Текст книги "Офицерский гамбит"

 
Сколько он пролил крови солдатской
в землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий в штатской
белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
области с ними? «Я воевал».
 

«Гм… в адской области… да я и не заметил этого, не придал этому значения», – подумал Артеменко, но вслух сказал только: «Да, пожалуй, у твоих слов имеется прочное основание».

Но последнее время он слишком подолгу бывал в Киеве, и неведомо откуда возникшая его удаленность от семьи непрестанно росла. Много лет жена оставалась тем единственным человеком, который знал о нем все. Все о работе, о слабостях, тревогах. Рядом с ней Артеменко позволял себе снимать костюм безупречного воина темных сил, оставлять на вешалке рядом с ним маску невозмутимого героя и на время превращаться в обычного человека. Теперь, когда периоды его одиночества удлинились, те превращения стали ему еще более необходимы, чем обычному, открытому для общения с окружающими человеку. Алексей Сергеевич с завистью думал о том, что какой-нибудь инженер или менеджер компании может легко отделить отдых от работы, завести орду приятелей, поехать на охоту, на рыбалку, на футбол. Завести любовницу, в конце концов. Одним словом, безболезненно вытеснять на время одни мысли и заполнять освободившееся пространство другими, любыми обывательскими формулировками, бессмыслицей, дающей отдых воспалившемуся мозгу. Он же ничего этого не мог – любое прикосновение к чужой душе обнажило бы свою собственную, а это мгновенно делало уязвимым и беззащитным. Любая встреча была работой, подсознательной и механической, и потому превращала его в бездушную машину. Всякая иная встреча несла неудержимую лавину рисков, и потому он не допускал их.

Аля теперь нередко бывала слишком далеко от него, и хотя он думал об удалении географическом, где-то пропустил ментальный водораздел. Внешне ничего не изменилось: он любил ее и доверял ей, и она, кажется, так же относилась к нему. Но полковник спецслужб невольно отмечал, что понимает жену все меньше. О ее работе в Киеве не было и речи, хотя умопомрачительная способность Али сходиться с людьми позволяла за считаные минуты обзавестись необъятной группой поддержки, сторонниками, союзниками; она могла без труда даже начать жизнь с чистого листа. Но там, в Москве, ее прочно удерживали растущие масштабы ее деятельности, вырастающей в миссию, и Женя, уже вступившая в период взросления и самоопределения. Он попросту не имел права поработить ее паутиной своих диковатых задач, которые на ее шкале ценностей выглядели глумлением над вечным, духовным, над развитием сознания – всем тем, к чему стремилась она. Теперь она иногда уезжала с группами в Индию, в Непал, посещала Тибет, и сдерживать это ее развитие он никогда бы не решился. Ведь в глубине души он и так вел себя эгоистично. Тем, что она долгие годы находилась как бы при нем и ее миссия состояла в обеспечении его миссии. Все всегда крутилось исключительно вокруг его работы. Но в какой-то момент ей удался рывок, для нее открылся новый, неведомый и непонятный ему шлюз, возникли непостижимые для его понимания духовные практики, эзотерические доктрины, живая этика, наконец ранее несвойственная ей или, может быть, подавляемая одержимость. В их беседах стали появляться новые химические элементы, которые он был не в состоянии растворить в своем сознании. «В человеке важно, что он мост, а не цель», – бросила как-то Аля, а он не нашелся, что ответить. Просто запомнил эти слова, но размышления над ними ничего не открыли. Это было сложнее распознавания психологических характеристик украинских политиков. Еще больше жена удивила его, когда в ответ на какой-то его вопрос заметила: «Если человек поутру познает истинный Путь, вечером он может умереть без сожаления». И опять он осекся, пообещав себе подумать над этой цитатой какого-то древнего мудреца. Однажды Артеменко просто был вынужден признать, что его жена, тот милый худенький эльф, что всю предыдущую жизнь неустанно порхал за ним, угадывая, угождая и удовлетворяя его потребности, теперь самостоятельная, самодостаточная личность. Это было вовсе не плохо. Это было хорошо, но слишком непривычно. Точно какое-то решение свыше, небесная данность, изменить которую ему не дано. Но разве не к этому он сам стремился, вопрошал себя Артеменко. Так-то оно так, но все-таки открытие потрясло его, озадачило и даже ошеломило. Его поразило более всего, что в сравнении с ее устремлениями и задачами духовного порядка его работа выглядела мышиной возней, несовершенством хаотически борющихся меж собой слепых частичек Вселенной. Что и говорить, он втайне ревновал Алю к ее работе, ведь ее работа отнимала не только время, внимание, но и часть ее любви, предназначенной ему. Нет, в их отношениях абсолютно ничего не изменилось, он бы заметил. И все же пребывание Артеменко в Киеве всякий раз заряжало его беспокойством, которое уходило только через несколько дней после возвращения из командировки.

