Текст книги "Офицерский гамбит"

Глава шестая

(Киев, сентябрь – ноябрь 2009 года)

Всегда пленительный, захватывающий киевский сентябрь 2009 года совершенно не радовал Алексея Сергеевича Артеменко. Его все чаще посещали мысли, что реальная жизнь фантастическим образом удаляется, уступая место невозмутимому фарсу с множеством неестественных, неуместных декораций, вызывающих если не раздражение, то болезненный глотательный рефлекс. Фальшивые восторги и вымученные объятия редких московских встреч с куратором теперь заменило полное одиночество, от которого Артеменко столбенел, усыхал и медленно превращался в живую мумию с набором порочных функций. Незаметно он стал похож на летательную машину, плывущую по небу на автопилоте: машинальная галантность на приемах, механическая манерность и учтивость при встречах, учтивая окаменелость в общении, циклическое включение аналитического тумблера при формировании очередного отчета или короткой записки для Виктора Евгеньевича. Внутри он казался сам себе то выжженной, иссушенной пустыней, то стоячим болотом, то просто забавным, однажды увиденным и забытым навсегда миражом. Больше всего полковника мучило тягостно-абсурдное одиночество, из-за которого он ощущал себя отсеченным от всего мира. Раньше такого не возникало, потому что всегда рядом была семья, и Али с Женей ему было вполне достаточно для пополнения истощаемых психоэмоциональных резервуаров. Алексей Сергеевич отдавал себе отчет, что его работа в Украине была до смешного проста. Во Франции или в Алжире порой бывало куда сложнее, даже опаснее для репутации, карьеры, жизни. Но нет, не авантюры и риски его страшили, скорее, непрерывно растущие внутренние противоречия при вызывающе пустом однообразии и монотонности подготовки триумфального шествия тех, кто в Москве уже потирал ладони от нетерпения. Раздражала и оскорбляла холуйская готовность многих местных дутых тузов подыгрывать тузам московским, отчего битая карта на глазах превращалась в мелкоту: шестерки, семерки, восьмерки, не более. От этого и сама работа становилась отмеченной клеймом пошлости, дикости, злобного, никому не нужного вздора. Но еще больше удручало отсутствие возможностей откровенного общения с семьей. Более того, с некоторых пор ему стало мерещиться, будто семейная идиллия, которой он всегда гордился, нынче затянута пеленой непонимания и недосказанности. Из-за того что борьба за Украину вступила в решающую фазу, Артеменко лишился возможности поехать с семьей в отпуск летом. Поездки в Европу перенесли на глубокую осень, а жену с дочерью он отправил одних на берег Адриатического моря. Видясь с Алей урывками, короткими эпизодами, он все чаще приходил в замешательство от произошедших в них перемен. Как будто ничего не произошло в отношениях, и они, как и прежде, обнимались, нежились, клялись друг другу в любви, но внутренне они стали другими. Алексей Сергеевич стал замечать в жене какое-то новое, непонятное ему содержание, ее независимость, осмотрительность и важность странных деталей казались ему преувеличенными на фоне рассеянности. Он признавался сам себе, что все чаще не понимал жену, хотя прилежно сохранял это досадное непонимание в себе. Старался разобраться и понять причины недоразумений и, всякий раз недодумывая, прекращал анализ, перекрываемый необходимостью включать мозг для своей основной работы. Возможно, будь они, как прежде, все время вместе, им легко было бы преодолеть образовавшуюся дистанцию. Но и его, и ее работа требовали раздельного существования, и вследствие этого он сам становился для нее более закрытым, замкнуто-приторным, траурно-холодным. Как люди рассудительные и думающие, они оба понимали возникшую в их жизни опасность, намеревались удалить преграды, но по заколдованному стечению обстоятельств это становилось сделать все сложнее. Аля пыталась объясниться на доступных примерах, но и они казались Алексею Сергеевичу непонятными.

