Текст книги "Белая обитель"

Глава IV Землекопная оса

Солнечный субботний день. Игорь находился дома. Жена с сослуживцами собиралась за город покататься на лыжах. Ему не хотелось ехать куда-то и дышать что ни на есть свежим воздухом. Он чувствовал себя больным. Ему надо было сдавать материал в редакцию. Через час он сидел один в комнате и тупо смотрел на стол, заваленный бумагами. Его не раздражал беспорядок. Но он не переносил пыль. Игорь взял веник и подмел пол. Затем взял тряпку и протер мебель. Потом пошел на кухню и заварил себе по-черному чай, а именно – залил заварку в стакан. Горячий дымящийся чай обжигал губы.

Зазвонил телефон. Он неохотно взял трубку и приложил к уху. Игорь услышал женские всхлипывания. Скорее всего, это был жалобный плач.

– Алло! Извините. Вы узнаете меня? Это я. Вы меня еще помните. Извините, что я вас отрываю от отдыха, от семьи.

– Ничего. Ничего, – повторил Игорь, стараясь угадать по голосу, кто это мог быть.

– Извините меня, что я нарушила ваш покой. У вас такой печальный голос – я сейчас заплачу.

– Не надо плакать, скажите, что у вас случилось?

– У вас наверно нет никакого интереса, меня слушать. Вы устали. Вы такой замечательный. У вас такая добрая жена. Вы меня помните – это я, Вера.

– Конечно, помню, – наконец догадался Игорь, что ему звонит Художница.

– Вы можете ко мне приехать сегодня? Сейчас. Я вас очень прошу.

Наступила пауза. Для Игоря было намного труднее принять решение, чем поехать на уикенд. Но он все-таки решил посетить ее. Он подумал: что-то ее действительно заставило позвонить ему в выходной день.

Через полтора часа он был у нее. Она открыла дверь. Он увидел осунувшееся лицо, на голове, в волосах, запутавшись, висели бигуди. На ней было надето белое платье. Черный кот терся у ее ног. Она улыбнулась ему глупой бессмысленной улыбкой. Игорь бесцеремонно вошел в комнату и плюхнулся в кресло. Она присела на край противоположного кресла, завернув в плед свои ноги, на которых были обуты кроссовки.

На журнальном столе в подсвечнике горели три оплывшие свечи. Над ее головой висела картина, изображавшая дом с мезонином в лесу. Она оглянулась назад и посмотрела туда, куда глядел Игорь.

– Я называю эту картину «Дворянское гнездо». Сорок дней назад я похоронила маму. Когда-то она жила во Франции в маленьком городке под Парижем. Ее бабушка похоронена там, а мама моя тут. Эти все дни я ходила по кладбищу по маршруту от могилы мужа до могилы моей матери. Теперь у меня нет больше сил. Меня гложет тоска. Я скоро умру.

Она сидела и смотрела на Игоря сквозь толстые линзы очков. Ее взгляд был рассеянный.

– У вас добрые глаза. Вы красивый.

Он посмотрел на нее с удивлением.

– Я не знаю, как вам помочь, и не знаю, что в этих случаях говорят.

– Я тоже не знаю. Вы со мной поговорите. Мне, может быть, станет легче.

– Я устал.

– У вас опять грустный голос. Я сейчас заплачу. Хотите, я дам вам свой транквилизатор? У меня осталось много таблеток от моей мамы. Мне хватит и вам тоже. Ей помогали и вам помогут.

– Мне это не поможет. Я не болен какой-то конкретной болезнью. Я устал. Я пришел вам помочь, а вы хотите меня полечить от хандры. Транквилизаторы тут не помогут.

– Я прочитала вашу статью в прошлогодней газете… Случайно. Называется она «Сердце на ладони». Гениально написано.

– Это была заказная статья. Обычная. О людях труда. Человеческие ценности стали другие. Мне скучно говорить о газетном ремесле. Сейчас представляют на номинацию рекламный ролик или этикетку к товару. Это стало искусство.