Теперь он все чаще молил провидение, чтобы его киевская работа завершилась как можно скорее и он, забыв о ней, перешел к новому этапу своей жизни. Скорее всего, он просто уволится и попробует начать новую жизнь. Но не исключено, он получит новое назначение в какую-нибудь другую страну, и тогда сама жизнь подскажет, как быть дальше. «Ввяжемся в бой, а дальше посмотрим», – говорил он себе по привычке. Но этот бой был еще слишком далеко, его перспектив еще даже не было видно, тогда как жизнь в настоящем все больше тяготила, становясь невыносимой, превращая миссию разведчика в Киеве в мучительную, раздирающую душу бессмыслицу.

Глава третья

(Киев – Кировоград, июнь 2009)

1

– Так у тебя есть телефон этого хитрейшего из хохлов?

– Есть, – Алексей Сергеевич с лисьим выражением лица улыбался в ответ.

– А ну-ка, дай мне, у меня с ним свои счеты, – лукаво щурясь и потирая руки, потребовал Игорь Николаевич. Было видно, что он уже предвкушает сладострастную интригу.

– Держи домашний, кировоградский, – Алексей Сергеевич протянул свой мобильный, – тут же записаны все его координаты, домашний адрес.

– Ого у тебя аппаратик! Я такие только в кино видел, – протянул Игорь Николаевич, с интересом рассматривая действительно дорогой телефон, который Артеменко иногда использовал и для оперативной переброски информации через защищенный канал Интернета. Но всплеск его интереса тут же сменился наполненным иронией стилем: – Нет, я пожалуй запишу в блокнотик, как учили в нашем заборостроительном училище. А то буду ругать наше военное руководство – за то, что радиостанции в добрый кирпич на спинах таскали.

И он, старательно нажимая на дешевую авторучку, каллиграфическим почерком вывел номера в своем карманном блокноте. В это время его всегда суровое выражение лица смягчилось и потеплело, стало по-детски сосредоточенным. Алексей Сергеевич улыбнулся этому выражению и своеобразному названию училища, которое тотчас выудило из бессознательного целую пачку образов. Копание траншей, покраска бордюров и… травы, подвешивание листьев к деревьям… И рядом с ним всегда был этот непритязательный, молчаливый, целеустремленный парень, ставший настоящим мужчиной, мужиком в самом конкретном, правильном смысле этого слова. Как же все это было давно, и как теперь, сквозь призму времени все это выглядит забавно, как анекдот о ком-то другом, не о них…

Через минуту Игорь Николаевич уже набирал домашний номер Горобца. Ни в чем не изменился, с грустью подумал о друге Алексей Сергеевич, глядя, как тот нервными движениями вращает циферблат старого добротного телефонного аппарата, созданного, вероятно, еще в пыльно-счастливые времена развитого социализма.

– Ты уж не обессудь, дай потешиться, – бросил он Алексею Сергеевичу, указывая глазами на телефон.

