятеля обедом. Но когда они увиделись, он обомлел и даже растерялся от столь разительных отличий между ними. Пролетело всего каких-то два десятилетия! Куда делось время, когда два пижонистых десятиклассника вместе покуривали на перемене, потом дружно заменили табачное увлечение решительными пятиминутками в спортивном городке и кичились умением делать всевозможные выходы и перевороты. Теперь они вдруг обнаружили друг друга совершенно разными людьми, настолько чужими, как будто выросли на удаленных друг от друга планетах. Когда они обнялись, в первое мгновение Артеменко поразился запаху немытого тела, в котором смешался пот, затхлость рано подступающей старости и тяжесть дешевой парфюмерии. Но он подавил свои ощущения, ведь это все-таки старый-старый школьный товарищ. Но о ресторане не могло быть и речи – после ритуального похлопывания друг друга по плечам они присели за плохо вымытым столиком с разводами в первом попавшемся на глаза захудалом кафе, какие жители обычно презрительно называют «Наливайко» или «Забегаловка». Воропаев развалился локтями, а Артеменко, наоборот, оставил руки на коленях, с трудом сдерживая брезгливость.

– Ну, ты как? – Воропаеву надо было говорить, защищаясь быстро сыплющимися словами. Алексей Сергеевич понял это, бегло оглядывая его заношенный, балахоном висящий на нем костюм.

– Да я в Москве обитаю, но сейчас ненадолго в Киев приехал, по работе. Что будешь, чай, кофе или покрепче? – он осторожно покосился на старого приятеля. Лицо, принадлежавшее некогда Андрею Воропаеву, поразило его темными, землистыми оттенками, оно было не по годам старческим и морщинистым. Его руки были покоробленными и узловатыми, как у людей, занятых тяжелыми строительными работами или огородничеством, под ногтями застряла омерзительная грязь.

– Да это неважно… или, может, в самом деле, давай покрепче, – вдруг попросил он решительно, а затем как-то пристально, с нескрываемым оценивающим взглядом впился в Артеменко. – А ты?! Бизнес? – И тут в глазах его сверкнуло недоброе любопытство.

– Да нет, я тут представляю фонд, который ищет различные российско-украинские проекты, – успокоил его Артеменко, стараясь сглаживать пропасть, которая мгновенно образовалась между ними. – Я всего лишь управляющий, деньги в карманах у других. А ты где обитаешь?

– Да, вижу, и тебе кое-что перепадает, – парировал старый приятель, внимательно оглядывая костюм Артеменко, и опять в глазах у него вспыхнули на миг недобрые искорки, – ну, я тут, на родной земле остался. Не подался за тридевять земель, как некоторые… Это ж сколько мы не виделись?!

И с неимоверным трудом, как будто оба перебрасывали друг другу тяжелый камень, разговор завязался вокруг общего прошлого, словно в поисках объединительной нити. Артеменко все больше поражался: его школьный товарищ выглядел затравленным, он не говорил, а невнятно бормотал, беспокойно водя глазами и пожимая плечами, словно от холода. И только после заказанной Алексеем Сергеевичем водки и холодных закусок Воропаев слегка расслабился и уменьшил глухую оборону. Они поведали друг другу не слишком много о своей жизни, но этой скудной информации москвичу было предостаточно. Артеменко изумлялся тому, как жизнь подмяла под себя провинциала. Сначала совершенно глупо умер отец – он попросту провалился под тонкий, тающий лед во время поздней зимней рыбалки. Товарищи тщетно пытались ему помочь, но лед просто крошился под ними, когда же отыскали длинный шест, отец навсегда ушел под воду. Затем возникла цепная реакция проблем. Непредсказуемая, на нервной почве, хворь сестры, в результате которой она надолго оказалась в психиатрической лечебнице. Наконец, непредвиденный, как злым роком посланный инсульт матери сделал ее на несколько лет недвижимой. Оказавшись глубоко увязшим в трясине житейских проблем, пытаясь заработать денег, Воропаев сначала оставил институт – а ведь соображал в математике и физике лучше всех в классе, – затем испробовал необъятное число профессий. Он уладил все проблемы, похоронил мать, пристроил сестру, женился, завел ребенка, разошелся, опять женился, наконец фильтр неудержимой жизни остановил его на одном из утлых заводиков, где он с утра до вечера точил какие-то детали.

– Но ты, Андрей, все равно молодчина, хорошо смотришься! – решил Артеменко подбодрить бывшего приятеля. – И правильно, что не сдаешься, жизненных сил у тебя всегда хватало на двоих! Помню, как мы в девятом классе с десятиклассниками завелись.

– Да брось ты, – отмахнулся тот и странно осклабился, обнажив желтые, уже явно нездоровые зубы. – Бывал я у вас в России, только ничего хорошего из этого не вышло… – он отчетливо и даже с вызовом подчеркнул «у вас». Это было после третьей рюмки водки. А ведь еще только утро, возвел к небу взгляд Алексей Сергеевич.

– Почему? Ведь я слышал, что очень многие едут из Украины работать в Россию.

Андрей громко фыркнул, затем глубоко вздохнул, и Артеменко не мешал товарищу, не торопил его.

– Работают, в самом деле, многие. Но не многие выдерживают. Либо наши работяги, которые прутся, не подумав, подальше на восток, комаров кормят, либо прессуют их.

– Что значит «прессуют»?

– Ну вот, к примеру, я. Работал в самой Москве, в «Монолите», что многоэтажки клепает. Три месяца поработал, что-то платили, а потом перестали. И следующие полтора я бесплатно на дядю отпахал.

– Почему в суд не подал?

– Да какой, к черту, суд?! Я ж без местной прописки, на птичьих правах. Поимели меня просто и выкинули на свалку, а вместо меня взяли другого, такого же глупого, только помоложе. Но это меня не остановило. Подрядился, значит, в Подмосковье богатеям коттеджи строить. Ох, модно это стало, чтобы с простором, да с отдельным домиком для прислуги. Так еще хуже окончилось… Вместо зарплаты почки отбили, кровью потом мочился. Да тут в долги влез, на лечение назанимал. Вот тебе и славянское братство. Я, правда, слышал, что нашего брата в армию российскую берут, контрактниками. Но поразмыслил и отказался от этой затеи… Еще подохнуть в Чечне за чьи-то бредовые идеи не хватало!

У Артеменко вдруг сжалось сердце.

– Слушай, давай я тебе немного деньгами подсоблю…

– Да ты что?! – В глазах Воропаева была укоризна и боль. Он горделиво поднял голову. – Я тебе просто, как старому другу, поплакался. Мне ни от кого ничего не нужно, руки и ноги, слава богу, есть еще, заработаю. Я просто пообщаться…

– Ладно, извини… Ну тогда давай хоть выпьем за прежнюю нашу дружбу. Чтоб она и дальше сильна была. Я, может, тоже на родину вернусь жить, надоело там тесниться да толпиться…

– Да ладно… – Воропаев не поверил и отмахнулся.

Артеменко и сам не верил в свои слова. Последнее время это с ним нередко случалось, и если раньше он по привычке подкреплял слова убедительными жестами, то теперь осознанно не делал этого. Ему все чаще становилось противно от притворства.

Они поболтали еще немного. Но каждый из двоих давно чувствовал: между ними на месте былого юношеского притяжения уже возник невообразимый холод слишком различной зрелости. Так встретились бы эскимос с Крайнего Севера и обитатель экваториальных джунглей… Так пролетают по параллельным колеям встречные поезда, шумя ветром, взбивая возбужденный воздух коротким приветствием, чтобы через минуту разойтись и больше никогда не встретиться…