Текст книги "Белая обитель"

– Давайте я подержу ваш велосипед, – предложил я.

– Спасибо, – ответила она, и наши взгляды встретились.

– Жаль, что вот так приходится расставаться, – со вздохом сказал я ей. Она, легко нажимая на педали, поехала по дороге, а я пошел к трамвайной остановке.

Я уже подошел к остановке, когда услышал позади себя непонятный грохот. Она упала с велосипеда. Я стоял и смотрел не нее, как и все окружающие.

– Идите сюда и помогите мне. Я из-за вас вернулась.

Она встала, прихрамывая, потому что ушибла колено до кровоподтека. Я перевязал носовым платком ее колено.

– Не больно? – спросил я.

– Теперь нет, – улыбнулась девушка.

На улице не было никого. Около тополя лежало бревно. Тут было прохладно. Странно, но мы заговорили, как старые знакомые.

Через десять минут мы говорили даже о поэзии.

– Я очень люблю Лермонтова.

И она легко прочла «Нет, не тебя так пылко я люблю». Почему она читала именно Лермонтова, я не помню. Но читала она вдохновенно.

– Вы положили меня на лопатки. Неужто это Лермонтов? Вот так да.

– А он был страшно одинок.

– Неужели его никто не любил? А человеку много-то не надо, всего-то чтобы он любил и его любили.

– А это уже много, – заметила она.

– Несчастная любовь тоже любовь. Сочинить все можно, – заметил я.

– Он жил, мечтая, любил и ненавидел обостреннее, чем простой смертный человек. Я смогла бы его полюбить.

Она читала стихи Лермонтова. И я никогда до этого не думал, что можно так легко читать стихи. Я не слышал ее слов, а скорее ощущал какой-то шепот ветра в монастыре, а перед глазами рябила вода горной реки в теснине ущелья. В этом было столько демонического. Любовь свободна не бывает. А демон вне свободы.

Она сидела рядом, и я слышал ее дыхание. Ее губы были раскрыты в светлой улыбке.

Стало смеркаться. Первые звезды появились на сером небе. Я удерживал ее за руку.

– Я счастлив, что встретил вас. Но это так мимолетно, что я не верю, что это реально, а не сон. Как я найду вас?

– А это ни к чему. Прощайте!

Она села на велосипед и уехала. Я потом долго вспоминал все мелочи нашего разговора. Думал, где ее найти. Я хотел ее увидеть. Искал ее долго. Прошло около полугода. Я вычислил ее место нахождения.

Была весна. Была капель. Сибирская весна быстро приходит. И я уже знал, что в этом доме с голубыми ставнями живет она. Я шел к дому с дрожью во всем теле. Я вошел во двор, минул калитку, постучал в дверь. В окне за занавеской мелькнула ее тень. Вышел молодой парень. Мы поздоровались.

– Я хотел бы увидеть Галю. Вы брат?

– Нет, я ее муж, – ответил он и молча уставился на меня.

– Да. Но впрочем, вы правы. Прощайте.

Я шел, и мне все казалось, что кто-то смотрит мне вслед. Но я так и не оглянулся.

Михаил Юрьевич Лермонтов болезненно переживал свои мучения любви, и сто лет спустя страстные слова не перестают приводить в трепет душу, хотя мы и говорим по-другому, но чувствуем и мучаемся так же тяжело.

 
«Нет, не тебя так пылко я люблю,
Не для меня красы твоей блистанье,
Люблю в тебе я прошлое страданье,
И молодость погибшую мою».
 

Откуда это в человеке? Почему человек страдает и мучается от любви? И продолжает жить, страдая.

Из другого дневника: я пошла в субботу на танцы. В семнадцать лет я выглядела, как в шестнадцать. В городском саду встречалась с друзьями. Знакомые ребята приглашали на танец, когда уже оставались сами без дамы. С ними было просто, но скучно. В популярность входил белый танец, когда девушка могла пригласить на танец кавалера. Я увидела в отдаленном углу несколько неуклюжего парня и пригласила его. И весь танец он мне что-то плел несусветное, говорил наивные и глупые слова, в которых не было ни одного комплимента в мой адрес. Он этим чудачеством меня озадачил.

