Текст книги "Белая обитель"

Кандальный путь Достоевского совпал с дорогой на каторгу Радищева и более ста декабристов. Смертный приговор через отсечение головы был вынесен Александру Николаевичу Радищеву за сочинение «Путешествие из Петербурга в Москву». Он был заменен ссылкой на десять лет в Сибирь. В Илимске Радищев пробыл до начала 1797 года, то есть пять лет и один месяц. После смерти Екатерины II ее наследник Павел I разрешил Радищеву сократить срок его наказания на четыре года, вернуться в Калужское имение, село Немцово. По свежим впечатлениям он составил новое сочинение «Записки путешествия в Сибирь».

Спустя двадцать три года после смерти Радищева в России свершилось декабрьское вооруженное восстание. Декабристы познали радость успеха и горечь поражения.

Многие декабристы были сосланы в Сибирь на каторгу. Судьбу некоторых разделили их жены и дети.

Спустя двадцать пять лет после восстания по этому кандальному пути были отправлены петрашевцы. Петрашевцев тепло приняли семьи ссыльных декабристов и оказывали им помощь. В Тобольске Анненковы, мать и дочь Ольга, Наталья Дмитриевна Фонвизина, Муравьева поддержали Достоевского в первые дни сибирской неволи.

Между Тобольском, Ялуторовском, Омском и Семипалатинском был постоянный контакт в виде переписки со ссыльными старого времени и петрашевцами. В трудные минуты они помогали друг другу.

Когда умер Николай I, то новому Романову миловать пришлось не многих из декабристов, ведь из ста двадцати одного осталось только пятнадцать. Амнистированы были и некоторые петрашевцы. Амнистия была и Достоевскому.

Грустная была минута переезда через Урал. Позади была Сибирь.

Паша соскочил с тарантаса первый, потом Федя подхватил Машу и бережно опустил на землю. Обнял и поцеловал. Невольные слезы выступили у него и у нее. Мысли были легки, потому что сердца жили надеждами.

«Книги – это жизнь, пища моя, моя будущность. Жизнь коротка, литература вечна. Только бы поспеть».

Чем дальше отъезжали от Кузнецка, Семипалатинска, тем больше сжималось сердце, память напоминала им, что там были самые счастливые мгновения их жизни.

Тройка несла их по столбовой дороге к городу Тверь, где пока разрешили проживать Достоевскому с семьей.

Мария после Урала стала чувствовать себя значительно хуже, мучил чахоточный кашель. В отчаянии большой слабости она как-то неожиданно сказала:

– С первым снегом я умру.

– Что ты, Машенька, ты еще будешь жить да жить, это я тебе говорю.

Впереди была дорога на Тверь, потом на Петербург, но сырой климат ослабил еще больше Машу, и поэтому врачи настояли на переезд в Подмосковье на лечение.

С тех пор прошло четыре года. В Москве ей стало еще хуже.

С ней стали случаться галлюцинации. Однажды утром пошел снег; она встала, подошла к окну. Хлынула горлом кровь, начала заливать грудь и душить. В последние дни ее жизни неотлучно около нее находился Федор Михайлович. Своим поведением Паша раздражал Марию Дмитриевну. Перед смертью она сказала Достоевскому: «Не оставь Пашу».

Федора Михайловича скоро постигли одно несчастье за другим: умерли Мария Дмитриевна, брат Михаил, на попечение его остались семья Михаила и пасынок Паша. После смерти Марии Дмитриевны он взял обязанность помогать Павлу Александровичу, которому тогда было шестнадцать лет.

Паша рос избалованным мальчиком. Был смышленым, любознательным, но слабовольным человеком. Федор Михайлович оказывал ему моральную и материальную помощь. К советам отчима пасынок оставался глух и нем, а вот от денег никогда не отказывался и постоянно просил и требовал. Когда вошла в дом Достоевского Анна Григорьевна Сниткина, которая была старше Павла на два года, отношения их несколько изменились.

Но вот Федор Михайлович посылает письмо к Паше накануне рождения дочери Сони, где в конце письма пишет: «Целую крепко-крепко, как дорогого и милого сына». И потом Федор Михайлович подписывает письмо: «твой отец». Поручает Павлу вести его дела. Но в этом отношении Павел Александрович не всегда был добросовестен, что приводило к затруднению некоторых денежных дел Достоевского, вследствие чего его донимали кредиторы.

Федор Михайлович настоятельно просит его продолжать образование и учение. Но Павел не внимает его советам и часто меняет места службы.

