Текст книги "Белая обитель"

Глава VI Вечерняя комната…. хаты – в ризах образа…

Путники пошли на шестой круг по аллеям парка.

– Что наша Родина? Кто мы на гуляй-поле? Россия! Сердцу милый край! Душа сжимается от боли. Как оспой, ямами копыт изрыты пастбища и долы.

– Моя Родина – вечерняя комната. Комната, где окна слишком узки, хранит любовь и помнит старину, а над кроватью надпись по-французски. И блестящих севрских статуэток померкли глянцевитые плащи.

– Не суди молитвой строгой напоенный сердцем взгляд.

– Для кого-то были всего три вещи на свете: за вечерней пенье, белые павлины и стертые карты Америки.

– Русь моя родная, хаты – в ризах образа…

– Родина? Где она, наша Родина?

– Родина – это Русь, что затерялась в тайге и степях. Идут по той дороге люди, люди в кандалах.

– Но и тебе из синей шири, пугливо кажет темнота и кандалы твоей Сибири, и горб Уральского хребта.

– Покорно мне воображенье в изображенье серых глаз. Мой знаменитый современник, случилось, как хотели Вы.

– Опять я теплой грустью болен от овсяного ветерка. И я люблю малиновое поле и синь, упавшую в реку, люблю до радости и боли озерную тоску. Только эту Родину я выдумал.

– Вот и ты заплутал, там, где течет река неслышно по долине, многооконный на пригорке дом.

– Только ловит память тонким клювом первый снег и первопуток, – улыбнулся Сергей.

– А, Вы приедете завтра по первопутку.

Анна Ахматова и Гумилев вступили когда-то на путь поэтического соперничества. Если первая книга «Вечер» принесла ей известность в литературных кругах, то вторая, «Четки», вышедшая в 1914 году в издательстве «Гиперборей» тиражом в тысячу экземпляров – настоящую славу поэта.

До мимолетной встречи с Сергеем Есениным она уже почувствовала новую жизнь и выразила в стихах.

Анна Андреевна Горенко, взявшая литературный псевдоним по имени бабки, ведущей родословную от татарских вельмож, родилась под Одессой, в одна тысяча восемьсот восемьдесят девятом году. Когда Анне исполнился год, семья перебралась под Петербург, сначала в Павловск, потом обосновалась в Царском Селе.

Царское Село – город, возникший не сразу. Вначале восемнадцатого века на этом месте была Саарская мыза. Петер I отдал эту землю любимому фавориту А.Д. Меньшикову. Потом земля была «отписана» жене царя Екатерине Алексеевне. В 1718 году началось строительство каменных палат. В 1792–1796 годах по проекту архитектора Кваренги был построен Александровский дворец. В 1811 году здесь был открыт Лицей, в числе первого выпуска которого оказались поэты Александр Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер. Сюда была проложена из Петербурга первая в России железная дорога.

Царское Село жило как город и как царская летняя резиденция.

Анна училась в Царскосельской гимназии всего пять лет. Она не считалась прилежной ученицей из-за обострения болезни – туберкулеза. Пришлось срочно менять климат, переехать в Киев. Там она доучивалась на киевских высших женских курсах.

Но сердцем и душой Анна жила севером. Там оставались ее увлечения и любовь.

С Николаем Гумилевым она познакомилась в Рождественский сочельник девятьсот третьего года.

В свои счастливые четырнадцать лет она жила полновесной чувственной жизнью. Ее чувства гнездились в глубине души, и всплески ее страстных волнений рассыпались брызгами в ранних строках поэзии.

Поэтический талант Гумилева отметил другой мэтр поэзии – Иннокентий Анненский, директор Царскосельской гимназии, где учился Николай. У него была счастливая судьба и в поэзии, и в любви. Везде он побеждал. Он первый объяснился ей в любви.

Они поженились весной в десятом году. Потом Гумилев уехал в путешествие, по возвращении через год из Аддис-Абебы она прочла ему свои стихи. Он сразу сказал: «Ты поэт, надо делать книгу».