Алексей Сергеевич отмахнулся, ему было и весело, и приторно до боли в груди. Он впервые со времени киевских командировок заехал в Черкассы, всего на несколько часов, по дороге от матери, для поездки к которой всегда выкраивал время в своих киевских командировках. Теперь она совсем высохла, и, хотя и старалась выглядеть оживленной, подвижной, Алексей Сергеевич видел по ее стареющей, становящейся все более уставшей улыбке, по ее морщинистому, заостренному лицу, как быстро отматывается лента времени. Приехав в Черкассы, он обнаружил, что Игорь Николаевич уже основательно устроился неподалеку от родителей, которые жили то в городе, то в сельском доме в Межириче. Что ж, сносная трехкомнатная ячейка в бетонной коробке-улье, каких тысячи, десятки тысяч. Нет, миллионы. Как и судеб – странных, ломаных, извилистых, неоднозначных. Сложившихся и потерянных. Да и кто сейчас знает, у кого что сложилось, а у кого нет. Каждый просто играет свою игру, свою роль… Входя в подъезд, в духе советской традиции заплеванный, с расписанными беспутными подростками стенами и лифтом, Алексей Сергеевич размышлял. Стремился ли его друг к такому результату: безропотно пройти запутанный круг, полный опасностей и смертельного риска, и вернуться успокоенным в гнездо – туда, откуда вылетел? Ошеломлен он или уже окончательно успокоился? Мог ли он тогда остаться, если был уверен, что та служба, та война стала вдруг отчетливо противоречить совести? А может быть, так и должен реализовываться полный цикл человеческой жизни, главное – просто оставаться человеком, поступать по совести? А в том, что Игорь Николаевич поступил по совести, сомнений нет… Оставил дело всей жизни в момент расцвета, ради принципа, это тоже… не каждому дано. Но два свежих воспоминания не давали ему покоя. Когда Алексей Сергеевич думал о друге, перед глазами у него тотчас возникали два лица Игоря Николаевича, совершенно разные воплощения одного и того же воинственного духа, поселившегося в нем. Пролетело уже несколько месяцев, как Игорь Николаевич гостил у него в киевской квартире. Он с умилением воспроизвел в памяти, как старый друг попросил отвезти его в Киево-Печерскую лавру. Артеменко подумал тогда, что и вправду те, кто пощупал войну по-настоящему, редко бахвалятся ею, как и редко выносят свои слишком личные и слишком болезненные ощущения на общественные собрания. Но прежде чем подъехать к Лавре, они, скрепя подошвами туфель по еще мерзлой мартовской брусчатке, прошлись вдвоем по Андреевскому спуску. И когда Игорь Николаевич, неожиданно остановившись у коллекционера военной формы, взял в руки генеральские погоны, сердце у Алексея Сергеевича тревожно сжалось. Его друг стоял перед ничего не понимающим продавцом, оскорбленный мещанской доступностью того, что обычно покупается кровью и потом, достигается бесконечными бессонными ночами у карт и макетов местности, сверяется с бесчисленными докладами разведки. Полковник Дидусь смотрел на погоны немигающими глазами, а Алексей Сергеевич думал, что, наверное, мир давно перевернулся несколько раз, а он все живет старыми грезами. Алексей Сергеевич видел перед собой истинного офицера из песни о героях, настоящего командира, потерянного и страной, и своим временем, и армией – в силу странного поворота времени, какой-то ужасающей, необъяснимой ошибки самой истории. Как он хотел стать генералом, настоящим, боевым полководцем! На смуглом лице Игоря Николаевича в тот момент отразилась вся палитра невыразимой боли и невысказанности, с помощью которой художник мог бы написать самую живую картину обманутой жизни. Но Алексей Сергеевич изумился поведению друга еще больше, когда через сотню метров Игорь Николаевич застыл как вкопанный перед божественным, святым блеском золотого креста Андреевской церкви и стал, безумно бормоча, с неестественной страстью грешника молиться. Алексей Сергеевич не мешал, тихо остановившись рядом. Он разобрал лишь слова: «Прости меня, Боже, я только выполнял приказ!» Это откровение перевернуло все бытие, перемешало все, как в картине на песке, и оставило в памяти песчаный буран, дикую резь воспаленных глаз. Эти слова показались Алексею Сергеевичу крутым перевалом через горный хребет, который его старый друг пока еще не сумел преодолеть. И когда теперь Алексей Сергеевич смотрел на Игоря Николаевича, забавлявшегося телефонным разговором, ему казалось, что к такому же перевалу медленно, но неотвратимо подбирается он сам…

2

– Але, – ответил где-то далеко мягкий, тонкий девичий голосок.