Однажды, когда он в очередной раз на несколько дней приехал в Москву, она между делом заметила, что важно уделять больше времени содержанию жизни, а не внешним формам, которые часто обманчивы. Он попросил объяснить, и тогда она, вероятно уклоняясь от прямого разговора, прибегла к ассоциациям. Рассказала, как недавно при аромасвечах и специально подобранной для релаксации музыке делала массаж лица одной молодой и на первый взгляд чрезвычайно успешной даме, столичной львице, достигшей, по ее же убеждению, в этой жизни всего. Когда выполняла процедуру, ее чувствительные пальчики обнаружили крохотные бугорки на подбородке и ниже носа – признак частого истребления волос, а значит, явный признак гормонального сбоя. Дальше удивление возросло, когда в области висков обнаружились впадины, усеянные мелкими прыщиками, – верный знак истощения, перенапряжения и, не исключено, крайней неудовлетворенности собой. Аля объяснила мужу: так она очень часто осязает, что внешний успех оказывается просто глупым блефом. Но, главное, этот блеф является разрушительным, убийственным для сознания того человека, который не может проанализировать свои промахи в жизненных приоритетах и внести существенную коррекцию в свою жизнь. Внешнее тело, состояние сознания и здоровье находится в полной зависимости от внутреннего, и… Алексей Сергеевич силился понять, но ничего не понял из того, что жена пыталась донести до него.

В другой раз она принялась за ужином рассуждать о том, в какой непростой период вступает человечество. Алексей Сергеевич часто вспоминал потом этот эпизод – его поразило, что разговор затеян о каких-то глобальных процессах, мистике бытия, трансформации сознания. Все это не имело в его глазах никакой ценности, потому что он не мог разобраться даже в простых вещах, в своей собственной работе, в своем предназначении, наконец. Он смотрел на жену удивленными, немигающими глазами и думал: «О чем это она? К чему все это?» Аля же, увлеченная и возбужденная, с одухотворенным, открытым лицом, разъясняла: «Очень многие просто-напросто не переживут грядущие перемены. Чтобы перестроить сознание, нужно от многого отказаться. От синтетической еды и одежды, например. От больного окружения. Нужно избегать общаться с людьми, живущими на низких вибрациях. Леша, нужно научиться жить в природе, наслаждаться ею, научиться медитировать. Нужно стремиться к любви и высшему благу. Ты попробуешь со мной пройти такой… курс приобщения к новой жизни?» Артеменко пообещал, не понимая до конца, что именно от него хотят. Алексею Сергеевичу было горько оттого, что он не понимает больше ту женщину, которая в течение двух десятков лет была его верным и единственным другом. Он сохранял невозмутимость, кивал головой, но его внутренний мир становился все более и более стиснутым, как если бы на него, находящегося в узком коридоре, опускали бетонную плиту и она все более и более приближалась, не позволяя ему спастись. Он поклялся себе прочесть те книги, что читает она, чтобы хоть немного приблизиться к ее теперь ускользающему и нерасшифрованному миру. Поклялся и снова не сумел, потому что работа в Киеве в который раз захватила полковника целиком.

Из множества составляющих киевской миссии одна не вызывала у него неприязни – встречи с Мишиным. Мишин на многое открывал ему глаза, не стеснялся откровенно говорить о происходящем без приукрашивания и позерства, именно то, что думал. И это подкупало. Артеменко не раз думал, что приходит к Мишину уже не просто как разведчик, с профессиональным интересом, но является с интересом сугубо человеческим, с жаждой понять нечто важное, что до сих пор оставалось для него нераскрытым.

