Текст книги "Белая обитель"

Забрезжил ранний летний рассвет над степью. Врангель и Достоевский подошли к Марии Дмитриевне. Тягостная минута расставания затянулась. Мария Дмитриевна подхватила вожжи, легко встряхнула, и конь понес повозку по накатанной дороге, оставляя из-под колес белый шлейф пыли.

Федор Михайлович долго смотрел вслед, когда они скрылись за холмом, он продолжал стоять и смотреть в ту сторону в глубоком немом оцепенении.

Он стоял, а по щекам катились слезы, он плакал навзрыд, как ребенок, не скрывая своего огорчения.

Александр Егорович отошел в сторону, бросил за обочину дороги опорожненные бутылки – остатки былой прощальной попойки с Исаевым.

Достоевский вынужден был принять и выдержать еще один удар судьбы. Новое чувство принесло ему страдания и муки, не оставляя никакой надежды на встречу, даже на мимолетное свидание. Мария Дмитриевна уезжала, и жизнь для него в этот миг потеряла всякий смысл.

По степной дороге шли два человека, взявшись за руки, за ними лошадь тянула повозку.

Звезды пришли в движение. Пахло ночной прохладой.

Федор Михайлович был оглушен горьким расставанием. Они шли молча. Врангель поднял глаза и увидел лицо Федора Михайловича, бледное, обращенное к звездному небу. Звезда покатилась, оставляя белый шлейф.

Федор Михайлович повернул лицо к Врангелю, в глазах жила надежда:

– Если Бог есть на свете, он нас соединит. Я загадал желание. Если бы оно сбылось! Как бы я хотел вновь увидеть и услышать ее. По мне и счастья другого нет. Ее счастье мне дороже моего собственного.

Врангель сочувствовал, немного ревнуя Федора Михайловича, как близкого друга, к Марии Дмитриевне. Он по-своему, по-мужски, разделял дружбу с Федором Михайловичем.

Но он был рад, что знакомство получило такую развязку, потому что роман принял чрезвычайно сложный и мучительный характер. Здоровье Марии Дмитриевны было подточено болезнью легких, но, как многие чахоточные, она была страстно привязана к жизни, к ее радостям и соблазнам.

– В ней что-то каждую минуту вновь оригинальное, остроумное, – продолжал Федор Михайлович, – но и парадоксальное, бесконечно доброе, истинно благородное, у нее сердце рыцарское, только сгубит она себя там, в глуши.

Он порывался побежать вслед за ней, но Врангель удержал его от такого, на его взгляд, безрассудного поступка.

Александр Егорович знал о ее несчастливо сложившейся жизни. Дочь начальника Астраханского карантина, она вышла замуж за слабохарактерного, неспособного регулярно работать, обрекавшего жену и сына на острую нужду.

Семейные конфликты обостряли отношения между ними, отчуждали друг от друга.

Семейная обстановка становилась для обоих в тягость. От душевной пустоты Исаев все больше становился циничным, в пьяном виде доходил до буйства, и ей приходилось непрерывно охранять ребенка от невменяемого отца. Мария Дмитриевна была молодая, хорошенькая, образованная, грациозная, с великодушным сердцем женщина. В семейной жизни она была несчастна.

– Она Вам ведь нравится, Александр Егорович?

Тот кивнул головой, не высказывая истинного мнения вслух.

– Она натура мятущаяся и порывистая, самобытная и окрыленная, возвышенная и смелая. Но ее понять нужно. А для этого надо увидеть ее душу. Брак не для нее. Но другой власти, кроме божественных брачных уз, нет. Она верный человек, – продолжал Федор Михайлович, – давая обет, она и перед смертью не нарушит его. Ах, если бы она была свободная.

– Только Александр Иванович беспорядочный человек, беспечен, как цыган, самолюбив и горд, не умеет владеть собой, – заметил Врангель.

