Текст книги "Белая обитель"

Катунские летописи

Глава 1

Вот деревня…

Вот дом в небольшом селе Сростки.

Мать, Марья Сергеевна Попова, дважды была замужем, дважды оставалась вдовой. Первый раз овдовела в двадцать два, второй раз – в тридцать один год, в тысяча девятьсот сорок втором году.

Вася был пасынком в этой жизни. Малые ребята так хотели, чтобы их любили, но в послевоенные годы материнской любви не хватало на голодных мальчишек и девчонок. В детскую память Васи врезался только один день в одну из студеных зим, наполненный теплом дом и аппетитный запах сибирских пельменей. Мать постоянно думала о хлебе насущном, ей надо было поднять на ноги своих детей. Так что было не до ласки, и ее обветренные губы забыли о мужской любви. Вася своего отца, утонувшего при лесосплаве, не помнил. Дед был для него и отцом, и братом.

Год прошел после войны, а мать по-бабьему все вспоминает о том дне, когда ей приснился сон.

– Приехали мы в Бийск-то, а их там видимо-невидимо. И вот всех выкликают. А мы, бабы-то, собрались в садике, у вокзала, да и ждем. Калина красная, у залеточки я, любовь я вызнала. Ждем-ждем, а их всех выкликают. Я и задремала, на скамеечке-то сидя. До этого-то не спали две ночи, ну меня и сморило. И только я задремала, вижу такой сон. Вот захотела же я пить. Да так захотела – душа горит. И вижу, будто чайник какой-то. А где это я? – что-то не соображу. Ну, взяла я тот чайник, да как хлебну с жадностью-то, а там кипяток.

И проснулась. Проснулась, рассказываю этот сон бабам, а те говорят: «Э-е, матушка, худо: обожжешься». Вот и обожглась: в сорок втором похоронное известие получила.

Скрипнула дверь, кто-то прошел в сени дома.

– Васька, это ты, шалопутный?

– Я, дед, – откликнулся подросток.

– Чего не спишь? Аль на свиданку сбегал? Весна. Майской прохладой веет с реки. Девки весной по мужикам стонут. Или на мамку серчаешь? Не серчай.

– Жалко мне ее, не везет ей в жизни. Мы у нее как суразята.

– То война отечественная сотворила.

– Эх, если бы эти фрицы оказались тут, то врезали бы им за всех наших.

– Не докатилась война досюда, а нас всех опалила и осиротила. Вон тетки твои: Авдотья. Вдова? Вдова. Двое детей. Анна. Вдова? Вдова. Пятеро детей. Вера тоже вдова. Один сын. Сволочная война, всех перекалечила. Наши девчонки, знаешь, как они до войны пели на завалинках дома. Хотел бы услышать, да не услышишь, так теперь не поют. Как похоронки стали присылать, так только вой и плач слышно в округе.

Дед был сухой и нервный и страдал глухотой. Любил говорить долго, особенно о своей жизни.

– Знай, Василий, смотрю я на тебя и вижу твою жизнь. Глупости не делай, хотя это у нас в роду. У меня глаз острее, чем у цыгана, все видит. Уедешь отсюда, да будет тебе только наша деревня сниться.

Не смотри, что вокруг серые избы, пыльная улица, крапива у плетней, куры на завалинке, покосившиеся прясла… Это наше крестьянское хозяйство.

А за деревней – степь да волки. Да полыхает заря в полнеба. Далеко-далеко проскачет табун лошадей в ночное, повиснет над дорогой, в воздухе, и полоска пыли ещё долго держится. И опять тихо. Что за тишина такая тут на земле. Такого места нигде не сыщешь. И это потом в памяти все перемелется и всю жизнь томить будет душу и будоражить кровь.

Выйдя во двор, они присели на завалинке дома.

– Порода у нас такая, не бойся, ты не пропадешь. Живи, как сердце подсказывает.

– Дед, скажи, как ты жизнь прожил.

– Вот и ты туда же гнешь, спрашиваешь, как эту жизнь прожил, а я жил-жил да вот до старости и дожил. – Тут дед сплюнул. – Для чего жил и сам не знаю. Смерти не боюсь. И ты ее никогда не бойся. Только знай: хлопотно умирать-то. Ты молодой – ты учись.