Замужество для Анны было тоже счастливым. Были финансовые затруднения, но молодость побеждала невзгоды. Молодожены с осени жили на Малой – 63, где Есенин впервые увидел Анну Ахматову.

Гумилев и Городецкий основали «Цех поэтов», где обязанности секретаря были возложены на Ахматову. Она всюду появлялась с Гумилевым. И все обращали внимание и проявляли интерес к ней.

Гумилев называл ее своей ученицей при первом знакомстве. Она тоненькая, стройная, похожая на девочку-подростка, спокойно исполняла эту роль.

В кругу поэтов Анна читала свои первые стихи, навеянные царскосельской жизнью. В ее поэзии звучала женская чувственность, с экзальтацией женского начала в природе всех вещей.

Она в стихах спорила с мэтрами в поэзии Анненским, Блоком, Городецким.

Блок умел критиковать всех поэтов. Но он первый увидел и оценил в ней настоящее, благородное, нежное, разумное дарование и открыл ее как поэта.

В марте двенадцатого года вышла первая книга стихов Ахматовой «Вечер». Рецензировали эту книгу М. Кузмин, В. Брюсов, С. Городецкий, В. Гиппиус. Успех «Вечера» превзошел все ожидания. Он переиздавался много-много раз. «Вечер» стал утром поэзии Серебряного века.

Глава VII Режет серп тяжелые колосья… О нем гадала я в канун Крещенья

Анна Ахматова посмотрела на изумленного Сергея Есенина. В нем сменялись разные чувства: и восхищение, и отчуждение. После экзальтации у Анны лицо побледнело, глаза потухли, и, опустив плечи, она сникла и присела на скамейку.

Сергей Есенин тронул ее руку, но она не шелохнулась в ответ.

– Так в чем смысл жизни?

Ахматова посмотрела, не расслышав его голос, пыталась прочитать по губам суть вопроса. Есенин повторил.

– В чем смысл жизни поэта? – повторил свой вопрос Сергей.

– Эта жизнь прекрасна, сердце, будь же мудро. Ты совсем устало, бьешься тише, глуше… Я читала, что бессмертны души.

«Имена. Имена», – прошептали Сергей и Анна, стоя у старого дуба. Сергей Есенин присел на скамейку. Стал рисовать палочки в ряд.

– Александр Блок – его уже нет, – и он перечеркнул, получился крест.

Городецкий…

О многих он не хотел и вспоминать.

Есенин не пришелся многим по вкусу: ни его наружность, ни его стихи. Сергей набирал силу в словах и точность в движениях в литературных салонах известных поэтов, таких как Мережковский и Гиппиус.

Одни только принимали его религиозно-мистическую символику, другие восхищались его деревенской экзотикой.

Сергей так увлекся надеждой и ранней славой, что был уверен: непременно из этого салона выйдет в люди. Теперь он с ненавистью вспоминал об этом.

Комплименты резали его слух: «Пастушок», «Лель». Замечали в нем не поэта, а талант пастушка.

Есенин начертил две палочки – черточку.

– Мережковский, Гиппиус, – и вычеркнул двумя линиями.

Бывал Сергей в артистических кафе: «Бродячая Собака» и «Привал Комедиантов».

Потом счастливая судьба свела с Клюевым, поэтом русского Севера. Тогда у Николая Клюева было три сборника: «Сосен перезвон», «Лесные были», «Братские песни».

Клюев помог осознать Есенину самого себя как поэта. Город для Клюева – враждебная сила, без нравственной чистоты и живой природы. Город – преисподняя, где все развращены. Клюевская символика была по душе Есенину.

Они стали в те годы большими друзьями.

Некоторое время Есенин квартировал в доме сестры Клюева Клавдии Алексеевны Расщепериной, на набережной Фонтанки, 149.

