Текст книги "Белая обитель"

Глава 7

Есть на алтайской реке паром. Он двигается по реке от берега до берега. На пристани мужики покуривают махорку, сидят бабы с детьми. Пока переправляется паром от одного берега до другого, люди промеж себя всю жизнь расскажут, как больной на больничной койке, которому от исповеди легче станет на душе и боль притупится.

– Василий Макарович, я тут письмо в редакцию написал о своей беде. Читай, – и он подал ему листок. Письмо было написано корявым почерком.

«Приезжаю домой – на столе записка. Моя, потеряв голову, укатила с командировочным в неизвестном направлении. У меня сердце к ней приросло. Каждый раз еду из рейса, и у меня душа радуется: скоро увижу. Я пережил это. Но зачем совсем-то уезжать? Этого я тоже не понимаю. Как-то у меня не укладывается в голове. В жизни всяко бывает, бывает, иной раз слабость допустил человек, но так вот одним разом всю жизнь рушить – зачем же так? Очень мне сейчас обидно, потому я пишу свой рассказ. Я тоже – не каменный».

– Иван, говорить ты умеешь. Написал так, что Лев Толстой бы позавидовал, но безграмотно, на двойку.

– Я не писатель. Я хочу, чтобы напечатали мой раскас в газете и тогда все узнают настоящую правду про мое несчастье. Чтобы и она прочитала про мои чувства. И заплакала.

– Не по-мужски получается, к жалости призываешь, а её через это не вернёшь. Лучше приходи в вечернюю школу. Подучись немного, и пошлешь ей письмо, а так тебя на смех подымет за грамматические ошибки. И не раскисай.

Паром причалил к берегу. Все засуетились. Заскрипели повозки. Те вышли, эти взошли. Поздоровались, да и разошлись.

Паром снова медленно отчаливает от берега. Мутные круги, как от полозьев саней, расходятся веером.

Катунь – родня реке Бии. Сколько легенд ходит об этих реках.

Будто в стародавние времена жил-был старый хан и была у него дочь Катунь, и дал слово другому хану выдать замуж за его сына. Да только полюбила ханская дочь бедного пастуха Бия. И решили они сбежать от гнева ханского, да послал он за ними вдогонку своих слуг. Вот-вот они схватят беглецов. Схватились за руки влюбленные – и в пропасть. И увидели слуги, куда они бросились, а там бегут две бурные реки, меж камнями сметая преграды на своем пути, сливаясь в один поток, в одну реку любви.

Дед сидит на берегу смотрит на прохожих. Увидел он Любу с новым ухажером. И вслух соседке говорит:

– Любке он не пара. Такого в семейной узде не удержишь, хотя малый и честный, но мир не на одной чести стоит, тут на каждого коня своя сбруя нужна. Только у Любки такой нет. Она сама любит в упряжке ходить. Тут человеком надо быть. Деревню любить, людей уважать. Городские многие сами из деревни. Только как дорвутся до легкой жизни, почему-то они становятся злыми. И как не говори, а жизнь там с удобствами. Только из-за этих удобств мать родную забывают не то что меня, старого человека.

Дед посмотрел на соседку. И она как по команде начала тараторить:

– Любкин дружок по хулиганству отмотал два срока. Её бабка сказывала, что в первую ночь на постое у них был, когда все заснули, то он на цыпочках приперся к Любке. Она же глупенькая, все смеется ему в ответ. Тому кажется, что она его приманивает. Он стал с вопросами к ней приставать. Бабка в крик, так что этот котяра наутёк. Она их чует и отгоняет от нее прочь, как мух. Она и Любке спуску не дает.

– Николай, ее бывший муженек, наведывается.

– Бывает, прикатит с дружком, под окнами от ревности пошумит, да и уедет восвояси опять. Мужик трезвый нормальный, подопьет – дурной.

Снова подошел паром к пристани. С парома съехала машина. Все торопливо расступились, только мальчишки стали с интересом обходить автомобиль. Новые люди появились на пристани, и у деда пошел другой разговор.

