Текст книги "Белая обитель"

Глава II Утро и Вечер

– Тебе нравится день или ночь?

– Вечер. Оконный луч. Такой невинный и простой в вечерней тишине. И утешенье мне, – ответила Анна на вопрос Сергея.

– Мне по душе заря. Со звонами. В роще по березкам.

– Сережа, утро – это обман. Вечер и ночь моя стихия. Когда подушка горяча с обеих сторон. Утро – это потеря. И нестерпимо бела штора на белом окне, – Анна взглянула на Сергея, улыбнувшись, – и голос, взгляд – все исчезает утром.

– Ой, удал и много сказан лад веселый на пыжну. Не твоя ли маль с каймою зеленеет на ветру. Только сердцу снятся скирды солнца в водах лонных, – хлопнул в ладони Сергей.

– Час перед закатом, ветер с моря, – она остановилась, тихо вздохнула и прошептала… – Расскажи про весну.

Сергей раскинул руки и наивно произнес:

– Весна на радость не похожа. Не от солнца желт песок. У голубого водопоя поклялись, что будем двое и не расстанемся нигде.

– Последний луч застыл в букете ярких георгин, во сне я слышу звук виолы и редкие аккорды клавесина, – нараспев произнесла Анна.

– После войны в душе стало смеркаться. Надломился, – произнес с тяжелым выдохом Сергей.

– У поэтов это часто случается. Не живут они дольше обычных людей.

– Может оттого, что они любят жизнь сильнее. И седины пасмурного дня плывут всклоченные мимо. И грусть вечерняя волнует уже непреодолимо, – у Сергея исчезла улыбка с лица, – в забвенье канули года, вослед и Вы ушли куда-то.

– Белой ночью. Не зажигая свеч. Я была уверена, что ты придешь назад, – Анна, будто очнувшись от забытья, промолвила, – это было так давно в Царскосельском доме, вечер осенний был душен и ал, мой муж, вернувшись, спокойно сказал: “Знаешь, с охоты – его принесли, тело у старого дуба нашли. Жаль королеву. Такой молодой!.. За ночь одну она стала седой. А за окном шелестят тополя: Нет на земле твоего короля”…

– Многих нет. И тонкогубый ветер о ком-то шепчет, сгинувшем в ночи. Кому пятками уже не мять по рощам щербленый лист и золото травы. Дорога белая узорит скользкий ров…

– Это не весело, – произнесла Ахматова.

– Правда. Хотя считают меня веселым поэтом. Только у меня в душе вечереет, потому что погасло солнце. Тихо на лужке. Пастух играет песню на рожке.

– И мнится мне, что уцелела под этим небом я одна – за то, что первая хотела испить смертельного вина. Вечерний и наклонный передо мною путь.

– Алый мрак в небесной черни начертил пожаром грань. Я пришел к твоей вечерне.

– Желты фонари. И я очень спокойная. Только не надо со мною о нем говорить, ты милый и верный, мы будем друзьями… – Она подняла взгляд к небу сквозь кроны лип. – И легкие месяцы будут над нами, как снежные звезды, летать.

– Ещё придет к правде сошьего креста. Вечер это не грустно. Это тихая радость, которая льется, как с кленов листьев медь в осень.

– Широк и желт вечерний свет, нежна апрельская прохлада, ты опоздал на много лет, но все-таки тебе я рада.

– Вы обо мне?

– Прости, что я жила скорбя и солнцу радовалась мало. Прости, прости, что за тебя я слишком многих принимала, – произнесла она.

– Зеленая прическа, о, тонкая березка, что загляделась в пруд? И мне в ответ березка: «Сегодня ночью звездной здесь слезы лил пастух. Луна стелила тени, сияли зеленя, за голые колени он обнимал меня».

– О, она, наверное, ответит, а быть может, будет целовать, – насмешливо пропела Анна.

– Как скрыть стоны. Когда ложатся тени на несмятую постель.

И последний луч догорел, и сад потемнел, затеплились желтым светом фонари.

Сергей взял ее руку, ощутив холодные пальцы. Она усмехнулась.

– Я знаю, никто не может сладить с горькой болью первой любви.