Однажды в одном из писем Исаев оповещает отчима, что женился. Ему уже двадцать пять лет. Федор Михайлович по-дружески пишет ему: «…Нравственное влияние женщины даже на самого сильного духом (мужа) мужчину не только полезно, не только всегда необходимо, но и вполне натурально». Он благословляет его на семейную жизнь.

Когда у Павла Александровича и Надежды Михайловны, его жены, родилась дочь, ее назвали в честь Марии Дмитриевны – Машей. Федор Михайлович поздравил Павла с первенцем. У Достоевских было уже двое детей, но Федор Михайлович продолжает помогать и семье Павла Александровича, и семье брата Михаила.

Со временем отношения между Федором Михайловичем и Павлом обостряются. Павел все заносчивее относится к Анне Григорьевне, что, несомненно, передается в подробностях Федору Михайловичу.

Однажды Достоевский написал ему резкое письмо – поводом послужило одно обстоятельство. Павел неожиданно уезжает в Москву, оставляя без средств жену с маленькой дочерью на руках, которая, недолго думая, относит ее в Воспитательный дом.

Одни за другими следуют нелепые выходки Павла Александровича. К советам Федора Михайловича он был глух. К сожалению, Павел Александрович был плохой ученик.

По набережной Фонтанки шел старик, ссутулившись, покашливая, часто останавливаясь из-за одышки, выглядел он изможденным и усталым. Он свернул на Гороховую улицу и пошел к Кузнечному переулку.

Вошел в квартиру, поставил зонт, осторожно снял плащ; услышав в гостиной голоса гостей, он осторожно прошел по коридору в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Распахнул окно, вдохнув сырого воздуха, подошел к столу, посмотрел на рукописи, будто он видел их в первый раз, и почему-то подумал: если кто-то столько написал, значит, человек много и изнурительно работал. Он стал осторожно перебирать бумаги. Балтийский ветер задул в комнату, и листы разлетелись. Он торопливо стал их собирать, затем подошел к столу и начал искать календарь.

Он взял старый лист календаря. Там было написано: 15 апреля 1864 года. Пятнадцать лет прошло после смерти Марии. «Ах, как виноват я перед тобой, Машенька», – произнес Федор.

Он подошел к дивану, сел, опустив голову, держа в руках листы, бегло перечитывая письмо.

Возлюбить человека, как самого себя, по заповеди Христовой, не возможно. Закон личности на земле связывает и препятствует.

«Итак, человек стремится на земле к идеалу, противоположному его натуре. Когда человек не исполнил закона стремления к идеалу, то есть не приносил в жертву свое я людям или другому существу (я и Маша), он чувствует страдание и называет это состояние грехом. Так, человек беспрерывно должен чувствовать страдание, которое уравновешивается райским наслаждением исполнения завета, то есть жертвой. Тут-то равновесие земное. Иначе земля была бы бессмысленна», – записал Достоевский на желтой бумаге как исповедь.

“Милая Маша, через нашу любовь-страсть я стал человеком и окончательно освободился от рабства человеческой страсти – сладострастия. Грешного чувства плоти. Коротка была наша любовь, но она дала мне такие чувства, которые воскресили во мне человека. До встречи я сам себя считал чудовищем в кандалах. Моей-то вины стать государственным преступником не было, только вследствие каких-то глупых обстоятельств николаевского режима меня отправили на каторгу.

Я тогда потерял веру во все, что существует на грешной земле. И вдруг, мой ангел Машенька, в краю далеком, в Кузнецке, оковы пали с сердца. Сколько терпения ты вынесла во глубине сибирских руд, я свидетель этому, и никто не имеет права думать о тебе плохо или осуждать твою жизнь. Через нашу любовь мы спасли наши души”.

Он встал. Появилось некое видение. Перед ним стояла ужасно исхудавшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, с прекрасными темно-русыми волосами и раскрасневшимися щеками. Глаза ее блестели, как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен.

«Маша, это ты? Подойди поближе. Не хочешь. Милая Машенька, ничего не говори, не осуждай. Я ждал тебя. Вот и барон обещался с Валиханом быть сегодня. Эх, как было бы хорошо, если бы они пришли. Я слышу шаги, пойду, посмотрю, может они?».

Он потихоньку подкрался к двери, посмотрел в щель.

– Маша, это не они.

– Я устала от одиночества, от дождя. Там так сыро, – она показала рукой за окно, – я пришла повеселиться. А я тебя очень любила.

– А потом?

– И потом любила, – она прижалась к Федору Михайловичу.

– Правда, Машенька?

– Правда, – она кивнула ему головой, – прости меня.

– За что?

– За все. Женщина любит не только ласку и заботу, но и власть над собой. А ты святой. Я не принесла тебе семейного счастья. Только мучения. Прости меня.

