Текст книги "Белая обитель"

Три дня Слава выхаживал его. На четвертый день он стал кое-что соображать, к нему вернулась ясность сознания. Тело дрожало, а особенно руки.

– Вадим, что ты делаешь. Губишь себя!

– Я был у жены. Она… Она… мне сказала, что мне изменяла, – глотая слезы, проговорил он.

– А может, она тебе сказала со зла?

– Я не верю. Она меня так любила, – Вадим заикался. – Она сказала, мол ты, Вадим, мне изменял, так знай, что я тоже время не теряла.

Он плакал.

Привычек своих он так и не поменял. За месяц он два раза сменил работу. Потом опять оказался на Пряжке. А оттуда дорога привела его в лечебно-трудовой лагерь.

Слава окончил институт и уехал по распределению в другой город.

У Стендаля в музыкально-критическом произведении «Жизнеописания Гайдна, Моцарта и Метастазио» есть нежное высказывание о взаимных отношениях Моцарта и Констанции Вебер.

«Во время болезни жены он отправлялся иногда один рано поутру на верховую прогулку, но перед отъездом он заботливо оставлял у постели больной записку, походившую на докторский рецепт. Вот один из таких рецептов: „С добрым утром, дорогой друг, надеюсь, что ты хорошо спала, и тебя ничто не тревожило, будь осторожна, не простудись и резко не нагибайся, чтобы не причинить себе боли. Не сердись на прислугу, избегай всяческих неприятностей до моего возвращения, побереги себя. Я вернусь в девять часов”».

Белая пелена тумана рассеивалась во мгле майской ночи. В такие ночи не хочется спать. Невозможно даже прочитать и двух страниц, а только одно желание – мечтать и мечтать. Алексей не спал.

Телефонный звонок разорвал послеполуночную тишину в квартире.

– Ты еще не спишь? – спросил Алексея женский голос.

– Нет. А что ты делаешь? – узнав знакомый голос, спросил он ее.

– Скучно и грустно. Почему не знаю, – и вдруг он услышал ее дыхание, будто стояли в одной комнате друг перед другом. Его губы прикоснулись к телефонной трубке, но они ничего не ощущали: ни тепла, ни холода.

Они окончательно перешли на шепот.

– Я хочу тебя видеть, ты слышишь? – он произнес последние слова более настойчиво.

– Не надо об этом говорить.

– Представь, я вижу тебя. Я чувствую твои руки. Вижу твои удивленные глаза. Я чувствую твои губы, тепло щек, – он действительно так почувствовал ее всю. Тепло ее тела, объятия ее рук. – Мое воображение воспалено, я чувствую, что ты рядом.

– Не надо, мой мальчик, говорить таких вещей. Молчи. Или ты всегда так говоришь?

– Ты еще спроси, всем ли я говорю так. Мне никто не звонит ночью. Поверь, это первый ночной звонок в моей жизни. Он меня разбудил окончательно, и спать я теперь не буду. Я хочу тебя видеть, – произнес он еще более настойчиво.

– Ой, что я делаю, – проговорила она слабеющим голосом, – но я не могу справиться с собой.

– За что ты себя упрекаешь? – прервал он ее, чувствуя, что эта тоненькая ниточка разговора может оборваться внезапно.

Она сдерживала всю себя и никогда не снимала с себя запрет женщины-жены, женщины-матери. Она никогда не была женщиной-любовницей.

Он стал говорить то, о чем она постоянно думала, только не произнося все это вслух.

– Что ты делаешь каждый день? Взгляни на себя. Ты встаешь, готовишь завтрак, идешь на работу. Потом снова готовишь обед, ужин, убаюкиваешь детей, засыпаешь, встаешь и повторяешь то, что было вчера. И это все так. Может, на следующий год ты начнешь вязать, потом петь в любительском кружке. Но это все не то. И я хочу видеть тебя и слышать, и чувствовать. Скажи только да или нет. Я услышал твой звонок, теперь я хочу услышать только да.

Долгое молчание. И слышно только ее прерывистое дыхание.

– Я не могу. Пойми, – чуть слышно произнесла она.