Однажды, придя на очередную встречу к Мишину, Алексей Сергеевич застал Андрея Андреевича в скверном расположении духа. Артеменко положил перед украинским законотворцем еще один материал, который удалось выпустить в России и вслед за которым должна была последовать международная конференция по истории. Но Мишин сдержанно поблагодарил за статью, лишь мельком взглянув на снятую из Интернета копию, и, как показалось Алексею Сергеевичу, несколько брезгливо отложил ее в сторону. Он какое-то время смотрел на Артеменко сухим, холодным взглядом, легко постукивая мясистыми пальцами по невидимым клавишам стола. «И зачем вы сюда ходите, что вам от меня надо?» – казалось, вопрошали его глаза, и в них виднелась не то укоризна, не то еще более глубокие переживания, постичь суть которых разведчик не мог. Алексей Сергеевич, наблюдая за монотонной игрой теней – крошечных, рожденных его приходом дьяволят на полированной части стола, подумал, что, пожалуй, зря он сегодня пришел, не попал в момент. Он отметил, что хозяин офиса впервые не предложил чаю или кофе. И потому хотел уже начать вежливый, короткий разговор-отступление, как Мишин ворчливым, глухим, как из колодца, голосом вернулся в действительность.

– Ситуация в отношениях Украины и России продолжает ухудшаться. Я уже почти согласился с вашими доводами в отношении строительства мостов, но вижу, что усилия на примирение будут тщетными. По меньшей мере, до проведения в Украине президентских выборов.

– Откуда у вас такой пессимизм, Андрей Андреевич? – Артеменко старательно копировал эмоциональное состояние и позу Мишина, все еще не теряя надежды на изменение тональности разговора.

– Не делайте вид, будто ничего не знаете. Вам же прекрасно известно, что на днях российский парламент принял закон, разрешающий использовать подразделения вооруженных сил за границей. Только не говорите, что вы не в курсе, что военную силу планируется применять для защиты, к примеру, российских граждан или их интересов за пределами страны. И вы прекрасно понимаете, что означает этот закон, если генеральный секретарь России семнадцать миллионов из сорока шести живущих в Украине определил как россиян. Теперь те сценарии, которыми он пугал нас с 2008 года, могут случиться в любой момент. Отныне любая провокация российской стороны на территории Украины и применение военной силы может произойти в любой момент. И вы не можете не знать о том, что украинская интеллигенция уже призвала США, Великобританию, Францию и Китай срочно собрать международную конференцию для обеспечения реальных гарантий Украине. Да, ваш Путин сумел довести личную неприязнь к Ющенко до того, чтобы перенести конфликт элит на народы. Вот этого ему, боюсь, не простят потомки. По меньшей мере, наши потомки. И выстроенная им галерея, где он поставил себя в один ряд с царями, тут ему не поможет. Вообще же, я вам скажу, рост великорусского шовинизма, который нынче напрямую зависит от деятельности Путина, меня лично пугает, но он аукнется и в самой России. По-моему, внушение народу, что он есть государствообразующий, а другие народы должны признать его верховенство, весьма опасно для россиян. – Мишин совсем по-детски погрозил кому-то невидимому, недосягаемому, как грозят призраку: не для того чтобы напугать его, а чтобы взбодрить себя. Он говорил с нескрываемой горечью, и Артеменко подумал с удивлением: откуда у него родился такой непримиримый облик – жуть! Разумеется, Артеменко хорошо знал о законе и о его возможных последствиях. Но он знал также и о том, что для применения российской военной машины на территории Украины вовсе нет необходимости в законе – этот акт более чем символический, и призван он только добить эту украинскую власть, но никак не ту, которая окажется уступчивой и должна прийти вслед за «оранжевыми». А закон явился одним из замыкающих предвыборных звеньев в непрерывной цепи информационного давления, очередной информационной операцией, ставших привычными. Артеменко удивился потому, что Мишин ведь не принадлежал к «оранжевой» власти, а принял закон как личное оскорбление, как личную угрозу.

