Текст книги "Психоаналитические идеи и философские размышления"

Этические воззрения 3. Фрейда

Сегодня, когда мы уделяем самое пристальное внимание истории развития нашего общества, вскрываем негативные явления, возникшие в результате утраты чувства совестливости, обращаемся к покаянию с целью искоренения зла и торжества добра, важно осмыслить уроки прошлого, понять психологию деструктивности и безнравственности, изжить бессознательные страхи, являющиеся питательной почвой возникновения культа личности и безропотной покорности дутым авторитетам. В этом плане представляется целесообразным обращение к предшествующему опыту, имеющему непосредственное отношение к попыткам вдумчивого рассмотрения извечных этических проблем, ставших в настоящее время как никогда ранее актуальными. Обращение к этому опыту необходимо для того, чтобы избежать ошибок прошлого, тупиков и ловушек методологического, психологического и социального характера, встречающихся на пути возрождения совестливого, ответственного отношения человека к самому себе, другим людям, миру в целом.

Полагаю, что с точки зрения возможного переосмысления и использования интеллектуального наследия прошлого особое внимание заслуживают этические воззрения Зигмунда Фрейда (1856–1939).

Так уж сложилось исторически, что психоаналитическое учение Фрейда о человеке и культуре подверглось жесткой критике в нашей стране в конце 20-начале 30-х годов. Критике, вылившейся в идеологическое неприятие этого учения и впоследствии перечеркнувшее редкие попытки позитивного осмысления теоретического и эмпирического материала, содержащегося как в трудах Фрейда, так и в многочисленных исследованиях психоаналитиков, придерживающихся взглядов основателя психоанализа или вносящих коррективы и изменения в классический психоанализ.

Вероятно, нам всем еще предстоит скрупулезная работа по пересмотру философских приоритетов, касающихся интеллектуального наследия прошлого. В данном контексте я хочу сосредоточить свое внимание лишь на этических воззрениях Фрейда, которые представляются мне важными в плане исходной постановки актуальных вопросов, связанных с попытками постижения и раскрытия таких феноменов, как добро и зло, вина и раскаяние, совесть и страх. Актуальность подобного исследования вызвана тем, что в настоящее время аналогичные феномены не только вызывают теоретический интерес у философов и психологов, но и их осмысление имеет практическое значение для решения проблем и противоречий нашего общества, определения стратегии жизни на уровне индивидуально-личностного существования и общечеловеческого бытия.

* * *

Начну с констатации того факта, что, обращаясь к исследованию внутрипсихических процессов и взаимоотношений между сознанием и бессознательным, Фрейд натолкнулся на ряд вопросов этического плана, связанных, в частности, с рассмотрением дилеммы «добр человек от природы или зол». Расшифровка символического языка бессознательного, толкование сновидений, обнаружение симптомов болезненного расщепления внутреннего мира личности – все это неизбежно приводило его к признанию того «дурного» начала в человеке, которое находило свое проявление в «аморальной» сексуальности. Так, в сновидениях Фрейд обнаружил антисоциальные, противоморальные желания человека, свидетельствующие о его «дурных» наклонностях. Эти желания находят свое самовыражение в символической форме, поскольку в сновидениях цензура сознания ослаблена, контроль человека над самим собой устранен, угрызения совести от фантазийно совершаемых аморальных деяний отсутствуют. В этой связи Фрейд напоминает об уместности изречения древнегреческого философа Платона, согласно которому добродетельный человек ограничивается тем, что ему снится, в то время как «злодей» совершает нечто ужасное в реальной жизни. Психоанализ, уделяющий важное значение толкованию сновидений, лишь подтверждает данное платоновское изречение, так как раскрытие символики языка бессознательного позволяет выявить те «неприличные» желания человека, которые, будучи вытесненными и подавленными днем, во время бодрствования, оживают ночью, во сне. Бессознательное как раз и представляется Фрейду тем резервуаром, где «содержится все зло человеческой души» (Фрейд, 1925а, с. 10). Фрейд не только говорит о «дурных» душевных движениях, проявляющихся во время сна, и о «злобных» желаниях, вытесненных из сознания человека, но и указывает на возможность обострения внутрипсихических конфликтов, возникающих в результате столкновения бессознательных природных влечений с нравственными предписаниями культуры. С одной стороны, имеются различного рода враждебные импульсы против ближних, готовые вырваться наружу и обнажить свою агрессивную природу, поскольку, как полагает Фрейд, «склонность к агрессии является самой существенной инстинктивной диспозицией в человеке», ему свойственны «природный агрессивный инстинкт», а также «враждебность каждого против всех и всех против каждого» (The Standart Edition, 1961, p. 122). С другой стороны, любое общество основывается на нравственных предписаниях и моральных требованиях, сдерживающих свободное проявление агрессивных склонностей и способствующих вытеснению природных желаний из сознания. «Враждебные импульсы против ближних, – замечает Фрейд, – подвержены, начиная с нашего индивидуального детства, равно как и с детских времен человеческой культуры, тем же самым ограничениями, тому же прогрессирующему вытеснению, что и наши сексуальные стремления. Мы еще не дошли до того, чтобы быть в состоянии любить своих врагов или подставить им левую щеку после удара в правую щеку» (Фрейд, 19256, с. 137).