Он отпустил ее руку. Они, обогнув пруд, снова вошли в Летний сад.

Глава III Майский снег и золотая осень

Анна, резкая в движениях, укутав платком шею, спрятала озябшие руки в муфту.

Сергей, кудлатый, загоревший, оживился, когда зажглись фонари. Ему было жарко. Распахнутое пальто, добротный пиджак и модный галстук подчеркивали, что есть порох в пороховницах.

– Я буду говорить о лете.

– Вам не нравится зима?

– Нравится. Но по душе роднее позднее лето или ранняя осень. Покраснела рябина, посинела вода, месяц, всадник унылый, уронил повода, – он хлопнул в ладони. – Хорошо под осеннюю свежесть Душу-яблоню ветром стряхать.

– Тополя тревожно прошуршали, нежные их посетили сны. Небо цвета вороненой стали, звезды матово бледны.

– Вот это по-нашему. Тут поэты одинаковы. Только времена года действуют на наши нервы. Закружилась листва золотая в розоватой воде на пруду, словно бабочек легкая стая с замиранием летит на звезду. Я сегодня влюблен в этот вечер, близок сердцу желтеющий дол, – Сергей озорно свистнул. – Отрок-ветер по самые плечи заголил на березке подол.

– Любовь покоряет обманно, напевом простым, неискусным. Повсюду тебе казалось, что вольный ты и на воле. Ведь звезды были крупнее, ведь иначе были травы, осенние травы. Осень для меня переворот жизни.

– Для меня забытье. Отоснилась мне навсегда. Нежная, красивая, на закат розовый похожа, и как снег, лучиста и светла. – Он сжал руками голову. – Не бродить, не мять в кустах багряных лебеды и не искать следа.

– Так можно сказать о женщине.

– Можно и о женщине, но и жизнь тоже женского рода. Отсюда и слова мои женского рода, но я от мужского корня.

– Чем больше говорю об осени, тем больше жить хочется. Слова как листья. Их так много. Поздней осенью свежий и колкий бродит ветер. В белом инее черные елки на подтаявшем снеге стоят.

– Это мне знакомо.

– Тронет тело блаженная дрожь, не живешь, а ликуешь и бредишь, иль совсем по-иному живешь, – взмахнула рукой Анна.

– Отговорила роща золотая березовым веселым языком, и журавли, печально пролетая, уж не жалеют больше ни о ком. Кого жалеть?

– Себя? Право, я сама не знаю. События последних лет перевернули не только мою жизнь, но и природу. Снег в мае, дождь в декабре. Жестокая студеная весна налившиеся почки убивает. И ранней смерти так ужасен вид.

– Майский снег? Это весна по-петербургски. По-московски: Синий май. Заревая теплынь. Липким запахом веет полынь. Спит черемуха в белой накидке. Под тальянку веселого мая ничего не могу пожелать, все, как есть, без конца принимаю.

Поэтам лучше живется весной, но пишется в осень.

– Все русские поэты любят осень.

Сергей поднял опавший желто-зеленый лист и прижал к сердцу.

– Я люблю этот Летний сад в любое время года.

– Когда мне грустно, вспоминаю этот сад.

– Вы забудете, и я забуду этот вечер случайной встречи. А эти липы, липы никогда не забудут, и кольцом отложится в сердцевине в память о нашей встрече.

– Черная вилась дорога, дождик моросил, проводить меня немного кто-то попросил, согласилась, да забыла на него взглянуть, – иронично произнесла Анна.

– А потом?

– Потом так странно было вспоминать этот путь.

Сергей отошел от Анны к дереву.

Тишина сада с полутенями пугающе вырисовывала силуэты худой девушки-женщины и вихрастого юноши-мужчины.

Два поэта встретились и не разошлись, не раскланялись, а пошли рядом, вспоминая молодость.

Когда-то утром девятого марта тысяча девятьсот пятнадцатого года Есенин приехал в Петроград и увидел перед Николаевским вокзалом широкую площадь, а на другой ее стороне – купола Знаменской церкви. Трамваи со звоном пересекали площадь, огибая памятник царю Александру III. За памятником широко раскинулось светлое здание гостиницы «Большая Северная».