Глава 8

Василий Макарович в свои двадцать четыре года в рассуждениях с сельчанами был мудрее старика. Он умел говорить со стариками по-стариковски, а с молодыми – по-молодецки, да и с блатными умел держать их разговорный трёп. Только вот с женщинами не умел ладить. Не приучен он к ухаживанию. Не понимал он и капризов Машиных, считал это как бабские выдумки. Или, как считалось на селе, у ребят это городское ломание.

Марья была чернобровая, с ясными и умными глазами. Она редко улыбалась, но усмешка с ее лица не сходила. Этим она даже деду не нравилась, так что и он перед ней робел, как ученик перед учительницей младших классов.

– Нет, не наша, не деревенская, вон Любка, хотя и глупая, а парни как сохнут, да потому что приветливая, и корова ее любит, да у нее надои молока на селе больше всех. Марья вся в свою мать, и доброго слова не услышишь от нее. Одним словом, учителка будет для мужа, такая любого выдрессирует, у нее и волк ручным станет. И ухажеров у нее нет. На деревне так говорят: если по тебе не страдают и не любят, то наверно худое что-то есть в девке.

Вечерами Маша ходила в компании. Но никогда не подпевала в песне гармонисту и если танцевала, то только когда пригласят ее на танец. А так будет стоять в сторонке и слушать музыку. Она ходила регулярно на танцы, как в городе интеллигенты посещают филармонию. Для повышения своего культурного уровня.

Но почему вызывала страдание у Василия она, никто не мог в толк взять. Молодость делала свое дело. Будоражила душу, и сердце сжималось до боли, будто приворожили его к ней.

Выйдет к вечеру и стоит у плетня, смотрит на дорогу. Вот выждал, когда девки свернули за угол, махнул через плетень и огородами по вязкой земле к Марьиной избе.

Остановился около ветхих ворот марьиного двора, до боли сжимая кулаки, будто коня под узду держит, пробуя так унять волнение. И справиться с волнением никаких сил, только голова злостью наливается. Так разволнуется, что желваки бегают. Прошелся по проулку. Кепку на голове заломил. Закурил. И когда увидел свою зазнобу, то дар речи потерял.

– Ты чего такой? Напугал-то как! – Марья перевела дыхание и опять ухмыльнулась. – Ты чего? Тебе чего надо-то?

– Ничего не надо!

– Василий! Возьми меня замуж, – тихо произнесла она.

Ему послышалась в ее голосе насмешка. Он повернулся и увидел в ее глазах слезы. Он обнял ее и погладил по руке. Ему было и радостно и грустно. Он опять почувствовал где-то внутри себя раздражение на этот деревенский роман, как в русской классике. Это нелепое ее признание в любви. И у Пушкина в романе «Евгений Онегин» Татьяна с русскою душою так же нелепо признается Онегину.

Вот и он молчит, а в голове мысли крутятся: как сказать, что люблю, или, наоборот, еще раз подумать, что шаг-то серьезный. Только тело не слушается его. Он поцеловал ее и пошел быстрым шагом к реке. Это было его первое признание в любви, без слов, на одном прерывистом дыхании и сердцебиении, со стуком в висках.

…Уже на востоке тихо стал заниматься рассвет. Прокричали третьи петухи. Он сидел на бревне, которое прибило волной к берегу, и только к утренней дойке пришел домой.

Мать хлопотала около печи. Он не знал, как начать разговор.

– Ты где был, Вася?

– Мам, пора жениться мне, – он снял кепку и стал ее перебирать пальцами.

– Кого хочешь брать замуж? Тут я что-то невест не примечала.

– Машу Шумскую знаешь?

Тут мать распрямилась, сняла белый платок и посмотрела на Василия.

– Ты уже взрослый, за отца в доме. Решай сам.

Мать Василия знала его характер, который весь в отца. Да и внешне такой же скуластый с быстрым цепким взглядом, улыбнется – как живой Макар перед последним прощанием. Провожала его и тогда прижалась к нему, как к крепкому дубу, и уверенность почувствовала тогда в себе, что сможет и ждать, как никогда не ждут, и детей поднять. Детей подняла, а его не дождалась. А теперь вот сын, старший в семье, просит у нее благословения родительского. Что советовать такому взрослому сыну? Он в опеке уже не нуждается. В делах как взрослый, может и пожалеет, но от слова своего не откажется. Не предаст. Хотя может развернуться и сделать, по своему характеру, никому ничего не объясняя. Не приучены тут ребята с малолетства любви к девушке. Пожалеть там мать или вдову – знают, а вот как любить женщину, тут каждый идет своей тропой. Но приходит срок по уговору или сговору молодым садиться за свадебный стол.