– Да, я понимаю и потому не настаиваю, хотя я очень хочу, чтобы ты была рядом. Может, это от моего одиночества. Я сейчас вернусь в пустую комнату, в комнату одиночества. Мне жутко от одной этой мысли.

Была ночь бледная и теплая с беспокойной тишиной.

«Любовь вначале – ласкова всегда. В воспоминаниях – ласкова всегда. А любишь – боль! И с жадностью друг друга терзаем мы и мучаем всегда», – сказал Омар Хайям.

Из дневника: Никольский собор. Февральский день. Пушистый снег лежит вокруг. И собор нежно-голубой сверкает луковицами куполов.

Я вошел в действующую церковь из любопытства. Снял шапку и прошел под своды собора. Батюшка, в синей ризе, стоял спиной к пастве, лицом к освещенной свечкой иконе и взывал к Богу. Распевал псалмы. Я прошел вправо. Обратил внимание на лик святого Сергия. Молодое красивое мужское лицо с чувственными губами и грешными глазами. «Отец Сергий» Толстого пришел на память.

Батюшка кончил читать молитвы и, повернувшись лицом, с крестом в руках беседовал с мирянами. Было человек десять пожилых женщин с заплаканными глазами, двое мужчин и еще две пары молодых любопытных глаз. Он говорил спокойно, раскачивая головой, как маятник часов.

– Человек смертен, и болезни человек должен стойко переносить. Вера к спасению своей души в молитвах к Богу. Что будет изобилие – это сказки. Вспомните Пушкина, «Сказку о рыбаке и рыбке». Старуху, которую невозможно было насытить. Изобилие не может избавить человека от зла. Страсти человеческие беспредельны. И только в молитве спасение. Верующими были и Павлов, и Вернадский. И это не мешало им делать открытия в науке. Бог не помеха. Мы грешны перед Богом, и детей мы не учим верить в Бога. От Бога вы только просите. Бог заботится обо всех вас. А вот вы только напоминаете детям о Боге, говоря: иди, поставь свечку и экзамен сдашь хорошо. Веры у нас в Него нет. И мы вспоминаем только тогда, когда нам нужно, а сами о Боге не думаем. Мы грешны в этом перед Ним.

– А как же, нам, грешникам, быть? – кто-то издал плаксивым голосом.

– Покаяться, и Бог простит. Бог прощает наши прегрешения. В любви наше спасение перед ним.

– Грешники мы, грешники, – раздалось дружно в ответ несколько голосов.

– Я так скажу. Молитесь Богу. В нем спасение. А я за вас помолюсь тоже. Ступайте с миром, с Богом.

Чувствовалось, что он спешит куда-то, торопится. А в воздухе звучали чьи-то слова: «Только человек спасет себя. Человек смертен. Только не слепая вера спасет человека, не изобилие, а постижение истины счастья». Мир неисчерпаем. А наша цель в продолжении рода человеческого.

Человек зажигает факел, который передаст огонь следующему поколению. В этом наше счастье. Вера в человеческое добро.

Обратился ко мне с просьбой прихожанин.

– Я потратился немного. Не могли бы вы меня выручить, как христианин?

– Я атеист, на худой конец язычник, – ответил я ему.

– Все равно, брат, все под Богом ходим.

– Сколько нужно – копеек десять?

– Нет, мало, пятьдесят. А то старухи не дают, скупятся, – он опасливо оглянулся на них.

Я пошарил рукой в кармане и дал ему мелочью копеек тридцать.

– Больше нет.

– И на том спасибо. Я вам открытку подарю.

– Спасибо, мне ничего не надо от вас.

– Но я от всей души, поверьте и не отвергайте.

Я взял открытку в руки, а тот грешник уже исчез из церкви. Там корявым почерком было написано: «Изречение. Ум есть церковь, приемник словесного добра и зла.

Митрополит Филарет Московский.

Творения. М., 1910 г.».

Я перечитал и подумал, что это изречение стало дороже того, что я дал. Но тот человек исчез.

Тихий вечер в городской квартире.

– Мученик ты наш, как же ты все один, – проводя рукой по жестким черным волосам, произнесла Вера.

– Один, – отпивая горячий чай, мотнул головой в ответ молодой человек.

– Тяжело? – участливо спросила она.

– Да, не сладко, – потянулся за столом он.