Я не выучился, и обманывали меня, даже жена. По сей день бутылку с самогоном прячет. Шофера нынче сильно зашибают! Да ишо приворовывают: всё лесишко кому подкинут, где сена привезут – гляди и деньги заведутся в руках. И матери бы помог. Да мне бы дров подкинул. Или твой дядька Дима заготовитель, так тот просто купец в хромовых сапогах, круче председателя правления. Ученый человек у нас завсегда в уважении.

Василий молчит. Упоминание о матери и сестренке ему неприятно слышать. Конечно, трудно матери, но она тоже могла бы подумать и о сыне.

От безысходности накипает раздражение у него против старика.

– Ты, Васька, на меня не злись. Бабы есть бабы. Мужик все равно за все будет в ответе.

Василий, не по возрасту самостоятельный, худощавый, был стыдлив и упрям. Дед с внуком умели понимать друг друга. Дед поговорит – тоска проходит, Василий послушает – тревога уходит.

Глава 2

Начало лета. Непостижимая, тихая красота у реки. Деревня стоит вся в зеленом наряде.

Сладкий дурман молодой полыни кружит голову.

Под утро, в красную рань, кажется, что с неба на землю каплет чистая кровь зари. И вспыхивает в травах цветами. И тишина… Такая, что с ума сойти можно.

Потом, спустя много лет, Василий по детской памяти запишет в своем дневнике. Вот они с дедом на сельском кладбище.

– Ты, деда, чего тут делаешь, у этой могилы?

– Молитву читаю за ушедших из жизни. Вспоминаются двадцатые годы, лихое время было. Это счас народец присмиревший. Тогда по-другому было. Сурово. Тут схоронена и моя молодость. Мужиков в семье нас было пятеро: я и четыре брата. Крепко жили до двадцать второго года. За деревней до самой зари хороводились с девчатами. На балалайках шпарили вперемежку с гармошкой. Плясали, пели частушки с матерщиной, часто дрались. Просилась наружу горячая молодая сила. Жизнь шла своим чередом. А потом обломалась эта жизнь под руководящим и направляющим гегемоном. Только вот историю моей жизни не перепишешь.

– Как это так?

– Мой отец справный был хозяин, но угораздило его перед самой той продразверсткой прикупить лошадей.

Тут у мужика стали хлеб отнимать, а у него коней. Договорился он с председателем, что будет выдавать сельчанам на день. Год прожили. Кому дали на сенокос, тот с косогора и сена подвезет на конюшню, а кто в поле работает, тот и зерно подвезет. Потом из леса нагрянули недобитые колчаковцы и спросили у свояков, кто тут новой власти помогает, те показали на моего отца, так пороли его шомполами, что насмерть забили. Так что досталось и от той власти, и от этой, вот как на нашей земле водится, ты пиши так, чтобы потом историю не пришлось другим переписывать. Зачем я жил – вот что сейчас не пойму. Как же так? Есть небо, звезды, а мы одиноки на этой земле.

Они сидели, млад и стар, и была одна им на всё вселенная.

Россия вывозила из Алтайского округа до революции сливочное масло в Англию, что превышало в два раза стоимость годовой добычи сибирского золота в рублях. Россия вывозила, но следует учесть, что вывозила излишки и получала сверхприбыль. Только в одном бывшем селе Елинове Алтайского края к революционным событиям имелось 433 души, обитавших в 67 дворах. Типичная алтайская деревня. Из них в Гражданскую войну погибло 8 душ, в коллективизацию -20, в репрессиях, в основном, «за бегство от советской власти», – 18, в тюрьмах и лагерях «за колоски», «хищение колхозного имущества» -16, на фронтах -33, да в голодовках, увечьях, самоубийствах еще десяток душ. Кто бежал от советской власти, кто к колчаковцам ушел, кого – раскулачили, так что до этих дней в бывшем селе осталось всего 7 дворов, в которых доживают нетрудоспособные селяне.

То же самое случилось в десятках сел и деревень Бийского уезда и в тысячах сельских поселений по всей Томской губернии. И то же по всей России! Историк Шипунов рассказывал, что, несмотря на обильный урожай 1922 года, наступил голод в следующем году вследствие перегибов новоявленной власти на местах.

На какой братской могиле прочитать все имена миллионов душ человеческих? Могилы эти навечно спрятаны в курганах.