Невский проспект – была главная улица столицы, широкая, прямая, как стрела, нарядная и богатая, у Невы увенчанная Адмиралтейским шпилем.

Северная Пальмира встретила Есенина весенней капелью. Здесь зачиналась слава Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Здесь теперь живет поэт Блок. Тут будет и его успех в поэзии.

В книжной лавке Сергей Есенин узнает адрес Блока и идет к нему в гости. Дом поэта ничем особенным не отличался. Обыкновенный большой, в четыре этажа, петербургский дом. Расположен на углу Офицерской и реки Пряжки.

Но Александра Блока дома не оказалось, тогда Есенин, оставив записку, отправился в редакцию журнала «Огонек».

Во второй половине дня он вернулся в дом Блока, и на этот раз встреча состоялась. Блок принял Есенина, дал рекомендацию Сергею Городецкому. С этого началась издательская дорога Есенина. Через Городецкого Есенин познакомился с Николаем Гумилевым. Так судьба свела Сергея с Анной в Царском Селе. Тихое Царское Село очаровало его пленительной фантазией северной природы с отражением в озере мраморных двойников под старым кленом, где когда-то смирный отрок Пушкин бродил по аллеям и у озерных грустил берегов. Его шелест шагов навсегда слился с шагами поэтов нового времени.

Глава IV Царское Село – Рязанская деревня

Сергей и Анна подошли к решетке Летнего сада.

– Я родом из деревни. С пятнадцати лет я в городе, а тянет душу в деревню. Но кто попал в этот город, тот остается навсегда завороженным.

– Петербургский мираж. Под аркой, на Галерной, наши тени навсегда, – она взялась руками за решетку, крепко сжав пальцы до побеления.

– Течет темноводная вода, под улыбкою холодной Императора Петра.

– Похолодало, – повел плечом Сергей. – И вдали за рекой, видно за опушкой, сонный сторож стучит мертвой колотушкой. За горами, за желтыми долами, протянулась трава деревень. Вижу лес и вечернее полымя и обвитой крапивой плетень. Полюбил я тоской журавлиною на высокой горе монастырь.

– Я до войны жила в Царском Селе. Это была сама райская деревня в России. От столицы верст тридцать, – с грустью произнесла Анна.

– Русь наша – это государство деревень. Питер – это мираж тумана, дождей и людей. Тут забываешь обо всем, но только не о деревне. Уже давно мне стала сниться полей малиновая ширь и скирды солнца в водах лонных, где я хотел бы затеряться в зеленях стозвонных.

Сергей остановился, потянул воздух ртом и прикрыл глаза.

– В хате пахнет рыхлыми драченами, у порога в дежке квас, – он усмехнулся. – Как скучающая столичная публика трепетала от моего крепкого словца. Я говорил им о деревне. Как над печурками, точеными, тараканы лезут в паз, а старый кот к махотке крадется на парное молоко. На дворе обедню стройную запевают петухи. Из углов щенки кудлатые заползают в хомуты.

Анна посмотрела на небо.

– Когда шуршат в овраге лопухи и никнет гроздь рябины желто-красной, слагаю я веселые стихи жизни тленной, тленной и прекрасной. Но скоро там, где жидкие березы, прильнувши к окнам, сухо шелестят, – венцом червонным заплетутся розы и голоса незримых прозвучат.

– Хорошо. Но меня не положишь этим на лопатки. Я деревенский поэт.

– Каждый день по-новому тревожен, все сильнее запах спелой ржи. Если ты к ногам положен, ласковый, лежи.

– Опять я теплой грустью болен от овсяного ветерка. Холодной скорби не измерить, ты на туманном берегу. Но не любить тебя, не верить – я научиться не могу.

Анна склонила голову перед мраморной статуей аллегории Вечера. Есенин встал под богиней Авроры.

– Моя деревня Царское Село. Уже кленовые листы на пруд слетают лебединый, и окровавлены кусты неспешно зреющей рябины, и ослепительно стройна, поджав незябнущие ноги, на кашне северном она сидит и смотрит на дороги. Ей весело грустить, такой нарядно обнаженной.

