Текст книги "Белая обитель"

То-то, кто виноват?

Маша подошла к нему, взяла руки и стала целовать и плакать.

– Ах, милая Мария, свобода, новая жизнь, воскресение из мертвых…. Экая сладкая минута! Когда упали кандалы с рук. Ибо тайна бытия человеческого не в том, чтобы только жить, а в том, для чего жить.

И моя встреча с Вами в Семипалатинске. Незабываемые минуты счастья. По крайне мере, жил, хоть и страдал, да жил.

Расставание на следующий день было грустным и обнадеживающим. Мария провожала его до парома на реке.

И когда Федор Михайлович очутился на другом берегу Томи, он помахал ей рукой и произнес вслух: «Я ни о чем более не думаю. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший. Любовь в таком виде есть болезнь. Я это чувствую».

Достоевский добрался больным и измученным дорогой в Семипалатинск.

Чем дальше он отъезжал от Кузнецка, тем больше сомнений закрадывалось в его сердце. Ведь он оставил ее снова там.

Глава V Усач-дровосек

Перед входом в Летний сад афишная доска с объявлениями сообщала, что в сентябре состоится премьера «Каменноостровская идиллия», где в спектакле будут заняты все артисты театра.

Режиссер торопливо считывал текст сценария. Он перемещал артистов по сцене, как каскадеров, выполняющих головокружительные трюки, опасные для жизни.

– Остался месяц до премьеры, – кричал Режиссер. – Вы как вареные раки на пляже. Это сцена, тут скоро сядут зрители, которые хотят увидеть себя в игре актеров. Хотят увидеть сказку или аллегорию нашей жизни.

Режиссер перевернул страницу текста.

– Белая ночь. Момент слияния света и тьмы. Туман. Что такое туман в нашем подсознании? Туман – это депрессивное состояние, неспособность к свободе. – Он растер до красноты свой широкий лоб. – Цветы. Ромашки-лютики. Цветы – это образ общения и недолговечности, сиюсекундной радости. Они взрывают наши эмоции. Тут и радость и отчаяние.

Он отложил страницу.

– Пруд. Над ним летит чайка. Лена – ты чайка. Ты свободная птица. Ты скользишь в полете над прудом. Ты видишь рыбу. Что такое рыба? Рыба – это проявление веселости, здоровья, полезного питания. Ты, какую любишь рыбу?

– Семгу! – откликнулась она.

– Я осетрину под водочку! – воскликнул Алексей.

– О вкусной и здоровой пище – после премьеры. У стола проявляйте свои кулинарные способности. Тут рыба – фаллос. Символ Александрийского столпа. Чайка летает над прудом. Она хищница. Но она боится контакта. Отличное движение. Закрепи в своей хореографической памяти. Это твой брачный танец.

Он перевел свой взгляд на Танцора.

– Алексей, ты чего стоишь? Ты соперник, у тебя роль шекспировская, ты – Яго.

– Опять шутите.

– Я не шучу.

– У насекомых самоубийство исключается? – спросила Лена.

– В природе до полной победы. У людей не всегда так. Возможны компромиссы, за которые цивилизация платит отступную природе. СПИД – это компромисс с природой.

– Или сделка с дьяволом за экологическую свободу, за стирание границ между расами.

Он перевернул страницу.

– Сиреневый туман дурманит наши чувства. Часы любви. Часы – это научное изобретение человечества. Уберите только одно понятие «время», и исчезнет наука. И человечеству придется выбирать новый путь. Это очень нелегко – перепрограммировать нашу жизнь. В то же время, никто не скажет, что ему хорошо живется на этом свете. Парадокс.

Он встал из-за пульта.

– Что-то в последнее время не вижу нашего оппонента Журналиста.

Лена с Алексеем коротко переглянулись.

– В следующей сцене нужен солнечный свет. Свет рассеивает туман. Меня уже начинает знобить от этой сырости белых ночей, – он прикрыл глаза, – о, Ницца! Там тепло. Я люблю янтарь – в нем сгусток законсервированного солнца.

Режиссер поднялся на сцену.

