Текст книги "От/чёт"

Воскресенье. Утро и день

Шлецер.

С этим словом я проснулся в семь часов утра. Долго соображал, что оно значит. Замок? Затвор? Слесарь? Господи, это же фамилия! Шлёцер Август Людвиг. 1735–1809. Историк. С 1769 года иностранный почетный член Петербургской академии наук. Один из авторов «норманской теории». Видно снилось что-то библиотечно-историческое. Ладно, это мы выяснили. Теперь, разберемся с тем, что делать одинокому, не очень старому мужчине в воскресенье в семь утра.

Ну. умыться, одеться, позавтракать – само собой. А дальше? Снова на антикварный рынок? Нет и еще раз нет. Во-первых, я ездил туда всего неделю назад и за эту неделю: а) получил и упустил шанс приобрести самый ценный колокольчик из тех, что я когда-либо видел; б) мою квартиру перевернули вверх дном; в) меня обвинили в сексуальных домогательствах и потворстве деятельности ватиканской разведки.

Во-вторых, того, что, во-первых, более чем достаточно. Ноги моей не будет в Измайлово. В этом месяце.

Другие варианты. Всегда можно затеять генеральную уборку или сесть за компьютер, составлять каталог. Можно дочитать материалы Романыча, хотя я уверен, что без текста поэмы они не дадут ничего. А можно поехать на шашлыки со студентами, окончательно испортив свой имидж, тем более что дождь окончился, и тучи куда-то спешат в направлении, похоже, nord-nord-west. Меня приглашали. Меня приглашали?

Лихорадочные поиски чего-то туристического в моей экипировке дали определенный результат: старые джинсы, футболка с надписью «Gines by night», кроссовки, куртка с капюшоном на случай дождя. По дороге, с трудом вспомнив, что мы в молодости брали на шашлыки, я прикупил три бутылки «Мукузани», круг сулугуни и шашлычный соус.

Уж не знаю что тому причиной, русская ли безалаберность моих дедов и прадедов по отцу или испанская manana предков по матери, но приходить вовремя я совершенно не умею. Оно и к лучшему. По крайней мере, опаздывая, в аудиторию на 10–15 минут, я застаю студентов в количестве, пригодном для начала занятий. Один мой коллега, пунктуально приходящий к началу занятий, каждый раз портит себе настроение, начинает нервничать, злиться, потеть и кричать. Неудивительно, что студенты его не любят и регулярно промывают ему кости на Сачке. ги.

На «Белорусской» я был минут десять десятого, на площади – пятнадцать, что дало молодежи возможность уехать как со мной, так и без меня. Подходя к переходу на пригородную платформу, я углядел четырех своих студентов: девушку и трех юношей. Андрея среди них не было, никаких припасов для шашлыка, тоже. Только переносной музыкальный центр. Я уж подумал, что это совпадение, и они едут куда-то еще. Но пока я неуверенным своим шагом подходил, к компании подрулила и остановилась новенькая «Шкода». Андрей, покинув место водителя, открыл багажник и три ждавших его приятеля, не говоря ни слова, слаженно и быстро выгрузили оттуда пластмассовое ведро с мясом, пакет с овощами, три упаковки пива в двухлитровых баллонах, складной мангал и большой бумажный пакет. Сразу видно, взаимодействие у них отработано годами упорных тренировок. Сам же он помог выбраться из машины еще одной девушке.

Бог ты мой – это была она. Девушка из троллейбуса. Девушка с губами-йогуртом. Она. Вообще-то, в обычной жизни так не бывает, но в обычной жизни я и не езжу на шашлыки со студентами, не отправляюсь в Испанию читать спецкурс и не перехожу на работу в альмамтерь. Так что я не стал глотать язык, а благосклонно, нет, с достоинством, просто и сердечно, в общем, позитивно поздоровался с кампанией и был представлен девушке. Ее звали Ладой и, похоже, имени своего она стеснялась. Ну, еще бы. Имя, возникшее лет сорок назад из недоразумения, из припева популярной песенки, совершенно ей не шло. И ладно, опять же не мое дело.

Девушки сразу взяли надо мной опеку, не позволив ничего тащить к электричке и чуть ли не под локотки, проводив меня на платформу. Та, что была моей студенткой, Света, кажется, внешне – вылитый бобер из рекламы («Привет бобер!»). Два передних верхних зуба постоянно на виду. Впрочем, бобер, вернее бобриха очень симпатичная: светлые тонкие волосы волнами, кожа персикового цвета, в тон ей свитер, нефритовая черепашка на шее, карие глаза за тонкой оправой очков, очень смешливая. Из парней выделялся Игорь: очень высокий, выше Пола, с крупными, грубой отливки и не ошкуренными чертами лица, торчащими во все стороны коленями и локтями. Парень очень добрый, но туго соображающий. Пятерку я ему поставил на первом курсе за упорство и упертость при ответе. Еще двоих толком разглядеть не удавалось. Когда я с огромным напряжением воли отрывал глаза от Лады, немедленно упирался взглядом в клетчатую рубашку Игоря, его локти или очки девушки-бобрихи.