– Женился бы, не мучил меня.

Она посмотрела ему в глаза, в них отразилась боль и мука женского страдания по несостоявшейся любви.

– Если бы ты женился, тогда бы я была спокойна за тебя, – тихо произнесла она. Она обняла и поцеловала его в лоб.

– Твою жизнь разрушать не хочу, – в тон ей произнес он. – На улице не познакомишься – неприлично. Если на работе, то сочтут за служебный роман. В ресторане – пошло. В музее – банально.

– Приходи к нам в четверг, – предложила она.

– Зачем?

– Я тебя познакомлю с хорошей девушкой.

– Может, не надо? Думаю, что из этого ничего не получится. С каких пор ты стала заниматься брачными знакомствами?

– Но надо же тебе устроить в жизни уют, тепло, заботу, ласку. Тебе просто необходимо. Она интересный человек. Юное создание. Ее семья очень обеспечена.

Так Андрей узнал об Ире до знакомства. Он чувствовал себя из-за этого как-то неловко.

Он пришел на семейный вечер. Там они познакомились. Она ему понравилась. Она сидела рядом с ним. Ее стройную фигуру облегал сиреневый свитер. Ее лицо было с выпуклыми чертами скул и глазами слегка навыкат, а губы в насмешливой улыбке. Ее лицо привлекало своей оригинальностью.

Первый вечер получился ничем не примечательный. Посидели, пошутили и разошлись по домам. При расставании он попросил ее телефон. Позвонил он ей через день. Потом еще раз.

Был ноябрьский праздник. Он решил нанести визит вежливости, прихватив с собой подарок. Тот вечер прошел за семейным столом. Много шутили, беззаботно смеялись. Он очень понравился ее родителям.

Насколько его тепло принимали ее родители, настолько холоднее становилась она к нему. Он почувствовал это не сразу.

Для родителей он был свой, желанный.

Потом они ушли в ее комнату. Они были чужими друг для друга.

Эта инертность отношений была порождена с первой минуты их знакомства. Все шло к неминуемой развязке. Он чувствовал, что ее тяготит их разговор. Он прервал тягостное молчание.

– Я больше звонить не буду, – тихо произнес он.

– Отчего? – спросила она.

– Глупо. Водевильный роман какой-то получается. Но мне ты действительно очень нравишься.

Он ушел от нее.

После встречи ему стало легче дышать. Ему не надо было никого обманывать. Через несколько дней он сидел в гостях у Веры.

– Мученик ты мой. Опять пришел. Зачем?

Она целовала его в лоб.

– Ничего мне не говори. Я все знаю. Она мне все рассказала по телефону.

– Как? Все? Зачем?

– Ты не понял. Она нежнейший человек, а ты хотел, как вихрь, налететь на нее. Я очень переживала, когда вы встречались.

– Так ты не хотела этих встреч?

– Не хотела. Плохая из меня ханума.

– Что за ерунда. Зачем нужно было разыгрывать этот спектакль?

– Я хочу, чтобы ты был счастлив. Чтобы тебя любили, и ты любил. Я сожалею, что у тебя ничего не вышло с ней. Она сложный человек. А у вас ничего особенного не было?

– Не было, – с усмешкой произнес он. – Но если бы и было, то я бы тебе ничего не сказал. Все хорошо, что так закончилось.

– Никогда ты не устроишь свою жизнь.

– Лучше пусть семейная жизнь будет не устроена, чем такая чужая, как у тебя.

Она обняла его, и он поцеловал ее холодные губы.

– Ты жестокий, – тяжело вздохнув, произнесла она.

– Чего ты тяжело вздыхаешь? Мое счастье в том, что я вижу и слышу тебя. Пойми, мне это сейчас больше нужно, чем все остальное.

Не зажигая света, они сидели в комнате.

У О. Уайльда в сказке «Замечательная ракета» есть такие слова: «Но любовь вышла из моды, ее убили поэты. Они так много писали о ней, что все перестали им верить, и, признаться, это меня нисколько не удивляет. Истинный влюбленный страдает молча».

Так случилось, что в последнее десятилетие девяностых годов двадцатого столетия любовь снова стала коммерцией, даже молодость уступила баксам, неверие в любовь лишило многих молодых девушек и юношей романтики.