Каждый из них постоял у статуи Ночи, Утра, Дня и Вечера.

– У меня перед весной бывают дни такие. И легкости своей дивится тело. Песню ту, что прежде надоела, как новую, с волнением поешь. Там тень моя осталась и тоскует, гостей из города заполночь ждя.

– Я молюсь на алы зори, причащаюсь у ручья. Я пастух, мои палаты – межи зыбистых полей. Говорят со мной коровы на кивливом языке.

– Наш человек в отличие от европейца – француза – еще не знает, что такое город. В городе чаще видишь закат, в деревне восход. Тут закат лежит костром багровым. Люблю глядеть на закованные берега. Ты – столица для безумных, – она посмотрела на набережную. – Когда над Невою длится тот особенный час, чистый час, и проносится ветер майский мимо всех надводных колонн. И как грешник, видишь райский перед смертью сладчайший сон.

– Есть примета, кто говорит о смерти, тот долго живет.

– Я буду жить мало, – резко подняла голову Анна и пошла по дорожке. Сергей пошел рядом, на шаг отставая.

– Мне Московская, Тверская милее Литейного проспекта. Город, город, ты в схватке жестокой окрестил нас как падаль и мразь. Стынет поле в тоске волоокой, телеграфными столбами давясь.

Сдавили за шею деревню каменные руки шоссе. Мир таинственный, мир мой древний, ты, как ветер затих и присел. Я покинул родимый дом, в три звезды березняк над прудом, – он приостановился и громко, слезно, по-пьяному произнес, – не скоро, не скоро вернусь! Долго петь и звенеть пурге без меня.

Анна обернулась и тихо произнесла:

– Но это не разлука, – она дотронулась рукой его лица, – я знаю, что в тебе такая мука.

Кинь ты Русь! Оставь свой край глухой и грешный, оставь Россию навсегда.

– Я отвечу: «Не надо рая, дайте родину мою». В этом мы схожи. Родину не поделить, которая затерялась в Мордве и Чуди. Гой ты, Русь, моя родная, не видать конца и края – только синь сосет глаза.

– Так лучше и светлее.

Наступил вечер в Летнем саду. Сергей Есенин и Анна Ахматова брели по тропинке, потом остановились около скульптурной группы Муз.

– О чем еще говорят много поэты, так это о любви.

– Опасная тема. Можно обжечься.

– Лучше гореть, чем тлеть.

Они посмотрели в глаза и на шаг отошли друг от друга.

Когда-то в первые годы совместной жизни Ахматова и Гумилев окунулись в Петербургскую жизнь. Они сняли комнату на Васильевском острове, назвали ее «Тучкой», потому что она находилась в Тучковом переулке, семнадцать.

Был переулок зимой снежным и недлинным, часто она выходила по нетронутому снегу. Тут и нарисован был в мастерской художника Альтмана ее портрет. Потом она вспомнила об этом портрете. «Как в зеркало глядела я тревожно на серый холст, и с каждою неделей все горше и странное было сходство мое с моим изображеньем новым».

Ахматова стала матерью. В двенадцатом году она родила сына. Его назвали Львом. С той поры почти все летние месяцы она проводила в Тверской губернии, хотя она себя осознавала только городским поэтом, и ей ближе был городской пейзаж Петербурга, чем сельская тверская скудная земля. Ее поэзия любви оживает только в белые ночи при полной луне и утомляясь под солнцем.

Что для нее сельская природа? «Журавль у ветхого колодца, над ним, как кипень облака, в полях скрипучие воротца и запах хлеба, и тоска».

Петербург – другое дело. Воздух. Ночь. Утро. День. Зима. Весна. Дождь. Слякоть. И это лучше, чем летний зной.

Ночной Петербург, когда поэты собирались в кафе «Бродячая собака», кто сюда попал – «просто пес бродячий»… «Привал комедиантов». Тут проводились турниры поэтов. «Да, я любила их, те сборища ночные, – на маленьком столе стаканы ледяные, над черным кофеем пахучий, тонкий пар, камина красного тяжелый, зимний жар».