– Никогда не ходите по кругу. В пьесе музыки не будет, как в балете не поют, так у нас без музицырования. Музыка программирует человека. Тут нет свободы. Нет и праздника. Есть ритуал. Одно дело представить музыку вальса, как легкое порхание бабочек, другое – представить полет бабочек под музыку вальса. Музыка – это жалкий суррогат природы на нотной бумаге. Мы зачастую аплодируем какофонии звуков. Но среди этой музыки человек не выдержит прожить и двадцать четыре часа. Музыка только взвинчивает наши потрепанные нервы. Современная музыка – это саксофонные звуки подземных переходов большого города, холодные грязные улицы с выхлопными газами, где реки стали мусоропроводом, отработанный воздух не успевает озонироваться, по чахлой траве газонов ползут летающие насекомые, которые пьют бензиновый нектар.

Режиссер остановился и закончил свой монолог.

– Это не футуризм. Это наше настоящее: Земля становится похожей на Луну, где невозможно отделить свет от тьмы.

В зал вошел Журналист и подслеповато рассматривал перед собой. Режиссер сделал паузу. Он пригласил Журналиста выпить кофе с коньяком.

Они вышли в Летний сад и пошли по Лебяжьей аллее, по сторонам которой стояли гипсовые античные боги.

– Вот метаморфоза человеческой истории от египетских сфинксов, до древнегреческих обожествленных героев Трои.

Гипсовые статуи были под полиэтиленовой пленкой. Сквозь кроны лип солнечные лучи, как капли дождя, расплескивали свет.

– Вот Аполлон, который знал и радость, и печаль. Он любил Дафну, а она от страха превратилась в Лавр, который и украшает его голову.

– Занятно.

– В природе много что есть занимательного. Поведение человека противоречит математическим расчетам. Абсолютизация научности мешает нам понять природу человека. Наука превратилась в религию, только на научной основе – та же вера в чудо и авторитет. Истина младенца в устах взрослого – это детский лепет.

– Как насчет воли и необходимости в человеческой природе? – заметил Журналист.

– Человек выдумал свою волю, свою необходимость. И забыл о своей целесообразности. Вот этот Бог-Герой Геракл совершил свой первый подвиг в борьбе со своим страхом перед немейским львом. Только после этой победы он совершил двенадцать подвигов и стал бессмертным.

Они остановились перед копией античной скульптуры, запеленованной в прозрачную пленку.

– Это только наши современники могли такое придумать – запеленать античного героя в прозрачные пеленки, – саркастически произнес Режиссер.

– Так что положительного в человеке? – спросил Журналист.

– Ничего. Чем моральнее человек, тем он невротичнее в обыденной жизни и трус перед смертью.

– И те, которые погибают в окопах? – заметил Журналист.

– И в постели в доме хроников или на баррикадах. В минуту смертельной схватки человек определяет ценность своей жизни. У этого Януса один лик обращен в прошлое, другой – в будущее.

– Где тогда настоящее? – усмехнулся Журналист.

– Вот именно, он вел счет дням, месяцам и годам. Он в руках держит ключ от небесных врат. Он считался покровителем дорог и путников.

– Мы в тупик не придем, – заметил журналист.

– Стоящие на распутье никогда не придут в тупик. В отличие от нашего настоящего, которое возвращает нас в средневековое прошлое. В страну зомби, запрограммированного мира лжи и обмана.

Они присели на скамейку. Солнце прогревало землю. На лужайке расхаживали чайки. Проворные воробьи подлетали к чайкам, выхватывая мелкие кусочки. Чайки отпугивали их взмахами крыльев. Молодая женщина, отвернувшись от мужа, приглядывала за ребенком, пролистывая книгу.

– Что сейчас говорит женщина мужчине? – спросил Режиссер.

– По-моему, они вообще не разговаривают. Мужчина отдыхает. Женщина следит за малышом. Малыш играет.

– Сплошная идиллия. Не правда ли?

Нет, дорогой мой друг! Они очень красноречиво разговаривают. Я попробую озвучить сцену. Она ему говорит: «Я не могу думать о тебе, потому что я должна думать о ребенке. Если бы не было ребенка, я давно бы от тебя ушла. Я не могу заниматься любовью, потому что ребенок рядом. Я не нуждаюсь в сексе, так как я чувствую себя матерью». Сыну она потом скажет: «Моя жизнь с твоим отцом – сплошной ад».