Есенин состоялся как поэт с выходом в свет первой книги «Радуница». Первого февраля 1916 года произошло крещение в поэзии. Пятьдесят авторских экземпляров он раздарил друзьям, знакомым и знаменитым литераторам.

С этого года он вступил на путь славы. Год назад о нем никто еще не знал как о поэте. И он победил, книга была написана в полном совершенстве в течение полугода. Слова его строк были в цене, как жемчуг.

Анна Ахматова начала свой путь со стихов «Вечер», Есенин – с «Радуницы». В их отношениях лежала астральная связь, как нет дня без ночи, земли без солнца и луны. Они в поэзии соединили в единый образ русскую душу, в которой несоединима азиатская экспрессия и европейская упорядоченность.

Близнецы-поэты, двойняшки в поэзии. Так случилось в дальнейшем: замрет у одного поэзия, у другого замолкнет лира.

Серебряного века поэзии без них бы не состоялось.

Энергетическая Ахматова болезненно ощущала солнце и трепетала в полнолуние. Есенину нужны были солнечная энергия и лунный месяц, который наращивал в нем поэтическую силу и вдохновение.

– Настоящий поэт пишет не за целковый. – Сергей откинул прядь поредевших волос. – Не жалею, не зову, не плачу, все пройдет, как с белых яблонь дым. Жизнь моя? Иль ты приснилась мне?

– Пусть страшен путь мой, пусть опасен, еще страшнее путь тоски… – продолжила Анна.

– Этой грусти теперь не рассыпать. У поэта мечты стремятся вдаль, чужую разделить печаль.

– Поэтом женщине быть нелепость. И в этот час была мне отдана последняя из всех безумных песен. Сколько просьб у любимой всегда! У разлюбленной просьб ни одной.

Как только издательство Аверьянова на набережной Фонтанки выпустило «Радуницу», состоялся публичный поэтический концерт с участием Есенина.

Максим Горький опубликовал стихи Есенина в журнале «Летопись».

В августе шестнадцатого полковник Ломан предложил Есенину написать верноподданнические стихи в честь Николая II, но Есенин отказался.

Февральская революция решила исход выбора поэта. Для него закончилась служба санитаром полевого Царскосельского военно-полевого поезда.

Сергей усмехнулся и вслух произнес: «Я думал в семнадцатом, что вся жизнь мелодрама, а оказалась Божественной трагедией».

Мысленно перед ним пролетали те дни и годы.

Революция вычеркнула на длительный срок всех поэтов Серебряного века из поэзии Революции. Одни погибли, другие умерли, третьи исчезли.

Нелепо складывалась в эти годы личная жизнь Анны Ахматовой. Она весной восемнадцатого года расторгла брак с Гумилевым. По молодости не простила ему и себе первые разочарования семейной жизни, но, расставшись, они остались друзьями.

Ахматова вышла замуж за Шилейко, бывшего репетитора сына графа Шереметьева, который был профессором Петроградского археологического института.

Некоторое время они жили в Шереметьевском, потом в Мраморном дворце, во флигеле, но в их доме трудно было найти вилку или лишнюю чашку, не говоря о хлебе насущном. Только сын Лев Гумилев унаследовал новую страсть к археологии и истории.

И этот брак Анны с Шилейко не сложился. С ним она рассталась в двадцать первом году, сохранив дружеские отношения.

Потом жизнь свела Ахматову и Пунина на целых пятнадцать лет. Жили они в квартире южного флигеля Шереметьевского дворца. Ахматова называла Шереметьевский дворец своим Фонтанным домом. Тут она работала забытая всеми как поэтесса над переводами Данте, Шенье, Байрона.

У нее был свой путь в поэзии. Своя поэтическая ниша, которую никто не смог заполнить из поэтов, как и поэтическую нишу Сергея Есенина.

«Вместе с Советской властью я покинул Петроград», – шутил Сергей, когда Советское правительство переехало в Москву.

Зинаида Райх и Есенин в Москве поселились на Тверской улице.