– Мэни потрибэн Петро Осиповыч. Чы вин вдома? – невозмутимо начал Игорь Николаевич с почти совершенным украинским акцентом. Язык матери, впитанный с детства, звучал органично, и два десятилетия, проведенные в другой стране, никак не мешали этому.

– Во дает, – удивился Алексей Сергеевич, – да ты, брат, сам хохол натуральный.

Но Игорь Николаевич, отчаянно гримасничая, зашипел на товарища и приложил узловатый указательный палец ко рту. Прошло не менее минуты, прежде чем к аппарату подошел хозяин дома.

– Ало, майор Горобэць, Петро Осиповыч? – спросил Игорь Николаевич строго, как спрашивают подростка, впервые попавшего в отделение милиции.

– Та-ак, – послышался в трубке неуверенный, слегка удивленный и несколько раздраженный голос. Явно он давно отвык от приветствия по званию. Игорь Николаевич нажал на кнопку громкой связи, после чего знакомый скрипучий голос Горобца стал разноситься по всей комнате. Этот голос почти не изменился со времен военного училища, в нем лишь добавилось густоты, весомости и уверенности. Алексей Сергеевич сложил руки на груди и с улыбкой откинулся на кресле: сейчас будет нечто…

– Петро Осиповыч, доброго вам дня!

– Добрыдень, – с не особенно учтивой интонацией по-украински отозвался голос. Грудной, тяжелый, водянистый, как показалось Алексею Сергеевичу. Озорно улыбаясь, Дидусь продолжал, без всякого труда вытаскивая откуда-то из застенков памяти украинские слова, ловко играя интонацией и языковыми оттенками.

– Цэ вас Кыив турбує, головный штаб министэрства з надзвычайных ситуаций. Вы закинчувалы Рязанська вийськовэ училища, здається, повитряно-десантнэ. Так?

– Та-ак, – согласился пораженный Горобец, уверенности в его голосе поубавилось. Чувствовалось, что человек на том конце линии напрягся, может быть, даже встал во весь рост и вытянулся по старой военной привычке.

– Проходили вийськову службу у Белградський дывизии, а потим у вийськкомати Кировограду?

– Та-ак, – еще более неуверенно произнес голос. На него уже нахлынула и вынесла на крутой гребень волна робости. А Игорь Николаевич в азарте еще сильнее сжал телефонную трубку; казалось, что он душит ее, как пойманную гадюку. На лице его уже была победоносная гримаса, из глаз летели брызги иронии, и он с трудом справлялся с распирающими грудь приступами смеха. Хулиганство доставляло ему невыразимое наслаждение.

– У нас тут е запыс, що вы маетэ висимдесят два стрыбкы з парашютом. Цэ видповидае дийсности?

– Та-ак. Але цэ було дуже давно, я вже не дуже памъятаю… – Горобец хоть и оторопел, уже начал соображать, что весь этот разговор явно не сулит ему ничего хорошего.

– Пане Горобэць, нэ поспишайтэ, я перевиряю папэры.

В ответ раздалось невнятное сопение. На том конце провода соображали, прикидывали, пытались дешифровать странные, давно позабытые сигналы. Что же все-таки происходит? Игорь Николаевич нутром ощущал, как в голове у Горобца вертится чертовская карусель сбивчивых мыслей, и это ощущение доводило его до детского восторга. Глядя на него, Артеменко вдруг подумал о том, сколь мало радости выпало на долю этого человека в панцире, на поверку уязвимого и душевного.