– А откуда у вас такая убежденность насчет народов? – все еще елейным голосом спросил Артеменко, делая вид несведущего в этом вопросе человека. На самом деле, он превосходно помнил циркулярное указание Центра действовать с максимальной активностью по всему фронту. Он знал, что к работе сейчас подключены не только ФСБ, Служба внешней разведки и ГРУ, но и телеведущие, историки, организаторы всевозможных шоу, даже кинорежиссеры и литераторы. Но в данном случае ему было не столько интересно восприятие этого массированного воздействия внутри Украины, сколько оформившееся желание понять, возможно ли вообще какое-то сопротивление этому крестовому походу. Его никто не вербовал, никто не принуждал думать именно так, все происходило на уровне глубокой убежденности. И то, что из уст другого человека он слышал многие мысли, к каким пришел сам путем долгих размышлений, заставляло его внутреннее «Я» незаметно сжиматься и разжиматься, благоговеть, трепетать и… страдать.

– У меня, Алексей Сергеевич, такое ощущение, что Россию, великую Россию, кто-то заколдовал. Я себя спрашиваю: где та Россия, которую привыкли знать и любить? Где Россия великих классиков, ученых, первопроходцев? Где Россия, несущая свою парадигму культуры, с духовным кинематографом, с душевными, певучими строками бессмертных стихов? Где эта Россия? Прав был Черчилль: «Россия – это загадка, завернутая в загадку, помещенную внутри загадки». Я, конечно, понимаю недалекость президента Ющенко, который тот же голодомор сделал своей личной доктриной. Максимализм и оторванность от реальности ему всегда вредили. Но Россия, славная Россия, действительно стала теократической. А тут, ко всему прочему, произошло еще и слияние государства с церковью, создавшее новое звучание музыки режима. Лично мне все громче слышится вагнеровский марш.

Мишин казался уставшим и оттого необычайно раздражительным. Вероятно, это наслоение переживаний стимулировало его небывалую откровенность, готовность к неадекватным выпадам, как у подраненного зверя, угасающего, но еще опасного, готового на все. Ослабленная изнутри Украина давно кажется легкой добычей для других государств, и это вызывало боль и бессильный гнев у Мишина и таких, как он. Слова его теперь гремели, подобно сокрушительному камнепаду, предвещая недоброе. Артеменко же не мешал ему, желая и сам для себя прояснить, открыть все краски картины, часть которой до этого была как бы в тени, заретуширована, и вот только сейчас ее повернули к солнечному свету, чтобы продемонстрировать всю палитру оттенков. Российский офицер удивлялся тому, что этот человек, берущий от жизни все, не отказывающий себе ни в чем, так искренне, так близко переживает возникшую напряженность между двумя соседними государствами. Ведь он мог бы, думал Артеменко, глядя на неприятно искаженный гримасой горечи профиль, просто взять и уехать. Скажем, в Швейцарию – сейчас модно обитать в Швейцарии, где жили отшельниками эстет Набоков, неисправимый романтик Ремарк или непостижимый Жорж Сименон. Но ведь нет, не уедет, останется и будет бороться. Но сколько тут таких?! Пожалуй, немного. Но именно на таких, упорных, гневных, неподдающихся, и держится Украина. Именно благодаря таким боевым единицам, хохлам, как у них любят говорить в Москве, Украина и осталась на карте. И ему вдруг захотелось громко крикнуть в лицо этому Мишину, что вот он, офицер российской военной разведки и одновременно настоящий украинец, душой любящий и Украину, и Россию, он готов вступить в тайный союз заговорщиков. Нет, не заговорщиков! Декабристов XXI века, которые любят свою Родину, не желают истязать ее ради величия одного человека, вознамерившегося стать сверхчеловеком.

Мишин желал основательно выговориться, и Алексей Сергеевич решил не мешать ему. Украинский депутат все чаще использовал малопонятные категории, в плену которых пребывал его раскаленный разум.