В Москве в скором времени Есенин из-за семейных неурядиц расстался с Зинаидой Райх. Неуютность. Одиночество. Легкие друзья. Легкие подруги. Новые друзья. Другие поэты. Поэты-попутчики.

И вот в октябре 1923 года Есенин приезжает в Петроград. Причиной было письмо Клюева.

Приезд Есенина в Ленинград весной в двадцать четвертом году ознаменовал собой новый этап в его творческой судьбе. Пришли новые слова, наполненные когда-то затаенной страстью и любовью к жизни.

И в этот приезд в двадцать четвертом он взошел на вершину Поэзии, пророческой поэзии.

Сергей и Анна вышли из Летнего сада.

– Иногда тяжелеет любовная память.

– Имя поэта наводит ужас, как заборная громкая брань, – подхватил Есенин.

– Муза ушла по дороге, осенней, узкой, крутой. Скоро будет последний суд, и малиновые костры, словно розы, в снегу зацветут.

– Я хотел бы опять утонуть навсегда в неизвестность и мечтать, по-мальчишески – в дым.

– Отчего все у нас не так? В церковь войдем, увидим отпеванье, крестины, брак, не взглянув друг на друга, выйдем…

– У поэтов все не так. Может, завтра совсем по-другому я уйду, исцеленный навек. Слушать песни дождей и черемух, чем здоровый живет человек. Расскажу, как текла былая наша жизнь, что былой не была… И давно мои уста не целуют, а пророчат. Славы хочешь? – только это – западня, где ни радости, ни света.

– Знаю я, что не цветут там чащи, не звенит лебяжьей шеей рожь. Оттого пред сонмом уходящего я всегда испытываю дрожь.

– Ну, теперь иди домой да забудь про нашу встречу.

Они подошли к выходу из Летнего сада. Патруль из трех человек – милиционера, матроса и солдата – прошел мимо них.

– Черная вилась дорога, дождик моросил, проводить меня немного попросил. Согласилась, да забыла на него взглянуть. Так просто можно жизнь покинуть эту, безумно и безбольно догореть.

Анна Ахматова направилась в холодный дом на Фонтанке. Она оглянулась назад. Там было пустынно. Ей странно было вспомнить этот путь. В этот вечер будто плыл туман, как фимиамы тысячи кадил. Почему сказал: «Прости». Зачем медный крестик дал мне в руки, словно брат родной…

И ей будто снова приснился сон и тот путь. «Я знала, я снюсь тебе, оттого не могла заснуть. Мутный фонарь голубел и мне указывал путь».

Город после тихого вечера вкоротке заснул, чтобы проснуться веселым апрельским солнечным утром.

Черный человек

День первый

В морском воздухе клубились облака. Паровоз медленно тянул за собой спальные вагоны к вокзальному перрону. Носильщики спешили, подбегая к вагону.

Паровоз выпустил последние пары, окутывая перрон в молочный туман. Открылись двери тамбуров, пассажиры стали выходить из вагонов.

Молодой человек лет тридцати спрыгнул со ступеньки на платформу. Он был в шапке, модном пальто, шею укутывал красно-черный шарф. Оглянулся, и его глаза радостно заблестели. Сделал глубокий выдох, воздух его дыхания смешался с морозом. Он почувствовал радость свободы. Притопнув ногой и стряхнув снег с ботинка, подозвал носильщика – тот услужливо подхватил три чемодана, повез на тележке в сторону стоянки извозчиков.

Молодое лицо за ночь поездки стало одутловатым. На морозном воздухе складки усталости расправлялись; он провел рукой по небритой щеке, подошел к извозчику, засунул руку в карман, вынул две бумажки, одну прочел и положил обратно в карман, другую посмотрел и бросил на снег.

– Мне на Бассейную, ныне Некрасовскую, дом 29.

Носильщик положил три чемодана в коляску, получил чаевые и быстро исчез. Как только молодой человек уселся поудобнее, извозчик натянул поводья и выехал на дорогу.