Ахматова запомнилась стихами. Тут ее стихи набирали поэтическую силу и страсть, кровь и плоть. Она не боялась в своих стихотворениях протокольных подробностей. И это было продиктовано поэтическим вдохновением и экстазом. На небосклоне Серебряного века два поэта отражали день и ночь, солнце и луну.

У каждого было свое видение пространства и времени. Ее – «Вечер», его – «Радуница», ее – «Четки», его – «Сельский часослов», ее – «Белая стая», его – «Голубень»…

Они жили в одну эпоху, как живет солнце и луна, день и ночь. Особенная Есенинская весна и Ахматовская осень, Есенинская осень и Ахматовская весна. Они несоединимы и неразделимы, образуя огромное целое, являясь составными частями космической души, Серебряного века Русской Поэзии.

С Зинаидой Райх Есенин поселился на Литейном проспекте после венчания в церкви Кирико-Уулиты Вологодского уезда через три месяца знакомства. Во время путешествия он начал ухаживать за Зинаидой и скоропалительно сделал ей предложение. Сошли на берег в Вологде. Купили обручальные кольца, нарядили невесту. Полевых цветов он нарвал по пути в церковь. Так сыграли они свадьбу.

К концу осени семнадцатого они сняли две комнаты в доме. Он жил в «половодье чувств» к ней. Дом был наполнен когда-то семейным счастьем. Потом и это кончилось. Идиллия превратилась в мелодраму жизни. Жернова революции перемалывали не только кости, но и человеческие чувства, не оставляя ни одной ценности, отправляя в переплавку Мартеновской Печи Бронепоезда Революции. На миг его увлекли волны Революции, стихия митингов. И он ушел из революции навсегда, когда слова стали истекать кровью, не оставляя места поэзии любви.

Глава V… Не о любви твоей прошу – … Слушать чувственную вьюгу

– Ах, о любви. Тут меня не переспорить, – повернувшись к ней, озорным взглядом посмотрел на нее.

– Попробуй, догони.

– Теперь я матерый в любви.

– Начнем?

– Минуту на сообразительность, – он сделал глубокий вдох.

Они подошли к пруду. Два лебедя плавали, один серый, другой белый. За Лебяжьей канавкой ехали повозки, редко тарахтели машины. Но в Летнем саду стояла тишина.

Повеяло прохладой. Порывистый ветер раскачивал ветки лип. Закатный луч скользнул над Фонтанкой.

– Поэт не живет без любви, – хмуро произнес Есенин.

– Влюбленный поэт потерян для тихой уютной жизни, – Анна вскинула голову, руки взметнулись к небу. Миг, и она взлетела птицей над Летним садом. – Любовь. То змейкой, свернувшись клубком, у самого сердца колдует, то целые дни голубком на белом окошке воркует.

– Как узнать любовь?

– В незнакомой улыбке на знакомом лице.

– Любовь и поэзия соединились?

– Поздняя или ранняя любовь. Счастье, что она есть.

– Поздняя – всегда опасная.

– Сердце к сердцу не приковано, если хочешь – уходи.

– Если я люблю, то целую допьяна, – почти пропел Сергей.

– В любви есть первая и есть последняя встреча.

– Если он попросит: «Со мной умри»!

– Я отвечу: «Милый, милый! И я тоже умру с тобой…», – произнесла тихо Анна.

– Это чисто по-женски, – заметил Есенин.

– Не раз обманут легкие подруги. В любви есть искушение. Как соломинкой, пьют душу. Знаю, вкус ее горек и хмелен. Но я пытку мольбой не нарушу.

– Где-то за садом несмело, там, где калина цветет, нежная девушка в белом нежную песню поет. Наивно?

– Поэтично, – она посмотрела на него и закрыла глаза. – Я в Париже и мне двадцать лет. О тебе ли я заплачу, улыбнется ль мне твое лицо? Мне с пьяным весело – смысла нет в рассказах.

– Девушка – белая береза под моим окном принакрылась снегом, точно серебром.

– Любовь покоряет обманно, напевом простым, неискусным.