– Конфликт несет обоюдоострую угрозу, девальвирует геополитические активы обеих стран. Россия может оказаться изолированной азиатской державой с имперскими претензиями на контроль над постсоветским пространством. Украина рискует надолго стать буферной зоной. Мы живем устаревшими стереотипами. В Москве воспринимают Украину вассальным, несамостоятельным княжеством, полигоном борьбы России и Запада. Но проблема, конечно, и в том, что у украинских политических элит нет единого понимания, как выстраивать отношения с Москвой.

– Я все-таки думаю, что альтернативы налаживанию добрососедского партнерства Украины и России не существует, – попробовал вставить словцо Артеменко все тем же подыгрывающим, несколько фальшивым тоном. Но фальшь чувствовал он сам, и оттого внутри было особенно больно, все горело, точно температура тела была выше сорока градусов.

Артеменко хорошо понимал, отчего нервничает Мишин. От осознания, что дело независимой, европейской Украины на нынешнем этапе проиграно. Что наступает неотвратимый азиатский период ее жизни, и неизвестно, как она с ним справится. Как сказал тот проницательный старик в ботаническом саду: страна будет отброшена назад, в прошлое. Но, может быть, начав опять с нуля на каком-то этапе, она что-то выиграет? Мишин в этом сомневается. Сомневается на самом деле и он, Артеменко, так как слишком хорошо знает кухню своих московских хозяев. Не только сомневается. Еще и не чувствует радости победы. Мишин глубоко, судорожно вздохнул, как ребенок, который недавно пережил истерику и теперь успокаивался.

– Мы смирились с извращенной мифологизацией исторических событий. Сначала Путин говорит в Бухаресте, что в Украине семнадцать миллионов россиян, которые дают ему все основания влезать в дела другого государства. Потом явилось миру чудовищное открытое письмо нового президента Медведева по поводу почтения памяти жертв Голод ом ора. Зимой, как водится, возникло напряжение в газовом вопросе. Каждая страна самостоятельно отмечала праздники – годовщину рождения Гоголя, годовщину Полтавской битвы… Я задаю себе вопрос: а можем ли мы дружить, оставаясь украинцами? И ответа у меня – увы – нет!

– Послушайте, а почему вы так уж упираетесь, почему не хотите войти в рациональный союз с Россией? Вы решите одним махом целый ворох проблем, от безопасности государства до комфорта его отдельно взятого гражданина! Энергоносители, обороноспособность, усиление в информационном поле и еще целый сонм преимуществ. На украинца будут смотреть снизу вверх как на представителя империи, которая сродни советской! Так разве ради этого нельзя пойти на компромисс?!

Задавая такой вопрос, Артеменко как бы играл сам с собой. Он превращался в маленького мальчика в песочнице, силой фантазии разыгрывающего сражения, правой рукой играя за одних, а левой – за других. И в своей неуемной жажде честности не зная окончательно, кто победит. Ведь не мог же он своему идеологическому противнику заявить, что он фактически созрел, чтобы перебежать в его лагерь. Вернее, вернуться в свой истинный лагерь. Он лишь выяснял для себя те замшелые от времени вопросы, на которые сам не находил ответа.

– Помилуйте, не нужно нам, настоящим украинцам, такого усиления. Сила СССР, а теперь России – это сила слабых. Это когда могущество государства строится на костях его граждан, запуганных, подавленных, в любой момент ожидающих непредсказуемых действий по отношению к себе. Славяне должны держаться друг друга, но должны при этом быть соблюдены принципы. И я верю – грядет великое сотрудничество между двумя народами, но сотрудничество, в котором не будет младших и старших.

– Меня не покидает ощущение, что вы просто не любите Россию. Я только не могу понять, за что… – Артеменко продолжал диалог по инерции, выдавая фразы машинально, как шахтер, настроившийся на смену с отбойным молотком.