– Не верю.

– Держу пари.

– Вы сейчас подойдете к молодому человеку и переспросите его, были ли у него в семейной идиллии такие счастливые эпизоды?

Журналист встал, подошел к молодому человеку. Попросил сигарету. Они отошли от детей, играющих в песочнице.

Через десять минут Журналист протянул проигранную купюру.

– Я бы заключил пари о том, что я думаю вот об этой голубке и этом драчуне-воробье. Они дерутся из-за крошки. У них нет писаных законов, что отдавать можно по закону сверх изобилия. Хочешь взять от природы – бери, но не от меня. Может быть, эта крошка не нужна ни чайке, ни воробью. Но за эту крошку они будут драться, чтобы не нарушать законы экологии – значит своего существования.

В это время малыш снял с коры ивы крупного жука. Жук, поблескивая зеленым панцирем, хищно водил длинными коленчатыми усами. Это был усач-дровосек.

Дети сбежались в круг. Женщины, как наседки, воспарили над своими птенцами.

– Ужасный жук!

– Как он скрипит, – вторила следом другая женщина.

– Ничего страшного, – произнесла студентка в очках, – этот жук кроме устрашающего скрипа ничего не делает.

Все разочарованно разошлись после того, как жука вернули на кору дерева.

– Пускай скрипит сколько ему влезет, – произнес ребенок.

Молодая семья вскоре покинула сад.

Журналист с Режиссером выпили по чашке кофе.

Они распрощались у богини Флоры, которая начинала властвовать над всеми живыми существами с приходом весны.

– Как-нибудь приезжайте весной в Венецию. Я люблю тот уголок по-особенному. В мае двери всех домов украшают цветочными гирляндами и венками. Женщины – в разноцветных пестрых платьях. Пляски и шутки, – произнес Режиссер, поглаживая поясницу гипсовой Флоре.

Журналист посмотрел на голубое небо, которое затягивали облака.

– Уходит лето – приходит осень.

– Парит к дождю, – сказал Журналист.

Первые пожухлые листья ветер погнал по Лебяжьей аллее.

«КНИГА: Узник земли Уц» (продолжение)

Достоевский не находил себе места, ответы ее были капризнее обычного, от этого и он отвечал ей неровно, то с восхищением, то с упреком.

Он повторялся и снова писал ей. «Я пять лет жил без людей один, не имея в полном смысле никого, перед кем мог бы излить свое сердце. Вы же приняли меня как родного. Я припоминаю, что я у Вас был как у себя дома. Сколько неприятностей доставил я Вам моим тяжелым характером…

Ходил в Казаков сад. Там ничего не изменилось, и скамейка, на которой мы сидели, та же… И так стало грустно».

Хлопоты Врангеля увенчались успехом. Достоевский произведен в прапорщики.

И снова письма. Письма. Письма.

И все-таки у Достоевского уже есть определенность. Он произведен в офицеры, вскоре он сможет печататься в журналах.

А тут ему оказали небольшую денежную помощь родственники, друзья. Он посчитал, что на первое время хватило бы ему с Машей. Он вернется в литературу, будет работать в Петербурге. Все это окончательно убедило Марию Дмитриевну в своем выборе.

Достоевский пишет друзьям.

Он послал в декабре письмо Валиханову: «Но когда-нибудь кое-что узнаете. А вот теперь, когда в душе моей, вдруг, неожиданно (и ждал, и не ждал) накопилось столько горя, забот и страху за то, что мне дороже всего на свете, теперь, когда я совершенно один (и действовать надо), теперь я раскаиваюсь. Что не открыл Вам главнейших забот моих, и целей моих, и всего, что уже слишком два года томит мое сердце до смерти! Я был бы счастлив.

Дорогой мой друг, Чекан-Чолканович, я пишу Вам загадки. Не старайтесь их разгадывать, но пожелайте мне успеха. Может быть, скоро услышите обо всем от меня же.

Приезжайте, если возможно, скорее к нам, и уже в апреле непременно. Не перемените своего настроения».

Мысли Федора Михайловича всецело подчинены одному чувству любви к Марии Дмитриевне.