У Оскара Уайльда весь мир наполнен человеческими рассуждениями, будто был мир, когда люди понимали зверей, а звери понимали людей. А потом Королева Льда поцеловала Землю. Наступил мороз. «Мороз был так лют, что даже звери и птицы совсем растерялись от неожиданности.

– Фью! Фью! Фью! – просвиристели зеленые коноплянки, – Старушка Земля умерла, и ее одели в белый саван.

– Земля готовиться к свадьбе, а это ее подвенечный наряд, – прошептали друг другу горлинки. Их маленькие розовые ножки совершенно окоченели от холода, но они считали своим долгом придерживаться романтического взгляда на мир».

Из дневника: вот я и познакомился с ней. В одну из сред студенты любительского театра устроили музыкальный вечер. В маленькой комнате было тесно, но уютно. Звучала музыка. Играла старая пианистка, ее пальцы были суховаты и скрючены, но благодаря ежедневной тренировке она свободно играла на пианино.

Валентина скромно, поджав ноги под стул, сидела напротив меня. Ее глаза были воспаленные и усталые. Она не привлекала бы внимания в другой обстановке. Остальных студийцев я знал еще раньше. Потом – непринужденный разговор за чашкой чая с печеньем. Но в разговор она не вступила ни разу за весь вечер.

Второй раз я ее увидел в Доме Творчества. Кругом были незнакомые лица. И на этот раз я ее разглядел поближе. Глаза были такие же грустные. Выглядела она измученной. Она старательно избегала поддерживать разговор даже о пустяках.

После вечера мы расстались в метро. Мне нужно было навестить еще родственников. В какой-то миг я почему-то почувствовал, что она хотела, чтобы я ее проводил, даже я испытал такое желание, но связанный печальным обещанием я поехал к тетке. Почему, не знаю, но что-то меня привлекло к ней, что-то подталкивало меня к ней.

К любви я относился вообще с большой иронией, считая, что в свои двадцать пять лет я имею на это право.

После того вечера прошел целый месяц, когда случай снова свел нас вместе. В этот раз я ее провожал до дома. Она показала на окна. Я увидел ее лицо. Ее губы, ее глаза. В них не было усталости, в них была радость. Именно радость. Даже счастье. Мы не могли друг другу ничего сказать, все слова куда-то исчезли; испугавшись друг друга, мы расстались в этот вечер.

Потом были и случайные, и неслучайные встречи. Передо мной открывался ее мир. Ее видение мира, который был созвучным с моим. Так мне казалось. Может, этого ничего не было, и я не знаю, почему был рад обманываться в своих чувствах. От нее ушел муж, оставив ее с ребенком. Обычная житейская история.

В наших отношениях ребенок, которому было десять лет, сыграл определенную роль. От него всегда исходило неприятие любого чужака, в том числе и меня. Он ждал только своего отца. Я с трудом осознавал этот детский эгоизм, что, несмотря на сильные чувства, мы не сможем быть вместе. Я не мог быть для ее сына тем, чем был в десятую долю ее бывший муж.

Вскоре наступила развязка отношений.

Однажды она сказала, что возвращается в семью ее муж.

– Не знаю, что делать. Я его не люблю. Он это знает.

– Как же ты собираешься жить дальше? Ради чего вы собираетесь жить?

– Ради ребенка. Он страдает больше всех нас. Он стал неврастеником. Становится неуправляемым.

– Поймет ли ребенок ваши жертвы?

– А наш эгоизм, – опустив голову, в тон мне произнесла она. – В четверг муж переезжает. Он измучился. Пока он жил со мной, увлекся молодой женщиной, вел двойную жизнь. А получив свободу от семьи, решил вернуться назад.

– Бедный муж возвращается, так как любовь иссякла.

– И что он потребовал взамен своей принесенной жертвы на алтарь семьи?

– Чтобы я не встречалась с тобой.

Муж пришел не в четверг, а именно в этот вечер, с чемоданом.

Потом мы втроем молча пили чай, скрывая друг от друга неловкость. Общего разговора так и не было.

