Текст книги "Белая обитель"

– Ну, а твое творчество?

– Скучное творчество! – он остановился, улыбаясь смущенно, почти виновато.

– Никого и ничего мне не надо – не хочу. Шампанское вот веселит, бодрит. Всех тогда люблю и… себя! Жизнь – штука дешевая, но необходимая.

Он засмеялся горькой складочкой около губ, взял стакан с шампанским, присел на диван, сделал глоток и снова задумался.

Поездка с Айседорой Дункан в двадцать втором году была роковой. По возвращении из-за границы он перевез свое небольшое имущество в Богословский переулок, в комнату, где он обитал раньше. В те дни в комнате царил беспорядок: разбросанные американские чемоданы, дорожные ремни, принадлежности мужского туалета, части костюма вызывали у его собутыльников зависть, они же распускали сплетни, а у него был страх, что его обокрадут. Если принимали друзья-собутыльники, то непременно придумывали о нем небылицы, раздражая самолюбие поэта. Он становился нервным. Его охватывала тоска от одиночества.

Журналисты в парижских «Последних новостях» писали в двадцать втором году: «Нью-Йорк, третье октября. На борту французского парохода “Париж” вчера прибыла в Нью-Йорк известная танцовщица Айседора Дункан в сопровождении поэта Сергея Есенина».

Он был зол на себя и на свою поездку. Газета «Известия» тогда быстро опубликовала очерк об Америке «Железный Миргород». Это был его выпад, его журналистская месть.

В Берлине он наделал много скандала и переполоха. Его цилиндр и сшитое берлинским портным манто приводили всех в бешенство. Его встречали как чекиста. Пять лет эмиграции озлобили его бывших соотечественников, но его скандальные стихи «Исповедь хулигана» и «Стихи скандалиста» все-таки напечатали в Берлине, а некоторые перевели на английский, французский, немецкий языки.

Айседоре нравились беспокойный поэт, его слава скандалиста, несмотря на его дикие пьяные жесты, толчки колен и рук. Ее характер тоже был неровен, постоянно окруженная прославленными эстетами в Европе, ценителями ее пластики тела, теперь была в России неразлучна с маленьким, как подросток, русским поэтом. Судьба их свела в Москве, по ее прихоти познакомили с поэтической знаменитостью, а через год их разлучила судьба окончательно в Европе. Он был там на публике нечто вроде юного дикаря, вывезенного прихотливой принцессой. В Европе он за это возненавидел вдвойне Дункан и всех ее близких.

– Ты – сука, – пьяно говорил ей Есенин.

– А ты – собака, – отвечала полупьяно Дункан в их семейной стычке.

Она ревновала его ко всякому и ко всякой. Он не отпускал ее от себя ни на шаг. Они вновь мирились, напиваясь, он становился беззлобным, беззаботным, тихим и кротким.

Эмиграция обожала его за слова, когда он говорил о новой России: «Снова пьют здесь, дерутся и плачут под гармоники желтую грусть. И соломой пропахший мужик захлебнулся лихой самогонкой».

За эти стихи его вызывали на бис. Чем они громче кричали на бис, тем быстрее он излечивался от хмельной хулиганской горячки.

Он терпеть не мог банкеты с дешевой трапезой и буржуазной чопорностью. Ему был ненавистен кичливый эмигрантский этикет тех, которые считали себя сливками русской поэзии и прозы. Он заглушал ощущение реальности изрядной выпивкой и скандалами. Там быстрее заживал внутренний надлом, ему снова хотелось домой, в Россию, подальше от назойливых журналистов. Кочевой образ жизни Дункан, не имевшей и не желавшей Родины, оторванность от родины Есенина, – все это в конце концов привело к разрыву их отношений.

Есенин тогда мало писал и много пил. Айседора Дункан тоже много пила, начиная коньяком и заканчивая на рассвете шампанским. Он промчался по Европе, по Америке и будто ничего не заметил. Но, приехав в Россию, он в один присест написал об Америке очерк, что было для него менее привычно. Писал он бегло и неохотно. Есенин не любил восхищаться как Европой, так и Америкой, не последнюю роль сыграла в этом Айседора. Нью-Йорк ему напомнил Одессу, как он будет напоминать всем уезжающим из России. Он там увидел новую волну еврейской эмиграции. У них есть свои поэты, свои прозаики и свои еврейские театры.