Деревенская свадьба в Сростках, такая же, как и везде на Алтае.

Эту свадьбу играют. За праздничным столом после первого «горько» о молодых забывают. Тут для всех праздник. За столом разговаривают все сразу. Посуды не хватает. Стаканов не хватает. Гости подходят званые и незваные. Двери дома открыты. В который раз молодоженов подначивают словами:

– А самогон-то горький.

Как будто потолок обваливается и слышится раскатисто.

– Горька-а!

Шум стихает, когда молодожены прилюдно целуются. Несется частушка. И опять чей-то озорной голос несется в зал.

– Так не целуются.

– Сам женишься, тогда и покажешь свое умение, а сейчас учить никого не надо, – кто-то подал голос в защиту молодоженов. И опять хором несется:

– Горька!

Смеются и плачут по чужой, как по родной, любви. Потом песни, танцы. Гармонист перебирает меха баяна. Ему – лишняя чарка за музыкальное исполнение.

И так свадьба играет и поет. Что потом будет, об этом никто не скажет.

Так случается: нравилась соседка девчонкой, девушкой, а в семейной жизни не могут сладить по любви и три дня. Многое делается по молодости, по глупости. Он хлопнет дверью, а она не побежит за ним следом. Гордость еще в ней девичья живет. Еще чувства за семью не пробудились в молодых сердцах. Только с горьким опытом приходит житейская мудрость. Мужика, если любишь, то пытайся и удержать – и лаской, и строгостью. Норов бабий попусту проявлять не нужно. Семейное счастье наживается незаметно, и удивлять соседей нет необходимости. Так заведено: на глазах соседей держись ровно и спокойно, как там ночку проведете, молодые, – сами решайте. И старших умейте приветить ласково, для старого человека ласка как пуховая шаль, грубость – крапива, может ожечь до волдырей. А если не срастается семейное счастье – на том и расходятся. Вот такой порожистый характер у сельчан, как у реки Катуни.

Глава 9

Соседка позвала Василия к деду. Дед захандрил и слег в постель.

– Дед, ты чего занедужил? Что болит?

Старик посмотрел грустными глазами, которые немного пожелтели.

– К старости думал, что человек устает от жизни, а получается – смерть устает от человека, она не знает, когда к нему прийти, завтра или послезавтра. Для человека каждый день и то сделать надо, и это, вот и сидит смерть на крыльце и мерзнет.

Раньше я смерти не боялся, и она в гости не приходила. В войну иногда отчаяние проявлял, смерти не искал, такой глупости в моей голове не было.

Дед замолк, покряхтел и повернулся на другой бок лицом к стене.

– Ты слушаешь меня, Василий? Ты здесь, это хорошо, слушай. Это я тебя наградил царским именем Василий. Так что не подведи меня, иди и царствуй тем царством, что Бог тебе дает, а он талантом тебя одарил, так что тебе выпал счастливый жребий. Вот Бог мне дал и здоровье, и удачу, а я Божьим даром так неумело распорядился. Таланта своего не раскрыл. К старости дряхлеешь, вот сил нет никаких, а планов в голове столько, что и отдыхать некогда. Скажи, старая, что мне сделать? Вот сейчас встану и сделаю, только скажи, что делать.

– Лежи! Тебе фельдшер сказал, что лежать надо, – подала голос старуха.