Общий разговор, шутки и взаимные подначки продолжались полдороги, потом как-то все выдохлись. Тогда я стал рассказывать о самых забавных шашлыках в моей жизни. Это было в году 1980 или 1981, не помню. У нас тогда сложилась очень плотная кампания друзей-однокурсников в шесть человек, все свободное время проводивших вместе. И ввели мы тогда правило: вместо подарка ко дню рождения, скинувшись, организовывать праздник так, как хочет именинник, выполняя все его желания (в духе эпохи – «разумно понятые и научно обоснованные»). А деньги на это у нас тогда были, поскольку мы все работали сторожами на стройке. Собственно это была не стройка, а перестройка. В центре Арбата бывший доходный дом купчихи Филатоваой перестраивали под нужды Министерства культуры СССР (оно и сейчас там, только теперь РФ).

Так вот, один из нас затребовал, к примеру, обед в Славянском базаре с жульеном и осетриной, запеченной в сметане. Другой – праздник в общаге с тремя обязательными составляющими в немереном количестве: водка, хлеб черный бородинский и жареная картошка. И все это неизменно предоставлялось, тем более, то тот парень, что хотел обеда в ресторане, во всех остальных случаях безропотно готовил на всю кампанию и картошку жарил в общежитии, одновременно на трех плитах.

А вот Антон заявил, что хочет отметить день рождения шашлыками. И это в конце мая, когда начинаются зачеты и собрать компанию на целый день практически невозможно. Плюс все посменно сторожат будущее министерство культуры: в будни по ночам, а в субботу и воскресенье – круглосуточно. И, тем не менее, выход нашли.

Дежурная комната сторожей находилась на втором этаже. Или на третьем? В общем, рядом с будущим зимним садом. Кто хочет, может пойти и посмотреть. Если пустят. А тогда на том месте был внутренний двор, доски там лежали, кирпичи, строительный мусор. И вот в воскресенье часам к двум подошли организаторы всего этого дела, поломали доски, из кирпичей сделали мангал, развели костер. Потом подтянулись остальные, кто с огурцами-помидорами-луком-укропом-киндзой, кто с посудой, кто с хлебом. У овощного магазина на углу Арбата и какого-то переулка пост выставили и поймали-таки партию «Ахашени» и «Твиши». В магазине Арарат купили армянского коньяка из Армении.

К трем подошли девушки. К этому времени запах шашлыка плыл по всему Арбату вместе с дымком с крыши здания будущего министерства культуры. На трех канцелярских столах в комнате сторожей, на бумажных скатерках высились горы овощей и фруктов, сыры, зелень. То ли вывеска работы Пиросмани, то ли «Жаль, что вас не было с нами», Аксенова. Бутылки грузинского вина и армянского коньяка были расставлены по виду в беспорядке, но на самом деле так, чтобы с каждого места за любым из столов можно было дотянуться до трех бутылок, не вставая. К мангалу ходили через будущие французские окна в будущий зимний сад. Потом были танцы под магнитофон «Электроника» и много настоящего, замаринованного в белом сухом вине, шашлыка, приготовленного на крупных углях (доски были качественные) в самом центре Москвы и разъезд на такси в стиле «Машину посла Чемпопаллы к подъезду!» Да. Ездили тогда еще по Арбату.

Потом Алена осталась ночевать на Арбате – моя смена в тот день начиналась в 8 вечера. Но об этом я уже студентам рассказывать не стал. Приехали. Выгрузились на платформу под дождичек, но вскоре он прошел и больше о себе не напоминал.

Шли недолго, видимо поляна, на краю леса рядом с речкой, облюбована была давно. Всю дорогу я беспокоился, что не взяли топор. В походах я терпеть не могу готовить, а вот дрова рубить и огонь поддерживать – это мое. Но когда расположились, выяснилось, что дрова рубить – это из прошлого века. В бумажном пакете был древесный уголь, что-то плеснули на него и костер готов. «Мукузани» мое оказалось никому не нужным, зато с сыром и соусом я угадал.