От самого вагона за молодым человеком следовал, не упуская из вида, человек в хромовых сапогах, галифе, кожаном полупальто и картузе. На человека в черном никто не обращал внимания. Он шел за молодым человеком, как тень. Поднял бумажку, которую бросил молодой человек. Это был билет маршрута Москва – Ленинград с датой: 23 декабря 1925 года. Человек положил билет себе во внутренний карман, посмотрел на часы, сел в другую коляску и последовал за молодым человеком, не выпуская из поля зрения.

Лицо молодого человека сияло счастьем, он разговаривал с извозчиком.

– Как изменился Питер!

– Даже называется по-пролетарски, – произнес, сплюнув, извозчик.

– Этим лошадкам недолго служить людям. В Европе и в Штатах теперь автомобили заместо лошадей. Грустно без них. Я люблю лошадей.

– Русский человек завсегда любит лошадей.

– А ты бьешь лошадь?

– Почто так говоришь? Она живность божья! По пустякам ее не забижаем.

Они подъехали к дому на Бассейной. Дворник в белом фартуке, скуластый, похожий на башкира, помог поднять вещи в квартиру номер восемь.

Шестнадцать дней назад он телеграфировал Эрлиху, что решил бежать из Москвы, просил найти ему две-три комнаты в Ленинграде.

Дворник внес чемоданы в комнату Эрлиха. Молодой человек сдвинул стол и поставил свои чемоданы. Торопливо написал записку: «Вова! Я поехал в ресторан Михайлова или Федорова. Жду тебя там. Сергей». Положил записку на чемодан. Дал чаевые дворнику и спустился к подъезду, где ждал его извозчик, подтягивая подпругу у лошади. Молодой человек по-мужицки помог справиться с подпругой.

– Не барское это дело, – заметил извозчик.

– Какой я барин, я рязанский мужик, с детства привык к лошадям, лошадь и корова сделали меня поэтом.

– Чудно, – заулыбался мужик широко, похлопывая ладонями.

– О лошади я могу говорить как о женщине. Дед мне толковал: «Если тянет – пиши про рожь, но больше про кобыл».

– Молодец дед, – поддакнул словоохотливому поэту извозчик.

– К славе меня привела родная русская кобыла, – молодой человек погладил по лошадиной морде. – А ведь они наши меньшие братья, и ты никогда не бей их по головам!

– А я никогда и не бью, а вот кнут лошажья спина любить должна, – подмигнул извозчик.

Молодой человек сел в коляску, откинулся на сиденье.

– Дам еще червонец, но чтобы нестись вовсю! Душу вытрясти не жаль по таким ухабам. Может в кабак? – спросил он и на миг задумался. – Нет, к Исаакию, в Англетер!

Извозчик крякнул от удовольствия, прихлопнул рукавицами, взобрался на переднее сидение, оглянулся и увидел, как поблекшие синие глаза вдруг вспыхнули огоньком.

Щелкнул кнут над спиной лошади, и понеслась кобылка по мостовой. Колокольчик под дугой звякнул, ямщик заломил шапку, а молодой человек затянул песню про веселую юность свою. Он ненасытно и жадно глотал воздух, так приятны были ему снег и утренний мороз знакомого города.

Гостиница «Англетер» принимала гостей, как всегда, равнодушно и сдержанно, но до момента чаевых, а потом довольно вежливо и чопорно. Так она приняла и поэта.

– Устинов здесь живет? – спросил он у портье.

– Живет. Его номер сто тридцатый.

– Я знаю. А свободные номера есть?

– Есть. Заполните бланк, – предложил портье.

Открылась дверь, вошли новые посетители и среди них – человек в черном, на кожаном полупальто были заметны следы потертости. Он молча взял бланк, прошел в глубину зала и сделался вновь незаметным.

Молодой человек протянул бланк портье и поднялся в свой номер. Он бросил пальто и поднялся к Жоржу этажом выше. Чета Устиновых обрадовалась приезду молодого человека. Тот стоял перед ними в шапке, в длинном шарфе из красной и черной материи, необычайно радостный и возбужденный.