Он понял, что он там не нужен. Он был чужой, скандальный русский поэт. Он вернулся в Россию, расставшись окончательно и бесповоротно с Дункан. Он говорил Галине Бениславской о своем отношении к ней: «Была страсть, и большая страсть. Целый год это продолжалось. А потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь… боже мой, какой же я был слепой. Где были мои глаза? Это, верно, всегда так слепнут… К Дункан уже ничего нет, и не может быть. Да, страсть была, но все прошло».

В этом году, в марте, когда он записал «Персидские мотивы», он познакомился с Софьей Толстой, внучкой Льва Николаевича Толстого.

Сергей почему-то решил, что уют Толстых даст ему успокоение, и он уйдет в свое творчество. И в мае он принимает решение жениться на Толстой.

16-го июня он написал сестре в Константинове: «Я женюсь на Толстой и уезжаю с ней в Крым…». Примерно тогда же он стал жить на квартире Толстой.

В этот месяц он приходил неизменно трезвый, веселый, в белом костюме. Казалось, что началась крепкая и яркая семейная жизнь.

В июне у Есенина произошел психологический срыв, и он уехал на три дня в Константинов. Потом они с Софьей уехали в Баку. На юге настроение у Есенина несколько выровнялось. Они часто ездили на пляж. Софья Андреевна выдавала пассажи на пианино в комнате для дачников. Там пели и танцевали. Сергей зачастую писал, но больше читал свои стихи.

Баку ему тоже быстро наскучил, и они уехали в Москву.

18 сентября он зарегистрировал в Хамовничсском загсе брак с С. А. Толстой.

На следующий день он написал такие строки: «Ни луны, ни собачьего лая вдалеке, в стороне, в пустыре. Поддержись, моя жизнь удалая, я еще не навек постарел».

Чем больше Соня помогала в работе Сергею, тем глубже был у них супружеский разлад. Ее назойливость вызывала в нем раздражение и злобу. Сергей в периоды неудачи начинал снова пить и скандалить.

Стали поступать повестки в суд. Сестра Есенина предложила Сереже лечь в психиатрическую больницу, мотивируя тем, что больных не судят.

Больница была прикрытием от судебного преследования, но она не излечила от душевных ран, и вот он принял решение сам вырваться из запутанной истории. Он дал телеграмму в Ленинград своему другу: «Переезжаю жить».

Вечером они опять собрались у Есенина и говорили о том, о чем не договорили в прошлый раз.

– Они меня переиздали по два-три раза. «Радуницу», «Голубень», «Преображения», «Трерядницу», приняли во Всероссийский Союз поэтов, только был бы их. Но они мне не простят берлинского издания «Исповеди хулигана», «Стихов скандалиста», даже «Москву кабацкую». Меня и сейчас ругают за неверие в советскую благодать. Как я им нравился, когда писал для них «О России и революции», «Песнь о великом походе», «О Руси Советской», «О стране Советской». Тут я им был нужен. У меня и для советских барышень есть стихи на темы «Персидских мотивов». Но это не то. У меня есть другая родина, у меня другие корни, я помню другую Рязань. Там, за кордоном, тоже подлецы хорошие, им подавай на сладкое что-нибудь поскандальнее, чтобы сидеть в парижских кабаках да рассуждать о путях России издалека. Они еще долго будут об этом говорить. Может, большое и видится на расстоянии, да мужик слишком мал, чтобы рассмотреть его душу сквозь пенсне, за бутылкой шартреза, сквозь границу штыков. Вот потому я тут, но и здесь мне не усидеть спокойно. Я и дома больше трех-четырех дней не выдерживаю, сбегаю от той непонятной жизни, от мужиков, которые тоже хотят жить по Марксу. А им не у Маркса учиться, а Марксам учиться у них. В мужиках столько народной мудрости, так что, учась у них, можно построить самую счастливую планету во всей Вселенной, чтобы с других звезд к нам ангелы прилетали и учились жить у нас. Только вот беда, кто им всем голову заморочил, что мы перестали слышать петушиное пенье, песий лай? Какою силою они потрясли шар земной? Я думал, что меньше станет острогов и церквей. Церквей стало меньше, все растащили по своим домам, а вот острогов становится больше.

А когда Ленин умер, страну в бушующем разливе стали заковывать в бетон еще суровей и угрюмей. Они творят его дела. Я предчувствую страшные дни.

– Ну чего ты, Сережа, у нас ведь нэп. Всем жить стало веселее.