В представлении Фрейда именно сшибка бессознательных влечений человека с ограничениями нравственного, морального характера часто приводит к внутрипсихическим срывам и надломам, особенно в том случае, когда в силу своей природной конституции или личностных установок индивид оказывается не в состоянии подчиниться требованиям существующей морали. Исход для такого индивида может быть различным: от совершения антисоциальных деяний, осуществления преступления до «бегства в болезнь», развития невроза. Что касается тех, кто на первый взгляд безболезненно примирился с нравственными предписаниями культуры, то они, как считает Фрейд, лишь внешним образом согласуют свое поведение с требованиями морали, подчиняются вынужденному принуждению, в то время как при любом удобном случае готовы, не задумываясь, удовлетворить свои бессознательные влечения. «Бесконечное множество культурных людей, которые отшатнулись бы от факта отцеубийства или инцеста, не отказываются от удовлетворения своей жадности, агрессивности, своих сексуальных желаний, не упускают случая, чтобы навредить другим путем лжи, обмана, клеветы, если только это пройдет для них безнаказанно, и так, вероятно, было всегда, в течение бесчисленных веков» (Фрейд, 1930, с. 14).

Если Фрейд признает злое начало в человеческом существе, то не означает ли это, что ответ на вопрос о том, добр человек от природы или зол, безоговорочно решается им в пользу последнего допущения?

Казалось бы, высказывания основателя психоанализа об агрессивном инстинкте человека, о враждебности людей, об их злобных желаниях и дурных намерениях не оставляют на этот счет никаких сомнений. Однако, не разобравшись до конца в этических воззрениях Фрейда, было бы преждевременным делать вывод о том, что его психоаналитическая философия покоится всецело на предпосылках, согласно которым человек от природы является злым существом. В действительности позиция Фрейда в этом вопросе далеко не однозначна. Его этические взгляды не вписываются целиком и полностью в философскую традицию, представители которой абсолютизировали злое начало в человеческом существе.

Фрейд готов признать, что в утверждении ряда философов о добром начале в человеке содержится элемент истины. Но он выступает решительно против тех, кто полагал, что человек от природы добр, и не считал нужным обращать внимание на дурные и злобные желания людей. В противоположность таким воззрениям, Фрейд стремился исследовать именно «темную» сторону человеческой души, с тем чтобы показать, что человек отнюдь не такое доброе, разумное и благонравное существо, как это видится некоторым философам, идеализирующим его природу.

Апелляция Фрейда к «темной» стороне человеческой души послужила основанием для выводов многих комментаторов его учения о психоаналитическом образе человека как изначально злом существе. Как правило, именно с этих позиций психоанализ подвергается критике теми исследователями, которые исходят из иного образа человека. Однако, несмотря на его утверждения о природной склонности человека к агрессии, Фрейд не разделял философских воззрений тех, кто полагал, что человеческое существо является изначально злым. Его этические взгляды, скорее, противостояли крайним философским позициям, приверженцы которых односторонне трактовали человека или как исключительно доброго, или как всецело злого существа.