Танцы закончились. Музыканты складывали инструменты. Я обернулась, а он стоял рядом. Я, в общем, этим была довольна. Подумала, что пусть он и проводит меня до дома.

Моя улица тянулась по склону лощины. Мы подошли к дому. Я подумала: если поцелует, то получит пощечину. Он только добродушно улыбался. И опять говорил глупости. Он попросил свидания на завтра. Я ему ответила, что буду свободна через неделю.

Но прошла половина недели, а он не выходил у меня из головы. Я не понимала, что в нем такого, что нет от него покоя. В субботу я снова пришла на танцы. Его не было. Музыка оглушала меня, я ушла раньше, чем закончились танцы. Я увидела, как в саду целуются влюбленные, и мне так захотелось, чтобы в этот миг он меня поцеловал. Но его не было рядом. Это даже меня очень разозлило. Я всю следующую неделю не находила себе места. Может, он забыл меня, а может, заболел. Ему, может быть, плохо, и рядом никого нет, подумала я. Я знала, где он примерно живет, и решила пойти к нему сама. Тот день, когда я его увидела, стал для меня «черным». Я долго ждала, продрогла от холода. И вдруг я увидела, как он шел с другой. Говорил он ей ту же чепуху, что и мне. Только та дура еще и одобрительно улыбалась. У меня на глаза навернулись слезы. Я отвернулась, когда они проходили рядом. В последний раз я вздрогнула всем телом, когда он прошел мимо меня. И все разом кончилось: страдания, радости. В сердце было пусто.

У С. Цвейга в «Нетерпении сердца» есть совестливая мысль: «По своей молодости и неопытности я всегда полагал, что для сердца человеческого нет ничего мучительнее терзания и жажды любви. Но с этого часа я начал понимать, что есть другая и, вероятно, более жестокая пытка: быть любимым против своей воли и иметь возможности защищаться от домогающейся тебя страсти».

Из дневника: из техникума я возвращался домой в пригород на трамвае. Второй раз увидел знакомое лицо девушки. Сначала я ее рассматривал через отражение в ночном стекле вагона. Наши глаза встретились на миг. «Выйду вслед за ней», – подумал я. Трамвай петлял по пригороду. Кондуктор объявила: «Конечная остановка. Приехали, молодые люди».

– Это ваша остановка? – спросил я ее.

– Нет, я ехала ради вас, – в тон ответила она мне.

Тут мы рассмеялись. Я ее проводил до дома. Сходили один раз в кино. Потом погуляли по городу под луной. При первом поцелуе я получил, как принято, пощечину. В следующий раз я пригласил ее к себе. Сначала пили чай. Потом в гостиной на диване слушали музыку. Мы были одни. Я стал расстегивать кофту. Она посмотрела на меня и спросила, зачем я так делаю.

– А разве нельзя? Если любит человек, то идет на любые жертвы любви.

– Да? – удивленно спросила она.

– Как ты думала – любовь без этого не существует.

Она откинула голову и закрыла глаза. В руках появилась мелкая дрожь, когда я расстегнул кофту. Только моя ладонь прикоснулась к ее телу, как она вцепилась в мои волосы. От боли я вскрикнул. Она вскочила с дивана и стала торопливо одеваться.

Она кинулась к двери. Я ее остановил, обнял и стал успокаивать.

– Чего ты, малышка. Так никогда и ничего не поймешь. Ты думаешь, что у меня к тебе никаких чувств. Есть! Поверь. Мне очень жаль, что так глупо вышло, и я тебя обидел.

Она заплакала. Мне стало вдвойне неловко.

– Зачем? Разве без этого нельзя? – проговорила она, всхлипывая.

– Наверно в этом возрасте уже нельзя.

– Ты меня бросишь? – жалобно произнесла она.

– Глупышка. Ты мне очень нравишься.

Мы помирились. Дружил я с ней недолго. Всему свое время. Остались старыми знакомыми. В скором времени она вышла замуж за другого.

Как-то мы встретились в трамвае. Кивнули друг другу. Она с мужем вышла и пошла с ним под руку по знакомому переулку, на котором отцветала черемуха и набирала цвет сирень. В тот день я поехал до конечной станции. Выходил из вагона я один.