– Теперь я не пишу. Нет красок. Нет холста. У меня остались только эти картины. Я живу среди них. Это мой мир.

На одной картине была изображена землекопная оса. Голова насекомого была ярко-оранжевого цвета, круглая, с двумя серповидными челюстями. Коричневые крылья переливались на солнце. Землекопная оса – гнезд не устраивает. Эта оса – отличный землекоп. И охотится на больших белых личинок жука-носорога.

Игорю хотелось поскорее покинуть эту комнату, эту Художницу. Но он сидел будто парализованный, даже не пытаясь встать и уйти.

Ее картины паутиной развешаны на стене с облупившимися обоями. Ее автопортрет находился в центре подлунного ландшафта: ее цветы, ее поле, ее Дворянское гнездо, ее пасека.

Она смотрит на свои картины и тихо произносит:

– У меня новые бизнесмены скупили эротические картины. Теперь эротика все вытесняет. Эротика в кино. Эротика в балете. Эротическое искусство загадочно. Обнаженная эротика ходит по острию лезвия бритвы между святостью и похотью. Шаг в одну сторону может привести к бессмертию, в другую – к забвению. Сегодняшняя эротика – это мир страсти чувств, сексуальной любви, которая может принести болезни и привести к бесплодию.

Она глубже завернулась в одеяло.

– Я хочу солнца, тепла. Теплого лета. Мне часто снится один и тот же сон – море, горы. Я вижу кораллы и жемчуг. Вода прозрачная, как в аквариуме с золотыми рыбками.

Она обхватила руками свою голову и удивленно воскликнула.

– Я забыла снять бигуди с головы. Совсем растеряха стала. Я вижу, что вы собираетесь уходить, тогда я их снимать не буду.

– Да, буду собираться домой. Да и вам надо отдохнуть.

– Я от вас не устала. Мне страшно одной. Тут меня сватали за фирмача. Моложе меня на пятнадцать лет. Фиктивный брак. А я его испугалась и отказалась. Я ему надоем, он меня и задушит. Сейчас ужас, что показывают по телевидению и у нас, и в Америке. Одинаково.

Она еще глубже завернулась в одеяло.

– Одной очень плохо. Сейчас бы я вышла за фирмача замуж. Терять нечего. Вы еще не знаете, как трудно быть одной.

Ее зазнобило.

– Мне холодно.

– У вас не отапливают помещение?

– Прогревают. Мне холодно даже под одеялом. Электрическая грелка не помогает. Холодно, – она посмотрела на Игоря и предложила:

– Не хотите ли вы чаю или кофе?

– Благодарю. Я дома поужинаю.

Через два часа Игорь находился дома. Он испытывал чувство раздражения и подавленности.

Глубокой ночью она позвонила ему.

– Я забыла вам сказать, что мне выдали направление в больницу. Я плохо себя чувствую. Вы меня видели. У меня предынфарктное состояние. Я ужасно себя почувствовала после вашего отъезда. Если меня заберут в больницу, то они меня положат в реанимационную палату. И я умру. Помогите мне. Пусть везут меня куда хотят. Я так устала. Я не сплю, когда все спят. Это ужасно. На всякий случай я хочу вам сказать: прощайте.

Последние слова Игорь с трудом расслышал сквозь ее всхлипывания. Она на этом оборвала свой монолог.

Через неделю она опять позвонила. Потом опять и опять.

«Книга: Узник земли Уц» (продолжение)

Для Марии Дмитриевны смерть мужа была, прежде всего, житейским ударом. Без денег, с ребенком на руках, вдали от близких и родных в малознакомом городе.

Так в последнее время сложились семейные отношения, что муж, как человек, умер для нее еще при жизни. По природе своей страстная, гордая, она впадала в истерику от отвратительного поведения пьяного мужа. Характер ее быстро испортился, она стала более вспыльчивой и сварливой.

Несмотря на это смерть мужа была чувствительным ударом для нее. Положение вдовы в таком уездном городе, как Кузнецк, становилось шатким и неустойчивым.