– Как я рад видеть тебя, Сережа, – воскликнул Жорж Устинов.

– Будем работать, но не стихи писать, а повесть или роман, как Лев Толстой, – произнес Есенин.

– Покажите нам, Сережа, – попросила его супруга.

– Не сейчас. Через несколько дней, как закончу первую часть, – пообещал он и пригласил к четырем часам к себе в номер.

Когда он спустился, к нему явился Эрлих. Перед уходом он попробовал уговорить Сергея пожить праздники на Бассейной.

– Видишь ли… Мне бы очень хотелось, чтобы эти дни мы провели все вместе. Мы с Жоржем очень старые друзья, а вытаскивать его с женой каждый день на Бассейную, пожалуй, будет трудновато. Кроме того, здесь просторнее.

Эрлих согласился и ушел. Сергей подошел к гостиничному окну, и его взору представились величественный Исаакиевский собор, мрачное здание немецкого посольства, Мариинский дворец и перед ними на чугунном коне царь Николай I.

– Сергей Есенин, – произнес вслух молодой человек, будто позвал сам себя и сам себе ответил: «Я, Сергей Есенин. Я последний поэт деревни. Тут в Петрограде с Радуницы все и началось, а тут ведь были уже Блок, Гиппиус и Клюев.

Как я их всех удивил тогда, в ряженом деревенском наряде: в русской рубашке, в сапогах да с тальянкой в руках. От меня пахло Русью; их умиляло, что смахиваю на церковного певчего. Как я далек сейчас от того Иисуса, а этим господам нужен был забавный пророк, чтобы на клиросах собора стоял да пел, милостыни от меценатов собирал и жил на их подаяния. Но не думали господа, что прольются их господские слезы. Я ведь пропел Радуницу, а они не поверили в Революцию. А когда поверили, было поздно.

А ходил-то Микола по Руси в шапке облачного скола в лапоточках, словно тень, на плечах котомка, ходил он да пел Иорданские псалмы.

И слышал я тогда, как говорит нам Господь с престола, приоткрыв окно в рай: “О, мои верные рабы, обойдите русский край. Защитите в черных бедах скорбью вытерзанный люд. Помолитесь с ними о победах и за нищий их уют”. И ходили мы со странником по трактирам, говорили, завидя сход: “Мы пришли к вам, братья, с миром исцелить печаль забот”.

Я сам порой верил в то, что писал, в рай, которого не было на земле и в помине, а я искал его истинно, истинно я его искал, говорю я, хотел концы земли измерить, доверяясь призрачной звезде.

Я думаю, вся эта блажь во мне зачалась давным-давно; когда проходили по нашей деревне калики, они тихо пели стих о сладчайшем Иисусе, им подпевали деревенские горластые гуси. А мы, пастушки, кричали насмешливо: “Девки, в пляску! Идут скоморохи”.

Город был готов завсегда распять деревню. Город принял меня как христианского поэта, не успев даже толком разглядеть, но готовый сразу распять воскресшего Христа – поэта, хотя я был другой породы, рязанской».

– Гой ты Русь, моя родная! – проговорил он, тряхнув головой, и закрыл глаза.

Он лежал, а ему чудилось, будто дьячок поет за него поминание: «Усопших, господи, помилуй».

Он вспомнил, как несколько дней назад к нему в больничную палату пришел Толя Мариенгоф. У них произошел разговор.

– Думают, что мне здесь хорошо, а меня раздражает, что день и ночь горит эта синенькая лампочка… Знаешь, заворачиваюсь по уши в одеяло, лезу головой под подушку… и еще – не позволяют закрывать дверь… Боятся, что покончу самоубийством.

– Здесь все хотят умереть, – он указал смеющимися глазами на красивую девушку из медицинского персонала. Голубые большие глаза и необычайные волосы, золотые, как мед, – эта Офелия вешалась на своих волосах. Врубель тут тоже был. Только ты не думай – это не сумасшедший дом… Сумасшедший дом у нас по соседству, а это пристройка к нему.