Глава 3

На Алтае наступила покосная пора. Жаркое лето и солнце как встанет в полдень, так и не слезает оттуда, до того шпарит, что, кажется, земля должна сморщиться от самого огня. Ни ветерка, ни облачка. В раскаленном воздухе звенит гнус. День-деньской не смолкает сухая стрекотня кузнечиков. Пахнет травами, смолой и земляникой.

Таким Василий встретил рассвет. Отбили литовки, и пошли сельчане косить.

Шли по косогору вниз. Под косой вздрагивает, никнет молодая трава.

Василий так намахался, что руки, как плети, и осталось только упасть бы в мягкий шелк пахучей травы и смотреть в небо. С лугов густо бьет медом покосных трав. И по всей земле разливается летняя сухостойная тишина с медовым запахом трав.

Потом развели костер. Затренькали балалайки. Костёр потрескивал, выхватывал из тьмы трепетный, слабый край света. А дальше, выше, кругом – огромная ночь, тёплая, мягкая… Беспокойно в такую ночь, без причины радостно. И совсем не страшно, что земля, эта маленькая крошечка, летит куда-то – в бездонное, непостижимое, в мрак, в пустоту. Здесь, на Земле, ворочается, кипит, стонет, кричит Жизнь.

– Дед, так ты всех знаешь в деревне. Кто как жил, любил.

– Тут кто был прав? Да никто. Жили, пили, пели. Крепко баб любили. Теперь мужиков в деревне раз, два и обчелся. Бабы маются. Да парней портят. Кого бабы родят? Только суразят. Спятили все тут от войны.

Ночь была темная. Только, если хорошо вслушаться, можно уловить далекий бурный шум реки. Дед продолжал рассуждать по-стариковски.

– Бабские дела – они вообще по вдовьей доброте. Мужики через бабскую нелюбовь ломаются и гибнут. Вася, ты на баб глаз зазря не пяль. Ты больно вспыльчивый. Они тебя легко могут сгубить.

– Я однолюб.

– Так-то оно так, да только жизнь у нас с поворотами: не въехал в нужную колею – и в кювет, а если по Чуйскому тракту гонишь, то и в Катуни окажешься, как твой дядька. И все из-за длинного рубля. За шерстью пошли, а вернулись стрижеными.

– Мне мамку жалко, она, как все бабы, невезучая в любви.

– По любви долго не живут, не по нашей породе, чересчур самостоятельные, да и на ласки скупы. Но твоя мать добрая и нежадная. Это тоже наша порода.

Василий лег, заложил руки за спину и устремил взгляд в небо. Он подумал: «Свело же что-то непохожих людей в эту точку земли. Жизнь… Большая она, черт возьми!»

Веки крепко смежились. Дыхание стало ровным, спокойным. И он погрузился в сон. Один из многих юношеских счастливых снов. Только в жизни эти сны не сбудутся. Хотя, как знать? Кому это по судьбе дано? Чтобы сбылось, говорят, нужно сильно загадать.

Глава 4

А ещё есть река на Алтае – Катунь. Злая, белая от злости, прыгает по камням, бьет в их холодную грудь крутой яростной волной, ревет – рвется из гор. А то вдруг в долине – тихо, слышно, как утка в затоне пьет за островом. Отдыхает река. Чистая, светлая – каждую песчинку на дне видно, каждый камешек, когда всходит солнце.

Издавна на реке промышляли добычей золота. Старатели в сезон намоют и уходят, а потом ребятишки переберут песок да золотник найдут и в сельпо снесут, а продавец на конфетку обменяет. Сколько тогда конфеток ребятам перепадало – и не счесть. Вот такая щедрая река Катунь.

Дед с Василием сидели на берегу и удили рыбу, но клева не было. Старик посмотрел пытливо на подростка.

– Ты что последнее время насупленный ходишь? Учиться хочешь, а возможности нет.

– Хочу! Только я этой жизни не понимаю. Земля большая, а мы тут кочевряжимся.

– Вася, не гони за других. Я своё в этой жизни отмаялся, но если у тебя кровь кипит, тогда валяй в город, покоряй мир. Дорожные деньги я тебе выдам. Тут с нами не усидишь, это верно. Пиши хотя бы письма. Или рассказ о нас напишешь, говорят, что ты слишком грамотный.