Письмо-отчаяние она послала близкому другу Федору Михайловичу.

Пришло письмо от него полное надежды. «Ждать, ждать, опять ждать, – твердила она, читая его. Она подумала, как было бы легко ждать на одиноком острове, а тут под смешки кумушек, домогательства старых вдовцов, шалости безусых юнцов. Покоя через месяц после смерти мужа ей не было.

– Эх, вдовья судьба с ребенком на руках, решилась бы ты на брак с купцом из Омска, – шепнула Катанаева.

Катанаева, львица Кузнецкого салона, решила устроить судьбу несчастной Марии Дмитриевны и ускорить некоторые события.

К Марии Дмитриевне вечерами приходил Николай Вергунов. Он брал у нее уроки французского языка, она с ним охотно говорила о Федоре Михайловиче. Чем больше рассказывала о нем, тем непоседливее и раздражительнее становился Вергунов.

– Мария Дмитриевна, Мария Дмитриевна, – позвал ее голос издалека. – Вы меня почти не слушаете, я Вам столько рассказал, и никакого сочувствия, – капризно заметил Вергунов.

Мария Дмитриевна устремила свой лихорадочный взгляд влажных глаз на голос Николая, очнувшись от своих воспоминаний.

Она увидела испуганные глаза, которые никак не вписывались в красивое, молодое, безвольное лицо юноши; тут она отметила, что в нем есть что-то капризное, близкое и чужое.

Он сделал еще один шаг к ней.

– Что с Вами, – только он успел произнести, как Мария Дмитриевна покачнулась в сторону. Он успел ее подхватить своей сильной рукой, она почувствовала себя лучше, но, сделав еще один неуверенный шаг, качнулась в другую сторону, так, что руки Вергунова кольцом обхватили ее тонкую талию.

Она почувствовала на своих губах его теплые, влажные губы, безропотно подчиняясь забытому чувству страсти. Он подхватил ее на руки, но сделал неосторожное движение, так что упал стул, разбудив Пашу, который заплакал, что мгновенно вернуло Марию Дмитриевну в действительность. Выскользнув из его рук, она подбежала к Паше, быстро убаюкала и вернулась на ту половину, где был Вергунов, который не замедлил снова подступиться к ней.

Но она резким движением остановила его.

– Не надо делать глупостей, прошу Вас очень. Уйдите.

– Мария Дмитриевна, умоляю, не гоните меня от себя, – взмолился он, бросившись на колени и обняв ее ноги.

– Не надо, прошу, потом Вы мне скажете спасибо. Нельзя жить только одним минутным желанием.

– Мария Дмитриевна, я Вас люблю и давно люблю, без Вас не могу жить ни одного дня.

– Вечера, – поправила она его, намекнув, что Вергунов приходил действительно каждый вечер тайком, по-волчьи, и уходил всегда осторожно.

– Ах, Мария Дмитриевна, у нас городишко, я боюсь за Ваше имя. Я берегу Вас.

– Тем более, Вы это сами понимаете, мое положение вдовье, – она вдруг поворошила его за чуб, как мальчишку, тем самым прощая баловство, – идите спать домой, дружочек, а то свататься Быков откажется, если узнает, что Вы тут были.

– Этот купец старый, из которого песок сыплется, – запальчиво сказал Николай Вергунов.

– Шучу, это я вспомнила из романа «Бедные люди» Федора Михайловича. Я завтра еще что-нибудь непременно расскажу о себе, только так поздно ко мне не заявляйтесь. А сейчас уходите, я прошу, – настойчиво попросила она, но по интонации голоса невозможно было разобрать, каприз это или упрек.

– Я ухожу, но знайте, я от Вас не отступлюсь, – он резко повернулся и вышел.

Через час он рассказывал Катанаевой о своей несчастной любви к Марии Дмитриевне.

Мария Дмитриевна подошла к окну. Тихо плыла луна. Внизу текла река. Мария Дмитриевна почувствовала, что просто очень устала от всего, от бурь, от гроз, от житейских забот.