– Вот так всегда супротив меня идет, не слушается меня. Ты ей, Василий, прикажи, чтобы слушалась. Ладно, не говори ей ничего, я и сам ещё сказать могу. – Он сделал глубокий вдох и выдох и продолжил тихим хриплым голосом. – Человек не смерти боится на этой земле, а забытья. Думаю, зачем я жил, зачем родился, вот не нужна мне такая жизнь. И почему я раньше об этом не думал, не знаю, вот такое ощущение, как и некогда было думать и в двадцать, и в тридцать лет. Я вот смотрю на тебя и завидую, вижу, ты сызмальства думал и решение всегда принимал на свой характер. Я не такой, жил и никого не слушался, а теперь хочу, чтобы кто-то мне сказал, что вот так и так, но никто не говорит, зная мой резкий характер.

Он снова повернулся на спину и уставился в потолок.

– Ты не уезжай пока, погоди еще немного, мы с тобой помянем всех, кого с молодости знали, к примеру, Буркина Илью, Пономаревых, Поповых, Куликовых, список большой.

Литра не хватит, придется в сельпо второй раз идти. Они родились здесь, пахали эту землю. И многие полегли под Москвой и под Сталинградом да на чужой сторонушке.

– Бабы сказывали, – подала снова голос хозяйка. – Перед войной всем снились мужья, а если не снился суженый, то значит стала вдовой. – Потом укорительным тоном произнесла: – Дед, прекрати о смерти болтать.

– Ладно, я же не пугать вас собрался, но разве не интересно, что за корень нас притягивает к этой земле, если забывает человек о своих корнях, то сила иссякает из него враз.

– Да что тут хорошего в этих местах.

– Молчи, старая, всю жизнь тут прожила, будто мы и не мотались по свету по нашей родне, которые по всей Руси разбежались, как скифы.

– Да по своей ли воле тут жила? Ты сюда меня сманил.

– Старая песня, ты ее не слушай, она и не такое скажет. Сама говорила, там хорошо, где нас нет. Ничего, рожала детей, с внуками видится на летних каникулах. Родня приезжает, гостинцы привозит. Что на старости нужно нам, старикам? Покой дорогой.

Старуха смолкла и стала веретеном нитку докручивать. Кошка легла у ног.

– Зимой помирать хлопотно, – заговорил старик, – ближе к осени ещё ничего. Не так душу щемит.

Он закашлялся.

– Дай разок курну, – шепотом попросил Василия.

Василий раскурил папиросу и дал старику сделать затяжку. Дед закашлялся.

– Прохудился весь… Дым, однако, в брюхо прошел.

– А где шибко-то болит? – спросила старуха, глядя на старика жалостливо и почему-то недовольно.

– Везде. Все болит. Ты бы отвезла меня к костоправу. Спина совсем отнялась.

– Слабость-то, она от чево? Не ешь, вот и слабость. Попей куриного бульона. Он ить вкусный, попробуй. А?

Старик посмотрел на старуху и повертел пальцем у виска.

– Этого добра мне не хочется. Лучше налей полрюмки водки. Может, от этого хоть маленько кровь-то заиграет.

– Гляди, не стало бы худо.

– Да когда с водки худо бывает, ты что! – Старик с досадой произнес. – Всю жизнь трясется над графином и прячет в шкаф, будто яд. Не понимает: водка – это первое лекарство.

Старуха с ворчанием налила стопку водки и протянула старику. Тот сделал глоток и закашлялся. Все обратно вылилось изо рта. Он долго лежал тихо, без движения. Потом, пересиливая слабость в теле, тихо прошептал:

– Правильно говорили люди: пей, пока пьется.

Старуха заплакала.

– Да ты чо уж, помираешь, что ли. Может, ишо оклемаешься.

– Счас оклемаемся, чуть погоди. Накрой меня одеялом, ноги стынут.

Старик отвернулся к стене. И тихо заснул. У изголовья, всхлипывая, плакала старуха.

В дом входили и выходили соседи со всей ближайшей округи.

Прошло сорок дней. День был погожий. Василий зашел на кладбище, посидеть час-другой у могилы старика. Вольно и как-то неожиданно думается среди этих холмиков. И еще: как бы там ни думал, а все как по краю обрыва идешь: под ноги жутко глянуть. Мысль шарахается то вбок, то вверх, то вниз на два метра. Но кресты, как руки деревянные, растопырились и стерегут свою тайну, как скифские курганы.

Василий снял кепку и перекрестился.