Фрейд не отрицает доброго начала в человеке и благородных стремлений, присущих каждому индивиду. Тем, кто не понял его этических воззрений и обвинял основателя психоанализа в абсолютизации злого начала в человеке, он отвечал, что никогда не пытался уменьшить достоинства благородных стремлений человеческого существа. «Мы подчеркиваем все злое в человеке только потому, – писал Фрейд, – что другие это отрицают, благодаря чему душевная жизнь человека хотя и не становится лучше, но зато делается понятной. Если мы откажемся от односторонней этической оценки, то, несомненно, сможем определить форму взаимоотношений доброго и злого начала в человеческой природе» (Фрейд, 1923а, с. 152–153). В этом как раз и состоит специфика фрейдовских этических воззрений, нашедших свое отражение в психоаналитической философии. Она наглядно проявляется в стремлении Фрейда рассмотреть «злобные» желания и «дурные» влечения человека с целью выявления его истинных мотивов поведения и раскрытия природы внутрипсихических конфликтов. Другое дело, что акцент на деструктивности и сексуальности нередко приводил Фрейда к искажению подлинной картины бытия человека в мире. Это не могло не отразиться как на его этических концепциях, так и на психоаналитической философии в целом.

В этическом плане Фрейду было важно ответить на два вопроса. Во-первых, действительно ли оживающие в сновидениях «дурные» душевные явления подтверждают мнение некоторых философов о злой природе человека? Во-вторых, коль скоро при толковании сновидений обнажаются «дурные» наклонности и желания человека, то что они представляют собой и какова их сущностная природа?

Ответ на первый вопрос не представлял для Фрейда какой-либо трудности, ибо, подчеркну еще раз, он не мог согласиться с теми мыслителями, которые абсолютизировали злое начало в человеке. Для него «дурное» в сновидениях – это лишь один из аспектов проявления бессознательных влечений человеческого существа. Другой его аспект состоит в том, что развертывание бессознательного психического сопровождается не только соскальзыванием к низшему, животному началу, но и деятельностью по созданию высших духовных ценностей жизни, будь то художественное, научное или иные виды творчества.

То страшное, повергающее в ужас цивилизованного человека своей низменностью и животностью, что обнаруживается в сновидениях, является результатом компенсации неудовлетворенных желаний индивида в реальной жизни, где ему приходится считаться с нравственными и моральными требованиями общества. Человек лишь мысленно, в своих сновидениях, грезах или мечтаниях, отдается власти бессознательных влечений и «дурному» своему началу, в то время как в реальности он стремится вести себя пристойно, чтобы тем самым не выглядеть изгоем в глазах окружающих его людей, когда неприкрытое проявление сексуальности или агрессивности вызывает моральное осуждение и социальное порицание.

Правда, для одних пристойное поведение оборачивается лицемерием или некритическим принятием существующих ценностей жизни, включая официально признанные и распространенные морально-нравственные императивы, в то время как для других оно чревато психическими расстройствами, подтачивающими внутренние устои, но не затрагивающими внешний мир. И в том, и в другом случае человек оказывается, как полагает Фрейд, если не вполне благопристойным существом, то, по крайней мере, не злодеем, каким он рисуется в воображении философов, признающих за индивидом исключительно злую и дурную его природу. «На самом деле, – замечает он, – мы вовсе не такие дурные, как мы это могли бы думать на основании толкования сновидений» (Фрейд, 1923а, с. 219).

Ответ на второй вопрос также не вызывал затруднений у Фрейда. Психоаналитическое понимание того «дурного», что проявляется в сновидениях, полностью согласуется с общими психоаналитическими установками, согласно которым исследователь ничего не может сказать о бессознательных влечениях человека в настоящем, не сводя их к событиям прошлого, к некогда существовавшим влечениям, имевшим место в ранние периоды жизни человеческого существа или человеческой цивилизации в целом. Если при раскрытии причин возникновения неврозов Фрейд обращался к детству индивида, к его ранним переживаниям интимного характера, то и при выявлении «дурных» душевных движений в сновидениях он апеллирует к первоначальной примитивной жизни человека, к его инфантильным состояниям.