Уходя из квартиры, я оглянулся еще раз, чтобы больше никогда не возвращаться сюда. Я увидел ее потухшие глаза, а мелкие морщинки у ее глаз стали резкими и глубокими.

Что-то вновь надломилось во мне. Вновь образовалась пустота. Не чувство одиночества, а именно опустошенность, будто из моего тела вынули все живое и оставили механизм для поддержания постоянства внутренней среды.

Я уходил по неузнаваемой дороге в никуда. Была глухая ночь. Кругом еще светились окна новостроек. Там была своя жизнь, в ее окне света не было.

Жил-был в средние века в Китае писатель Ли Юй. В поучительной книге «Двенадцать башен» он писал: «Тот, кому все дается, достоин жалости, ибо ничто не способно его обрадовать».

Медленно поднимаюсь по мраморной лестнице Русского музея. Это скромный фонд отечественной живописи. Стою завороженный перед картинами. Художественные мазки Шишкина поражают сказочной реальностью живой природы. Увидеть и донести свое видение будущим потомкам – такой девиз большого художника. Лесная глушь, корабельная роща и другие малоизвестные картины, случайно забытые нами в спешке современной жизни. Останавливаемся чуть подальше у картин на юбилейной выставке.

Шишкину исполнилось сто лет со дня рождения. Художника среди нас нет, а картины пережили его. Он умер, а картины живут. А он живет в них.

Рядом с этим залом, так уж случилось, находилась выставка другого художника, Кипренского, только уже в связи с двухсотлетием. Он составил портретную галерею героев своего времени. С картины смотрит эпоха, которая предшествовала Шишкину. И одно без другого было бы невозможно. Две разные эпохи. Обе заставляют восторгаться, останавливаться, затаив дыхание, всматриваться и уставать от напряжения. Постижение мира этих художников тоже труд, и нелегкий.

И вот с высоты нашего времени читаю в книге пожеланий в связи с выставкой Кипренского, Шишкина чей-то торопливый автограф. Взгляд останавливают две записи. Первая запись добрая: «Кипренский – талантлив. Очень талантлив». Другая злая: «А Шишкин лучше». Суд продолжается. Мы потомки потомков. Мы ведь из них. Последующие поколения будут из нас. В этом неверная поступь нашей истории. Что же, может будет и так, что кто-то напишет наоборот.

Он шел на свидание к ней. Она его ждала. В этом он убедился сразу по условному знаку. На подоконнике не было кактуса в пластмассовом горшочке.

Путь к ее телу был открыт. Она была одна.

Он поднялся в ее квартиру на лифте. Через несколько минут они весело смеялись над своими проделками. Он думал про себя: вот женщина умница, ради любви к нему идет на такой риск. Его бы так не провели, но это его нисколько не унижает, а только забавляет. Случилось на днях такое, что у другого бы мороз по коже пополз, а у него нет, легким испугом отделался.

Когда они прощались, вдруг она переменилась в лице, только и успела шепнуть: «муж». Откуда он появился в такой поздний час на улице? Она сумела ловко обернуть дело, что якобы этот человек помог ей донести продукты. Так что ее муж долго благодарил этого человека.

Вернувшись домой, он почему-то подозрительно осмотрел комнату. Его раздражало улыбающееся лицо жены. Ему показалось это довольно странным. И цветок стоял не на том месте.

– Почему цветок стоит здесь, а не там?

– Я поливала его сегодня.

– Да, странно, но и раньше ты его поливала, а таких перемен не было.

Спал в эту ночь он очень плохо. В нем обнаружилось какое-то беспокойство.

На следующий вечер он пришел раньше обычного, жены дома не было.

– Почему так поздно? – строго спросил он ее, когда она вошла в комнату.

– В библиотеке была.

– А, теперь эти опоздания так называются? Какие же мы образованные стали.

– Что с тобой? Почему ты мне грубишь?

– Ничего, а вот пойду-ка покурю.

– Ты же не куришь.

– С этого не только закуришь, когда у тебя жена обманщица.