После первых двух заправок шашлыка ребята отправились играть в футбол, соорудив ворота из баллонов с пивом. Меня позвали, но спорт и я две вещи несовместные. Тогда девушку-бобра, попросили постоять на воротах. Та с радостью, как мне показалось, убежала. Мы с Ладой остались поддерживать огонь. С этим мы справлялись хорошо, чего не скажешь о беседе. И ладно. Она хорошо молчала, без ожидания, без вызова. Так умеют молчать кошки, а люди почти нет. И я не умею, так что стал ее расспрашивать. Где учится (филфак), почему там (оказывается наследственная предрасположенность к языкам; прапрадед француз, перебравшийся в Россию после их революции 1789 года).

Спросил, откуда знает Андрея. Ее рассказ выглядел примерно так. Они учились в одной школе, но в разных классах. В третьем классе Андрей подошел к ней и серьезно сказал, что он долго думал, зачем он появился на свет и понял, что живет для того, чтобы сделать ее счастливой. Полгода он провожал ее до дома и делал за нее уроки. Но потом уехал с родителями в Англию. А год назад они случайно встретились в клубе и с тех пор не расстаются. Она старается все свое время проводить с ним. Даже с занятий убегает. А он по-прежнему считает, что дело его жизни – сделать ее счастливой.

– И как получается? – Спросил и прикусил язык.

Она помолчала.

– Когда как.

(Через два дня мне на лекцию один из приятелей Андрея принес фотографию с шашлыка. На ней в уже сумерках на фоне тлеющего костра два силуэта: Лада и я. Лиц не почти не разобрать, но видно, что мы молчим и смотрим в одну сторону. Я сейчас только внезапно понял, что дома у меня, кроме фото на документах, только эта одна фотография и есть.)

Ребята вернулись к костру, шашлыку и пиву. Потом врубили свой бумбокс, какие-то девичьи заплачки на английском языке. Игорь и Света стали танцевать. Тут заиграло что-то быстрое, хороводное. Андрей и другие ребята (Я их разглядел! Это два брата-близнеца Саша и Паша, однокурсники Андрея и Игоря!) встали в со Светой и Игорем в круг. Лада осталась сидеть на бревнышке. Тут произошла безобразная сцена. Меня-то танцевать заставить никто не пытался, а Ладу Игорь потянул за локоток. Она молча отстранилась. Тот, не понял, стал хватать ее за руки и получил от Андрея в лоб. Все произошло так быстро, что никто ничего не понял. Вот Игорь еще тянет Ладу за рукав, а вот он уже лежит на земле ногами костру, головою к лесу, куда медленно удаляется Андрей.

Игоря, конечно, подняли, но веселье разом кончилось. То ли Саша, то ли Паша, достал фотоаппарат, то ли Паша, то ли Саша, со Светой стали потихоньку собираться. Лада пошла искать Андрея, привела, и Андрей с Игорем за минуту помирились. Причем все они, кроме Лады, почему-то виновато смотрели на меня. Вот когда я почувствовал себя лишним по-настоящему. В общем, как-то доехали до Москвы.

Воскресенье. Вечер

Так, две оставшиеся бутылки Мукузани в холодильник. Одежду в стиральную машину покидать, душ, полстакана «Glenfiddih'a», запустить «Take the A'train». Хватит веселиться, займемся делом по-настоящему бесполезным.

Романыч-Славинский составил небольшую справку о службе Алексея Хвостинина на юге. В январе 1883 года он отправился сначала в Москву, а затем к новому месту службы. В Москве Хвостинин встретил попутчика – знакомого по службе в Петербурге князя Степана Куракина, только что назначенного командиром Ахтырского гусарского полка вместо умершего полковника Хорвата. Примкнув к большому «поезду» князя, Алексей сдружился с молодым тридцатишестилетним полковником и принял его предложение перейти в полк поручиком.

Может быть, его привлекла гусарская форма. Она действительно была роскошной. Офицерский мундир: ярко-зеленый доломан, расшитый золотом, с небольшим стоячим воротником. Обшлага и воротник обложены узким золотым галунчиком. На груди в три ряда пятнадцать больших и шестьдесят маленьких золоченых пуговиц, между которыми шитье в шестьдесят шесть аршин золотого шнура. Ментик черный, расшитый золотым шнуром в семьдесят четыре аршина, подбит и обшит белым беличьим мехом. Ментик накидывали на левое плечо, пристегивая особой застежкой из толстого золотого жгута. Чакчиры узкие зеленые, расшитые золотом в тридцать восемь аршин шнура. Сафьяновые красные полусапожки с золотой оторочкой и высокими каблуками. Подковы серебряные. Шпоры серебряные, прибивные. Ташка черного сукна с зубчатым галуном и вензелем императрицы, пристегнута к поясной портупее на двух галунных пассиках. Кивер обтянут черным стадметом, обложен в два ряда зубчатым галуном. Белый султанчик с белым зубчатым бантом. Сабля в кожаных ножнах с золоченой оковкой. Рукоять вызолочена.