Глава 10

Василий шел перелеском. Вышел на полянку, прошел ее, потом опять начался лесок – погуще, покрепче. Открылась перед глазами березовая рощица. Походил около березок. Подошел к тонкой березе и погладил ее белый ствол.

Странно, ведь была же длинная жизнь, а помнилось только вот немногое, и почему-то вычеркнуты из памяти все радостные дни. Только помнилось, как с матерью носили ветки березы, мать большие, а он – поменьше, чтобы истопить печь.

Эти дорогие воспоминания жили в нем; когда бывало вовсе тяжко, он вспоминал свою деревеньку детства, березовый лес на берегу реки.

Он стоял, натруженно загадывал свою судьбу. «Сколько мне отпущено по судьбе ещё, двадцать-тридцать лет. Только бы успеть. Успеть! Куда меня несет? В какую светлую даль ты манишь меня, ветер? Уехал – вернулся. Сосет под сердцем, когда оказываешься на чужбине. Я чувствую силу в себе. Теперь уезжаю навсегда. Простите меня. Такая судьба у разинца Василия Шукшина. То, что на роду написано, и должно сбыться. И с нечистой силой потягаться можно до третьих петухов, глядишь, рассветет, и убежит нечистая сила. Мать не против моего решения, сестра Наталка будет рядом с ней. Мне двадцать пять лет – по деревенским понятиям сельчан зрелый возраст.

Что до странности в моем характере, так это от корней моих, от земли предков. Отец погиб на лесосплаве, так говорят. Деда болезнь-тоска сломила. Меня ты, судьба, на излом не возьмешь».

Он поглядел на дорогу, которая тянулась из села. Медленно пошел к реке. Только быстрое течение могло унести его мысли в будущее. Он почувствовал прилив сил молодости. Энергия воды приводила в движение его мысли. За последний год он сделал несколько письменных набросков про свое село Сростки, про реку Катунь. Он решил поехать в Москву, чтобы поступить в Литературный институт. Решение по молодости было наивно. Он хотел стать писателем и сказать миру, какие в России на реке Катуни люди живут, и что деревенская жизнь не заключается в коромыслах, ухватах, да запахах сушеных грибов, а в характерах. Тут всё глубже. И как он любит эту жизнь и этих людей. Вдруг и впрямь ему мало будет отпущено в этой жизни, то надо спешить. Важно прорваться в будущую Россию. Начинается долгожданная оттепель в Советском Союзе. “Я должен сам принимать решение. Не суди меня строго, моя сторонушка, о тебе я буду вести летопись всю сознательную жизнь”.

Василий все-таки уехал в Москву, и надолго. Испытать свою судьбу сполна. У сельчан это вызывало недоумение. Как это, такой ученый, сам учитель, и снова поехал учиться. Тут хозяйством заниматься нужно и обзавестись скотиной, и покос вовремя провести, и дров запасти на зиму. В деревне без забот и дня не проходит.

В дом Поповых зашел сосед:

– Уехал Василий?

– Уехал, – откликнулась Наталья, мать молча возилась у печи.

– Он молодой, у него вся жизнь впереди. Я так понимаю, что талант его окончательно вскрылся. Как наша река Катунь весной разливается, так что нет преград половодью. И ему, Василию Макаровичу, не будет преград в столице, несмотря на то что там свои столичные порядки.

Максим достал бутылку. Там было наполовину водки. Налил в стопки. Хозяйка поставила соленых огурцов и грибов, залила сметаной. Нарезала хлеб.

– Я сало вам принес – гостинец. Может, вернется Вася, так сальцем и подкрепится с дороги. А нам и так сойдет.

Он залпом выпил стопку и подцепил вилкой огурец.

– Вся беда наша в том, что мужик наш середки в жизни не знает. Вот. К примеру, немец или китаец, тот с малолетства на середку нацелен, так он и живет всю жизнь в послушании. Ни он тебе не напьется, хотя начнет пить, как и мы, но меру знает, лишнего не скажет. Спать побежит. А у нас какой порядок. Если пою, то так, что вся деревня слышит. От одного края села до другого слышно будет. Но работать, как нашенские, они не будут, а только с такого-то часа и до такого-то и все. Дальше хоть лопни, не заставишь его работать. А у нас полный конный день. И всё за один трудодень.