Светает. Пора на работу. Нужно спешить. И еще она подумала, что завтра, нет уже сегодня непременно придет письмо от Федора Михайловича. Потом зажгла лампадку, вытащила старый журнал «Отечественные записки» с повестью «Хозяйка» и стала неторопливо читать.

Прочитав, она погасила лампадку, улыбнулась в темноту. Подумала и вслух сказала: «Выдумщик Вы, Федор Михайлович, написали то, что в жизни не может быть.

Особенно про любовь, такая она не могла быть. Если Катерина, как пишете “одиночеством ли развилась эта крайняя впечатлительность, обнаженность и незащищенность чувства; приготовлялась ли в томительном, душном и безвыходном безмолвии долгих, бессонных ночей. Среди бессознательных стремлений и нетерпеливых потрясений духа, эта впечатлительность сердца, готовая, наконец, разорваться или найти излияние”. Так-то оно так, но не настолько легкомысленны и бездумны женщины, мой друг, Федор Михайлович, в любви.

Вас нет, Федор Михайлович, но сердечко-то болит. Дорогой Федор Михайлович, а ко мне ухажер стал захаживать, молодой, красивый, разве можно молодую женщину оставлять одну, – кокетливо проговорила она, – но что Вы приедете, я в этом уверена.

А я возьму, как Ваша “Хозяйка” и скажу: “Кто из нас кому люб или не люб? А мне всяк из вас люб, всяк родной: так жить всем на любовь и согласие!”

Тут она своих слов испугалась, вскочила в ночной рубашке, перекрестилась в угол, где образ висел, и зашептала: «Прости, Господи, сама не знаю, что делаю. Но тяжко мне, тяжко, не хочу более так жить, томиться, хочу каждым днем, каждым часом наслаждаться. Чувствую, что недолог мой век, ох, недолог. А разве это не грех, мое существование. Двойной грех. Двое меня любят, а люблю ли я, об этом никто меня не спрашивает. И не уверена я в своем счастье. Прости меня, Бог, за откровенность».

Она перекрестилась, легла в постель и быстро заснула.

Время шло, а Достоевский все оставался рядовым. Солдатчина после каторги несколько облегчила его участь, но он оставался узником в солдатской шинели.

Его мучила одна безысходная мысль: «В солдатской шинели я такой же пленник, как и прежде».

Достоевский остро почувствовал это. Врангель уехал в Петербург, где тот стал хлопотать за Федора Михайловича. Нужно было снова запастись терпением.

Недели три он не получал ни одной весточки от Маши.

Он страдал из-за ее молчания. Писал длинные письма, а они оставались без ответа. Постоянно его мысли были заняты только Марией.

Он писал брату Михаилу, где просил, умолял, требовал книг, книг и книг, новых журналов. Его мысли занимали прошлое.

Оглядываясь назад, он пытался отказаться от многих идей, но не мог. Слишком высокую цену заплатил за увлечение в молодые годы. Слишком высоко ценил он первые книги, но не отказывался от мысли, что будущие романы будут лучше.

Заключение в крепости, изнуряющая каторжная работа, жестокая солдатская служба, одиночество, сосредоточенность в самом себе, горькие раздумья – все это преобразило окончательно облик Федора Михайловича.

За эти годы он насмотрелся на все ужасы мертвого дома.

Убежать от этой действительности он никуда не мог и все больше замыкался в себе. Он пришел к мысли: «Быть одному – это потребность нормальная. Как пить и есть, иначе сделаешься человеконенавистником. Общество людей сделается ядом и заразой, и вот от этого-то нестерпимого мучения я терпел более всего в эти четыре года. Были и у меня такие минуты, когда я ненавидел всякого встречного, правого и виноватого, и смотрел на них, как на воров, которые крали у меня мою жизнь безнаказанно».

Вдали от Петербурга он часто вспоминал об этом городе на морском берегу. Героическая оборона Севастополя на время вызвала в России патриотический подъем.