– Барон, не говорите так. Я слишком неуравновешенный, да и не могу плохо думать о нем, потому что он связан с ее именем. Знаете, несмотря на множество грязи, он чрезвычайно благороден. Да есть ли в том его вина, что они впали в такую ужасную бедность. Считаю, что Мария Дмитриевна не могла полюбить ничтожество. А неудачи только сломили его слабую душу. В нем что-то от ребенка.

– Хорош ребенок, он старше нас с Вами. Все до старости дитя.

– Барон, прошу, забудем этот разговор. Эти раны трудно заживают.

Вдали остался лесной бор.

Наступил чудный майский рассвет. Федор Михайлович остановился, как вкопанный, безмолвный, склонив голову к востоку, слезы катились по щекам.

И все это в скоротечный миг.

– Как она там с Пашей и Александром Ивановичем? Они измучают ее вконец.

Он замолк, вздохнул тяжело, а Александр Егорович – облегченно. Они побрели по степной дороге.

– А помните, Вы меня позвали к себе как член прокурорского надзора, стряпчий казенных уголовных дел. И где, в Семипалатинске. Напугали Вы меня тогда. Ведь не за добрыми вестями меня приглашал государственный муж.

– А оказалось, на чашку чая, – заметил Врангель.

Врангель, как молодой человек, имеющий страсть к путешествиям, чтобы передохнуть от светской бальной жизни, приехал в дальний азиатский край. После окончания лицея он поступил на службу юстиции. В июне 1854 года его направили на место службы в Семипалатинск. В двадцать один год он устремился в нелегкий путь в Сибирь. Врангель покинул Петербург и отправился через Москву, Тобольск, Омск на место службы. Он приехал в Омск, когда Достоевского уже там не было. В Омске он познакомился с семьями декабристов Анненковыми, Фонвизиными, которые приняли живейшее участие в судьбах петрашевцев, Достоевского и Дурова. Врангель был знаком с братом Достоевского Михаилом и вез от него письмо, книги, белье и деньги.

В Семипалатинске Врангель застал Достоевского на частной квартире. В эти дни он сблизился с Федором Михайловичем.

Он посмотрел на Федора Михайловича и увидел умные серо-синие глаза, казалось, что они и сейчас заглянули ему до самой глубины души.

– Я инстинктивно почуял, что в Вас найду искреннего друга, и не ошибся, – заметил Достоевский.

Они остановились и в порыве благодарных чувств крепко обняли друг друга. В эти минуты они испытывали радость за свою мужскую дружбу.

Глава III Крошки богомолы

Вечерело. Желтый маслянистый свет уличных фонарей маякообразно отблескивал в оконных стеклах старых домов.

Комната – оранжерея с вечнозелеными кактусами – наводила настроение некой меланхолии. Игорь отдыхал от городского шума, от тесноты в метро, от встреч с героями дня, которые будут напечатаны в «Вечерке». Он знал, что из его написанного в тираж уйдет после редакторской и цензорской правки двадцать процентов. Долгая работа в этой газете наложила на него комплекс журналиста-трудяги, у которого девиз – ни дня без заметки. В конце концов, это для него гонорар. С каждым годом он все меньше любил выбираться по заданию редакции в командировки. Он мог, не выходя из-за рабочего стола, написать на любую заданную тему и получить тот же гонорар.

Он сидел в кресле и пультом от телевизора менял знакомые программы. Его отдых прерывался бесконечными телефонными звонками. Он, не отрываясь от телевизора, вел переговоры на разные темы.

Это был шестой телефонный звонок. Игорь устало поднял телефонную трубку и услышал женский плач, потом голос со всхлипываниями. Голос был сбивчивый, некоторые слова она сглатывала. Это звонила художница.

В девять часов вечера он подъехал к ее дому. У него на столе лежал материал о ее творчестве, который был, как говорят братья по ремеслу, в сыром виде. Он увидел ее в белом платье. На журнальном столике в подсвечнике стояли две свечи. Одна горела, ярко оплывая каплями воска, другая тлела, коптя потолок.