У Василия душа наша, он всегда работает от зари до зари за полный конный день. За него выпьем, чтобы не запороли в работе его. Он никому не откажет и последнюю рубаху отдаст, чтобы другому теплее было. Вот такой парень живет на Руси.

Он допил и, уже не закусывая, встал, качнулся, поклонился и пошел к двери, стараясь ступать негромко, но вышел грузно и шумно в сени. И на крыльце громко прокашлялся и сказал вслух:

– Экая темень-то! В глаз коли…

Там, внизу только и слышно, как шумит беспокойная Катунь, прыгает в камнях, торопится куда-то, чтобы слиться в большую полноводную реку.

Река Катунь в лунном свете извивается, брызгами разбиваясь о пороги, как и тысячу лет назад, маня влюбленных и бесстрашных в плавание.

Время любить

Есть такая пословица-загадка:

«Кто родился и не умирал?

Ответ – народ».

В семидесятых, да и восьмидесятых годах в СССР и в глубинках России не предполагали, что так круто повернется жизнь в девяностых годах двадцатого столетия. И все-таки одна эпоха сменила другую, пройдя через перестройку и приватизацию. Начали разорять, ломать и переделывать по всей стране.

В одном городском закоулке сносили дом и возводили другой. Натруженно работал трактор, собирая в кучу вещи, оставленные, брошенные и забытые бывшими жильцами жилого дома с тихим двориком и отцветающей сиренью. Там-то и были обнаружены следопытами чьи-то дневники, одни из которых были исписаны мужским, другие женским почерком. Эти дневники были принесены в редакцию газеты, где прочитали и согласились, что это книга судеб простых, даже незначительных людей, но которые имеют право на существование. Из дневниковых рассказов и составилась эта повесть с притчами наших дней.

Из дневника: в свои пятнадцать лет я выглядел угловатым подростком, и это стало моим комплексом.

В школе закончились занятия и наступили каникулы. В то лето я отправился с двоюродным братом в горы по туристической путевке. Есть живописный уголок в отрогах Тянь-шанских гор – Алатау – с холодным озером Иссык.

В группе было пятнадцать человек в возрасте от четырнадцати до пятидесяти лет. После сборов наш отряд двинулся по нелегкому маршруту. Самый тяжелый день – первый. Все непривычно: идти друг за другом, неудобный двадцатикилограммовый рюкзак, соленый горячий пот. На привале я с завистью поглядывал на снежные вершины гор и думал, что до этих вершин мне никогда не дойти. Но запомнилось не восхождение, а совсем другое, новое неиспытанное ощущение юности.

Большой привал сделали через четыре часа. Поставили палатку. К вечеру во всех моих мышцах ощущалась ноющая боль. От усталости я валился с ног. Когда мы устроились в палатке, я залез в спальный мешок. Потянулся и сделал глубокий вдох. И тут я почувствовал цветочный аромат, который струился от волос девушки каштанового цвета. Я осторожно сделал вдох еще раз. Это был дурманящий аромат гор в букете шелковых волос, перевязанных красной лентой. Сон пришел очень скоро. Утром я и не смог вспомнить, как заснул.

На следующий день я шел рядом с ней. Я старался, чтобы руки наши в какой-то момент соприкоснулись. Зато ее подружка вручила мне не только рюкзак, но и панаму, которая ей мешала. Да еще всю дорогу ныла, что ей плохо, и что она вообще мечтала об отдыхе на берегу озера, и что теперь она никогда не пойдет в горы.

Перед последним днем нашего похода пошел проливной дождь, и никто не вылезал из палаток.

Завзятые туристы – трепачи, врали – наводили на новичков ужас о снежном человеке. Пели туристские песни. Вот то, что они пели, я никогда ни раньше, ни после, так и не слышал. Для этих песен не подходит ни концертный зал, ни домашний уют городских квартир.