– Я в Москву хочу. Кремль хочу увидеть. Весь мир увидеть.

– Степка Разин тоже хотел Кремль увидеть, а колесовали.

– Так за разбой.

– Нет, он хотел всем волю дать. Казаком был, а казачьим царем хотел стать, да без головы остался. Хочешь быть вольным казаком – гуляй в степь, а не гастролируй по городам.

– Я тоже буду драться за справедливость на нашей земле.

– Тише, а то всю рыбу распугаешь, храбрец. Знаешь, что на Руси бунтовщиков четвертовали, колесовали и вешали? Остальным обрезали уши, клеймили каленым железом на левой щеке букву «Б» и ссылали с семейством в Сибирь. Мальчикам отрезали только одно ухо. Так что за лишние разговорчики можно и без уха остаться.

– Но народ не сломили, – не унимался подросток.

– Не сломили. Это ты верно говоришь, но хорошо пригнули, только затылки видать у нашего народа. Вот у меня всегда жалость к людям была, оттого и душа болит. А вот за народ голову положить духа не хватает.

– У меня хватит! – упрямо произносит Василий.

– Тогда быть тебе Разиным. Но с бабами тогда не путайся, через это у Разина погибель вышла.

Подросток скинул одежду и поплыл на другой берег, а течение его сносило вниз. Он греб вперед, сжимая зубы от холода горной реки. Потом, не отдыхая, поплыл обратно. Дед выловил несколько рыбешек. Васька вылез из реки, продрог до гусиной кожи на теле, лег на траву, подставляя бока под солнце. Дед достал из котомки хлеба, огурцов и сала. Отломил себе ломоть хлеба, сало было уже порезано на кусочки. Он не спеша сложил горбушку хлеба с салом и протянул Ваське.

– У тебя крепкие зубы, ешь, худоба. Помнишь, как научился тут плавать? Ты стал тонуть и кричать, а сам давай руками по воде бить, и бил ты эту студеную воду так, что вынесла тебя река на берег, а потом ты окончательно сладил с ней, и спокойно теперь переплываешь эту реку.

Васька сел, вытянул ноги, взял хлеб с салом, запихал в рот и зубами, как мельница, пережевал. Следом в рот ушел огурец.

– Не шибко гони, а то не почуешь вкус еды. Наш хлеб алтайский особенный, полынью пахнет.

Дед отрывал маленькими кусочками мякиш хлеба и долго жевал беззубым ртом.

К вечеру у реки они увидели, как за горизонтом садилось солнце.

– Эх, шагать по земле и шагать из конца в конец, а сил уже нет – стал я стар. Тебе, парень, надо ума-разума набираться. От блуда и водки держись подальше. Корень в породе нашей шальной. И башку, и волю теряем. На нашей сторонке много обиженных людей. Откуда напасть на нас такая приходит? Всё живем, и всё в неволе. И с царем, и без царя – жизнь не слаще редьки. Ты съезди в Москву, поговори с грамотными людьми, как дальше жить.

Дед затянул песню, не допев, приложился к горлышку чекушки. Почудилось Василию, что на реке появились струги, и услышал песню о казаке Степане Разине.

Он напряг свой слух и различил голоса деревенских певуний. Василий размышлял: как это так бывает, что наступает глубокая минута: вдруг озарится человеческое сердце духом ясным, нездешним – любовь ли его коснется, красота ли земная, или охватит тоска по милой родине, и опечалится в немоте человек. Нет, она всегда грустна, эта минута, потому что непостижима и прекрасна. И в памяти потом, как на фотографии, на всю жизнь, и спать не даст – и томить будет под сердцем.

Глава 5

Есть на Алтае Чуйский тракт. Красивая стремительная дорога, как след бича, стегнувшего по горам.

Селения, раскинутые вдоль тракта, становились приманкой, сначала для ямщиков, потом для шоферов. И на ночлег примут, да и товар помогут сбыть шабашникам. Тракт манит к себе, соблазняет молодые души опасным ремеслом и дивной красотой. Для мальчишки проехаться с шофером от Бийска до Ини да заглянуть вниз с перевала Чике-атаман, припевая, жутко и страшно, и чувствуешь всю красоту изнутри с перехватом духа, и кожей впитываешь целебную прохладу кедрача.