«…В Кузнецке (где я был один) (это секрет) я много говорил о Вас одной даме: женщине умной, милой, с душой и сердцем, которая лучший мой друг. Я говорил ей о Вас так много, что она полюбила Вас, никогда не видя, с моих слов, объясняя мне, что я изобразил Вас самыми яркими красками. Может быть, эту прекрасную женщину Вы когда-нибудь увидите и, может быть, будете в числе друзей ее, чего Вам желаю. Потому и пишу Вам об этом».

Итак, события меняют свой ход. В считанные дни он принимает окончательное решение.

Перед отъездом в Кузнецк Достоевский снял квартиру в Семипалатинске, меблировал ее, оплатил прогоны на тройках. В третий раз он ехал по тракту Семипалатинск-Змеиногорск-Барнаул-Кузнецк.

В конце января Достоевский выезжает в Кузнецк.

Если кто и был самый счастливый в эти дни, так это Федор Михайлович. «Он был оживленный надеждой на лучшее будущее», – заметил при встрече с ним Семенов-Тянь-Шанский в Барнауле, от которого он поехал в Кузнецк.

Наступил тихий вечер, когда Федор и Мария остались наедине. Эти тревожные дни измучили и физически, и душевно.

Федор подошел к Марии, схватил ее горячие ладони и стал порывисто целовать. Она прижала его голову и стала гладить волосы. Мария от тяжести осела на край стула и заплакала.

– Милая Мария, я теперь понял окончательно, что я не могу без тебя. Ты со мной рядом – и я счастлив без меры. Я люблю тебя как матушку родную. Я хочу всю свою душу отдать тебе за твои страдания и муки.

У нее снова навернулись слезы на глазах и потекли по щекам.

– Милый Федя, как долго я ждала этого объяснения. Это самые простые и дорогие слова. И Паша к тебе очень привязался. Я была одинока в последнее время. Как мне было тяжко. Без средств. Без копейки. Как нищенка. Неужели это моя доля, от Бога.

– Нет, милая, ты заслуживаешь более. Я тебя понимаю. И матушка подчас страдала от батюшки. Батюшка не был скупым, но педантичным, как аптекарь-немец. Страдания она переносила молча, и я все это видел. И любил я ее больше всех на свете. Она, бывало, прижмет к груди, и мне тепло. Сейчас мне с тобой спокойно. Я счастлив, как в детстве.

Их руки соединились, обнявшись, убаюкивая друг друга.

– Прости меня, Федор, но я хочу спросить тебя: смогу ли я тебя любить как матушка. Я другая женщина – избалованная привольной жизнью сибирской.

– Ничего не говори, ничего не спрашивай, я тебя понимаю без слов. Я и люблю тебя за твой огонь в твоих глазах, за страсть твоих губ. За искренность твоих чувств. Я без тебя страдаю больше, чем с тобою. Так что у меня и выбора нет. Я люблю тебя, как никого не любил, да и не полюблю уже более никого сильнее и сладострастнее.

Он уловил тонкий аромат, исходящий от ее тела. Дыхание его стало порывистое и глубокое. Он услышал звон в ушах. У него выступили мелкие бисеринки пота на лбу. Закружились предметы вокруг. Он стал повторять слова, будто в забывчивости.

– Никому… никому… не отдам… никому… Ни купцу старику, ни учителю молокососу. Ты молода. Ты изящна, – он посмотрел в ее глаза, пришел в себя. – Вам нужен свет. Я знаю в Петербурге очень много приличных семейств, где примут и окажут сочувствие и заботу. Это приличные люди.

Он прижался к ней и закончил словами:

– Я тоже одинок как мужчина. Из женщин мне нужны только Вы, Мария Дмитриевна.

Она улыбнулась, смахнула слезы, сразу повеселела, придя в хорошее расположение духа.

– Федор Михайлович, Вас окружали женщины из литературного круга. Разве у Вас не было увлечений?

– Увлечения?! Все было мимолетно. Слова говорил, но только те, которые приняты в свете. Я ухаживал за барышнями на вечеринках, но до страсти никогда не доходило. Страсти не было. Слова без чувств.

– Вы любите меня искренно? – она пристально посмотрела на него. Глаза их встретились. Легкий порыв сорвал ее, и она кинулась ему на грудь.