В первых стихах Сергей Есенин веселый, бесшабашный поэт. И ближе, в мои восемнадцать лет, были ранние стихи, старше – стихи последних лет его жизни. Вспоминается мне близкая и далекая страна молодости.

 
«Выткался на озере алый свет зари.
На бору со звонами плачут глухари.
Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло.
Только мне не плачется – на душе светло».
 

Это потом придет грусть в его поэзию, когда отцветут молодые годы. И останется «стеклянный дым» после «голубого пожара», и наступит «холодная осень», и он скажет, что я одной тебе бы мог, воспитываясь в постоянстве, пропеть о сумерках дорог и уходящем хулиганстве. И нечего на склоне лет жалеть и звать, и плакать.

Из дневника: в человеческой жизни приходит неторопливо и восход, и закат.

После десятого класса, не поступив в институт, я оказался не у дел.

Вечером я шел на городскую танцплощадку. Когда объявили белый танец, я уходил в глубь площадки. Мне становилось неловко, когда звучали первые аккорды музыки и первые пары радостно топтались в объятиях друг друга. Я издали наблюдал за ними.

– Можно вас пригласить, – тихо произнесла подошедшая девушка.

Я кивнул головой и небрежно пошел с ней в круг танцующих. Думал, может спросить, как ее зовут, где она живет. Но заговорить с ней не решался. Продолжал думать, а может предложить проводить ее до дома. Пока я думал, музыка прекратилась. Я проводил ее до подруг. Они встретили девушку насмешливыми взглядами. Она отвернулась от меня. Это меня удивило. Потом она прошла мимо. Тут снова заиграла музыка. Я увидел, как ее пригласил рыжий парень. Следующий танец она танцевала с другим. Мне стало грустно и обидно. Она еще раз прошла мимо меня и не обратила никакого внимания. И я ушел с танцплощадки. Домой шел пешком. В моем доме уютно горел свет в окне. Рубленый деревянный дом утопал в сугробах. Надо мной блестели зимним светом звезды. Я знал, что мама не спала и ждала меня. Как хорошо, что у меня есть любимый и близкий человек – это мама. Иногда она сердилась, что поздно приходил домой, но всегда была очень рада моему возвращению. Я уже лег в постель и слышал, как она тяжело вздыхала. О чем она думала, я не знаю. Может, она вспоминала свою молодость и первую любовь, а может, думала обо мне.

О пьесе «Роза и Крест» А. Блока цензор А.И. Ламкерт составил своеобразный рапорт: «Пьеса эта представляет такой декадентский сумбур, что разобраться в содержании я не берусь. То обстоятельство, однако, что, судя по некоторым намекам, автор в лице “незнакомки”изобразил богоматерь, следует признать достаточным поводом к запрещению этой пьесы».

Но в пьесе вся душа А. Блока.

 
«В блеске зимней ночи, тающая,
Обрати ко мне твой лик.
Ты, снегами тихо веющая,
Подари мне легкий снег».
 

Как вспоминал Блок:

«Незнакомка» была навеяна скитаниями по глухим углам Петербургской стороны. Не было бы этих скитаний, не досчитались бы многих страниц в его поэтических сборниках.

Из дневника: я свернул с пыльного проспекта Металлургов на бульвар. Тут я ощутил прохладу. Осмотрелся вокруг. Мимо меня проходила знакомая на лицо полная девушка в простом синем платье. Я заговорил с ней. У молодых есть преимущество: в их разговоре нет ни начала, ни конца. На мои глупые реплики она отвечала смехом. Потом мы присели на скамейку. Я взял ее руку и не отпускал.

– Вы умеете гадать? – спросила, покраснев, она.

– Да! Вот эта линия ваша, а эта моя.

– Только они не соединяются, – заметила она.

– Но зато лежат рядом.

Она протянула мне брелок.

– Это вам на память о сегодняшней встрече.

Я взял брелок в руки, и хотя эта вещь мне была не нужна, но все равно поблагодарил ее.

Я говорил, а она слушала, что очень льстило мне.

Она пригласила меня в гости в воскресенье, оставив свой адрес. Я дал согласие, а сам так и не поехал в тот день. Присутствовать в гостях у нее было для меня жутко. И сам себя ругал за легкомыслие. Потом я успокоился и вскоре забыл об этой встрече.