В шестнадцатом году ожидали конца света, и была столица тогда Содом и Гоморра. Шел пир во время чумы.

Только деревня могла спасти город, но город был железный, сытый и блудливый. Что им было до русской хаты, где пахло рыхлыми драче-нами. Край ты мой заброшенный, край ты мой пустырь. Сенокос некошеный, лес да монастырь.

Растерял я себя в славе с избытком. Ах, эта слава! Она похожа на то, когда тебя покидает женщина, тебя настигает такая тоска и одиночество! Легче умереть, чем пережить такие муки.

Как бы я хотел, чтобы меня любила та деревенская девушка, которая дразнила меня: «Что же, красив ты, да сердцу не люб». Теперь я мечтаю о том, чтобы меня кто-то так дразнил.

Я сейчас хочу, чтобы меня полюбили вот так, по-деревенски, по-глупому, потому что я родился с песнями. Зори меня вешние в радугу свивали. Так случилось вырос я, внук купальской ночи. По-языческому обряду делается так: мужики с бабами занимаются любовными утехами в ночь Ивана Купалы на реке. И было это со мной.

Роса туманом гладила землю, пахло мятой, ромашкой. Отстраняя на размах кусты, в розовом полушалке и белом сарафане, подобрав подол, вышла она.

На каштановых распущенных косах бисером сверкала роса, а в глазах плескалось пролитое солнце. Как такую бабу не любить…

Придя в город, в этот большой город, я сам незаметно втянулся в другой вертеп, и вот наказан. О, как я наказан, а мне много в этой жизни и не надо, только бы с алых губ девичьих с болью срывать поцелуй допьяна, а потом, а потом – пускай со звонами плачут где-то глухари. Как они могли поверить мне, а тут я и явился, деревенский пророк.

Затуманили они мою головушку лестью, господа хорошие. Мне только мерещился Иисус, под венком, в кольце иголок, меж кудрявых бус, между сосен, между елок. Ах, простите меня, это была единственная искренняя радость снов поэта.

Он опять почувствовал боль в теле, как тогда, давным-давно. Будто грянул выстрел, и почуял, как что-то кольнуло и разлилось теплом.

Упал… по телу пробегла ознобом слабость.

Он вновь пришел в себя, выйдя из оцепенения прошлого.

Все близкие собрались в четыре часа дня. Устинов, Ушаков, Колобов, Эрлих весь вечер слушали новые лирические стихи Сергея Есенина. Он раз десять прочитал «Черного человека». Читая, Есенин как бы хотел внушить что-то, что-то подчеркнуть, а потом переходил на лирику, – и это его настроение пропадало.

Гости к десяти часам разошлись. Остались вдвоем – Эрлих и Есенин. Есенина потянуло на прошлые, забытые им когда-то размышления.

– Я почувствовал впервые одиночество, когда умер в девятнадцать лет мой друг по Спас-Клепиковской школе Гриша Панфилов. Дальше – больше, знаешь, Вовочка, я больше трех-четырех дней дома в Константинове не могу быть, но и без деревни не могу. Там тоска и без нее горько. Память сладко сосет под ложечкой, а приезжаю сейчас туда, там уже все по-другому, по-советски, и отчего дома-то нет: пожар тогда в двадцать втором полдеревни с кленами да березами выжег. Я в мае с Дункан зарегистрировал брак и укатил за границу. Да огонь не деревню спалил, а мои корни, и любимого клена нет, только плачут милые березки. Вернулся из-за границы, а дома нет, есть только пепелище. Жуть.

Сергей подошел к окну, увидел площадь с Исаакиевским собором и стал протяжно петь, будто распевать псалмы.

К нему подошел Володя и положил ладонь на его плечо. Сергей повернул к нему свое лицо, и он своей ладонью смахнул хмельную слезу со щеки.