– Отжэ, маю честь вас поинформуваты, що вы пидлягаетэ тэрминовому прызову до нашого министэрства. Вам трэба невидкладно, тобто вже завтра прыбуты до Кыива, у головный штаб. На специяльни курсы, а потим взяты участь у навчаннях. Крим того, мушу попэрэдыты вас про видповидальнисть…

– Почекайтэ! Почекайтэ! Це абсолютно нэможлыво, – внезапно завопил голос, – я хворию… В мэнэ… Мий стан здоровья не дозволяє буты на вийськовий служби. В мэнэ е видповидни докумэнты…

Неизвестно, чем бы закончилась вербовка опытного украинского майора, если бы Алексей Сергеевич не рассмеялся вдруг в полный голос, несдержанно и громко. Игорь Николаевич с укоризной посмотрел в его сторону, но уже было ясно, что продолжать розыгрыш бессмысленно.

– Э, слышь, Птица, ну ты косить умеешь! – Уж более не сдерживаясь, сквозь заразительный хохот прорычал Игорь Николаевич, теперь уже собственным голосом.

– Дед, ты, что ли?! – заорал Горобец, и теперь уже в нем прорывалось и облегчение, и возмущение, и радость общения со старым товарищем. – Ах ты, сучий потрох! Засранец чертов! Разыграл-таки старого отставника!

Далее в течение доброго десятка минут шел обмен эмоциональными возгласами, несдержанными выпадами с перебиванием друг друга, чувствительными воспоминаниями дерзкой молодости. На некоторое время взял трубку и Алексей Сергеевич, внеся свою воодушевленную лепту в наваристую кашу общей памяти. «Прошла наша молодость ранняя в воздушно-десантных войсках», – кричали они друг другу слова-пароль из песни, что пели вместе в одном строю под чеканный шаг, и глаза всех троих невольно увлажнялись. Разговор завершился тем, чем должен был завершиться, – страстным и упорным предложением Горобца приехать в гости. Завернуть к нему во что бы то ни стало, хотя бы на несколько часов. Сначала договорились встретиться через две-три недели, но потом Алексей Сергеевич вдруг прикинул, что легче на один день застрять в Кировограде, до которого рукой подать, чем потом гнать туда из Киева. Сам Бог не знает, что будет через день или через неделю. И друзья в пылу страсти заявили: едем, через два часа будем, накрывай стол! Они помчались, едва побросав в машину какие-то вещи. Игорь Николаевич уже на ходу позвонил жене, которая с детьми ожидала его в Межириче.

Прежде чем они подъехали к дому Горобца, пришлось пересечь едва ли не весь город, распластавшийся посреди украинской степи, беспорядочно растекшийся по необъятному пространству, как гигантское яйцо на сковородке, слепленной из плодородных украинских черноземов. Наконец, когда они достигли Ингула, грязноватой речушки с черной, мутной водой, они поняли: цель близка. К обоюдному их удивлению, в частном секторе картина стала заметно меняться: унылое, запущенное однообразие промышленного центра постепенно исчезло, а с обеих сторон возникли причудливые формы современной архитектуры. Тут легко было уловить скрытое соперничество хозяев: никто не стеснялся в стараниях представить на обозрение нечто особенное, запоминающееся, шокирующее дороговизной, напоминающее о роскоши римских патрициев. То и дело друзья обращали внимание на громадные дома с изящными крышами и филигранно исполненными фасадами. Обнесенные высоченными заборами, они чаще всего были наполовину скрыты от глаз, но порой то тут, то там взору открывался близкий к картинному, колоритный облик украинской усадьбы. И если в городе деревья больше выполняли функцию защитных пылесборников, то тут все утопало в многоярусной зелени, словно они попали в полосу субтропиков. И только дороги своими вечными выбоинами, ямами, трещинами, скошенной обочиной предательски изобличали действительность – ничего с началом XXI века в милой сердцу Украине не изменилось. И оба обрусевших украинца с горькой ухмылкой признавали: да, никуда не убежала здесь Украина от России. Да что тут говорить, дороги эти так и оставались родимым пятном двух стран, напоминающим, что между двумя народами существуют не только ментальные различия, но и неопровержимое сходство.