Появились новые журналы: и прогрессивные, и реакционные. Завязалась ожесточенная полемика между революционерами-демократами и либералами-крепостниками. Спорили по социальным, политическим, экономическим, литературным вопросам.

Встал вопрос, какой быть России? Каким пойти путем общественного развития.

Он вновь решил во что бы то ни стало когда-нибудь вернуться в Петербург.

Достоевский оглядел свою комнату. Убранство: две лавки вдоль стен, постель за ситцевой занавеской, стол, за которым он и обедал, и писал, ящик-комод. Он отошел в угол, взгляд его был сосредоточенным и отрешенным от всего этого мира. Он снова перенесся в Петербург.

«После первого романа – признание.

Они просто не понимали меня, они решили, что я пойду их путем, а я хотел создать свое. Потом “Двойник” – непонимание. А это мой поиск. Таланту нужно сочувствие, ему нужно, чтоб его понимали. А они отрицали во мне талант, втягивали в ненужные споры, не щадя маломальского самолюбия.

Социалисты, пусть будут социалисты, но ведь есть и другие общественные идеи, например, фурьеризм – система мирная, она очаровывает душу своей изящностью, обольщает сердце тою любовью к человечеству, в системе нет ненависти. Его реформа экономическая. Она не посягает ни на правительство, ни на собственность. Меня обвинили за чтение частного письма, за связь с окружением петрашевцев. Но я вел себя честно на суде, на казни, на каторге, иначе поступить и не мог. И на том стою».

Он в тяжелые минуты раскрывал Евангелие, которое ему подарили жены декабристов Анненкова, Фонвизина, Муравьева в Тобольске, единственную книгу, которую разрешали иметь на каторге. Он очень берег ее – она стала символом его духовной жизни, и то, что подарили эти женщины, которые, ни в чем неповинные, перенесли в свои долгие двадцать пять лет все, что перенесли их осужденные мужья. Это была не простая случайность, по книгам Ветхого и Нового Завета мать обучала его грамоте. Детская ранимая душа Феди была потрясена драматизмом и лиричностью жизни о неповинном страдальце, перенесшем тяжелые испытания, голод, нищету, болезни, смерть, исцеление.

Он подошел к письменному столу, погладил переплеты книг, присланных братом.

– Жизнь коротка, литература вечна, – подумал он.

Он снова вспомнил о письмах Маши и забыл обо всем остальном.

Он любил всем пылом своей первой любви. А теперь строчки жгли его сердце. «Я невольно охладела к Вам в моих письмах, почти уверенная, что не тому человеку пишу, который еще недавно меня одну любил».

Федор заходил по комнате, шепча: «Да как она может так плохо думать обо мне. О, не дай, Господи, никому этого страшного грозного чувства! Велика радость любви, но страдания ужаснее, что лучше бы никогда не любить».

«Что ей отвечать, если человек с каким-нибудь достоинством посватается к ней». Он с отчаянием сел писать письмо другу Александру. «Да ведь она же писала в муках ревности и грусти о потерянном для нее друге, одна, окруженная гадами и дрянью, больная и мнительная, далеко от своих и от всякой помощи. Она решилась выведать, наверное: в каких я к ней отношениях, забыл ли я ее, тот ли я, что прежде, или нет?»

Он почувствовал какое-то облегчение от своих рассуждений, но через несколько минут появились новые сомнения. А если действительно выйдет замуж, хоть в воду, хоть вино начинай пить. Он в марте послал письмо Врангелю в Петербург, куда вложил письмо-исповедь для Тотлебена Эдуарда Ивановича.

Достоевский решает во время предстоящей служебной поездки в Барнаул заехать самовольно в Кузнецк.

«А будь что будет. Я готов под суд идти, только бы с ней увидеться».

От Барнаула Достоевский погонял ямщика, а тот сильней стегал лошадей.

– Эй, служивый, загоним лошадушек, загубим.

– Быстрей! Быстрей! – приговаривал он.