– Феденька! Смогу ли я тебе дать любовь, которую ты ждешь? – она снова перешла на ты. – Я роковая женщина. И муж страдал от моей неприступности и холодности.

– Тебе все прощается. Ты сладостна. Ты еще по-настоящему не разбуженная женщина. Ты божественна. Я хочу целовать от пят до кончиков пальцев. Самая любимая женщина.

Она прикрыла глаза. Он стал прикасаться губами к ее коже, к одежде, целуя своим дыханием. Мысли кружились в звуках вальса.

Вдруг перед ней озарился огромный зал с белыми колоннами. Она на балу танцует с молодыми офицерами. Потом с Федором Михайловичем. Он поддерживает ее за талию, ноги ее слабеют, и она падает. Он подхватывает ее на руки. Она приходит в себя, от боли в груди надрывно кашляя.

Федор растерянно прижал ее к себе. Она приоткрыла глаза и успокоилась, тихо шепча бескровными губами:

– Я люблю тебя, Феденька.

– Счастье мое. Я так счастлив. Боже мой… Я никогда не был так счастлив, как сейчас. За эти минуты блаженства стоило взойти на эшафот.

– Не надо больше всходить ни на эшафот, ни на костер. Я согласна пропасть с тобой. Эта наша любовь. – Она взмахнула рукой, – шампанского хочу! Пить и петь. Веселиться хочу. Счастья хочу. Я обожаю Вас, Федор Михайлович.

– Я счастлив, Мария Дмитриевна! Бог свидетель.

За окном вечерело.

До последнего времени о браке не говорил и Достоевский, он хлопотал даже о предоставлении Вергунову выгодного места.

Что это? Отказ от Марии Дмитриевны? Но Достоевский сам думает: «Отказаться мне от нее невозможно никак, ни в каком случае. Любовь в мои лета не блажь, она продолжается два года, слышите, два года, в десять месяцев разлуки она не только не ослабела, но дошла до нелепости».

В нем неуверенность проявляется и в эту встречу.

Растет напряжение, новые сплетни появляются в городе.

В кузнецком салоне Анны Николаевны Катанаевой ведется интрига «по-мордасовски», держа человека в беспрерывном страхе.

Анна Николаевна первая узнала о решении Марии Дмитриевны. И поспешила сделать свой ход в этой игре, и когда пришел к ней Николай Борисович, то она осторожно повела разговор.

– Правда ли, Николай Борисович, что Вам вышла отставка… по службе, разумеется? – насмешливо заметила она.

– Отставка? Какая отставка? Я просто переменяю службу. Мне выходит место в Омске, – сухо ответил Вергунов.

Раздраженный Николай Борисович вспомнил обещание Марии Дмитриевны: «…Но чтобы успокоить Вас, прибавляю, что я еще не отказываю Вам окончательно. Заметьте еще: обнадеживая Вас теперь на благоприятное решение, я делаю это единственно по тому, что снисходительна к Вашему нетерпению и беспокойству».

Он выбежал из дома Катанаевых, не разбирая дорог, и долго кружил по форштадту. Домишки вросли в землю, зло лаяли собаки. Николай Борисович «очень любил, когда во всех домах ему намекали, что он жених, и поздравляли его с этим достоинством. Он даже гордился тем, что он жених. И вдруг он явится перед всеми – в отставке! Подымется смех».

Самолюбие Николая Борисовича было уязвлено.

Вот вам ни да, ни нет.

Не предлагал ли Вергунов Марии Дмитриевне, как Мозгляков Зине в «Дядюшкином сне»: «Вы уедете как можно скорее и я “потихоньку” вслед за Вами, обвенчаемся где-нибудь в глуши, так что никто не уведет, а потом в Петербург, хотя бы и на перекладных, так, чтоб с Вами был маленький чемоданчик… а? Скажите поскорее! Мне нельзя дожидаться, нас могут увидеть вместе!»

«Стушевавшись, из “Мордасова”-Кузнецка он отправился прямо в Петербург, где получил благополучно то служебное место, которое ему давно обещали».

На пути к счастью Достоевского встал соперник Николай Борисович Вергунов. Вергунов – уроженец Томска, двадцати четырех лет, недавно переведенный в Кузнецкое училище учителем изящных наук. И после смерти мужа он делает предложение ей. Исаева всерьез подумывает и о таком браке.