– Да! Так чего ж мне ревновать. Наша жизнь – простыня да кровать. Наша жизнь – поцелуй да в омут, – резко произнес Сергей.

– Непрощеная ложь! И я с криком тоски просыпалась и видела тонкие руки и темный насмешливый рот.

– Знаю, ждешь ты, королева, молодого короля. Там, за рощей, по дороге раздается звон копыт, – вздохнул глубоко Сергей.

– Безысходная боль! Умер сероглазый король.

– Пряный вечер. Гаснут зори. Слышу четкий храп коня. Ах, постой на косогоре королевой у плетня.

– А за окном шелестят тополя: «Нет на земле твоего короля…».

В жизни проще можно сказать о мужчине.

Не любил, когда плачут дети, чая с малиной и женской истерики… А я была его женой.

– Твоих волос коснулся стеклянный дым. Как трудно быть спутницей поэта.

– Боль я знаю нестерпимую, стыд обратного пути… Страшно, страшно к нелюбимому, страшно к тихому, к тихому войти.

– Поглядим в глаза друг другу.

– Я не любви твоей прошу. Она теперь в надежном месте… Не приходи. И чем могла б тебе помочь? От счастья я не исцеляю, – она посмотрела на Сергея. – После ветра и мороза было любо мне погреться у огня. Ах! Не трудно угадать мне вора, я его узнала по глазам. Только страшно так, что скоро, скоро он вернет добычу сам.

– Сдаюсь. Сердце хмельное любви моей не радо… Отдай же мне за все, чего не надо, отдай мне поцелуй за поцелуй луны.

– Люби меня, припоминай и плачь. Все плачущие не равны ль пред Богом? Не будем пить из одного стакана ни воду мы, ни сладкое вино. Ты дышишь солнцем, я дышу луною, но живы мы любо-вию одною.

– Предо мной золотой аналой, и со мной сероглазый жених…

Анна исступленно произнесла слова, сказанные давным-давно еще в декабре кому-то до войны в Царском Селе.

– Настоящую нежность не спутаешь ни с чем.

Анна отошла к дубу и встала к дереву спиной.

– Брошена! Придуманное слово – разве я цветок или письмо?

Сергей, растерянный, остановился перед ней.

– Надоело мне быть незнакомкой, быть чужой. Не пастушка. Не королева и уже не монашенка я – в этом сером, будничном платье, на стоптанных каблуках… А на жизнь мою лучом нетленным грусть легла, и голос мой незвонок.

Анна вдруг рассмеялась, хлопнув в ладоши.

– Знаю я – у Вас заведено – с кем попало целоваться под луной. А у нас – тишь да гладь, Божья благодать, – Анна улыбнулась и вернулась в реальный мир.

– Тяжела любовная память! Мне в дыму в твоем петь и гореть, а другим – это только пламя, чтоб остывшую душу греть.

После начала войны Анна Ахматова находилась в Царском Селе. Но умиротворение не наступало даже в этом уголке России. Наоборот начиналась новая перемена жизни.

– Я улыбаться перестала, морозный ветер губы студит, одной надеждой меньше стало, одною песней больше будет. Нестерпимо больно душе любовное молчание.

– Ваша поэзия – это любовь. Тут Вы недосягаема. В Ваших стихах неземная сила. Страсть от луны, – воскликнул Сергей.

– Ну что ж! Иная радость мне открылась. Смешная жизнь, смешной разлад. Так было и так будет после.

– Есть в близости людей заветная черта, ее не перейти влюбленности и страсти, пусть в жуткой тишине сливаются уста, и сердце рвется от любви на части. Стремящиеся безумны, а достигшие – поражены тоскою…

– Пусть я буду любить другую, но и с нею, с любимой, с другой, расскажу про тебя, дорогая.

– Я живу и больше не пою, словно ты у ада и у рая отнял душу вольную мою. Не ласки жду я, не любовной лести, в предчувствии неотвратимой тьмы, но приходи взглянуть на рай, где вместе блаженны и невинны были мы, – у Анны по лицу покатились слезы. – И если я умру, то кто же мои стихи напишет Вам?

– Никто. О любви никто так не напишет, – произнес Сергей Есенин.