– Я думаю, что будет еще веселее, но это будет пир во время чумы.

– Кто хлебнул свободы, тот не расстанется с ней.

– Свобода нас отравила, и кто не расстанется с ней, с тем расстанутся навсегда. Кто-то останется безымянным, вроде меня, а кого-то, вроде Маяковского, оденут в гранит и будут молиться пролетарскому пророку по его стихам в каждом городе.

– Сережа, тебя тоже не забудут, будут по Российским избам читать.

– Ах, если бы так, но не верится, что оставят в России хоть одну деревеньку в покое. Если не сожгут, то разорят. Россия! Сердцу снится милый край! Душа сжимается до боли. Чагин в Баку мне говорил: «Смотри, не лучше ли церквей вот эти вышки черных нефть-фонтанов? И теперь я должен воспевать в стансах об индустриальной мощи, как какой-нибудь Демьян? Но так писать я могу, когда только пьян. Вот эти думы давят мне череп. Только товарищ Рассветов хочет построить в стране Негодяев свою Америку, чтобы на каждой полосе было перерезано рельсами поле. Но я в Советской стороне только попутчик, я, как загнанная лошадь.

– Сережа, с этим надо смириться, паровоз-бронепоезд уже победил живых коней.

– Моя поэзия здесь больше не нужна, да и, пожалуй, сам я тоже здесь уже не нужен. А когда-то пару красивых степных россиянок отдавал за коня печенег.

– Да, Сережа, печенегу нужны сильные, мускулистые поэты.

– Я много теперь не стою. Наша песня с тобой теперь не сживется, только и остается захлебнуться самогонкой.

– Не пей, Сережа, лишнее будет.

– Тогда мне песню не сложить. Есть одна хорошая песня у соловушки – песня панихидная по моей головушке.

– Может, тебе вернуться домой?

– Куда домой, в Рязань? Там смотрят, как на кулака. В Хамовнический? Там мне постоянно заботливо угрожают или милицией, или психиатричкой. А за границу меня теперь не выпускают. Тут я останусь, в Питере. Попробую написать такое, о чем еще не писал, мудрое, чтобы на детей и на внуков хватило моей поэзии, – он хлопнул в ладоши, поднял повеселевшие глаза и продолжил:

– За большую силу, гордость и осанку только и осталась песня под тальянку…

Остаток дня он провел вместе с гостями.

День четвертый

Эрлих пришел рано утром к Есенину. Занялись бритьем. Сначала Эрлих его побрил, потом наоборот. Елизавета Алексеевна тем временем сооружала завтрак. Когда побрились, то Есенин вдруг говорит:

– Да! Тетя Лиза, только не бранись и послушай, это же безобразие! Чтобы в номере не было чернил. Ты понимаешь? Хочу написать стихи, и нет чернил. Я искал, искал, так и не нашел. Смотри, что я сделал! – Он засучил рукав, показывает: разрезано.

– Зачем ты это сделал, Сергей? – сердито стала браниться Елизавета Алексеевна.

– Извини меня. Знаешь, я вчера стихотворение не записал, а потом забыл, а теперь вспомнил. Дряхлеет моя память. А мне так дороги эти слова.

Сергей нагнулся к столу, вырвал из блокнота листок и к словам «До свиданья, друг мой, до свиданья…» он дописал: «В этой жизни умирать не ново, но и жить, конечно, не новей».

Эрлих хочет прочитать, но Сергей его останавливает жестом руки:

– Нет, ты подожди! Останешься один – прочитаешь. Не к спеху ведь, – сказал он ему и улыбнулся. – Тебе нужно получить мне деньги по переводу из Москвы.

Эрлих ушел. Потом днем зашел к нему Устинов. Сергей стал жаловаться на неудачно складывающуюся жизнь, вспоминал свое детство, деда и бабку, отчий дом, мать, отца, сестер.

Есенин взрослел медленно, в нем нет-нет, да и проскальзывало что-то детское, озорное. Заласканный дедом и бабкой, он не получил той, которой хотел, материнской любви, отцовской мужской заботы. Для деда и бабки он был маленьким и любимым внучком, а для родителей пасынком. Родители его сестер любили больше, чем Сережу. А когда он стал поэтом, и известным, то и тогда не произошло сближения. Он приезжал в Константиново всегда нежданно-негаданно, так же через три-четыре дня исчезал на месяц, а то и полгода. Когда он приезжал, то в семье он был не помощник, а балагурствовать Есенины не любили. У Есениных было хозяйство средней руки. Когда Есенину было пятнадцать лет, родители поставили новую избу. Этот дом был его любимым уголком, где он мог успокоить свое взвинченное состояние, когда бежал из Москвы в свою Рязань. Это была его Родина, которая давала ему поэтическое вдохновение.