– Не люблю, это правда. Но не Россию не люблю, а того автократического, беспринципного монстра в лице нынешней российской власти, которую взрастили в Кремле. Но, чтоб вы меня правильно понимали, эта моя нелюбовь вовсе не адресована россиянам. Я и такие, как я, – а нас в Украине, поверьте, много, – мы не стремимся что-нибудь изменить в России. Более того, мы хотим нормального, честного и взаимовыгодного сотрудничества с россиянами. Но игры в одни ворота, к которой привыкли за много веков, мы не хотим. Мы стремимся достичь той ситуации, когда нам гарантированно не будут мешать жить. Что бы нам ни говорил какой-то там российский эксперт типа вашего Караганова: мы не позволим Украине распасться на части. Меня такие ситуации вводят в состояние бешенства. Я стремлюсь к тому, чтобы мои дети и внуки сами решали свою судьбу, чтобы жили во власти законов, а не в милости царя, чтобы могли выбирать, где им учиться, где отдыхать, каким делом заниматься… Не знаю, понимаете ли вы меня… Но понять меня можно только тогда, когда вы захотите меня понять.

– Вы хотите сказать: «Не люблю Путина!» Не так ли?

– Да поймите же, оценка «люблю – не люблю» тут попросту неуместна. Есть могучее государство, крупный игрок на мировой арене. И есть его лицо, лидер, менеджер. Многое он делает верно, если взять логику власти этого государства. Но многое – кощунственно по отношению к простому россиянину. Не стану вам рассказывать про искусно созданных, надуманных врагов и мифы о победах над ними, – вы человек умный, сами это знаете. Возьму только близкое: Украину. Тут ваш символ нации совершил вопиющее, ужасающее зло: для решения собственной задачи строительства империи он решился на то, чтобы между двумя родственными народами высечь искру ненависти. Это вам даже не создание врага в образе чеченца или грузина. Это много больше, это политическое извращение исполинского масштаба. – Он помолчал немного, и Алексей Сергеевич не мешал, чувствовал, что собеседник еще не закончил. – А вы оперируете дилеммой «любить – не любить»! Да какая разница?! Лучше подумайте, как бы вам самому не оказаться в центре антиутопии Оруэлла. Скажем, не «1984», а где-нибудь в «2024». Всерьез подумайте.

– И что теперь?

– Теперь украинцам предстоит решить главный вопрос: кто они? Полагаю, прав был американец, этот, как его… – От досады он щелкнул пальцами и языком одновременно и скривился в мысленном поиске; Алексею Сергеевичу даже показалось, что Мишин разговаривает сам с собой, а он выступает как бы фоном, декорацией к его рассуждению. – …и, вот, Хантингтон. Тот, который написал солидный, многостраничный труд о цивилизационных разломах. Чем больше я думаю об этом, тем больше прихожу к мысли, что половина Украины втайне действительно ждет царя. Эдакого вождя с плеткой, внешне похожего на волевого Путина с перекошенным лицом. А вторая, напротив, землю будет грызть за то, чтобы вырвать из себя инерцию подданного.

– Андрей Андреевич, вы даете такие нестандартные оценки и любопытные выводы. Вам бы в разведке служить! – восхищенно воскликнул Алексей Сергеевич, на первый взгляд искренне, но на самом деле со скрытой провокацией. Но и тут Мишин удивил его.

– Любая разведка, дорогой вы мой, – это служба одного человека. Президента, премьер-министра или еще какой-нибудь теневой личности. Даже когда, согласно закону, разведка информирует все структуры власти, все равно принадлежность единственному хозяину легко улавливается. Я же служу себе и государству. Не в меркантильном, мелком смысле приобретений. Я и достаточно небеден, чтобы не беспокоиться о хлебе насущном, и слишком небогат, чтобы вызывать зависть или иные недобрые чувства. Я в стороне. А это и много и мало. И именно потому я даю вам трезвые оценки, чтобы вы поняли тот тупик, куда сами, может быть не зная того, следуете.