– Ну что, Машенька, я полюбил тебя, какая ты есть.

– Спасибо, ты добрый. Прощай. Я только это и пришла сказать.

– Постой, постой, куда же ты? Давай, Машенька, веселиться, я согласен. Ах, Машенька!

Она подхватила его и закружила по комнате, весело смеясь. Потом вдруг побледнела, когда часы сыграли бой. В этот момент он, потеряв равновесие, упал, а Маша шагнула в камин и исчезла в огне. Он вскакивает, смотрит. Никого нет. Кругом разбросаны листы, за окном дождь.

– Вот и сейчас, как когда-то давным-давно. Мелкий дождь дробил в стекла и омывал их струями холодной грязной воды. Было тускло и темно. В комнату чуть-чуть проходили лучи бледного дня и едва дрожащий свет лампадки, затепленной перед образом, – шепчет он, силясь вспомнить, откуда это.

Он, оборачивается на звуки за окном.

– Среди ночного безмолвия, прерываемого лишь отдаленным гулом карет, воем ветра и скрипом фонарей, уныло слышали хлест и журчание воды, стекавшей со всех крыш, крылечек, желобов и карнизов на помост тротуара. Не было ни души, ни вблизи, ни вдали, да казалось, что и быть не могло в такую пору и в такую погоду. Что со мной, – подумал он, – что за наваждение, откуда это, что это я, будто вспоминаю или раздваиваюсь.

… Казалось, что погода хотела перемениться к лучшему. Действительно, мокрый снег, валивший целыми тучами, начал мало-помалу редеть и наконец совсем перестал. Стало видно небо, и на нем заискрились звездочки.

Перед ним закружились предметы, стало душно, он впал в забытье.

На шум прибежали домочадцы, уложили его в постель. Он, силясь улыбнуться, устремил свой взгляд на камин, а губы стали шептать: «Она любила меня беспредельно. Я любил ее тоже без меры.

Несмотря на то, что мы были с ней положительно несчастны вместе, по ее страстному, мнительному и болезненно фантастическому характеру мы не могли перестать любить друг друга, даже, чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу».

К нему вернулась ясность сознания, он всех узнал, увидел заплаканные и тревожные глаза родственников.

– Не беспокойтесь, все прошло, прошу: оставьте меня в этот вечер одного. Я сам к вам выйду.

Все осторожно вышли из комнаты.

Белая ночь напоминала сердцу его молодость, его первую любовь.

Вместо эпилога

Мир не перевернулся, но повернулся, пройдя по Солнечной системе. Планета постарела еще на сто лет и вступила в новый Миллениум от Христовою исчисления.

Это случилось, жарким июльским летом в тысяча девятьсот восемьдесят первом году. Я ехал в вагоне трое суток без билета на третьей полке до Кокчетава со студенческим стройотрядом, который ехал строить кошары-сараи в бесплодной степи.

Кокчетав переводится как «голубые горы», но я ничего не увидел на вокзале, кроме пыльной площади и казаха-милиционера. Через десять минут мне объяснили, что до Новокузнецка прямым рейсом я не доберусь. Мой новый маршрут менялся от наличия мест на ближайший рейс. На каком-то самолете-подкидыше я оказался в Омске. Тут тоже одуряющая степная жара и синее-синее небо.

Опять билетов нет. И снова на каких-то попутках: поездом, самолетом, машиной. Оказался в городе Бийске, а потом в ночном Новокузнецке.

Два часа ночи, идет мелкий дождь, а я стою на обочине дороги в белом костюме, мечтая скорее попасть в какую-нибудь гостиницу. Меня подобрали подозрительные типы, и я оказался в машине в компании трех мужчин.

Машину подбрасывало на ухабах; проехали мимо полуразрушенной крепости, церкви, тюрьмы по улице Достоевского мимо дома некогда жившей Марии Исаевой и поехали по Форштадту.

Лай собак сопровождал нашу машину. Около низкого бревенчатого дома остановились, один из пассажиров исчез в воротах дома, вернулся со странным пакетом, сел в машину, только после этого они отвезли меня в гостиницу.

Я провел три дня в городе Новокузнецке.

Когда я днем ходил по улицам большого нового города, то не находил тех улочек. Город был как любой город в Сибири. Современный, индустриальный, задымленный. И как-то я попытался додумать, как журналист, за Достоевского, что-то воссоздать из прошлого, но у меня ничего не получалось. Ушло время, ушла эпоха, ушли люди.