– Да, не всех кулаков раскулачили, однако… – завороженно шептал Игорь Николаевич, поглядывая по сторонам с задранной вверх головой, – пока мы воевали, они наслаждались жизнью… Молодцы!

– Не ропщи, дорогой, теперь ты уже на родной земле, будешь строить свой новый мир, который точно окажется не хуже прежнего, – подбадривал друга Алексей Сергеевич, хотя у самого челюсть отвисла от увиденного. Не Рублевка, конечно. Но тем и изумительно, что в каком-то заштатном Кировограде посреди Украины есть такие чудеса. Как если бы такое он увидел где-нибудь в Коломне или Туле, что выглядело бы фантастичнее выдумок Уэллса…

– Куда уж мне… – бурчал Игорь Николаевич в ответ. Но в глазах его вовсе не было зависти или недоброжелательности, в них Алексей Сергеевич улавливал только какую-то необъяснимую тоску. И он интуитивно понял, что это никак не связано со стремлением к благам, богатству; это обжигающей молнией напомнила о себе невыразимая тоска по неоконченной миссии, прерванной, как сбитой на лету птицы.

В какое-то мгновение глаза их встретились, и Игорь Николаевич тотчас понял, что старый друг хорошо понимает истинную причину его непримиримой боли, знает о шраме, беспокоящем его всякий раз, когда настоящее неожиданно сталкивается с прошлым. И они вдвоем быстро отвели глаза: один – от внезапно возникшего стыда за мимолетное чувство слабости, второй – из-за случайно нарушенной деликатности.

С какого-то момента виртуальный Горобец возник в мобильном телефоне Игоря Николаевича и четкими указаниями довольно умело управлял их движением – вероятно, совершал это не впервые, потому что они в считаные минуты достигли цели. Оба поняли это, когда слева возник незаурядный, почти трехэтажный, если считать мансарду, домище, у открытого въезда во двор которого стоял человек в свободных домашних шароварах и такой же свободной светло-серой рубахе навыпуск с вышитым красными нитками национальным узором на груди. Мобильный телефон он все еще прижимал к уху, отчего казалось, что он просто ухватился рукой за массивную голову. Его издалека заметная сочная мимика, яростная, с избытком эмоций, жестикуляция свободной руки, энергичная подвижность внешне грузноватого туловища выдавали если не волнение и возбужденность, то великолепную игру артиста. Когда, купленный специально для украинских командировок, уже несвежий и несколько потрепанный временем легковой «фольксваген» Алексея Сергеевича оказался зажатым во дворе между двумя роскошными японскими джипами, друзья вполне осознали, к кому попали в гости. А приехали они к тому самому неистовому и предприимчивому Горобцу, поражавшему в училище противоречиво уживавшимися в нем пугливостью и деловитостью, осторожностью и хозяйственностью, робостью и пронырливостью. И вот результат – веселый, подвижный, мешковатый мужичок на коротких ножках, с оформившимся животиком и пышными щеками настойчиво тискал их обоих в своих гостеприимных объятиях.