– Простите меня, что я вас потревожила, но у меня нет никого сейчас из близких. Осталась моя мама и я. Меня зовут Вера. У меня нынче большое горе. Моего мужа убили! Его нашли с перерезанным горлом в его мастерской. Это был замечательный человек. Он работал оператором-документалистом. Он снимал репортаж о кавказских событиях, – она продолжала монотонно рассказывать, будто говорила в пустоту или в микрофон. – Он отснял три кассеты. Он позвонил мне, попросил, чтобы я к нему приехала.

– Вы его видели?

– Я приехала в мастерскую. Мы вместе просмотрели эти пленки. Он мне объяснил, что это очень дорогие пленки и опасные. Я помню, там летела подстреленная птица, которая упала в снег возле убитого солдата. Кровь на снегу. Автоматчики. Горящие бронетранспортеры.

Она замолчала и стала кашлять, а минуту спустя сипло проговорила:

– Я увидела, что он расстроен. От усталости он хотел только спать. Я объяснила, что у моей мамы предынфарктное состояние. Он уговорил меня уехать домой и остался в мастерской, утром собирался приехать. Его нет, а мы с мамой есть.

Игорь посмотрел на картинную стену. Он увидел портрет молодой женщины. Ее бледное лицо в лунном отсвете с фиолетовым оттенком щек и кончиков пальцев. Казалось, что спящая красавица проснется от сна при мигающем свете одинокой свечи. Волосы прямыми линиями лежали на лбу, закрывая складки шеи. Ее белое подвенечное платье свободно облегало худые плечи. За одеждой не угадывалась грудь. Руки свободно скрещивались друг с другом. На правой руке безымянного пальца сверкали два обручальных кольца, одно было толстое светло-желтое, другое – тонкое и узкое.

Она перехватила его взгляд.

– Это мой портрет, он написан через месяц после нашей свадьбы. Муж любил этот портрет, – произнесла она. – Он висел у него в мастерской. После его смерти я забрала сюда. Когда я приехала на следующий день, я нашла его в мастерской в луже крови, – она указала на портрет, – вот это темное пятно на платье – его капля крови.

Старушка, Александра Павловна, сидела в дремотном оцепенении в кресле. На минуту оживилась и попросила лекарство от сердца. Дочь суетливо подала ей коробку. Старуха проглотила две таблетки и одну протянула дочери. Вера категорически отказалась от лекарства.

– Его не вернут, доченька, – промолвила она.

– Я знаю мама, но сердце щемит, – она рванула рукой верхнюю пуговицу на кофте, так что обнажилась ее белая грудь. Она стала терять над собой самообладание. Это увидела ее мать. Это увидел и Игорь.

– Оденься, доченька, – строго заметила ей старушка.

Лицо Веры было напряжено, и она демонстративно не застегивала кофту, а только с силой оторвала пуговицу и протянула ее старухе.

– Тебе на память, – тихо и жестко произнесла она.

Игорь посмотрел на Веру и угадал те же черты, что и на портрете. Спящая красавица боролась с чарами сна. Она сидела в позе обнаженной натурщицы.

Вера сидела в кресле раскованно. Свет свечи облизывал красными языками ее лицо, руки и грудь. Она улыбнулась, не обнажая зубы. Ее очки коромыслом сидели на носу. Она торжественно посмотрела на Игоря, будто впервые увидела его в комнате, и тихо певуче протянула: «Оплывшая свеча лижет потолок…». Она полуобернулась к Игорю и произнесла: «И ты вошел такой тихий и прозрачный». Он почувствовал, что его сознание уходит в сферу подсознания. Его действия уходят из-под контроля. Он вскочил и заметался, прошел по комнате и вдруг, в следующую секунду, его бросило в пот. Влажный пот был неприятный. Он опомнился и сел снова в кресло.

– Вас поразил мой памфлет!

– Это памфлет? – переспросил Игорь.

– Я ошиблась. Это скорее поэма Венского леса.