Теперь она не торопится замуж. Ей предстоит сделать выбор! Конечно, Мария Дмитриевна рассуждала и как вдова с ребенком на руках. У нее сын, и ей необходимо устроить ему блестящее будущее.

Федор Михайлович хлопочет как отец по устройству Паши в Омский кадетский корпус. И пишет письмо Ждан-Пушкину, прося о протекции для Паши.

В своем нелегком поединке с Вергуновым Достоевский вышел победителем. Мария Дмитриевна дает свое согласие на брак.

Между Достоевским, Исаевой и Вергуновым наступило временное перемирие.

В феврале снова он в Кузнецке. Достоевский легко соскочил на снег, быстро взбежал в дом, и, подхватив Машу, кружил по комнате. Она была бледнее обычного. Паша крутился около кучера, который выгружал подарки.

Он жил в хлопотах к венчанию.

Отец Евгений сам зажигал свечи, освящая храм ладаном.

Когда они вошли в церковь, было торжественно и тихо, горели свечи, иконостас отсвечивал золотом. Присутствовало в церкви все лучшее кузнецкое общество – Анна Николаевна пригласила. Дамы были все разнаряжены. Жениха сопровождали два шафера: учитель Вергунов и чиновник таможенного ведомства Сапожников. Невесту вели также два шафера. Одним из них был сам исправник Иван Миронович Катанаев. Худенькая, стройная и высокая, Мария Дмитриевна была одета очень нарядно и красиво.

Федор Михайлович, когда взял белую ручку Марии Дмитриевны, почувствовал вспышку озарения счастья. В своем восторге он не обратил внимания, как на бледном лице Маши, выступили бисеринками капельки пота, ее тело вздрагивало от пронизывающего взгляда Николая Вергунова. Она его сама уговорила, тем самым она хотела всех примирить. В эту минуту она раскаивалась в своем поступке, испытывая муки угрызения в том, что она приносит несчастье бедному юноше.

Что говорил отец Евгений, она не слышала. Она ничего не слышала, только видела, что собралось много людей, и все как-то странно улыбаются.

Она подняла голову, когда отец Евгений произнес: «Венчаются раб Божий и раба Божья. Аминь!».

Тут у алтаря она почувствовала Федора Михайловича, который, боясь отпустить, больно сжал ей руку, она чуть не вскрикнула от боли.

У нее пронеслось в голове: «Опять я раба Божья. Почему? Я не хочу». Но язык онемел.

Пение оборвало нить ее мыслей. Ее думы подчинились священнодействию.

Тут только Федор заметил некоторое ее замешательство, он оглянулся в поисках поддержки, глазами пытаясь позвать отца Евгения, но его взгляд наткнулся на холодный взгляд Николая Вергунова.

Федор повернул голову к Марии, и где-то мелькнула мысль: «Не позовет ли он ее к смерти!». Он крепче сжал ее ладонь, ужаснувшись одной только мысли потерять любимую женщину. Любовь и ненависть смешались в одно состояние отчаяния.

Тройка стояла запряженная у выхода из церкви. Новобрачных поздравили, и они пошли к выходу.

Мария увидела, как к ней стал приближаться Николай Вергунов, она с каждым его шагом чувствовала, что слабеет. У выхода она оказалась раньше, чуть замешкавшегося Вергунова попридержал отец Евгений.

– Ты что, спятил, поганец, в такой день сгинь, нечистая сила, с моих глаз долой, – отрывисто бросил ему священник.

Теплый февральский день метелил легкой поземкой.

Мария Дмитриевна была прекрасна, стройная с порозовевшими щечками. Она обернулась, взяв руку у Федора Михайловича, и шепотом произнесла: «Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!» Федор подхватил ее, и сани с веселым звоном бубенцов покатили в город.

Маша первые сутки после венчания металась в каком-то бреду. Федор от отчаяния не находил себе места.

На следующий день пришел отец Евгений. Беседа была недолгая и откровенная.

– Не сокрушайтесь, все уладится и пойдет на поправку, – успокаивал отец Евгений. Говорил как-то необычно. – И чем скорее уедете, тем скорее излечите. Только не спрашивайте, почему я так думаю. Это мой совет. Поберегите и Вы себя, Вы очень похудели.