Для основателя психоанализа происхождение «злобных» желаний и «дурных» намерений в сновидениях следует искать не столько в настоящем, сколько в прошлом, поскольку они, по его собственным словам, «представляют собой только инфантилизмы, возврат к началу нашего этического развития» (Фрейд, 1923, с. 219). В соответствии с этими размышления о «дурных» наклонностях человека и его бессознательных влечениях соотносятся Фрейдом с рассмотрением этической проблематики, в частности с осмыслением происхождения нравственности, морали, различного рода этических предписаний и требований, возникающих в процессе становления человеческой цивилизации.

В работе «Тотем и табу» (1913) Фрейд предпринял попытку психоаналитического объяснения целого комплекса этических проблем. Прежде всего, он обратился к истокам возникновения нравственности, стремясь вывести ее из двойственного отношения человека к своему окружению. И здесь Фрейд устанавливает параллели между психическими расстройствами и первоначалами нравственных устремлений, навязчивыми действиями невротика, живущего в современной культуре, и табу, т. е. древним запретом, направленным против вожделения людей в первобытном обществе.

Как в том, так и в другом случае возникает амбивалентная установка человека, проявляющаяся в чувствах привязанности и нежности, но в то же время ненависти и враждебности к объекту любви или поклонения. Это – одна сторона сходства между невротическим заболеванием и табу, обусловленная, по Фрейду, раздвоенностью сознания человека. Другая его сторона заключается в наличии одновременно стремления к наслаждению, вытесненному в бессознательное, и некоего запрещения, наложенного извне и воспринимаемого в качестве демонической, нечистой силы или, напротив, чего-то святого, неприкосновенного.

В конечном счете, Фрейд исходит из того, что как в историческом плане, так и в функциональном отношении навязчивые состояния невротика и древние запреты имеют общий аналог – наличие определенного «категорического императива», свидетельствующего о нравственных основаниях человеческого бытия. Во всяком случае, он полагает, что табу, возникшее в далекие времена истории развития первобытного общества, в измененном виде сохраняет свою значимость и в душевной жизни современного человека. Согласно Фрейду, «по психологической природе своей оно является не чем иным, как „категорическим императивом“ Канта» (Фрейд, 1923в, с. 13). Поэтому психоаналитическое понимание нравственности покоится на рассмотрении истории возникновения табу, ибо, как считает основатель психоанализа, «объяснение табу могло бы пролить свет на темное происхождение нашего собственного „категорического императива“» (там же, с. 36).

В чем же конкретно Фрейд усматривает истоки возникновения нравственности и какова в его представлении природа «категорического императива»?

Обратившись к идеям Дарвина о примитивной человеческой орде, управляемой сильным отцом, основатель психоанализа рисует следующую картину становления человеческого общества и формирования первых нравственных установлений в нем.

В первобытной орде жизнь людей регулировалась желанием и волением отца. Дети беспрекословно подчинялись отцу, который один имел право на обладание женщиной. Если взрослые сыновья пытались вмешаться в установленный отцом порядок, заявляя о своих сексуальных деланиях и правах, то, находясь во власти более сильного, они вынуждены были или смириться со своей участью подчиненных, или покинуть данную орду, так как отец просто изгонял их из нее. При таком авторитарном регулировании отношений в первобытной орде не могло быть и речи о нравственных установлениях. Само понятие нравственности еще не существовало у первобытного человека, слепо подчиняющегося сильной воли.

Но как в таком случае возникла нравственность?

Фрейд апеллирует к идеям этнографа Аткинсона, согласно которым, в процессе исторического развития так называемой циклопической семьи, однажды сыновья объединились между собой, восстали против тирании своего отца и в конечном счете убили его. Разделяя эти идеи, основатель психоанализа дает свое объяснение историческим событиям, последовавшим за убийством отца в первобытной орде.