Он выскочил из дома, добежал до библиотеки. Выяснил, что жена действительно там была, но его это все равно не убедило. Возвращаясь домой, он думал вслух: “ Знаем мы такие штучки. Не на того она напала. За мальчишку меня принимает. Я не позволю меня за нос водить”. На этой мысли он запнулся: на пороге стояла его жена, и опять с этой же улыбкой. Он бешеными глазами взглянул на нее. А в голове вихрем пронеслась мысль: «Ловка, ничего не скажешь, овечка невинная. Ничего, я тебя испытаю».

– Чего улыбаешься? Весело тебе?

– Ужин стынет, а ты носишься где-то как угорелый.

– Ты меня обманываешь? – жалобно спросил он ее.

– Да что с тобой? В тебе проснулась ревность, с чего бы это вдруг.

– Слушай, мне тяжело что-то дышать стало, в общем, завтра едем за город, на свежий воздух. На лыжах кататься.

– Так снег еще не выпал.

– Все равно, мы вместе с тобой давно не выбирались.

– Странно все это, но я согласна.

Он облегченно вздохнул и подошел к телефонному аппарату. Набрал номер и сообщил, что в следующее воскресенье он очень занят.

– Ты меня любишь? – спросила она его.

– Почему ты об этом спрашиваешь? Ты что мне не веришь?

– Ты бы говорил то же самое другой, будь она на моем месте.

– Наверное, говорил бы то же самое, но если бы она имела такие волосы, которые пахнут ромашкой, такие же карие глаза, такие же губы сладкие, такие же руки нежные, такой же голос родной и близкий, такую же улыбку. Вот если бы такая же была, то я говорил бы непременно то же, что и тебе. Поверь, ни слова больше, ни слова меньше.

– Ты ужасный человек! – радостно воскликнула она в ответ. Обхватила его шею белыми руками и нежно поцеловала.

«Когда мы оставались одни, что случалось редко, я не испытывала с ним ни радости, ни волнения, ни замешательства, как будто я сама с собой оставалась. Я знала очень хорошо, что это был муж мой, не какой-нибудь новый неизвестный человек, а человек, которого я знала, как саму себя. Я была уверена, что знала все, что он сделает, что скажет, как посмотрит. И ежели он делал или смотрел не так, как я ожидала, то мне уже казалось, что он ошибся. Я ничего не ждала от него», – так более ста лет назад о семейной жизни написал Лев Николаевич Толстой в повести «Семейное счастье», которое остается неизменным.

В общежитии, в комнате двадцать три, собрались Борька, Егор и Михаил.

– Да-а. Кажется, влюбился, братцы, – произнес Борька. Он прилег на кровать и мечтательно продолжил свои рассуждения на душещипательную тему. – Девочка симпатичная. Папа генерал, пять звездочек на одном только погоне. Она такая милая. У них такая уютная квартирка. Только не думайте, что меня занимает бытовой вопрос, но все-таки в нашей жизни это немаловажно.

Она такая непосредственная. Я ее спросил: любит она меня или нет. Ответила, что любит. В этом году родители уезжают на юг, и она меня приглашает лето провести на их даче. Она подала кофе, сама приготовила. Обстановка меня так расслабила, что я готов любить ее вечно. Девочка изумительна во всем. А внизу под окном личная машина.

– Болтун! – прервал его Егор. – Ты сегодня дежурный по комнате. Иди чайник ставь на плиту. Чаевничать будем. Я бутерброды купил.

– Что ты смыслишь в городской жизни, деревенщина? С таким папашей, как у нее, можно горы свернуть.

– Это ты жизни не знаешь, пустобрех. Размечтался: трехкомнатная квартира, музыка, дача. Да она с тобой потому, что ты для нее редкий экземпляр. Поиграется немного и будет себе подыскивать подходящий вариант.

– Ну ты, Егор, и загнул. Что, и любви не существует? Борька парень из рабочей семьи, если поставить его на ноги, так крепко стоять будет. Что любовь с первого взгляда существует, это и я не отрицаю. Она чистая и непосредственная, поэтому бескорыстная.

– Ша, ребята, кончай болтать о сексе, жрать хочется. Давай-давай, выкладывай свои бутерброды на стол, – прервал разговор Борька.

На столе появились булка, колбаса, сахар, кружки.

– Не богато, но до стипухи на этом как-нибудь дотянем, – авторитетно заметил Егор.