Город небольшой, и поэтому, в скором времени, я встретился с ней через месяц чуть ли не на том же месте.

– Я часто теперь тут бываю, – улыбнулась она, – тогда я ждала вас к себе на день рождения. Я рассказала моей подруге о вас.

– Обо мне? Что же интересного можно было рассказать?

– А все, что вы добрый и хороший.

Эти слова оглушили меня, в висках застучала кровь. Тогда я подумал, что я жестокий эгоист. Мне ей надо было подарить только один вечер.

– А что было потом, когда прошел вечер? – спросил я ее.

– Я разревелась. Извините, я не должна была этого говорить.

Она встала с той самой скамейки и быстро пошла. Мне стало неловко. Я стал сам себе противен за свой обман, за свою неискренность. Я вытащил из кармана пиджака брелок, повесил на ветку клена и пошел таким же быстрым шагом в другую сторону.

Юрий Бондареву оглядываясь на пройденный путь, заметил: «Пройдя большую часть жизненного пути, мы обретаем терпкое чувство невозместимости прожитого и нередко в памяти своей пытаемся повторить ощущения былой молодости».

В минуты счастья или горя человек не думает, что это останется на всю жизнь. Откуда-то приходят на память воспоминания из нашей жизни, о которых хотел бы забыть навсегда. Нет-нет, да и вспомнится. Это одно из свойств человеческой совести в нашей памяти.

Из другого дневника: я позвала его с собой. Он всю дорогу шел и брюзжал. Мы вошли в лес. На ветвях деревьев почки полопались и кое-где пробивались изумрудно-зеленые листочки. Было прохладно.

– Лучше бы дома сидели да телевизор смотрели, – поеживаясь, произнес он.

– Стой. Замри. Такого ты никогда не увидишь и не услышишь, – сказала я ему.

– Что? Трещит какая-то птица.

– Трещит?! – вырвалось у меня, – это соловей.

– Да ну, что, самый настоящий? – удивился он.

– Именно он. Поет соловушка по-разному, но если разойдется, то такие коленца выдает. Соловей – птица весны – вестник любви, свидетель нежных вздохов, смеха и радости влюбленных. Вот какой соловей.

– Честно говоря, впервые вслушиваюсь, как поет соловей.

Несколько минут пели только две птицы. А потом весь лес огласился птичьим хором.

– Во дает! А что, он всегда так поет? – спросил заинтересованно он.

– Нет, только в брачный сезон.

Он взял мою руку и поцеловал ее. Мне было так хорошо с ним в этом вечернем лесу.

Месяц повис над кромкой леса.

Спускаясь с холма, я подвернула ногу. Он подхватил меня на руки и понес до самого дома. Потом мы сидели на скамейке и, прижавшись друг к другу, смотрели на далекие звезды. И мне ничего и никого в этой жизни не надо было. Только чтобы он был рядом.

У Диккенса есть мудрая мысль:

«Время – утешитель скорби и смягчитель гнева».

Из дневника: из-за подражания брату я завел дневник и стал записывать в него каждый день. Мысли почему-то вертелись вокруг одной темы. Когда перечитывал страницы дневника, то я пришел в ужас.

«Я смотрю на солнце сквозь голубое стекло. И мир стал совсем другим». «Можно прожить целый день и ни разу не взглянуть на солнце». «А сегодня солнца не было видно из-за промозглого осеннего дождя». «Однажды я встал и ушел за город, чтобы встретить восход солнца».

Я спросил брата, где его дневник.

– В чулан его отнес. Исписался, представь себе, напала на меня скука. Писать вроде не о чем. И я сделал вывод, что писать надо тогда, когда интересна жизнь. Вот сделать открытие и об этом написать, хотя бы будет интересно для потомков. Нужно жить полнокровно и поспевать за солнцем.

Я повторил его мысль вслух. Взял дневник и записал по-своему эту мысль: «Спешите за солнцем, потомки». И отнес дневник в чулан.

«…Есть такой на Руси человек, влюбленный в ту сторону прошлого, где открыты ворота для будущего», – вороша свою память, записал Пришвин.

Из другого дневника: был день, был вечер, а потом был ночной разговор.