Заразив своим возбуждением и подвижностью, увесистый Горобец, чем-то неуловимо напоминающий колоритного гоголевского пана, на время превратился в того самого неприкаянного, легковесного Петю Горобца, которого они знали по военному училищу. Заметно раздавшийся вширь, он, тем не менее, легко фланировал, кружился вокруг гостей, ничуть не смущаясь своих размеров. «Это что за худоба москальская?» – яростно кричал он прежним сослуживцам, бесцеремонно щупая их бока, фамильярно тискаясь с ними и называя просто по именам безо всяких отчеств. Он был все таким же шумным, суетливым, необыкновенно веселым, задорно искристым. Все так же посмеиваясь своим язвительным, но никого не задевающим смехом, он многозначительно толковал обо всем подряд. Но вначале познакомил со своей женой, еще более пышнотелой Маришей, дочерью Иришей, также склонной к большим формам, незлобивым лизуном-лабрадором Степкой, сколь умным, столь и хитрым, а потому раздобревшим в этом доме во всех отношениях. Хозяин дома с одинаковыми эмоциями погладил по голове дочь-подростка и собаку; оба живых существа податливо закрыли от удовольствия глаза. С деланой важностью прикоснулся слегка ощетинившейся к вечеру щекой к румяной гладкой щеке жены – хозяин и хозяйка были чем-то схожи, словно брат и сестра, – и многозначительно прибавил к этому наигранному жесту: «Моя половинка». От гостей не ускользнуло, что он общался с членами семьи, и даже с заплывшим лабрадором, исключительно на украинском, тогда как с ними – только на русском языке. Они не протестовали, лишь наблюдали с улыбкой за переменами, которые произошли за двадцать лет. Затем Горобец настойчиво повел гостей по дому, заметив, что только старым друзьям он может показать все, по его выражению – развернуть душу без остатка. А так он мало с кем общается из местных, соседских, опасаясь извечной людской зависти и тайных проклятий. Разумеется, его дом освящен служителем церкви, а еще до покупки на этом месте «поработали» ворожицы, заговаривая возможную порчу и корректируя ауру. Не без гордости Горобец сообщал детали своего безбедного существования. Дом – добрых полтысячи квадратных метров, не считая, разумеется, площадей просторного гаража да вместительного сарая, – плод его многолетних стараний. Все сделано основательно, на века! Он так и сказал: «На века». После чего Алексей Сергеевич и Игорь Николаевич, несколько обескураженные, переглянулись. «Зачем на века, если нам, в лучшем случае, отведено несколько десятилетий? – мысленно задал себе вопрос Игорь Николаевич. – Жуткий, неисправимый прохвост. Но, может, и хорошо, что люди тратят силы и энергию на такие незначительные вещи». И опять вдруг у него помимо воли возникли воспоминания о бесконечных ответственных боевых задачах, захватах, зачистках, проходах колонн через кавказские перевалы. Разве может вся беспечная красивая жизнь Горобца, фальшивого Пети по прозвищу Птица, сравниться хоть с одним нажимом пальца на спусковой крючок акаэса, ствол которого направлен на двигающихся перебежками по каменистому склону врагов?! Глядя на высокие, добротно выгнанные стены жилища Горобца, Игорь Николаевич непроизвольно вздрогнул, вспоминая ощущение прикосновения к бесконечности, когда вдалеке какое-нибудь замешкавшееся тело содрогалось от вошедшего в него злобно шипящего куска металла, замирало на мгновение и затем падало подкошенным деревцом. «Тьфу ты, черт, – начал ругать он сам себя, рдея от стыда, – да что я, в самом деле, Паша Кандырь?! Я ж туда не за чужими душами ходил, за славой…» Но гнусавый, глумливый голос из темных, глубоких недр твердил ему: «И за душами тоже! И за душами тоже! Потому что все связано одной веревочкой! Хочешь прослыть героем, должен стать страшным и опасным для всех!» И искатель славы, напуганный ликом истины, с позором отпрянул, готовый сдаться…