Шел пятьдесят третий год.

Село Сростки. Вернулся в деревню с флотской службы Василий Макарович Шукшин. Коротко стриженный молодой скуластый парень в кожаной куртке, в брюках, заправленных в хромовые сапоги, уверено вышагивал в сторону школы. Ему шли навстречу сельчане, кто кивал головой, кто здоровался за руку. Завоевать уважение у сельчан всегда труднее, чем приезжему, тут тебя сызмальства знают, так что величание “Макарович” пришлось ему заслужить на новом поприще.

У Василия характер крутой, резкий, и если ситуация будет такая, то осадит и крепким словцом. Мало не покажется. Было дело, уехал в четырнадцать лет после семилетки из деревни в Бийск в техникум, но как-то не давалась ему наука про поршни в цилиндрах. Сорвался снова с места общежитского и укатил во Владимир, там поработал слесарем на заводе потомственный крестьянин. И опять не сошлась география с биографией. И он переехал в Калугу на строительство литейного завода. Это была послевоенная романтика после монотонного тяжелого сельского труда по трудодням. Когда председатель записывал трудодень как конный день, запрягся и на целый день без передыха в поле.

Время было такое: давай-давай стране угля. Такой был лозунг дня. Из руин восстанавливалось хозяйство страны. Везде нужны были рабочие руки. Вот его руки и пригодились родине. Он был разнорабочим, маляром, грузчиком. Послужил на флоте. И вот вернулся в свою сторонушку, в Сростки. Экстерном окончил среднюю школу.

Приглянулся он директору школы, и пригасили учительствовать по предмету русского языка. Ему открылись новые книги, которые он читал в сокращенном варианте подростком. Так, повесть «Отцы и дети», он считал, написана на десяти страницах, а роман «Война и мир» – на пятидесяти. И теперь он держал в руках толстенные книги и думал, как это он все прочтет, а потом увлеченно читал, много и запойно, жадно, и все, что мог осилить, то читал, конспектировал, размышлял. И сам вдруг начинал писать первые рассказы, так что раскалывалась голова по ночам от дум, и снова приписывал, и снова исправлял; в конце концов, выходил у него рассказ как маленькая повесть. Это было новое письмо, и он не знал, к какому литературному течению можно отнести творчество. Литературный язык был так же скуп и выразителен, как говорили его сельчане, и их скороговорки он по памяти восстанавливал и маленькими отрывками записывал на клочках бумаги. В будущем все эти записи составили его рассказы и повести. Он сам себе был цензором, безжалостно вымарывал строки, а потом бросал в печку. Не жалел своего труда и продолжал снова переписывать карандашом, перечеркивая и снова вставляя в абзацы крепко сложенное словцо. Скомканные листы, как письма к любимой, тайно хранил по разным углам избы.

Когда он вернулся в деревню, мать радовалась, что сын по грамоте пошел, учителем стал. Теперь бы и жениться, да пропадает он в школе допоздна. Девки сохнут по нему, а он и на танцы не ходит, так как теперь на виду у сельчан. Авторитет терять не хочет и давать почву сплетням да глупым разговорам.

Василий часто ходит к реке. Приостановится у березки, покурит, подумает и помечтает до слез. На реке глубокая ночь, и слышится, как доносится от реки говорливый поток и тянет прохладой. Возвращается в дом родительский. Чуть лопочут листвой березки в ограде, чуть поскрипывает ставня. От сараев плывет тепло там, где корова, куры. Он засыпает, а за окном шелестят листвой березки. То замолчат – тихо, а то вдруг залопочут, залопочут, неразборчиво, торопливо… Опять замолчат. Знакомо всё, но почему-то волнует и тревожит молодое сердце.

Нравилась ему девушка на селе, Маша, ещё с детства. Он обещался ей прийти в клуб на танцы. Был случай: сходил он в клуб, увидел её и через весь зал – прямо к ней. Пригласил на танец. Она, спокойно не выказывая никакого волнения, положила руку на крепкое Васино плечо. Они танцевали, а их сердца выстукивали свою чечётку.

– Вы мне нравитесь. Я такой идеал давно искал.

– Быстрый ты, – насмешливо ответила она и посмотрела на него в упор, смутилась и отвела свой взгляд в сторону.