Игорь почувствовал смертельную тревогу, необъяснимый страх. Его сознание пронзила мысль. Пуля вошла в затылок, разрывая мягкотканые структуры мозга, обрывая жизнь. Жизнь и добрая, и глупая. Вся жизнь человека заключена в его смерти. Умер, так как совсем не жил. Выстрел! И все в прошлом. Мгновение до выстрела. Мгновение. Палец убийцы на курке. Мгновение. Цель на поражение. Выстрел. Если будущего нет, то и прошлого нет. Убийство – самый величайший грех. Самое противоестественное. И оно постоянно существует в природе. Как будто кто-то затеял игру. Смертельную. Глупо вести жизнь к самоуничтожению. Человек иногда играет своим воображением в идеал смерти. Только идеальной смерти не бывает. Смерть она и есть смерь. Остановка дыхания. Отсутствие биения сердца. Исчезновение биотоков мозга.

Игорь вздрогнул и почувствовал, как похолодели конечности. Он оглянулся и подумал, а что он делает в этой комнате. И кто эти две женщины. Они сидели тихие и озябшие. Старуху антидепрессанты сморили окончательно, и она уснула.

Он посмотрел на картину с цветами и насекомыми. Возле скал, под камнями в тепле, прячась от света, – богомолы-крошки, их длина всего около сантиметра. Их жизнь замирает с изменением температуры. Состояние анабиоза для них не смерть. Насекомые – творение земное. Человек – творение космическое.

И эволюции тут нет никакой, а есть случайная связь во времени и пространстве.

Игорь встал, подошел к портрету Спящей Красавицы. Он увидел, что она тихо и безмятежно спит.

Из кухни донеслись звуки местного радио. Последние сводки. Убийства. Очередные ограбления. Изнасилования. И о погоде на завтра.

– Вы может, хотите кофе или чай? – спросила Вера.

– Как-нибудь в следующий раз.

Он протянул ей руку и почувствовал ее холодные пальцы.

– Вы озябли! – воскликнул Игорь.

– Да, мне холодно. Особенно холодно в постели под одеялом. Мне очень холодно. Я не могу никак согреться.

Она произносила слова побледневшими губами, как молитву. Ее взгляд был погружен в себя. Когда он спустился на первый этаж, она закрыла дверь на ключ.

Он вышел, вдохнул полной грудью и надсадно закашлялся. Светила полная луна. Небо было серое в облаках.

Он испытывал усталость, покачиваясь, шел по улице. Одинокий прохожий, горбясь от мешка, просипел:

– Как нализался и где только талоны и деньги на водку находят.

Игоря охватила злость, и ему хотелось ударить этого мужика. Посмотрел на него, потом махнул рукой и пошел к остановке трамвая.

«Книга: Узник земли Уц» (продолжение)

Кузнецк. Городок, затерявшийся в острогах Кузнецкого Алатау.

Паром уткнулся в гальку правого берега торопливой реки Томи.

Телега со сложенным на нее скарбом Исаевых съехала с парома на дорогу. О них по слухам в городе уже знали. Он, будущий смотритель питейных заведений, она – жена, значительно моложе его, и маленький сын. И, конечно, другие нелепые сплетни.

Мария Дмитриевна, уставшая от дороги, с облегчением вздохнула, хотя она любила перемены в жизни, но впервые как-то защемило в сердце, отозвалось болью перед ожиданием будущего.

Паша играл палкой, как саблей, сбивая придорожные лопухи.

– Эй, недоросль, – проворчал захмелевший Исаев, который нашел себе компанию на пароме, принял чарочку за счастливое прибытие в Кузнецк.

Ночью прошел дождь. И теплое летнее солнце успело высушить на дороге лужи; вздымалась пыль из-под ног.

С дороги она послала ему письмо. Это письмо было написано в порыве нежных чувств.

Около церкви повозка свернула вправо и остановилась у деревянного дома.

Дом стоял с видом на реку Томь. На горе – каменная крепость, превращенная в острог.

Мария Дмитриевна взглянула на мрачные своды стен и подумала, что Федор Михайлович, может быть, томился в такой же тюрьме. Она перекрестилась, когда провели мимо них партию каторжан на работы.

Гремели кандалы на ногах. Страшен был этот кандальный звон.