Но сам же хозяин отнес реакцию гостя к впечатлениям от своих владений. Вот редкая художественная ковка, вот заказная резьба по дереву, вот комнаты, в которых все роскошное и натуральное одновременно. Ну кроме телефонов, телевизоров и кондиционеров. Сколько всех этих аппаратов в доме, он и сам толком не знал или делал вид, что не знает. В доме, в необычайно просторном подвальном помещении, нашлось место даже для тренажерного зала, напичканного дорогими системами для профессиональных бодибилдеров. При желании тут можно было бы тренировать группу с добрый десяток человек. Игорь Николаевич, поглазев на тренажеры, снисходительно улыбнулся: у него в кормовом отсеке одной из боевых машин всегда валялась гиря-двухпудовка, и он сгорал от любопытства, сумел бы Горобец выжать столько же раз, сколько и он? Не говоря уже про тридцать подъемов переворотом, которые он и после сорока выполнял на перекладине с бесподобной легкостью курсанта соответствующего училища… Но увлеченный Горобец продолжал, кажется, уже рассказывая больше самому себе. Вот его виноград, тридцать семь сортов. Нет, конечно, сам он не любит подрезать его и тем более собирать. Есть специально обученный садовник. И опять проскользнул этот новый акцент собственной значимости – в небрежных, но весомых словах «специально обученный». А вот машины, его и Мариши; а как же, джипы, разве по украинским дорогам можно на других ездить. У нас же нет дорог, есть только направления… Тут он опять язвительно, с долей сарказма засмеялся в кулачок, как бы невзначай заметив, что Мариша сама выезжает очень редко. Алексей Сергеевич и Игорь Николаевич тотчас узнали смех того училищного парня, который по воскресеньям вместо увольнения доставал самые новые, только что появившиеся в Рязани пиратские версии видеофильмов: искусно состряпанные ужасы, боевики с нереальными виртуозами, гнусавая, невнятная порнушка… Рубли складывались в пачки с чарующей быстротой. И Игорь Николаевич даже не удержался и шепнул Алексею Сергеевичу: «Да, не изменило Птицу время, все так же весело порхает с ветки на ветку, как двадцать лет назад. Только лицо стало шире в три раза, хоть бери и в гетманы выдвигай». Но на самом деле теперь перед ними был респектабельный, недурно ухоженный, не без внешнего лоска сорокалетний мужчина. Его лица почти не коснулись морщины, маслянистый взгляд выдавал самодовольство, и мысли его явно не сбивались в противоречивые вихри вопросов о собственной роли на земле, в государстве, в семье. Мужчина этот был о себе весьма высокого мнения, не раз роняя фразу, что у него «муравьи работают», что он «сам создает тут рабочие места». А если бы друзья посмотрели на бывшего сослуживца еще внимательнее, то обнаружили бы и вовсе крамольные для них вещи: ногти на руках у него были после маникюра – безукоризненно обработаны и покрыты бесцветным лаком. Лицо и тело регулярно подвергались массажу, которому позавидовала бы сама царица Клеопатра. Его дом построен крепостью, деревьев посажено немало, дочь вполне заменяет сына – ведь любимая дочь. Как то бывает после многолетних разлук, все трое незаметно, почти неосознанно присматривались друг к другу, соизмеряя свои достижения с тем, что сделано за последние два десятилетия товарищами. «Мы вылетели в мир двадцатилетними лейтенантами, и с того времени каждый прожил целую, отдельную жизнь – и как же мы не похожи теперь друг на друга. Как красив этот цветущий сад, но мог бы ли я жить в этом искусственном раю? Нет, нет и нет! Да и что может знать Петя Горобец, мягкотелый, ветреный, хитрый, о настоящей жизни мужчин, о войне и славе?! Нет, тут нечему завидовать…» – размышлял Игорь Николаевич, рассматривая мир былого училищного товарища. Через все эти приобретения Игорь Николаевич словно прикоснулся к его душе, и это прикосновение не было для него неприятным, но было чуждым, далеким отзвуком иной, нереальной, не его жизни. «Что и говорить, каждый получил то, к чему стремился. Весь этот уют, конечно, великолепен, но это всего лишь пыль, ничто по сравнению с тем, что мы не успели сделать», – с грустью подумал Алексей Сергеевич.

И все-таки гости не могли не попасть под действие колдовских чар домашнего умиротворения. Теплый и приветливый вечер скоро сменил уставший от жары день, и от близко подступающего Ингула повеяло прохладой. Полифония замкнутого зеленого пространства, скрытого толщей кирпичного забора, оказалась на редкость богатой. Аура созданной формы жизни казалась нетленной и неприступной. Безо всякой манерности старые друзья уселись за обильный ужин на открытой веранде, причем мать и дочь, наскоро поклевав, поспешили удалиться. И только лабрадор с чувством необъятного собачьего достоинства растянулся у ног Горобца, так, чтобы и не мешать хозяину, и наслаждаться его запахом, смешанным с самым приятным запахом в мире – личного достатка.