Мишин теперь посмотрел на Алексея Сергеевича умными проницательными глазами так долго и так испытующе, пытаясь проникнуть в душу и оценить тайные, тщательно скрываемые мысли, что ему вдруг сделалось от этого взгляда не по себе. «Что он, что-то знает обо мне и шлейфе, которой за мной тянется? – подумал Артеменко с растущим беспокойством, хотя легкая улыбка не сходила с его уст. – Или просто подозревает, размышляет?»

– Одной из крупнейших проблем современной Украины является отсутствие авторитетной и яркой политической элиты, – продолжал тем временем свой монолог Мишин. – Да, у нас фрустрированные графоманы издают книги о себе и за деньги ставят их на книжных полках рядом с книгами о княгине Ольге и Ярославе Мудром. Это досадно, но поправимо – макулатуры во все времена хватало. Кто сейчас, кроме историков, вспомнит примитивное мемуарное попурри Брежнева? Хотя только у нас книги издают политики, которые не научились разговаривать, но, уверяю вас, это временно. Это относится к области нашей национальной экзотики, причем наиболее безобидной.

– Я одного не могу понять, Андрей Андреевич. Вы глубоко разобрались в проблемах, вы понимаете причинно-следственные связи. Отчего тогда не предпринимаете никаких действий?

Этот вопрос был крайне важен для Артеменко. Исключительно утилитарного характера, он возникал последнее время почти что ежедневно. «Но что же мне делать? Где мой выход из образовавшегося тупика?» – вопрошал себя разведчик и не находил точного ответа на витальный запрос. Мишин мог бы помочь ему. Но в ответ тот только горько усмехнулся, в уголках его рта появились сардонические складки.

– Может показаться банальным, но уже все свершилось. Бесконечное пространство инвариантов уже наполнено, и ни вы, ни я неспособны повлиять на процесс. Все происходит настолько предсказуемо и необратимо, что я готов даже поверить в пресловутую теорию цивилизационных разломов. Вам-то наверняка кажется, что это герой Путин расставил капканы, напугал Берлин и Париж своими угрозами, да вы тут лихо поработали в Украине…

Артеменко был разочарован. Он думал, что у таких людей, как этот разговорившийся депутат, есть подсказка или, по меньшей мере, своя четкая линия. Но он ошибся. Этот Мишин – столь же беспомощен, как и он сам. Потому что в нем нет той отрешенной воли к борьбе, которая ведет на баррикады, в нем нет готовности превратить позицию в действенную доктрину. И кроме того, а может быть, вследствие этого, он тут, в своей стране, в меньшинстве. Это было странно и печально осознавать. Но проскользнул еще и личный вопрос, который Алексей Сергеевич не мог оставить без внимания.

– На что вы намекаете, Андрей Андреевич, когда говорите о моей работе? – счел необходимым перебить собеседника Артеменко.

– Ну ладно, ладно, – Мишин примирительно выставил вперед ладонь, но затем, видимо снедаемый некоторыми сомнениями, пощелкал костяшками по зеркальной поверхности стола многозначительной дробью. Так, как будто по ней мелкой рысью проскакал легкий мустанг. Он был спокоен, только немного подавлен, да едва видимые красные пятна на шее и лице выдавали внутреннее напряжение наблюдательному собеседнику. – А впрочем, Алексей Сергеевич, я вам скажу о вашей работе, чтобы вы поняли – разговор у нас предметный и совершенно откровенный.

Артеменко напрягся и посмотрел в глаза Мишина. Там он увидел распятого Христа, уже окончившего земную миссию, но еще не начавшего иную, духовную.

– Вы, Алексей Сергеевич, себя отменно зарекомендовали в академии Советской армии. И ваша последующая работа во Франции, в Алжире, ваши результативные выезды в Бельгию настолько понравились вашему руководству, что подполковника вы получили досрочно.