Чем ближе приближались к Кузнецку, тем неистовее, почти до невменяемости доходил Достоевский.

Он сам выхватывал кнут и пощелкивал над лошадьми, которые, еще больше храпя, били копытами, оставляя после себя сухую дорожную пыль.

С левого берега Томи перед его глазами живописно раскинулся маленький городок, похожий более на хорошее село, чем на город.

Тут впервые за всю дорогу Федор успокоился, скорее всего, почувствовал усталость от поездки, от безумной самовольной отлучки и от предстоящей встречи с Марией. Зазвонили церковные колокола. Он перекрестился на всякий случай, повозка поехала к дому Маши по узкой улице. Подъехав к дому, он увидел ее в дверях и окликнул.

Она замерла на месте, на ее лице выразились испуг, удивление, а потом радость.

Маша стала еще миловиднее, только зловещий чахоточный румянец играл на ее лице.

Они прошли в дом. Паша обрадовался Федору Михайловичу, а еще больше гостинцам, стал доверчивее, а потом вконец развеселился, устав, заснул неожиданно на его руках.

Уложив в постель мальчика, Федор Михайлович сел около Марии. Она долго молчала, нервно перебирала край настольной скатерти. Он отметил еще большую бледность. Она стала сбивчиво рассказывать о своем горе.

Рядом с ним была любимая женщина.

Исаева с сыном жила в доме, который еще по купчей приобрел ее муж. В доме были две комнаты, кухня и коридор-передняя, а около дома огород. В доме обстановка была очень скромная.

Мария Дмитриевна, как человек впечатлительный, истомившийся в одиночестве, со всей присущей ее душе страстностью, преувеличивала достоинства тех, кто симпатизировал ей, поднимая до своего духовного уровня. Так случилось по отношению к новому молодому учителю Николаю Вергунову, который в ее глазах обладал редкими качествами и высокой душой. Слушая ее, Федор терял под ногами почву. Инстинктивно почувствовал в Вергунове соперника. Он впадал в уныние.

В десять часов вечера, когда стемнело, раздался стук в дверь. Кто-то уверенно прошел в сени. Распахнув дверь, вошел Вергунов.

Она встала, вслед за ней Федор. Перед ними стоял моложавый, надушенный одеколоном молодой человек. Вежливо поздоровался, после чего Мария Дмитриевна, побледнев больше обычного, пригласила его к столу. Попили чаю. Поговорили на старосветские темы. Общего разговора не получалось, а натянутость и отчуждение возрастали в беседе.

Она встала и пошла к выходу, следом за ней Федор, Вергунов остался за столом. Она обернулась к нему и попросила, чтобы Федор Михайлович объяснился с Вергуновым.

Она колебалась в выборе. Решила, что их мужской разговор разрубит ею завязанный узел.

Через час она заглянула через дверь и увидела, что они близко сидят друг около друга и горячо шепчутся. Вергунов почему-то плакал.

– Она заслуживает после всех несчастий лучшей доли, – произнес Достоевский. – Не сгубите ли Вы ее?

– А что можете дать Вы? Вы сами больной человек, ходите в солдатах.

– Рано или поздно опалу с меня снимут, и я думаю, что в скором времени. В конечном итоге она решит, кому из нас отдать свое сердце, а мы должны сделать для нее все.

Она закрыла дверь и ушла к церкви, посмотрела на купол с крестами, помолилась и вернулась домой.

Тут она спохватилась: «Чего я мучаю Федю с дороги, даже поблагодарить не успела за деньги, которые он прислал через Врангеля. И сам не признается в своем поступке».

Войдя в комнату, она увидела, что Федор один.

– Ну как?

– Что как? – резко сказал он, потом немного смягчился, – уговаривать его не хочу, потому что бесполезно решать рассудочно вопросы человеческих страстей.