– Спасибо, отец Евгений, на добром слове и совете. Я Вам непременно напишу письмо-исповедь.

Через день они уехали.

Мария Дмитриевна и Федор Михайлович перед отъездом пришли на могилу Исаева, где стоял лишь деревянный крест, по их распоряжению была положена чугунная плита. На этой плите эпитафия гласила: «Аз есмь воскресение и животъ, веруй в мя имать животъ вечный». Это было прощальное слово к «бедному Иову», которому за муки на земле воздастся сторицею в загробном мире, «Я ЕСТЬ ВОСКРЕСЕНИЕ, И ЖИЗНЬ УВЕРУЮЩИЙ В МЕНЯ БУДЕТ ЖИТЬ ВЕЧНО».

– Спасибо, Федор Михайлович, за теплые слова к Александру Михайловичу. Он умер в нестерпимых страданиях.

Маша заплакала.

Вергунов пил беспробудно. На третьи сутки, схватив нож, побежал к дому Марии Дмитриевны; увидев санный след, он от отчаяния бежал по дороге, плакал, покуда обессиленный не упал в сугроб.

А дорога лентой вилась между сопок, исчезая к горизонту.

Через месяц Вергунов бесследно исчез из Кузнецка.

Изнуренный организм Достоевского не выдержал волнений последних дней.

В Барнауле случился припадок эпилепсии, перепугавший до смерти жену, а Достоевский после этого почувствовал грусть и уныние.

Маша впервые увидела приступ, как он упал, вскрикивая, стал задыхаться, появилась пена у рта, она в страхе с криком выскочила из комнаты.

Когда она вернулась, больной лежал в постели, не помня ничего, но сообразив, что с ним случилось.

В Семипалатинске приступы стали повторяться, которые в конечном итоге, несомненно, воспрепятствовали военной службе.

Мария Дмитриевна впервые осознала, что ее муж неизлечимо болен падучей болезнью. В светлые промежутки болезни Федор уходил в работу над рукописями. Работал много и быстро.

Деньги были на исходе.

Отношения между супругами обострялись. Чаще стали ссоры. В минуты раздражения они приходят к мысли, что желанного счастья ни он, ни она в браке не нашли.

Мария часто хворала, ревновала, капризничала. У Федора Михайловича тоже наступали минуты отчаяния.

Жизнь в браке стала для них тяжела и горька.

Но время шло. Острые отношения между супругами сглаживались.

Стали приходить более радостные известия от друзей к Достоевским.

Поступила на рассмотрение военного начальства ходатайство-справка врача Ермакова о состоянии здоровья Достоевского, для ускорения всех дел сгустил краски.

«… Лет от роду тридцать пять, телосложение посредственное. В 1850 году первый раз подвергся припадку падучей болезни, которая обнаруживалась потерей сознания, судорогами конечностей и лица, пеною перед ртом, хрипучим дыханием с малыми и скорыми сокращениями пульса.

В 1853 году этот припадок повторился и с тех пор проявляется в конце каждого месяца».

Прошение выйти в отставку было удовлетворено, в марте 1859 года он был уволен из-за болезни.

Он страшно устал от всего. Он не мог писать в Сибири о Сибири.

И его повести не получались такими смешными, как он хотел, да и вообще оказалось, что водевильный юмор – это не его дело.

Перед отъездом из Семипалатинска характер у Марии стал намного ровнее, она даже иногда выслушивала Федора, но ей стало трудно понимать его.

Кузнецкий праздник закончился.

Ее раздражало последнее увлечение Достоевского – игра в карты с офицерами, он приходил всегда проигравшийся, неудачи преследовали его. Он хотел одним махом поправить запущенные денежные дела, погасить долги, дать возможность любимой женщине свободнее вести свой образ жизни, выйти из нищенства.

Он играл в карты самозабвенно и страстно, не замечая недовольства Маши.

– Ух, как играли жарко! Скверно, что денег нет. Такая чертова игра! Это омут. Вижу и сознаю всю гнусность этой чудовищной страсти, а ведь так и тянет, так и зазывает. Если это все описать, то романа не хватит, через это можно человека показать. Человек – игрок.