– Я чувствую, что ты за этот миг стал очень близким и дорогим.

– Близким и дорогим, – повторил он за мной.

– Я слышу твой голос.

– Ты слышишь мой голос, – сказал он тише.

– Я верю и не верю, что ты есть.

– И я верю и не верю, – произнес он.

– Ты завтра уедешь?

– Уеду, – ответил он, опустив голову.

– Ты напишешь мне?

– Напишу, – нерешительно сказал он.

Он уходил по дороге, и я ему смотрела вслед. Он уехал и никогда так и не написал письма.

Вечером в одном любительском клубе, в полуподвальном помещении, где расположен был жэк, Виктор Максимов читал свои стихи и скупо рассказывал о себе. В каждом его стихотворении есть и личное, и наше общее. «Что-то ласковое вполголоса… Еще миг – и взлетит рука, и без удержу хлынут волосы, опрокинут тебя, слабака. Вскачь помчит река несусветная, как черемуха над водой – это ласковое, это светлое, не расслышанное тобой…» Несмотря на то, что я выписал прозаические строки и они не потеряли своего поэтического обаяния.

Из дневника: она ушла из моей жизни навсегда, но не из памяти. Я не слышал от нее упреков, не видел ее слез. На людях мы вели себя как чужие. Мы прятали наши чувства от других. Мы были счастливы в те дни. А теперь пустота. После всех случайных встреч всегда остается осадок горечи безвозвратной потери. Как же так, неужели я любил только раз и не смогу полюбить теперь никогда? Меня охватывает уныние. Неужто у меня такая судьба? Не успел я еще полюбить, как потерял ее. Никто не может меня вывести из этого странного состояния бесчувствия.

При новых знакомствах мелькают только лица. Мне скучно и грустно. Если бы она была рядом, но и с ней, наверное, я не имел бы сейчас счастья. Оно ушло уже тогда. Что прошло, того не вернешь. Она была нежная и холодная, добрая и злая ко мне. И это не дает мне покоя. Я беспрестанно в чем-то ее упрекаю и благодарю. Есть такое чувство обездоленности, которое холодное, как свет луны. Ничто безвозвратно не уходит. Что останется от выжженного, от потерянного чувства, я не знаю.

И я иду по вечернему городу. Я частица бесконечного движения большого города. Я растворен в рекламном море огней чужого города. И ничего не могу поделать с собой, и ничем не могу себя успокоить.

«Ибо те роды человеческие, которые осуждены на сто лет одиночества, дважды не появляются на земле», – сказал Габриель Гарсиа Маркес в своем романе «Сто лет одиночества».

Человек не имеет права обрекать ни себя, ни весь род человеческий на одиночество.

Если он лишен понимания одиночества, значит, в нем уничтожено все человеческое.

Из дневника: пригород, в котором я жил, в прошлом деревня Точилино на тысячу дворов. Так как сам город увеличивался, его границы подошли и к этому месту. В административном порядке включили Точилино в городскую черту. Ничто не изменило облик этого места, только протянули трамвайные линии. А быт оставался такой же. Деревянные, кое-где и кирпичные, дома с огородами в пять-шесть соток, как грибы, стояли по склону.

Рядом с нашим домом жила семья Федоровых из пяти человек. Сам хозяин и жена были пьяницы. Дочь выскочила замуж и уехала. Старший сын пошел по той же стезе, что и родители. Младший вернулся в мае из армии и месяц бездельничал.

Днем меня привлек шум перед нашим домом. Я вышел на крыльцо. Солнце пригревало землю.

– Смотрите, Маруха бежит, – громко произнес другой сосед.

Марье Петровне было лет под шестьдесят, но за беспутный образ жизни ее все от мала до велика величали Маруха.

Она бежала, прихрамывая от вчерашних побоев мужа, за сыном Вовкой.

– Вовка, а Вовка, отдай бутылку.

Вовка ловко забрался на крышу нашего предбанника. Маруха стояла перед ним с прутом, задыхаясь от бега. Ее обступили подростки и зло подсмеивались над ней.

– Вовка, отдай бутылку, – принялась его дальше усовещать при соседях, – стыдно у матери воровать. Больная мать должна за тобой бежать. Мать не жалеешь, изверг окаянный, обижаешь. Ведь никто из детей так не делает.