Приеду, письмо напишу из Семипалатинска. Мария Дмитриевна, но это же неравный брак, что может произойти после свадьбы? Он еще мальчишка, за себя постоять не может, не то что за Вас, за Вашего сына. Вы подумайте о будущем Вашего ребенка, что он может ему дать. Согласитесь с тем, как легко этому мальчику совратиться с пути и впасть в дурные наклонности! А вместе с тем, как легко при руководстве сделать из него прекрасного человека!

Она подошла, упав ему на грудь, заплакала.

– Я не знаю, кого из Вас сильнее люблю, но твердо, что обоих. Ох, Федя, до этого не было у меня никаких чувств к нему. Не обессудь, сама знаю, что этим мучаю всех, да и себя тоже. Но не все еще решено окончательно.

Они сидели друг около друга. Федор Михайлович подумал: «Вполне вероятная вещь, что отсутствующие все же виноваты».

– Мария, не губите себя, Вы знаете людей и хотите в жертву принести себя этому юноше, ничего не знающему, чуть-чуть образованному. Что с Вами будет через несколько лет в этом городе? Не оскорбит ли Вас подлым упреком, что Вы рассчитывали на его молодость, что захотели заесть его век. Вам, может быть, придется это все выслушивать. – Она опустила голову. Наступила пауза.

– Мария, чего это я другой темы не найду и Вас совсем огорчил. Лучше о себе. Сейчас Врангель хлопочет в Петербурге о моих делах, пишет, что кое-что успешно.

Родственники помогут деньгами, а там, думаю, что выпущу что-нибудь из своих сочинений. Я буду работать. Меня хватит на много. Вот в эти дни я часто вспоминаю о прошлом. Помню тот день сорок девятого года. Бьют барабаны. Приговор – смертная казнь. За что? За распространение письма Белинского. Вот за что можно в наше время погибнуть. А звучало как: отставного инженер-поручика Федора Михайловича Достоевского, 27 лет, за участие в преступных заговорах, за распространение частного письма, наполненного дерзким выражением против православной церкви и верховной власти, и за покушение к распространению посредством домашней литографии сочинений против правительства.

Бог милостив, казнь была заменена каторгой. А они даром не прошли, я познал народ. Напишу свою исповедь – записки из мертвого дома – о каторге.

Я непременно начну с описания этого города. Послушайте!

В отдаленных краях Сибири, среди степей, гор и непроходимых лесов попадаются изредка маленькие города с одно – двумя тысячами жителей, деревянные, невзрачные, с двумя церквами – одной в городе, другой на кладбище, – города, похожие более на хорошее подмосковное село, чем на город. Они обыкновенно достаточно снабжены исправниками, заседателями и всем остальным субалтерным чином. Вообще в Сибири, несмотря на холод, служить чрезвычайно тепло. Люди живут простые, нелиберальные; порядки старые, крепкие, веками освященные. Чиновники, по справедливости играющие роль сибирского дворянства, – или туземцы, закоренелые сибиряки, или наезжие из России, большею частью из столиц, прельщенные выдаваемым не в зачет окладом жалованья, двойными прогонами и соблазнительными надеждами в будущем. Из них умеющие разрешить загадку жизни почти всегда остаются в Сибири и с наслаждением в ней укореняются.

Тут Федор Михайлович положил рукопись на стол и зашагал по комнате. Легкая дрожь в пальцах выдавала волнение.

– Милая Маша, я должен написать эту исповедь. Иначе не смогу написать большого произведения.

Можно печься о цене на говядину, а это, в конце концов, через сто лет интересовать не будет. А идеи – да.

Я безропотно перенес тяготы каторжной жизни. И скажу, что каторжному без Бога быть невозможно.

И потому я могу сказать, что жизнь – дар, жизнь – счастье, каждая минута может быть веком счастья.

Мне кажется, что в начале шествия осужденный, сидя на позорной своей колеснице, должен именно чувствовать, что перед ним еще бесконечная жизнь.

И никогда еще человек, более преисполненный надежд, жажды жизни и веры, не входил в тюрьму, как я.