Наступил вечер и дождь стих. Я снова лежал в палатке и не мог заснуть. Опять этот аромат. Опять ее волосы. Я еще долго ворочался в спальном мешке. Я повернулся лицом к ней. В темноте я различил ее глаза и губы. Волосы ее коснулись моего лица. И я почувствовал тепло ее губ. Это был легкий, мгновенный, беззвучный поцелуй. Не успел я опомниться, как она отвернулась от меня. Вмиг исчезла у меня сонливость. Я долго лежал, боясь пошевелиться. В палатке все спали. Что это было, я так и не понял.

Через день наш отряд вернулся на турбазу.

Я узнал, что она из моего города. И где-то через месяц случайно встретил ее в парке. Она была в кокетливом платьице, вместо спортивного костюма и штормовки, а от волос исходил запах духов. Я ничего не почувствовал при этой встрече, никакой радости. Это очень удивило меня, так как после турбазы я часто вспоминал ее. И было это где-то там и когда-то давным-давно. Шли по горной тропе к вершине и от нее. Был костер. Были звезды. Жили в палатке. Был тот аромат молодости, который не давал покоя и сна. И в этом не чувствовалось ни начала, ни конца.

У немецкого писателя Эрвина Шриттматтера в «Миниатюрах» сказано: «Я смотрю на своих отцов и говорю: “Жизнь кончается”. Я смотрю на своих детей и говорю: “Жизнь начинается”. Я смотрю в глубь самого себя и не чувствую ни конца, ни начала».

Из дневника: С Ольгой я познакомился через подругу моего брата на вечеринке. Крутилась пластинка с одним мотивом. Одну и ту же пластинку ставили на проигрыватель, и никто не уставал танцевать под эту музыку. Ольга была старше меня на два года, но для нее я был пай-мальчик. Ее занятием в этот вечер было одно – дразнить меня. Ее газа сверкали трепетным огнем девичьей страсти. Пальцы ее рук скользили по моим колючим волосам. Она склоняла голову на мое плечо. Я не ощущал своего дыхания. Меня смущала ее откровенность. Я чувствовал с ней себя неловко и нерешительно, и она сказала: «Ты не умеешь целоваться, хочешь, я поцелую тебя?» Я опустил голову, закрыл глаза и тут же ощутил тепло ее губ. «Что это?» – тихо произнес я. «Этот весенний поцелуй, а этот – вечерний», – фантазировала она. И каждый раз я ощущал все по-разному. «Твой брат говорит, что ты еще ни с одной девчонкой не дружил». «Много он знает», – небрежно ответил я.

Ее поцелуи не давали мне покоя. Больше я ничего не слышал и не видел. Для нее это было забавой. Она дразнила меня. Потом ей это надоело. Она встала и вышла, а я поплелся вслед за ней. «Отстань, – резко сказала она, – меня не надо провожать. Дорогу домой я сама найду».

«Нет, я не хочу», – запротестовал я.

«Мало ли, что ты не хочешь», – усмехнулась она и торопливо пошла. Я догнал Ольгу. Схватил ее за руку. Сильно, кусая непослушные губы, целовал ее, пока не почувствовал солоноватой привкус. Она вырвалась, побежала, не останавливаясь, и зло закричала: «Дикарь!» Сначала меня мучил стыд за свой поступок. Но очень скоро исчезли из памяти все мелочи этого вечера. Я не помнил потом даже лица.

Сказание Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» – это бессмертная поэма о любви.

 
Тариэл, впервые полюбивший, говорит:
«Я упал, не в силах двинуть ни рукою, ни ногою,
И когда вернулся к жизни, плач услышал над собою…».
 

И только «ложь несет душе и телу бесконечные мученья». И еще «только тот оценит радость, кто печаль переживет».

Из дневника: школьное братство – это первое сообщество подростков. На школьном дворе играет духовой оркестр, традиционный «Школьный вальс» для выпускников десятого класса.

Я прошел, не спеша, по школьному коридору в последний раз в жизни. В нем непривычно тихо. Как я долго ждал этого дня. Я смотрю на школьный двор. Все выпускники нарядные. Все счастливые. Только мамы утирают тайком слезы, глядя на своих детей.