Согласно представлениям Фрейда, совершив свое преступное деяние, братья оказались во власти амбивалентных чувств. С одной стороны, они все еще испытывали ненависть по отношению к тирании некогда существовавшего отца. С другой стороны, удовлетворив свое чувство ненависти убийством отца, сыновья стали испытывать нежные родственные чувства к нему, в результате чего возникло сознание вины и раскаяния за совершенное ими деяние. Чувствуя себя виновными, они решили навечно запечатлеть образ отца в виде тотема, придав ему ореол святости, неприкосновенности и недопустимости убийства этого заместителя некогда реально существовавшего властелина. Кроме того, чтобы не допустить дальнейшего кровопролития, способного возникнуть на почве соперничества между братьями за право стать на место отца и иметь соответствующие права на обладание женщинами, в первобытной орде был установлен инцестуозный запрет. Тем самым, как считает Фрейд, в истории развития человечества впервые возникли основные табу, направленные на обуздание вожделений людей, характеризующихся амбивалентной установкой, проявляющейся в искушении и воздержании, в стремлении человека удовлетворить свои влечения и вместе с тем воздержаться от нарушения табу.

Таково психоаналитическое объяснение истории зарождения нравственных устоев человеческой жизни, возникших на основе ограничения, подавления и вытеснения некогда необузданных вожделений человека. Первопричиной этих устоев явилось «великое преступление», связанное с убийством отца в первобытной орде и зарождением на этой почве сознания собственной вины за совершенное деяние. Поэтому, согласно Фрейду, если общество покоится на соучастии в совместно осуществленном преступлении, то нравственность – «отчасти на потребностях этого общества, отчасти на раскаянии, требуемом сознанием вины» (Фрейд, 1923в, с. 155).

Что можно сказать по поводу психоаналитического толкования истоков возникновения нравственности, если допустить, что нарисованная Фрейдом картина отцеубийства отражает историческую истину, хотя, как показывают исследования современных этнографов, гипотеза Аткинсона, от которой отталкивался основатель психоанализа, не является научно обоснованной, способствующей реальному пониманию истории развития человеческого общества?

Во-первых, противопоставление регулятивов поведения человека, основанных на договоренности сыновей по поводу неприкосновенности к тотему как заместителю отца, тому авторитарному диктату, который первоначально существовал в первобытной орде, вряд ли может служить достаточным основанием для утверждения о началах нравственности. Ведь речь идет, по сути дела, не столько о моральных предписаниях в первобытном обществе, сколько о социальной регуляции поведения в нем. Но изменение механизмов социальной регуляции в обществе, типа отношений между людьми, с одной стороны, человеком и окружающей его природой, с другой стороны, само по себе еще не свидетельствует о нравственных принципах человеческого бытия. Табу, о чем пишет Фрейд, – это прежде всего древняя форма общественной нормы, где запрещения убийства и инцеста не являются исключительно моральными ограничениями. Данные запреты представляют собой некие безличные регулятивы поведения человека, основывающиеся не столько на нравственном сознании его, сколько на определенной социальной детерминации, превалирующей в первобытном обществе. Поэтому выделение табу в качестве исходной точки отсчета возникновения нравственности нуждается в более весомом обосновании и подтверждении. Во всяком случае, при таком подходе не объясняется специфика нравственности, отличие нравственных установлений и моральных ограничений от собственно социальных регулятивов.

Мораль самым тесным образом связана с автономией человеческого духа. Именно эта автономия, прорыв человеческого существа через слепой автоматизм внешних регулятивов его поведения приводят не просто к сознательному осмыслению деяний, а к возникновению нравственного сознания, к становлению морали. При психоаналитическом же толковании происхождение нравственности оказывается отождествленным со сменой парадигм социальной регуляции, что позволяет рассмотреть некоторые особенности табу и тотемизма, но не объясняет исчерпывающим образом природу нравственных норм и моральных установлений как таковых.

Во-вторых, апелляция Фрейда к убийству отца в первобытной орде, к чувствам вины и раскаяния братьев за совершенное ими преступление не может служить надежным исходным методологическим принципом, положенным в основу объяснения происхождения нравственности. В самом деле, основатель психоанализа выводит нравственность из эмпирического факта, т. е. события, связанного с отцеубийством, в то время как сама по себе эмпирическая реальность не позволяет выйти на уровень нравственного сознания, в рамках которого формируются представления морального характера.