– Там, за границей, меня Мережковский обзывал: «Альфонс, пьяница, большевик», а раньше льстил мне и говорил: «Пророк, Иисус, христианин». Вот и верь, когда он говорил искренно? А с Гришей Панфиловым у нас было честно, тогда я еще не умел лицемерить, потом в столице выучился этому ремеслу. А разве Пушкин был не циничен, и Лермонтов был груб, и Кольцов лгал и хитрил, и Некрасов лицемерил, проигрывал дворовых, а потом оплакивал их в стихах. Все они в силу своей гениальности были пророками на Руси.

Я хотел быть пророком. Тогда в семнадцать – восемнадцать лет я перечитал Евангелие и нашел очень многие места непонятными, а потом я открыл своего Христа.

Христос был совершенством для того времени, но не сейчас. Теперь многие величают себя вождями и не хотят быть ни апостолами, ни христосами. Я верил ему не из страха: что будет после смерти? Я верил как ребенок – чисто и свято, как в человека, одаренного светлым умом и благородного душою, как в образец в последовании любви к ближнему, а не как в бога-человека.

Жизнь… Я и сейчас, как и тогда, не могу понять ее назначения, и ведь Христос тоже не открыл цель жизни. Он только указал путь, как жить, но чего этим можно достигнуть, никому не известно и по сей день. Да и кто вообще живет по заповедям Христа? Все отреклися от него!

Меня всегда считали сумасшедшим, особенно когда я был пьян, и уже не раз хотели везти к психиатру, но я послал всех к черту. Люди страшнее всех психиатров, особенно в революционном государстве. Истина должна быть истиной, но у нее нет доказательств и нет границ, ибо она сама альфа и омега. В жизни должно быть искание и стремление, без них – смерть и разложение.

Я есть ты. Кто может понять это, для того нет более неразгаданных тайн.

Сергей подошел к столу, налил себе в стакан шампанского, отпил глоток и продолжил философский монолог.

– Жизнь в обратной колее. Счастье – удел несчастных, несчастье – удел счастливых. Ничья душа не может не чувствовать своих страданий, а мои муки – твоя печаль, твоя печаль – мои терзанья.

Я тогда, по-глупому, думал, что жизнь идет не по тому направлению, и люди, влекомые ее шумным революционным потоком, не в силах сопротивляться ей и исчезают в ее водовороте ради идеи, оставаясь без крова, без семьи, без любви.

– Кого тогда любит человек? – тихо спросил Эрлих.

– Человек любит не близкого, а только себя. Для него безразлично, кто бы он ни был, – лишь бы ему было хорошо. Женщина, влюбившись в мужчину, в припадках страсти может отдаться другому, а потом раскаиваться и требовать, чтобы ее любили даже в ее грехе.

К чему любить мерзавцев? Я – один, и никого нет на свете, который бы пошел мне навстречу с такой же тоскующей душой, будь это мужчина или женщина. Никого нет.

Жизнь – обман с чарующей тоской.

– Оттого так и сильна она, что своею грубою рукою роковые пишет письмена, – подхватил Эрлих.

Есенин растерянно улыбнулся.

– Но меня действительно обманули и отреклись любимые женщины, мне изменили и забыли любимые, друзья. А к этому не привыкнуть. Жизнь – обман, но и она порою украшает радостями ложь, – вдруг Сергей пьяно озлился, с зубовным скрежетом выдавил из себя: – Я не могу так жить, рассудок мой туманится, как двенадцать лет назад, мозг мой горит и мысли путаются. Мне Гриша тогда помог, он вместо меня взошел на крест. Но я слишком люблю эту жизнь, тогда я хотел броситься из своего окна и разбиться вдребезги об эту мертвую и холодную мостовую. От этой жизни я отказываться не собираюсь, Володя. Давай будем ложиться спать. Я устал, да и на часах одиннадцать. Желаю тебе безмятежного сна.

Он погасил свет, и комната погрузилась во мглу.