– Боря, а если всем нам к ней в гости завернуть? Теща, как ты говоришь, любит жарить, варить, печь, – с улыбкой протянул слова Михаил.

– Ну что вы, ребята, да неудобно как-то. Посмотрите на себя. У вас же волчий взгляд, вы ее сшамкаете под шумок.

– Конечно, сытый голодного не разумеет. Зажрался! Кровь разбавили кофеем, нисколько не осталось в нем солидарности к неимущим.

Отхлебывая горячий чай, они продолжали начатый разговор, иногда беззлобно отпуская соленые шутки.

– Чай – это хорошо. А коньячок с кофе – лучше, – заметил Егор.

– Честно сказать, плевать я на все это хотел. Нет, ребята, мне бы тоже хотелось пережить такую любовь. Ну чтобы и умереть не страшно было потом за нее. Меня страх иногда охватывает: жизнь идет как будто стороной. Будто я иду по Невскому, а все мимо меня. Кругом девчонки, женщины, а я один. И ни одна меня не останавливает.

– Это все оттого, что ты беспорядочен с девчатами, Борька.

– Я считаю, что для семейной жизни любовь не нужна, а только уважение и доверие в семейных отношениях. Любовь только разрушает семью. В семейной жизни должен быть союз двух человек, скрепленный брачным контрактом.

– Мне страшно слушать тебя. Так можно докатиться до мысли, что, создав семью, ты заживо себя хоронишь, – болезненно отреагировал Михаил.

– Почему хоронишь? Все остается с тобой. Твои увлечения, твой внутренний покой не нарушен, и в душу твою никто не лезет. И блохи не кусают, уберегает семейная жизнь.

– А с женой-то как себя вести? – спросил Михаил.

– В глаза называй любимая, да будь себе на уме.

– Какой ты гнилой, – произнес Егор. – Мало тебя в детстве березовым прутом стегали.

– Чайник пуст, – заметил Егор, – в связи с этим событием дискуссия заканчивается. Давайте, добрые молодцы, будем укладываться спать.

На столе остались немытая посуда, хлебные крошки и пустой чайник.

Федор Абрамов в повести «Дом» преподносит человеческий и житейский урок.

«И тут Анфиса Петровна расплакалась:

– Все, все вложила в него… Ничего не пожалела… Думаю, мы с отцом жизни не видели, пущай хоть он за нас поживет…

– Вот и зря! Этой-то жалостью и испортила парня! – рубанул сплеча Михаил.

– Дак что же, по-твоему, хороший человек только в беде родится? Хорошая жизнь человека портит?

– А черт их знает, что их портит»!

Только человек борется за жизнь до самой смерти, подчиняя капризную природу своей власти. Только человек борется осознанно за свою жизнь, понимая в то же время тщетность своих попыток перед смертью. И как бы я не объяснял сам себе закономерность рождения и смерти, но никак не смогу и не хочу примириться с действительностью. Родиться, чтобы умереть.

Пусть для какого-нибудь философа это будет означать диалектическое миропонимание бытия. Как человек со своими, пусть даже минутными, слабостями я не хочу принять это разумом. Не хочу. Порой слышу: природа совершенна. Ничего подобного. Природа была и остается лабораторией отбора с вытекающими отсюда последствиями. Человек приспосабливает даже то, что уродливо. Только человек может, не теряя веру в свои силы, надеяться и жить этой надеждой. Я в этом убедился на практике.

В клинике Турнера находятся такие больные. Маленькие жизнерадостные дети. Они цепляются за своих любимых медицинских сестер.

Дружной стайкой бегут за ними, кто на коротких ножках, кто, ухватившись за халат трехпалой ручкой, а кто машет обрубком. У них свой мир. Они живут вне нас. Может поэтому для них здесь жизнь не так тяжела, как для нас, сильных и здоровых людей. У них утверждение собственного я заключается, прежде всего, в самообслуживании.

Из всех больных меня поразил юноша, который родился без рук. Он был художник. Глаза у него были глубоко посажены, и смотрел он на всех будто исподлобья. Чуточку не по себе становилось от этого взгляда. Но это взгляд художника.