– У них матери не пьют.

– Совести у тебя нет, еще придешь просить у меня денег.

– На водку не попрошу, – злобно ответил Вовка.

Он повернул бутылку, и красное вино, булькая жирной струей, полилось по крыше. У Марухи покатились горькие слезы. Жалкая и растерянная, она смотрела, как ее сын, ее плоть и кровь, не выпивая, вылил остатки вина. Согнувшись, как коромысло, она посеменила, шаркая галошами, ругая детей, а особенно Вовку.

Через несколько дней Вовка уехал в Мурманск и никогда не возвращался домой. Прошло полгода, и он выслал деньги, которые занимал для поездки.

Писала Маруха ему письма, что любит и ждет его. Куда писала, никто не знал. Но Вовка известий о себе не давал. Он не вернулся, так и остался отрезанным ломтем.

Есть книги, которые хочется прочитать, а может, перечитать, если даже не хватает времени. Так случилось, что читал и перечитывал «Педагогическую поэму» А.С. Макаренко. Кого можно выбрать в педагоги? Кто нас воспитывает и как? В конце концов, человека воспитывает человек. В широком смысле Макаренко писал: «Воспитание в том и заключается, что более взрослое поколение передает свой опыт, свою страсть, свои убеждения младшему поколению».

Другой сосед чудик был Димка. Он жил с сестрой. Жили они бобылями. Сестра была, непонятно почему, ко всему прочему, суеверна я женщина. Димке нравилось дразнить ее. Было им под тридцать лет.

Димка частенько напивался до чертиков. Это считалось у соседей дурным тоном, что он и пить-то не умеет. Сестра пугала божьим наказанием.

– Что, и причаститься нельзя? – ехидно выговаривал он ей.

Она только плевалась на такие поганые слова.

– Откуда только деньги с дружками находите на эту гадость, подзаборники, – кляла она весь белый свет. – И милиция с вами не может сладить.

Димка, как пьяница, никому не был нужен. Возвращался он как-то домой поздно вечером, горланя на всю улицу бесконечную пьяную песню. Слушать его было жутко.

Сестра закрыла дверь на засов и не пускала его домой. Он сел на крыльцо и молол всякую чепуху.

– Сестра, мать моя родная, пусти домой. Ну не верю в Бога, ну и что, родился без его ведома. Оставили меня сиротинушкой, – он начинал рыдать горючими слезами. Потом временно смолкал. Но сестра дверь не открывала. Тогда Димка вскакивал и начинал плясать, приседая, бил в ладоши. Боязливо лаяла собака.

– Я хозяин. Открой ведьма, убью, – хорохорился он.

Димка вытащил их кармана брюк пачку трехрублевок, бросил на землю и стал притаптывать их. Сестра зорко следила из темноты окна и при такой ситуации, гремя засовом, вышла из убежища. Димка снова надрывно плакал. Сестра, ворча, подбирала деньги, клала в подол платья. Потом, подталкивая Димку в сени, укладывала на топчан. Димка ложился, не раздеваясь, сестра стаскивала сапоги и набрасывала на него одеяло, сшитое из лоскутков. Она шла в свою комнату и запирала на засов дверь. Пересчитывала торопливо деньги, прятала их, набожно крестилась и ложилась на свои пуховики, натирая ночными кремами кожу лица и шеи.

В сенях находился козел, потому что были заморозки.

Димка спал беспокойно из-за кошмаров. Он поднял голову, а на него смотрел старик с белой бородой.

– Ты кто такой? – спросил его Димка.

– Божий человек, чай слыхал, за ночь весь мир облетаю.

– Делать тебе нечего. Уйди дед, а то бороденку твою вырву.

– А вот не уйду. Пьешь без меры, человеческий вид потерял, – зашепелявил он.

– Паршивец, ты учить меня будешь. Я тебя сейчас проучу.

Димка схватил его за бороду, так потянул книзу, что старичок взвизгнул да жалко заблеял. На шум выскочила в сени в ночной сорочке сестра.

– Чего ты козла за бороду таскаешь, ирод проклятый. Спятил, залил свои зенки! Что тебе сделал козел? Удушил бедненького.