Есенин так и не решился печатать подготовленные им стихи в основное собрание, которые он написал в пятнадцать лет. Впечатления пятнадцатилетнего поэта-мальчика, который жил в простой крестьянской семье, к тридцати годам поменялись, он стал взрослым поэтом. И тут до горькой боли он понял, что отоснилась его юность ему навсегда.

“Эх, моя жизнь. Будто жизнь на страданья моя обречена. Догадался и понял я жизни обман. Не ропщу на свою незавидную долю. Не страдает душа от тоски и от ран, не поможет никто ни страданьям, ни горю”.

Сергей Есенин таким образом определил свою долю в жизни еще в пятнадцать лет. Думал ли он, что станет знаменитым поэтом, воспевая только свою долю, разделяя ее с тяжкой долей России. Теперь он созрел для философского решения о жизни, но ему нужно было время для окончательного обдумывания тех перемен, которые произошли в нем. Он искренно любил отчий край, и никто не смог отнять у него его любви. Он закрыл глаза, и перед ним встала его деревянная Россия. Он вдыхал запах яблока и меда, слышал, как гудит за корогодом на лугах веселый пляс.

Дом, в котором жил Сергей до переезда в Москву, сгорел в двадцать втором году. Тогда был большой пожар в деревне. После этого пожара в его душе произошел огромный надлом, он очень переменился в настроении и стал более обессиленным и горьким в чувствах и неустойчивым в поведении. Через год после пожара он только понял окончательно, что от него безвозвратно ушло детство в деревенскую синь. Как только он закрывал глаза, то видел тот родительский дом. Сад, в голубых накрапах, где держат липы в зеленых лапах птичий гомон и щебетню. Он любил этот деревянный дом, печь, завывавшую в дождливую ночь. В душе еще до пожара он был мальчишка. Пожар, как революция, разрушает и сметает все на душе. Сколько раз он представлял себе картину возвращения. Картина, как в назойливых снах, которые повторялись из ночи в ночь. Что он идет в модном костюме и в цилиндре по тем местам, где жил мальчишкой, где каланчой с березовою вышкой взметнулась колокольня без креста. У кладбища он встречает старика. Тот подслеповато смотрит на него и говорит: «Добро, мой внук, добро, что не узнал ты деда!» Он говорит, а сам все морщит лоб: «Да!.. Время!.. Ты не коммунист?» «Нет», – отвечает он. «А сестры стали комсомолки. Такая гадость! Просто удавись. Вчера иконы выбросили с полки, с церкви комиссар снял крест». Сергей идет дальше, входит в село. «Меня никто уже не узнает. По-байроновски собачонка меня встречала с лаем у ворот. Ах, милый край, не тот ты стал».

Как-то в письме к матери он писал о том, что они потеряли вдвоем: мать – сына, сын – мать. В последний этот год она часто грустила о нем.

– Ах, дорогой мой друг, – произнес Есенин. В полумраке комнаты ему чудилось, что он видит мать, тоскующую и робкую. Он боялся подойти. Ему было так спокойнее говорить с ней. Он оглядел комнату и вспомнил дом. На стенке календарный Ленин. На столе самовар. Мать. Сестры. Он понимает, что здесь жизнь сестер, а не его. Мать говорит ему, что и говорила всегда:

– Сынок, мне страх как не нравится, что ты поэт, что ты сдружился со славою плохою.

Есенин сидел и слушал ее жалобные причитания, лицо его передергивалось от раздражения, его самолюбие было задето, он крепко сжал пальцы в кулак до хруста.

– Родимая! – он оборвал ее бабий плач. – Забудь про деньги ты, забудь про все. Ведь не корова я, не лошадь, не осел, чтобы меня из стойла выводили!

– Сережа, не слушай ты, старую, меня. А если можешь, снова приезжай. Приезжай.

Она встала и ушла по лунным лучам в ночь.

Вошла сестра.

– Ну, говори, сестра! – нетерпеливо просит ее Есенин. – Сестра! Сестра! – он, тяжело вздохнув, вымолвил… – Друзей так в жизни мало! Ты мне пой, ну, а с такою, вот с такою же песней, как ты, лишь немного глаза прикрою – вижу дорогие черты.