На третий день я с ним познакомился поближе. Разговорились. Ему было лет двадцать. Он закончил школу. Научился работать на токарном станке при помощи протезов. У него было увлечение – рисовать, писать эскизы, натюрморты, но больше природу – лес, реку. Раньше он жил в Златоусте. Во время тихого часа я его застал в углу сада. На его лице выступили слезы бессилия. Он бился над рисунком, а пальцы ног отказывались служить.

– Зря ты так переживаешь. Ничего страшного, у тебя здорово получилось, а ты нарисуй меня, – попросил я его.

Он взял лист бумаги пальцами ног, разгладил лист подошвой. Я смотрю на него и не верю своим глазам. Как, когда он впервые взялся за карандаш? Впервые поверил в себя? Он берет карандаш, зажимая его между первым и вторым пальцем левой ноги. Не пользуясь резинкой, наносит штрих за штрихом на лист бумаги. Экономно и точно двигается карандаш, подчиняясь пальцам ног. Через пять минут он подает мне лист.

– Похож! – вырывается у меня, – очень даже похож. Да ты гений!

С листа смотрят мои удивленные глаза. Ловко подметил мое выражение лица.

– Много у тебя таких работ?

– Много, но я люблю рисовать пейзажи.

– Кто мешает? Рисуй на здоровье.

– Но при поступлении в художественное училище нужно уметь рисовать портреты, а этому меня никто не учил.

– Ничего, у тебя это получится.

Он уходит, а я смотрю ему вслед. Ссутулившись, он неторопливо идет к корпусу.

Человек добился совершенства с помощью ног, чего порой мы не можем добиться руками. Его стопа напоминала кисть руки. Может быть и так, если у человечества не было бы рук, то он создал бы все ногами. Но это так противоестественно человеческому общежитию. Есть случаи в жизни человека, когда он нуждается только в совете врача. Одна женщина сказала, что рождение, жизнь и смерть – в руках врача.

«Я и сам пережил это недоверие, но вот теперь, зная все, я все-таки с искренним чувством говорю: я верю в медицину – верю, хотя она во многом бессильна, во многом опасна. И могу ли я не верить, когда то и дело вижу, как она дает мне возможность спасать людей. Как губят сами себя те, кто отрицает ее?» – писал в «Записках врача» Викентий Викентьевич Вересаев.

Квартира находилась в доме, который называли «дворянским гнездом». Квартира была просторной. Обстановка скромная и очень много книг. Он ввел меня в гостиную и познакомил с женой. Жена художника предложила чаю, а мне было в такой ситуации нетактично отказываться, и мы сели за большой круглый стол. Художник сам наполнял кружки чаем, доливая кипяток из самовара. В зале висел портрет женщины с огромными мягкими и добрыми глазами. Я спросил про него у художника.

– Не узнаете? Это Виктор меня так нарисовал. Я была лучше, – немного растягивая слова, произнесла она, – и не мог нарисовать меня тогда такой, какой я была на самом деле. А теперь, как видите, поздно – из-за болезни.

Так случилось из-за развившейся аневризмы сонной артерии, которая выдавила своим увеличенным объемом глазные яблоки, и они разъехались в разные стороны. Ко всему прочему ее донимали головные боли. Но, несмотря ни на что, она была верной помощницей художнику. Ему было восемьдесят лет, и он плохо слышал. И только вдвоем они составляли целое.

– Она действительно была красавица, – слегка заикаясь, произнес художник.

– А было ли у вас в жизни вдохновение?

– Вдохновение! Да, было, но только однажды, один раз в жизни. В 1956 году приезжала танцовщица Валентина Кортезе, я написал ее портрет за два часа.

Портрет – это маленькое чудо.

Ее лихорадочный блеск голубых глаз, насмешливая озорная улыбка на губах, ее поза, еще минута – и изменится ее положение.

И эти стремительные мгновения актрисы успел запечатлеть художник.

– А это наш внук, – показывает жена художника на другой портрет.

– Милый мальчик, он художник? – спрашиваю я.

– Почти. Рисунок у него получается, а вот маслом не совсем, – поясняет мне жена художника. – Художник не становится сразу знаменитостью. Труд, только труд делает его знаменитым. Жалко мне тех девчонок и мальчишек, которые наивно верят, что творчество художника доступно каждому, кто владеет карандашом и красками.