Кроме того, пытаясь объяснить истоки возникновения нравственности, Фрейд оперирует такими категориями, как вина и раскаяние, которые уже являются нравственными. Речь идет о моральных чувствах братьев, убивших отца, положенных в основу психоаналитического толкования нравственности. Но это означает, что рассмотрение нравственности осуществляется посредством нравственных же понятий, которые сами нуждаются в объяснении. Таким образом, Фрейд выводит нравственность из моральных чувств вины и раскаяния, в то время как сами эти чувства трактуются в плане психологической реакции на преступные деяния, положившие начало возникновения нравственности. При этом у основателя психоанализа имеет место расширительная трактовка нравственности, поскольку раскаяние всецело соотносится им с областью морали.

Однако вряд ли правомерно рассматривать раскаяние человека исключительно через призму нравственных категорий. Ведь не всякое раскаяние является следствием непременно нравственного сознания. Оно может иметь и другие причины, выходящие за рамки собственной сферы морали. Поэтому прежде всего необходимо выявить специфику морального раскаяния и доказать, что именно оно лежит в основе нравственных норм человеческого бытия в первобытном обществе, коль скоро Фрейд апеллирует к отцеубийству. Но психоаналитическое толкование истоков возникновения нравственности не предусматривает такого доказательства. Оно покоится на психоаналитическом допущении, согласно которому исходным принципом рассмотрения всего и вся оказывается эдипов комплекс, в равной степени используемый Фрейдом при объяснении как причин возникновения неврозов и творческой деятельности, так и истоков становления нравственности, возникновения моральных чувств вины и раскаяния. И это действительно так, поскольку основатель психоанализа всячески стремится подчеркнуть, что «у всего человечества в целом сознание своей вины – первоисточник религии и нравственности – возникло в начале исторической жизни человека из комплекса Эдипа» (Фрейд, 19236, с. 121). Но такой подход к исследованию этической проблематики является непродуктивным в научном отношении, ибо, с одной стороны, нравственность рассматривается через призму моральных категорий, что приводит к тавтологии, а с другой стороны, утрачивается специфика разнопорядковых феноменов, поскольку эдипов комплекс становится своего рода магическим, универсальным средством, пригодным на все случаи жизни, что не отвечает духу научного изучения бытия человека в мире, включая его нравственные устои.

В-третьих, психоаналитическое выведение нравственности из чувства вины и раскаяния, а в конечном счете из эдипова комплекса приводит к неразрешимым трудностям и противоречиям как методологического, так и собственно этического характера. В самом деле, если эдипов комплекс является универсальным, свойственным всем людям, независимо от их личностного развития и социальных условий жизни, то это означает, что в принципе каждый человек ведет себя, как все, и, следовательно, не может нести персональную ответственность за свои деяния и испытывать какую-либо вину.

Почему совершившие отцеубийство братья прониклись вдруг чувством вины и раскаяния? Только потому, что они стали преступниками, нарушившими ранее установленные социальные регулятивы поведения в первобытном обществе?

Но ведь даже на более высоком уровне организации общественной жизни не каждый преступник обладает нравственным сознанием и испытывает раскаяние за совершенное им деяние. С психоаналитической точки зрения получается, что бессознательная деятельность сыновей в первобытном обществе каким-то загадочным образом переросла в их сознательное, нравственное отношение к своим поступкам. Даже если предположить, что у них возникло нравственное сознание, то это отнюдь не означает обязательного признания ими за собой вины. Скорее могли бы появиться различного рода самооправдания, связанные с необходимостью борьбы за существование.

Кровнородственная привязанность – это естественное состояние человека, далеко не всегда сопровождающееся морально-нравственными императивами. Отсюда не выведешь моральных чувств вины и раскаяния, не допуская определенных натяжек. Поскольку же Фрейд прибегает именно к допущениям, основанным на психоаналитическом видении бытия человека в мире, то ему не остается ничего другого, как последовательно отстаивать избранный им путь толкования нравственности, в результате чего все нравственные нормы и моральные установления соотносятся непременно с эдиповым комплексом. Под этим углом зрения основатель психоанализа стал не только рассматривать чувство вины как происходящее из постыдного поступка, но и трактовать поступок как обусловленный этим чувством, когда преступление совершается вследствие сознания вины, предопределенного эдиповым комплексом. Аналогичным образом он интерпретирует и совесть человека, полагая, что она «приобретена человечеством в связи с комплексом Эдипа» (Фрейд, 1923в, с. 191).