Голос сестры отрезвил Димку сильнее, чем рассол.

– И впрямь козел.

Тут сестра закатила оплеуху братцу и скрылась с козлом за дверью. Он кинулся за ней, но дверь была закрыта.

– Уйду от тебя, женюсь на вдове Серебряковой и съеду к ней.

– Нужен ты ей, шут гороховый, пропойца.

– Если надо, то и пить брошу.

Утром, завязав узел с одеждой, он ушел к вдове. Стал с ней жить на удивление соседям и конечно сестре. Был забулдыга-пьяница, да стал человеком. Семейным человеком.

Как и когда подметил Виктор Астафьев, автор небезызвестного «Печального детектива», что и «в современном торопливом мире муж хочет получить жену в готовом виде, жена опять же – хорошего, лучше бы очень хорошего, идеального мужа». Но каждый берет себе в жены да в мужья, и живут, как испокон веков водится, вместе. Семья есть семья. Порой это последнее человеческое убежище от бурь и невзгод. В семье делятся как горем, так и счастьем – пополам.

Что есть суды разные: по уголовным, по гражданским делам, Егоров узнал из горького жизненного опыта. Жена его, Кларка, подала заявление в суд, что муж ее в пьяном виде оскорбляет, унижает после каждой получки. Как и каким образом оскорблял, она не уточнила. Короче, делу дали ход, оно попало под разнарядку сверху – по борьбе с пьянством. Соседи судачили по-разному: дурак Сенька, что женился на такой сутяжной бабе, а с другой стороны, дура Кларка, что связалась с таким скипидарным мужиком, который чуть что в бутылку лезет, слова ему плохого не скажи. Пока суть да разговоры. Дело дошло до слушания в зале районного суда.

Судья и другие общественные обвинители имели свой приговор до начала заседания. Зато другие только гадали: или год исправительных работ, или год условно.

Слушали всех, слушали и Сеньку.

Говорил Сенька несвязно, не то что Кларка, у которой слова как зерно в мельнице летят, что было дело, ругался, даже побить хотел в тот день, проучить, значит, за длинный язык и за жадность свою бабу.

Тут заседательница вцепилась в эти слова, она заявила, как это можно на женщину в наше время руку поднимать, да еще и говорить при всем народе.

Сенька покраснел до ушей. Он в ответ только промямлил, что хотел, но не сделал этого, детей решил не пугать. Заседательница заметила ехидно, что сначала он, может, хотел, а в следующий раз непременно сделает.

В зале прошел шепот, что теперь точно срок – год исправительных работ.

Жена Кларка бледнела и плакала. Жалела своего мужа. Просила суд не наказывать, а защитить его от заседательницы, что он не виноват, а она сама.

Заседательница только руками развела, покачала головой, взглянула с иронией на истицу. Спросила она Кларку, а не избивал ли ее муж? Кларка, не задумываясь, отвечала: соврала, не моргнув глазом, на самом деле пальцем он ее в жизни не трогал. Ответ всех удовлетворил.

А Сенька думал: что все из-за жадности, тряпок эти ссоры. Мне за всю жизнь и рубашки не купила. А может из-за чего-нибудь другого? А может он и не виноват. Знал он эту Кларку с детства. В школу ходили, на танцы ее сопровождал. Она его из армии ждала. Дрался из-за нее с ребятами. Женился, правда, на ней нежданно-негаданно. Была, между прочим, на это тайна. И пошла и поехала его жизнь по семейной колее. Сенька увидел, что на свете существует и такая семейная глупость. Он понял, что она в своей семье суд и совесть. Только они сами: муж да жена – должны решать, как дальше жить.

Суд ушел на совещание. Судья, молодой мужчина, в прошлом адвокат, звонил по телефону, договаривался о встрече, ссылался на то, что его задерживает одно пустяковое дело, но скоро он с ним разделается.

Дело было, конечно, житейское, только с какой стороны на это посмотреть. С юридической, так выходит пустяк, год условно, а с гражданской позиции – оба хороши, и, прежде всего, сами должны разбираться в своей семье. Но приговор есть приговор, год условно – было встречено со вздохом облегчения.