Пока суть да дело, переносили вещи в дом, вокруг них уже суетились словоохотливые соседи.

От суеты она еще больше почувствовала усталость; взяв Пашу за руку, переступила порог нового дома. За ними захлопнулась дверь. Они вступили в темный коридор, глаза со света в темноте ничего не различали. И она на ощупь, спотыкаясь, пошла вперед.

Федор Михайлович получил с дороги от Марии Дмитриевны весточку. Он благодарно прижал к губам ее письмо. «…Неужели разлука нас переменит, – так он вслух рассуждал с письмом Марии Дмитриевны, – нет, судя потому, что мне тяжело без Вас, моих милых друзей, я сижу и по силе моих привязанностей…».

Федор Михайлович сел за стол, чтобы написать ответное письмо.

«Письмо уже потому проклятое, что напоминает разлуку, а мне все ее напоминает», – подумал он.

Потом он снова перечитывал ее письмо и вздыхал.

«Вы писали, что Вы расстроены и даже больны. Я до сих пор за Вас в ужаснейшем страхе…

…Вот уже две недели, как я не знаю, куда деваться от грусти.

Если б Вы знали, до какой степени осиротел я здесь один!»

Достоевский написал Марии Дмитриевне:

«…Живу я теперь совсем один, деваться мне совершенно некуда; мне здесь все надоело. Такая пустота…».

В августе в Семипалатинске было жарко и душно. После отъезда семьи Исаевых Федор Михайлович сильно осунулся. Беседы с бароном, литературная работа отвлекали только на короткое время, он быстро уставал. К вечеру он чувствовал себя совсем плохо. Его охватывала грусть с ощущением одиночества, которая бывает при потере любимого человека. Попробовал излить свои чувства бумаге, но слова выходили мертвыми. Пробовал начать письмо; написав несколько строк, он бросал в угол исписанные листы. Потом снова собирал их, раскладывая на столе, вновь пробовал писать.

Федор Михайлович часто получал приглашения в дома, но ходил на вечеринки редко: не было той особенной собеседницы, той женщины, которая вызывала в нем восторг.

В эти дни его часто навещал Александр Егорович.

– Барон, я должен ее видеть, – обратился он к Врангелю, – без нее нет у меня жизни. Я назначу свидание, брошу все, только бы ее увидеть, услышать.

– Зачем? Ходатайство только что представили начальству, а Вы испортите этим все, – отговаривал он его.

– Нет, я хочу видеть ее, я не могу без нее, – настаивал на своем Федор Михайлович.

– Она погубит Вас, если уже не погубила.

– Не смейте о ней говорить дурно, она столько вынесла. Она божество. Она дала ответ, что желает встретиться в городе Змиеве. Надо уехать из Семипалатинска под любым предлогом.

Через несколько дней, устроив дело так, что будто бы Федор Михайлович «заболел», в это время они уехали, чуть не загнав лошадей, на место встречи в город Змиев.

Но она не смогла приехать. В записке сообщала, что муж заболел и оставить его она не может.

Федор Михайлович после этой поездки действительно заболел, и надолго. Слег в постель. В скором времени и Врангель уехал из Семипалатинска.

Был тихий августовский вечер. Без стука вошла хозяйка и поставила самовар на стол.

Достоевский был бледен, в руках он держал письмо. В глазах его стояли слезы. Все тело била легкая дрожь. Прошло несколько минут, когда он, заикаясь, сказал вслух:

– У Марии Дмитриевны несчастье. Умер Александр Иванович, – он махнул безвольно рукой, – не перенесет она этого удара, она еще после болезни толком не окрепла.

Федор Михайлович подошел к окну. Казалось, он рассматривает паутину созвездий, но он не видел звезд. А только ее глаза.

Сердечная рана не заживала после переезда Марии Дмитриевны из Семипалатинска в Кузнецк. Переписка стала еще более мучительной.

Мария Дмитриевна писала с надрывом измученной души, изводя сострадающее, страстное, полное любви сердце Достоевского жалобами на лишения, на свою болезнь, на печальные семейные дела.