– Я на полном серьезе!

– Все так говорят, а замуж не берут.

– Я вас провожаю сегодня до хаты. – выговорил он по-ухарному.

Она знала задиристый характер Василия и потому спуску ему не давала. Будет ухаживать, а потом бросит и другим охоту отобьет своей ревностью. И останется она в девках. Потому и сбежала с танцев, не дожидаясь кавалера.

В тот вечер он обыскался, а ее не нашел. И ушел к реке к черному тополю, чтобы рассказать о своей сердечной боли. Он подумал: «Не везет мне с идеалом, никак не везет».

Шумит, кипит в камнях река и уносит его тоску-печаль далеко-далеко. Так засыпает Василий в одну из летних ночей.

Вот земное мгновение. И уже утро ударило звонкое, синее, да и дождик ночью прошел, и тихая заря потянулась, над рекой.

Глава 6

Есть на Алтае села, где живут только млад да стар. Вот и пришел Василий со стариком потолковать про жизнь.

Дед начал сетовать на своего постояльца, на Павла, шофера.

– Расплодил тут знакомых, а они покою нам со старухою не дают.

– Это кто старуха? – отозвался женский голос из сеней.

– Глухая Пелагея, а все слышит и говорит, как сельский репродуктор, – тихо шепчет дед Василию.

– Чего там бормочешь? – опять раздался женский голос.

– То-то и оно. Знай своё место.

– Свидетелем ты, Василий, будешь, сам видишь, как моя старуха лютовать стала, с тех пор как слабеть я начал. Раньше поперек слова сказать не могла, а нынче все разговорчивые шибко стали.

– Да я, Любочка, про постояльца нашего Василию рассказываю.

– Тогда рассказывай.

– Вот и сейчас куда-то запропастился, а посидел бы с нами, послушал про нашу жизнь. Переломают этому командировочному ноги. Вот побежал к Агафье на ночной часок. А был бы при хозяйстве, глядишь, и ума бы тут нажил.

Тут вошла хозяйка и запричитала.

– Василий Макарович, здравствуйте.

– Любонька, – ласково начал старик-хозяин. – Однако ж, где-то было ведь у нас… кх-хе…

– Чего было? Чего закряхтел?

– Было же где-то… Нам бы с Васей по махонькой.

– Тебе фельдшер запретил. Ладно, ради гостя, для Василия.

– Ты ее, сивушную, не жалей. Всё пройдет, всё будет мило.

Старик с Василием выпили по стопке и закусили капустой.

– Время нынче опять смутное. Амнистированных появилось много. К себе не возвращаются, а зачем, о них там за десять лет забыли. Тут заготовитель Никитич рассказывал о таком молодце. Сбрей ему бородку, надень костюмчик – учитель.

Выпили они малость. Он ему одно талдычит: жить охота. А кому теперь неохота. Только как-то про эту жизнь, как про бабу, рассказывает. Будто воля для него, как баба, и приголубит, и успокоит. Разве можно о воле так говорить, как о дойной корове. Здесь тайга – все одинаковые. Проснулся Никитич, а ружья нет. Отогрел волчонка, который мог и нож в спину. Потом нашли его в тайге волками загрызанным, и ружье ему краденое не помогло. Вот тебе и жить охота. У тайги свои законы. Какие бы ни были нынче времена.

Над деревней в глухом теплом воздухе висел несуетливый вечерний гомон: мычали коровы, скрипели колодцы, переговаривались через ограды люди. Где-то зазывала гармонь на посиделки.

– Раньше наши бабы как пройдутся по деревне, дух захватывало, а теперь пройтись по улице не умеют, только по ночам носятся. Покою от них нет. Только душу мою бередят.

На Павла нашего не смотри, что он жентельмен, так и она его выставила за дверь. Вообще-то, надо сказать, что Павел – знаток женщин: если себе не сосватает, то другому обязательно. Он с Кондратом приходил с бутылкой «Перцовки». Так мы за Анисью тут и распили. Теперь и у Кондрата семья. Может, когда-нибудь и ты с магарычом зайдешь.

– Хватит тебе, старый, болтать, – подала голос старуха.

Дед замолчал, потом подошел к кровати, лег, отвернувшись к стене, и тихо заснул.