Потом вернулся в город на Неве. Пройдя от Витебского вокзала, мимо Семеновского плаца, свернув на Гороховую по правую руку, перейдя мост через Фонтанку, в лучах уходящего солнца, увидел голубой купол со звездами – Троицкий собор, где венчался Достоевский со Сниткиной Анной Григорьевной.

Передо мной шли неторопливо два городских жителя, ничем не примечательные: один был в джинсах и куртке, другой в плаще и брюках, но у обоих была стоптанная обувь.

Говорили не громко, но ясно.

– Церковь «Спас на Сенной» стоит?

– Вспомнил, батенька, ее уже когда взорвали, на том месте станция метро «Сенная».

– Церковь взорвали, свят-свят, на православной земле.

– Чудишь! Тут и не такое творилось. Слишком долго ты жил за границей.

– А Щукин двор есть?

– Не знаю тот двор или другой, то закрывают его, то открывают, в общем, Апражкой все это теперь называется.

– Если тебе магазин нужен, то напротив вот есть универсам.

– Миру-то сколько. Машин, витрин. Ночью, как днем. Зачем живет человек, порой как насекомое.

– Тоже Божье создание, как и человек.

– Вот и я прожил эту жизнь, а зачем и не знаю.

– Ты раньше об этом думал, князь?

– Нет, не думал.

– Ну и сейчас не думай. Покуда есть человек, то и смысл найдется. Вдруг они исчезли, как провалились, в подворотне грязно-зеленого дома. Будто их и не было.

Город погрузился в ночную жизнь.

Утро и вечер Серебряного века

Глава I Рождественская встреча

Четыре дня со столичным шиком прожил Сергей Есенин в гостинице «Европейская». После публичного выступления в зале Лассаля у него появились деньги, которыми он сорил с попутчиками в ресторанах и кабаках. Четырнадцатого апреля двадцать четвертого года состоялся вечер в зале Лассаля, потом в доме Самодеятельного театра. И везде он повторял, что теперь он просто поэт, а не имажинист или крестьянский поэт.

Есенину иногда хотелось побыть без назойливых друзей. Он удирал от них. Шел по улочкам, выбирался на набережную Фонтанки, потом Невы. Любовался шпилем Петропавловской церкви и куполом мечети. Шел по Летнему саду, пересекал Фонтанку через мост и выходил на Литейный. Снова возвращался в Летний сад.

Анна Ахматова снова жила в Фонтанном доме, бывшем флигеле Шереметьевского дворца. Забытая одними, лишившись после войны и трех революций близких, потерявшая друзей, она осталась в вынужденном одиночестве. Она любила из дома пройти по набережной Фонтанки и гулять в пасмурный вечер в Летнем саду.

Два поэта встретились в апрельский вечер, не успев отвернуться друг от друга. Остановились и насмешливо посмотрели глаза в глаза.

– Добрый вечер, Анна Снегина.

– Сероглазый король? – порывисто воскликнула она, – Сергей?

– Есенин, – произнес молодой человек, одетый в теплую шубу.

Анна Ахматова укутывалась в теплое пальто, пряча озябшие пальцы, но легкий профиль и взгляд королевы-поэзии был устремлен вверх.

– Я хотела взметнуться птицей над этим садом. Хочу, чтобы после смерти мой прах развеяли над теми дорожками, по которым иду сейчас.

– Вы долго проживете. Как и в поэзии.

– Как сказать? Нам иногда хочется долго жить, особенно в литературе.

– У поэтов короткий век. У поэтесс длиннее. У наших поэтесс стихи похожи на плач Ярославны. Но Вы Жанна Д’Арк.

– Кто же тогда Ярославна в поэзии?

– Щепкина-Куперник очень плачет и ее слезы вечной девы. Плакать, молиться и ждать.

– Ну да, помню. Не его, так другого… Для него пусть другая сошьет. Пусть плачет. Я не раненая птица в крови.

– Я Вас всегда помню.

Они пошли по дорожкам сада.

– У меня был поэтический вечер. Меня слушали. Хлопали. Я в моде. Мода пришла и на футуристов и на пролеткульт? Разве это поэты? Первого живого поэта я встретил в Питере. Блока нет, а поэзия есть. Я его увидел в первый раз. Меня бросило в пот. От него к Городецкому, потом к Клюеву. Теперь я сам – есть поэт.

– Блок умер… – Ахматова замедлила шаг, – и я пришла к нему когда-то в гости. В полдень. В воскресенье. Перед войной. Его молчаливый взгляд. Я не глядела на него. Слышала только его голос. Он и малиновое солнце.

– Малиновое солнце?

– Огромное над лохматым сизым дымом.

– Вы влюбились в него. Только влюбленные вспоминают о солнце.