Все вышесказанное вовсе не означает, что осмысление Фрейдом этической проблематики представляется совершенно бессмысленным. Ему удалось нащупать важные аспекты мотивационной деятельности человека, понимание которых необходимо для раскрытия как природы человеческого существа, так и его бытия в мире. Речь идет о двойной детерминации человеческого поведения, связанной с естественными влечениями индивида и социально-нравственными требованиями окружения, внутренними и внешними стимулами, а также ограничениями, налагаемыми на человека.

Заслуга Фрейда состояла, на мой взгляд, в том, что, в отличие от абстрактных размышлений некоторых философов прошлого с их односторонним акцентом на внутренних или внешних детерминантах поведения, он обратился к психологическим механизмам человеческой деятельности и попытался рассмотреть «овнутрение» морально-нравственных ограничений, приводящих к психическим конфликтам и душевным надломам личности. Это осуществлялось им путем осмысления природы «категорического императива», чувств вины, ощущения страха и иных проявлений человеческой психики.

Как известно, под «категорическим императивом» немецкий философ И. Кант понимал некий «закон нравственности», благодаря которому поступок человека является объективно необходимым сам по себе, без соотнесения с какой-либо иной целью. Этот императив назывался им не иначе как «императивом нравственности» (Кант, 1965, с. 255).

Фрейд воспринял кантовскую идею о «категорическом императиве», полагая, что в психологическом плане таковым является уже табу, играющее важную роль в жизни первобытных людей. Если Кант говорил о «нравственном законе», то основатель психоанализа не прочь рассматривать «категорический императив» в качестве особого психического механизма, всецело предопределяющего или корректирующего деятельность человека. В своей «овнутренной» ипостаси этот императив представляется Фрейду не чем иным, как совестью, имеющей своей целью вытеснение и подавление природных влечений человека. Ведь в общем плане для него «нравственность – это ограничение влечений» (Фрейд, 1926, с. 19). Поэтому и совесть, как нравственная категория, соотносится им с ограничением влечений и желаний человека. «Совесть, – замечает Фрейд, – представляет собой внутреннее восприятие известных, имеющихся у нас желаний, но акцент ставится на том, что эта недопустимость не нуждается ни в каких доказательствах, что она сама по себе несомненна» (Фрейд, 1923в, с. 80).

Обращаясь к осмыслению психических механизмов, связанных с наличием совести у человека, Фрейд переходит от рассмотрения истории возникновения табу, различного рода запретов, налагаемых на индивида извне, к раскрытию того «овнутрения» нравственных предписаний, благодаря которым кантовский «категорический императив» как «нравственный закон» становится индивидуально-личностным достоянием каждого человеческого существа. Согласно его точке зрения, в процессе развития человеческой цивилизации налагаемые извне заповеди и запреты с их непременным ограничением свободного самовыражения естественных влечений стали внутрипсихическим достоянием человека, образовав особую инстанцию Сверх-Я. Эта инстанция, возникающая на фаллической стадии психосексуального развития ребенка, выступает в качестве моральной цензуры или совести, соответствующим образом корректирующей жизнедеятельность взрослого человека и его поведение в реальном мире. «Неправильно думать, – пишет Фрейд, – будто человеческая душа с древних времен не проделала никакого развития и в противовес успехам науки и техники осталась такой же, как и на заре исторической эры. Мы можем указать на один из факторов подобного прогресса психики. Наше развитие пошло по такому пути, что внешнее принуждение мало-помалу сделалось внутренним: особая психическая инстанция, Сверх-Я человека, взяла его под свои запреты. Каждый ребенок обнаруживает перед нами такое превращение, и только благодаря этому превращению он становится моральным и социальным» (Фрейд, 1930, с. 13–14).