Жена Кларка, в шубе из лисьего меха, нараспашку, шла, стыдливо утирая слезы. Сенька исчез незаметно, пока спорили в коридоре соседи-свидетели. Пожалели мужики, что Сеньки нет, а так по маленькой можно было бы пропустить за благополучный исход дела.

Сенька долго блуждал по проулкам пригорода. И думал, как жить дальше, куда идти. И не было ответа. Куролесил он по улицам, пока ноги сами его не привели к собственному дому. Хочешь не хочешь, а надо идти домой, и он переступил порог.

Он прошел на кухню. Жена Кларка налила щи, которые он с безразличным видом похлебал. Потом она подала ему гречневую кашу с мясом. Предложила грамульку, этак сто грамм водки, он категорически отказался, встал из-за стола и пошел в комнату, к детям. За ним следом пошла тихая и смирная жена.

У Василия Белова размышляет человек о своей жизни так: «Выходит, жизнь-то все равно не остановится и пойдет, как раньше… Выходит, все-таки, что лучше было родиться, чем не родиться. Выходит.

Из дневника: поезд увез нас, восемнадцатилетних ребят, на Восток. Говорили, что будем в пути сутки, а тащились на поезде три дня и три ночи. За мной закрылись железные ворота части.

Подстриженный под расческу, я в армейской форме стоял в строю. А кругом сопки, сопки и безмолвное синее небо. Маньчжурия где-то там, к югу, а к северу – непроходимая тайга. Здесь песок, пыль, ковыль.

С солдатской жизнью я быстро освоился, скучал только по дому. По дому, что стоит в зеленом логу, утопая в сирени.

Однажды утром за полчаса до подъема объявили учебную тревогу. Это было воспринято как розыгрыш, до очередных летних учений еще был месяц впереди. Но дневальный исступленно заорал опять: «Тревога!» Меня сорвало, как пушинку с постели, как и всех остальных.

Я успел взять из оружейной комнаты автомат и побежал в автопарк. Выезжали, поднимая клубы пыли, автомашины с гаубицами. Я запрыгнул в кузов. Радиотелефонист настраивал на связь рацию. Другие в это время кто поправлял сапоги, кто вытирал пот, кто шпарил анекдот.

– Что за переполох? – спросил кто-то.

– Новый прибывший генерал решил проверить нашу бдительность. Эх, пошамкать бы сейчас.

Забайкальское солнце жарило вовсю. По рации передали команду к бою. Не успели растащить в разные стороны станины гаубицы, как прозвучала команда отбой. Успели только зацепить гаубицу за крюк машины. Я неловко подпрыгнул, не успел зацепиться за борт машины и свалился на землю. Из-за рева двигателей и пыли невозможно было остановить машину, которая через минуту скрылась за сопкой. Я побежал по следу, который остался от колес. Бежал, задыхаясь от пыли, пота, проклиная отвратительный климат и водителя. Пробежав километр, я перешел на шаг, сберегая свои силы для преодоления расстояния до части. Я увидел впереди, на пригорке два хуторных дома. За высоким забором лаяла собака. Я прошел мимо. В поле я увидел в сапогах и фуфайке по-мужски шагающего человека. И этим человеком оказалась баба.

Я спросил у нее, видела ли она военную машину. Она в ответ смолчала.

– Вот дыра, и как вы тут живете? – раздраженно спросил я.

– Живем, – спокойно ответила она.

– Сдуреть можно от жары, от голых сопок.

Она усмехнулась. В ее спокойствии была непонятная скифская гармония: она и земля, и небо. Это была ее земля и ее небо.

– Мы с мужем уезжали и в Казань, и во Фрунзе, а потом потянуло домой.

– Ну, если это родной край, тогда другое дело.

Отпил глоток воды из фляжки и побежал по горячей каменистой с худосочной травой земле. Через два часа я добрался до своего подразделения. Взвод выкапывал капонир для машины и орудия. Учения продолжались. И мне вспомнилось, как думал я в первые дни службы: зачем нам нужен этот далекий суровый край; и вот солдатским потом попотел, накормленный солдатским хлебом, мыслю так, что это моя земля, мое небо. Это мой народ, который я должен защищать. Это мой дом. Во время службы пришла еще одна истина. Такая истина, как мир.