– Любить поэтов опасно, – заметила Анна, – я про это знаю не из книг. Не так проста я, чтоб не знать, как жизнь страшна. Блок был моим крестным. И все это было давно, в прошлом. Он любил говорить, когда кто-то начинал приближаться ко мне. И этот влюблен!

– У Саши был особенный взгляд на женщину, – вздохнув, произнес Сергей.

– Странной близостью закованный, смотрю за темную вуаль… Вижу берег очарованный, – продолжил Сергей.

– И очарованную даль…

– Он говорил, что истина в вине.

– Он говорил, что поэзия – это мужское ремесло. И другие об этом твердили. Чтоб быть поэтом женщине – нелепость.

Они подошли к решетке Летнего сада. В Неве была высокая вода.

– Боюсь наводнения, боюсь пожарищ.

– Я – фанатиков переворотов.

– Это всегда было чуждо и мне.

– Лучше страдать от любви и слагать стихи, чем носиться с портретами Карла-Фридриха.

– Домолились, докрестились до белого каления. Так, что пнули всех кованым сапогом.

– Из поэзии?

– Хуже – из жизни.

– Когда-то и я кричал перед войной: «Мне не надо рая, дайте Родину мою». Теперь как в кабацкой стороне здесь дерутся и плачут.

– В семнадцатом мне голос был. Он звал, но он говорил: «Иди сюда, оставь край глухой и грешный, оставь Россию навсегда», – молитвенно произнесла Анна.

– За что так любим Россию?

– За то, что и жизнь. Единственную и неповторимую. Руками я замкнула слух, чтоб не осквернился скорбный дух.

– Осквернулось?!

Анна повернулась к Летнему саду. Сергей смотрел сквозь чугунную решетку на мутные воды Невы. Мраморные статуи, освободившись от зимнего плена, стояли в ряд, как часовые. Пробивалась жидкая зелень на газонах. Почки вспухли, кончики изумрудных листьев поблескивали в лучах заходящего за горизонт солнца.

Первая встреча Анны Андреевны и Сергея Есенина произошла в Рождество, 25 декабря 1915 года. Ахматова подарила Есенину свою поэму «У самого моря», которая была вырезана из журнала «Аполлон», номер три за 1915 год, с надписью «Сергею Есенину – Анна Ахматова. Память встречи. Царское Село. 25 декабря 1915».

Тогда же Сергей познакомился с Николаем Гумилевым, который подарил ему свой сборник стихов «Чужое небо» с точно такой же надписью «… Память встречи…».

– Что будет через десять лет? – спросил Николай Гумилев.

– Это так долго, – подхватил Есенин. – Будет такой же декабрь, только двадцать пятый год, и я вернусь в этот город большим поэтом.

– Наивный мальчик, войти в большую поэзию – это долгий путь, – подумала в этот момент снисходительно Анна о светловолосом непоседливом Сергее.

Есенин был в ту пору неизвестный поэт. Он в изумлении смотрел на Анну Ахматову, женщину-поэта. В поэзии чувствующая сильней, чем женщина, нежней, чем мужчина. Онемевший, он не мог вспомнить ничего из своих стихов. Сергей взял лист и прочитал вслух то, что первым попалось на глаза: «Все говорят – ты приносишь счастье».

Анна весело откликнулась: «Приносят счастье только подковы да новый месяц, если он справа в глаза посмотрит».

Ахматова и Гумилев жили в Царском Селе в доме 63 по Малой улице. Сергей запомнил дом и крыльцо. Первая неловкая встреча и скорое прощание у крыльца. Ему было двадцать лет, ей – двадцать шесть, Николаю Гумилеву – тридцать.

Что произойдет через десять лет, никто не мог даже на миг представить в эту Рождественскую ночь пятнадцатого года.

Анна Ахматова посмотрела на замерзшее окно и произнесла:

– Рождество! Весна для меня начинается с Рождества. Я ощущаю душой и телом приближение весны. В Рождество ощущаю пробуждение жизни.

Как-то Есенин пришел к Юнгеру на Алексеевскую улицу дом десять квартира семнадцать на четвертый этаж. Войдя в квартиру, что первая дверь из передней, где налево маленький кабинет, там художник нарисовал карандашный портрет Сергея Есенина.

Неоконченный портрет Есенина увидела намного позже первой встречи Анна Ахматова. Это был рисунок Володи Юнгера.

«Именно таким приезжал Есенин ко мне в Царское Село в Рождественские дни 1915 года. Немного застенчивый, беленький, кудрявый, голубоглазый и донельзя наивный. Несколько усталый и насмешливый взгляд. Да, таким я его видела в первый раз», – записала она в дневник.