В ответ она устало улыбалась.

Он был очень мягок, а она хотела чувствовать сильную власть, страх, а этого не было, и возникали жалость, сострадание, смешанные с разочарованием и раздражением – до ненависти.

Марию мучил кашель, силы таяли. Характер становился еще капризнее, глаза стали выглядеть затравленно-злыми, ей казалось, что смерть стояла где-то рядом с ней. Она боялась оставаться одна. Страх смерти подгонял ее. Она искала общество, а Федор работал помногу, и его работа требовала уединения, глубоких размышлений, и она стала ревновать его к работе. Она не хотела его отпускать, требовала, чтобы он был возле нее неотлучно.

Федор Михайлович стремится создать семейный уют, устроить счастливую семейную жизнь. Мария Дмитриевна ощущает небывалую заботу любимого человека. Она счастлива. Она пишет письмо сестре Варваре Дмитриевне Констан: «Я не только любима и балуема своим умным, добрым, влюбленным в меня мужем, даже уважаема и его родными, письма их так милы и приветливы, что, право, остальное стало для меня трын-травою».

В минуты перемирия он брал ее за руки, целовал их и садился рядом.

– Милая, ангел мой, послушай меня. Я еще тогда не знал, что принесет перемена, когда ехал в Семипалатинск. А теперь я счастлив. Впрочем, люди всегда люди. И в каторге между разбойниками я четыре года отличил, наконец, людей.

Сколько я вынес из каторги народных типов, характеров. На целые тома хватит. Что за чудный народ. Если я узнал не Россию, так русский народ хорошо, и так хорошо, как, может быть, немногие знают его. Но это мое маленькое самолюбие. Надеюсь, простительное. Человек есть тайна! Ее надо разгадать.

Мария Дмитриевна не очень рачительно вела хозяйство, деньги скоро все разошлись, а гонорары за повести еще не пришли. Маша за полтора года подурнела. Она отлюбила Федора. Любовь уступила чувству сострадания и ненависти. Ей трудно стало сдерживать вспышки гнева. Как-то вечером он пустился снова в рассуждения. Она была глуха и слепа ко всему, что он говорил. Не давала ей покоя тень Николая Вергунова.

Она перестала понимать Достоевского, и каждый раз то, что раньше в нем было достоинством, превращалось в ее глазах в порок.

– Маша, человек наделен бессмертием, свободой и подобен Богу, а? – он переспросил еще раз. – Я хочу создать роман-эпопею жития великого грешника в пяти книгах.

В это время Мария склонилась над столом, где лежали рукописи, журналы. Взгляд ее остекленел.

– Я бы принес, как Христос, не задумываясь, себя в жертву за все грехи человеческие, если это освободило бы от рабства.

Мария резко повернулась, в ее руках были листы, исписанные ровным почерком, швырнула ему в лицо и истерически рассмеялась.

– Вот, посмотрите на него, ангел Божий, который берет на себя грехи мира, грехи человечества.

Федор съежился, он боялся в эти минуты за нее. Она говорила с большим трудом, задыхаясь, ей не хватало воздуха.

– Маша, успокойся, не надо так говорить. Не убивай веру. Без веры и жить невозможно.

– Ах, какой ты блаженный, наивненький. Что мне с верой, в доме скоро куска хлеба не будет, а ты о Боге заговорил.

– Ты не волнуйся. Тебе нельзя расстраиваться. Не пропадем, Маша. Скоро отправимся в Петербург.

– Одни пустые обещания, – она безвольно опустилась и стала рыдать злыми слезами.

Проходил час, два; когда воцарялся мир, они прощали друг другу все прошлые обиды. Это была их запоздалая и мучительная любовь.

Быстро пролетели два года после венчания. Опала с Достоевского была снята, и он оказался свободен. Ему разрешили выезд. В июле 1859 года Достоевский с семьей едет в Тверь, заезжая за Пашей в Омск.

И вот снова, спустя десять лет, Достоевский возвращался назад. Проезжая через Урал, он подумал: «Идеи меняются, а сердце остается. Я дитя века, дитя неверия и сомнения. Девять лет назад, проезжая это место, я думал, что впереди Сибирь и таинственная судьба в ней, позади – все прошедшее».