И вот трагическая развязка.

Смерть Исаева. Он умер, измученный болями в животе; ни кровопускания, ни заговоры знахарки не помогли от желчекаменной болезни и ее последствий.

Федор Михайлович ходил по комнате, оглушенный и шептал:

– Как она там, с Пашей на руках. Для мальчика страдание это безмерное. Я-то знаю, что такое чувство сиротства. Есть дети, с детства уже задумывающиеся о своей семье, с детства оскорбленные неблагообразием отцов своих, – с горечью произнес он, вспоминая себя.

Тяжелый характер отца, который истязал свою жену ревностью, отравлял и омрачал его детство. С содроганием он вспоминал вспышки гнева отца и много лет спустя.

– Она должна быть счастлива. Это мой долг. Ах, Боже мой, она пишет, что мальчик ее обезумел от слез, страха, а она-то сама отчаялась. В такие минуты человек теряет веру в себя. У нее даже не было денег похоронить мужа, приняла чье-то подаяние, нужда руку толкнула принять. А она – человек гордой души. К унижению не привыкла. Я должен, – он обернулся к иконе, в глазах было отчаяние, – мой христианский долг – спасти ее. Им надо помочь, а для этого надо достать денег. Деньги. Без них человеку некуда идти. Она хотела устроить Пашу в военный корпус. Надо быть благодарным и учителю Вергунову, он ей очень помог, пишет она. Нужно достать только деньги, – он отвернулся к окну, – ее нужно спасти. Надо действовать решительно. Велика сила женщины в ее отсутствие. Надо найти выход. Ждать амнистии, сложа руки, нет смысла.

Достоевский ждал перемены своей участи. Но безрезультатно. Он вспомнил давний разговор с Врангелем.

– Необходимо ускорить дело освобождения. Суть – не какими средствами, а главное – конечный результат, – так говорил Александр Егорович. – Поручительные письма. Протекции влиятельных людей при дворе могут ускорить освобождение. Поймите, Мария Дмитриевна Вас воспринимает как писателя, а ссылку в эти… края – временным событием. Для нее может статься положение день на день ужасным. И если она приняла подаяние, то с отчаяния, да что с отчаяния, с нищеты-то пойдет на что угодно, даже на неравный брак. И может, в этом будете виноваты Вы. Даже если это будет не так, то будете всю жизнь считать себя виновным.

– О, дьявол, барон, Вы читаете мои мысли. Я так тоже думаю порой, что все несчастья из-за меня. Но что делать? Писать прошения, челобитные? Унизительно!

– Надо написать тому, кто поможет. А именно Эдуарду Ивановичу Тотлебену, генерал-адъютанту, любимчику его величества, с которым Вы знакомы через его брата Адольфа Ивановича, товарища по Инженерному училищу. Как-никак, Вы жили на одной квартире, на Караванной улице. Так что, я думаю, он помнит Вас. Только напишите, не откладывайте и долее не раздумывайте.

Федор Михайлович долго смотрел на дорогу. Зажег еще одну свечу, взял перо и стал судорожно писать. Капельки пота выступили на его высоком лбу, брови сошлись к переносице.

На лице выразились боль, отчаяние. Он написал, скомкал лист, снова написал, снова скомкал и бросил в угол.

Положил усталые руки на стол и безразлично посмотрел на письмо, бегло перечел его.

«Я был уличен в намерении (но не более) действовать против правительства, я был осужден законно и справедливо: долгий опыт, тяжелый и мучительный, протрезвил меня и во многом переменил мои мысли».

Потом глаза перескочили еще несколько строк. В них вспыхнул и погас огонек.

«Не скрою от Вас, что одно обстоятельство, от которого, может быть, зависит счастье всей моей жизни (обстоятельство чисто личное), побудило меня написать Вам о себе».

Тут он бросил перо на стол, не раздеваясь, лег на кровать. Тело ныло, голова отяжелела. Еще долго ворочался. Так и не уснул. Ночь провел без сна.