А разве я ребенок? Я мыслю как взрослый. Взросление произошло быстро. Но я еще ощущаю себя маленьким, и только первоклассник смотрит на нас с завистью, что так долго ему ждать, когда он вырастет таким же большим. Через несколько лет и он пойдет вслед за нами.

У кого-то уже куплен билет на самолет, у кого-то на поезд, а кто-то останется в родном городе. Все знают, кто куда будет поступать. Кто кем станет. Один я не знаю. Мне кажется, что моя жизнь беспредельна. Звучит музыка. Парами кружатся выпускники. Танец за танцем, и нет ни у кого усталости. Потом, взявшись за руки, идем на центральную площадь. Сегодня можно гулять до рассвета. Ночь спрятала свой звездный плед. День выкатил свой желтый бубен. И все заиграло и запело.

Я обещаю друзьями писать письма. Трудно будет или легко, но обязательно пошлю весточку.

Переписка длилась только год, а потом письма приходили все реже и реже.

Школьная дружба – самая бескорыстная. Факт, проверенный временем. И как бы мы все по-разному ни помнили о школьных годах, но мотив десятого класса всегда один. Он грустный и веселый, тихий и громкий, как школьный звонок.

Есть у Виктора Астафьева в повести «Царь-рыба» слова-камешки, в которые нужно более пристально вслушаться и всмотреться. Проходят годы, и человек «ощущает годы, чувствует груз памяти». Когда-нибудь мы останавливаемся и смотрим на течение реки-времени. И на память приходят вечные истины:

 
«…Время родиться и время умирать;
Время плакать и время смеяться;
Время разбрасывать камни и время собирать камни;
Время хранить и время тратить;
Время молчать и время говорить…»
 

Человек ищет, мучается и находит ответ. У каждого человека свой тернистый путь, который он проходит от начала до конца. В этом есть одно из свойств человеческой жизни: как жил, так и умер.

Из дневника: на город опустились фиолетовые тучи, и мелкий рассыпчатый дождь сек прохожих.

Дождь и приподнятое настроение вроде бы несовместимы, а у меня именно так в минуты плохой погоды.

Я поравнялся с девушкой в черном плаще и пошел рядом. Она не обращала внимания. Меня это не разочаровало.

– Извините, у меня глупое настроение сейчас. Я прохожий. Этот случай нас соединил. Давайте воспользуемся этим.

– И что из этого? – она насмешливо посмотрела на меня.

– Я хочу сделать для вас маленькую радость.

Я оглянулся: у подъезда дома стояла цыганка и торговала гвоздиками. Я отошел от спутницы. Приценился к цветам. Когда я купил букет, девушка уже стояла на остановке. Я подбежал к ней и подал красные гвоздики.

– Как мило, – удивилась она.

Тут подъехал автобус, она вошла в него, а я остался стоять под дождем. Помахал ей рукой на прощание.

Она смотрела на меня удивленно. Мне стало неловко за свой поступок.

Человеческая судьба переменчива. Иногда она меняется помимо воли человека. Каждый рано или поздно переживает бурю чувств сострадания и страсти любви. Как губительна страсть в человеке, так и сострадание, которое не спасает и не излечивает.

Есть у Стефана Цвейга такая мысль:

«… Есть два рода сострадания. Одно малодушное и сентиментальное, оно, в сущности, не что иное, как нетерпение сердца, спешащее поскорее избавиться от тягостного ощущения при виде чужого несчастья: это не сострадание, а лишь инстинктивное желание оградить свой покой от страданий ближнего. Но есть и другое сострадание – истинное, которое требует действий, а не сантиментов, она знает, чего хочет, и полно решимости, страдая и сострадая, сделать все, что в человеческих силах и даже свыше их».

Самое страшное, когда к состраданию примешиваются чувства любви. Сострадание убивает любовь, а любовь уничтожает сострадание. И оба чувства несовместимы.

Из дневника: стоял жаркий день. Я остановился у колонки с водой и жадно пил. Струя холодной воды растекалась по лицу, освежая и ободряя меня. Я поднял голову и увидел перед собой девушку с велосипедом. Она выглядела подростком. Я уступил ей место. Она наклонилась под краном, достала стаканчик из сумки и набрала воды.