Но тюрьма есть тюрьма. Голые нары. Блохи, клопы, вши, тараканы паразитировали на нас. Духота. Смрад. А вокруг несмолкаемый шум, крик, ругань, бряцанье цепей.

– Это же ад! – воскликнула Мария Дмитриевна.

– Нет, это чистилище. – Он поднял глаза и смотрел на нее. – Одинокий душевно, я пересматривал всю мою прошлую жизнь. Перебирал все до последних мелочей, вдумывался. Судил себя один неумолимо и строго и даже в иной час благословлял судьбу за то, что послала мне это уединение; без каторги не состоялись бы ни этот суд над собой, ни этот строгий пересмотр прежней жизни. И этой встречи могло не быть.

Я собираюсь написать об этом «мертвом доме».

Все это как будто и прежде мелькало предо мной в воображении, когда я, идя в Сибирь, старался угадать вперед мою долю. Но скоро бездна самых странных неожиданностей, самых чудовищных фактов начала останавливать меня почти на каждом шагу.

Это вынужденное общее сожительство. Каторжная работа несравненно мучительнее всякой вольной именно тем, что вынужденная.

Пьянство и там процветало. Самые добрые люди у нас и самые пьяные. Везде в русском народе к пьяному чувствуется некоторая симпатия, в остроге же к загулявшему делались почтительнее. В острожной гульбе был своего рода аристократизм.

Скажу одно, что нравственные лишения тяжелее мук физических. Простолюдин, идущий в каторгу, приходит в свое общество, даже, может быть, еще в более развитое. Он потерял, конечно, много – родину, семью, все, но среда его остается та же. Человек образованный, подвергающийся, по законам, одинаковому наказанию с простолюдинами, теряет часто несравненно больше его.

Везде есть люди дурные, а между дурными и хорошие, кто знает? Эти люди, может быть, вовсе не до такой степени хуже тех, остальных, которые остались там, за острогом.

– Но кто-то должен ответить за все Ваши муки! – воскликнула потрясенная Мария Дмитриевна.

– Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? – он подумал немного и продолжал прерванную мысль. – Присматривался к ним и по лицам и движениям их старался узнавать, что они за люди и какие у них характеры?

В первый месяц я думал, сколько тысяч еще таких дней впереди, все таких же, все одних и тех же. С самого первого дня моей жизни в остроге я уже начал мечтать о свободе.

Свободный человек живет, он действует, настоящая жизнь увлекает его своим круговоротом вполне. Не то для заключенного.

Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек. А так как он действительно человек, то и надо с ним обращаться по-человечески. Боже мой! Да человеческое обращение может очеловечить даже такого, на котором давно уже потускнел образ божий.

Представление однажды организовали, как в Александрийском театре, играли арестанты.

Не многому могут научить народ мудрецы наши. Даже утвердительно скажу – напротив: сами они еще должны у него поучиться.

Можно было даже удивляться, смотря на этих импровизированных актеров, и невольно подумать: сколько сил и таланта погибает у нас на Руси, иногда даже даром, в неволе и тяжелой доле!

Потом заболел, попал в госпиталь. От кандалов не избавляет никакая болезнь решенного каторжника. Даже чахоточные умирали на моих глазах в кандалах.

Голос Федора сделался еще тише. Ясность сознания то покидало Машу, то возвращалась.

Достоевский продолжал:

– Кто испытал власть и полную возможность унизить высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка: оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для них, почти, уже невозможен. Одним словом, право телесного наказания, данное одному над другим, есть одна из язв общества, есть одно из самых сильных средств для уничтожения в нем всякого зародыша, всякой попытки гражданственности и полное основание к непременному и неотразимому его разложению.

Палачом гнушаются же в обществе, но палачом-джентльменом далеко нет.

Федору говорить становилось все тяжелее.

– Накануне самого последнего дня, в сумерки, я обошел в последний раз весь наш острог. Сколько тысяч раз я обошел эти пали во все эти годы! И сколько в этих стенах погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы, погибли ненормально, незаконно, безвозвратно. А кто виноват?