Мишин при этих словах въедливым взглядом наблюдал за своим гостем, но Алексей Сергеевич уже успел расслабиться и сидел с милой полуулыбкой ничего не понимающего ребенка. Он словно водрузил между собой и говорившим невидимый броневой лист – никакого смятения, никакого испуга, никаких ощущений, кроме тихого нытья внизу живота. Он всегда волновался, когда ходили вокруг да около, высказывали подозрения, намеки. Но когда разговор обрушился как водопад, он как бы включил специальный тумблер. Включил и тотчас перешел на автопилот, стал роботом, управляемым из Центра в Москве. Он знал почему – слишком много этому было посвящено тренировок, слишком много было визуализаций и разыгранных представлений «вопрос – ответ». Нет, прямого воздействия он не боялся. Даже почему-то возникло любопытство: а чем это все кончится? Выражение лица Артеменко приобрело даже наглые оттенки.

Мишин между тем продолжал:

– А вот в Украине, на вашей исторической родине, работа ваша клеится не так ужудачно, как раньше. Со временем – и это совпало с вашим приходом ко мне – она стала корявой и косолапой.

А вот это было слишком… Нет, конечно, внутри Артеменко был шокирован, возмущен, как готовый вырваться наружу вулкан. Если тут чей-то проникновенный взгляд рассмотрел его сомнения, то что там, в Центре? Разве там слепые? Но эти мысли промчались у Артеменко глубоко внутри, внешне он все так же продолжал улыбаться. Разве что веки его лишних несколько раз моргнули, как бы смахивая, не подпуская сказанное близко к себе.

– Не скрою, я решил навести справки о вас, а заодно и понаблюдать. Больше, чтобы позабавить себя. У меня, поверьте, большие связи.

– Очень веселая история! Не стану ее опровергать, чтобы дослушать до конца…

– Еще бы! Она ведь интересная и… не злая. Вы, Алексей Сергеевич, не переживайте особенно. От нашего разговора вы ничего не потеряете – напротив, приобретете новые знания. Просто наш славянский мир уж больно продажен, уж больно падок на денежные знаки. И не только, кстати, на бумажную зелень. Еще – он традиционно ревнив, злобен и ехиден по отношению к чужому успеху. Вас сдали те ваши сослуживцы по учебному заведению, у которых служба пошла, мягко скажем, не очень…

– Андрей Андреевич, зачем вам эта придуманная история?

– Я не готовлю никаких провокаций, мне это ни к чему. Более того, Алексей Сергеевич, вы мне симпатичны. – Тут Мишин впервые за эту встречу улыбнулся без горечи, но победоносно, торжественно. – Я же сказал, что решил понаблюдать за вами. Помните, что советовал Иисус? Правильно: не верь словам его, а верь делам его! А дела ваши довольно противоречивы. Одним словом, я не усмотрел в них явного вреда, хотя не знаю, что вы там передавали своим кураторам. Зато однажды я увидел в ваших глазах сомнение и тогда решил побороться за вас. Это мой частный, если хотите, личный эксперимент. И мне кажется, он проходит неплохо. Но я вам это все рассказал только с одной целью – чтобы вы всерьез восприняли то, что я вам дальше скажу. Мне, кстати, не нужно ваших опровержений или подтверждений. Сообщение о вашем прошлом – это лично для вас. Сюрприз, больше предназначенный для внутреннего анализа. Но только не корите себя, вы тут ни при чем. Еще раз подчеркиваю – это дело продажных людей.

Любитель монологов перевел дыхание, нервно засопел. Артеменко тоже предусмотрительно помалкивал.

– Меня больше интересуют причинно-следственные связи, о которых вы спросили вначале. Так вот, они-то мне неумолимо говорят о том, что сегодня уже все равно, как именно вы относитесь к своей родине и что ей желаете. Более того, неважно, как поведет себя стая ястребов, которая у вас за спиной. Потому что, как ни больно мне признать, возможность строить отдельную Украину на этом этапе мы профукали.