Он прилег на диван и стал слушать ее пение. И снова он увидел калитку осеннего сада и опавшие листья с рябин. Свет зимнего месяца проникал в комнату. И ему казалось, что он от этого месяца греется. И вновь почувствовал, что жив.

– Шура, в этом мире я только прохожий, ты махни веселой рукой. – Он привстал, осмотрелся вокруг и увидел, что он опять один в комнате. Он сжал руками голову, мысли теснились и теснились в его голове. Он витал, прошел к окну и стал себя успокаивать:

– Жить нужно легче, жить нужно проще, все принимая, что жив.

Он отошел от окна и лег на диван. И вновь закрыл глаза и процедил сквозь зубы: «Ничего. Я споткнулся о камень, это к завтраму все заживет».

И вновь стал вспоминать родительский дом. Но он не хотел возвращаться именно в этот чужой новый родительский дом. Все сгорело вместе с тем пожаром на двадцать восьмом году его жизни. Он хотел бы только от тоски мятежной воротиться в низенький, как он писал, наш дом. К старому, он понимал, что возврата нет. И только Черный человек не переставал его преследовать. В четвертый вечер Сергей Есенин только один раз прочитал своим друзьям “Черного человека”. Больше читать о нем не хотел.

В восемь часов вечера все разошлись. Эрлих утром должен был зайти на почту за деньгами, по просьбе Есенина. Сергей остался у стола спокойный, без пиджака, накинув шубу, и просматривал старые стихи – на столе была развернута папка. В ней лежали исписанные листки.

Эрлих, забыв у Есенина портфель, а с ним доверенность на получение перевода, вернулся в гостиницу. Эрлих обратил внимание на стол: там лежала развернутая папка с исписанными листками. Простились они вторично.

Есенин сел за стол наспех записывать в блокнот. Потом оставил это занятие.

Около десяти часов вечера он спустился к портье с просьбой – никого к нему в номер не пускать.

День последний

Медленно светало. Гостиница оживала. Многие поздно легли вчера ночью и потому поздно вставали, а некоторые продолжали спать.

Елизавета Алексеевна пошла утром звать Есенина завтракать. Подошел следом за ней и Эрлих. И они вместе постучали в дверь. Сергей не открывал. Она попросила, наконец, коменданта открыть комнату отмычкой. Комендант открыл и ушел.

Шла уборка коридоров гостиницы. Человек в черном прошел по коридору и стал подниматься на следующий этаж.

Послышались крики. Кто-то заплакал. Шаги. Топот. Крики то усиливались, то переходили до шепота.

– Что случилось? – спросонья кто-то спрашивал, высунув голову из номера. Пробегая, ему на ходу ответил служащий гостиницы:

– Человека убили.

– Да не совсем так, удавился в петле на трубе парового отопления, – отозвался другой голос.

– Ужас! – вскрикнула женщина.

– Так что же случилось? – ворча, спросил третий голос.

– Да уже, видать, разобрались. Человека-то уже нет.

– Чека приедет, разберется.

– А человек-то кто?

– А кто его знает. Он тут всего дня три-четыре гулял.

– Пьянка до добра не доводит, – женщина выговаривала своему мужу.

– Я-то тут при чем? Я в петлю не полезу, – ворчливо ответил он ей.

– Он тоже не полез, а теперь, на вот, и висит.

– Ох, грех-то какой.

– А, может, он и не брал греха на себя.

– А кто его знает.

– Действительно, кто знает. А кто он такой?

– Говорят, какой-то поэт.

– Скандалист.

– Что вы тут болтаете? – воскликнул пробегавший по коридору человек в форме чекиста.

– А мы хотим узнать: кто он такой.

– Поэт.

– Поэты своей смертью не умирают, – кто-то философски заключил.

Послышались голоса. И среди них новый возглас – плач.

– Так кого нет? – раздраженно спросил мужской голос.

– Есенина нет, – был ему ответ.

Мела метель. И в ней слышалась есенинская песня: «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель, синь очей утративший во мгле, и тебя любил я только, кстати, заодно с другими на земле».

Песня, будто затянутая в петлю, оборвалась на полуслове, метель на несколько минут стихла и на легком, усиливающемся порыве ветра стала набирать силу, осыпая город белым студеным снегом.