(Аршин, между прочим, это 16 вершков, то есть 71,12 см. Я стал считать, сколько всего галуна в метрах, дважды сбивался, потом подумал: «Чем я вообще тут занимаюсь?» Бросил, так и не поняв, это они сто двадцать метров золотого шнура на себя напяливали или я в подсчетах ошибся? А ведь можно было еще в граммы золота перевести. Или уже килограммы?)

А, скорее всего, романтически настроенный юноша жаждал сражений, мечтал о схватках с этими, как они, черт, заклинило, ну не самураями же… янычарами. Конногвардейца, прикомандированного к штабу новороссийского наместника, ждало примерно то же, что в Петербурге, только с этническим колоритом, а la Бестужев-Марлинский, который к этому времени еще не родился. Да и капризная натура светлейшего князя Таврического (присоединение Крыма, а следом и титул, ожидались со дня на день) была известна слишком хорошо, чтобы радоваться должности адъютанта при особе, чья жизнь представлялась сколь героическою, столь и неупорядоченною. Ахтырцы же в начале 1783 года находились в передовых частях армии на Кубани, где как раз эти самые схватки, стычки, перестрелки и тому подобные les batalies a outrance.

Но как бы то ни было, мечтам юного Хвостинина, сбыться было не дано. Полк отвели в казарму. В Ахтырку. Грянула военная реформа Потемкина. 28 июня 1783 года ахтырских гусар переименовали в Ахтырский полк Украинской конницы, а 26 февраля 1784 г Ахтырский легкоконный полк. Форма, данная полкам легкой кавалерии, еще могла привлечь внимание дам, но не шла ни какое равнение с прежней: синяя суконная куртка с красными отворотами, воротником, выпушкой и обшлагами. Серебряный плечевой погон и серебряный аксельбант на правом плече.

Красные повседневные шаровары и парадные – белые. Большие сапоги. Каска с белым плюмажем и черной лопастью сзади. И ни аршина золотого шитья.

Четыре года ахтырцы несли гарнизонную службу на Украине. В 1787 году, с началом новой русско-турецкой войны, полк, в котором служил Хвостинин, в составе дивизии князя Юрия Долгорукова выступил в поход, но всю зиму провел в крепости св. Елизаветы. В апреле 1788 года дивизию, которую принял князь Репнин, направили под Очаков. С первого июля полк принимает участие в осаде, стоит в резерве. Работы для кавалерии почти нет. Вместо этого осенью холод, дожди, грязь и нехватка продовольствия. Паденье лошадей. Много больных. Заболевшего Куракина сменил полковник Сабуров. По приказу начальства, он оставил один эскадрон под Очаковом, остальные вернулись в Ахтырку. Во время штурма ахтырцы опять находятся в резерве. Но офицеры этого эскадрона получили наградные кресты на Георгиевской ленте «За службу и храбрость». Среди них и секунд-майор Алексей Хвостинин.

С апреля 1789 г. Ахтырцы воюют в составе пятой дивизии генерал-лейтенанта Гудовича. Воюют, правда, сильно сказано. До ноября полк стоит под Кинбурном без движения. На Кинбурн никто не нападает. В ноябре полк уходит на зимние квартиры в Ахтырку. А в 1790 году ахтырский полк (на время) перестает существовать. Его влили в состав только что сформированного Харьковского конноегерского полка и направили в корпус князя Григория Семеновича Волконского. Корпус находился на левом фланге русских войск, стоял заставами на нижнем Дунае, затем осаждал и брал штурмом крепость Килию. Но кавалерия в осаде не участвовала. Что не удивительно, если учесть, что вылазок неприятель почти не предпринимал. Килия была взята штурмом 6 октября 1790 года.

Вот тут-то Алексею удалось отличиться. При начале штурма, турки попытались отбросить нападавших, выведя из крепости большое количество пехоты и кавалерии, и направив их в обход фланга атакующих русских частей. В дело вступила резервная кавалерия. В бумагах Романыча содержится копия документа, с описанием сражения и роли в нем Хвостинина.

АТТЕСТАТ

По указу ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА дан сей Харьковского конно-егерского полка Господину секунд-майору Алексею Хвостинину, который будучи под командой моею при взятии крепости Килии 6-го октября, при атаке неприятельских войск со стороны ретраншемента, при коей обращены были в бегство гренадеры и казаки, был послан мною с двумя эскадронами конно-егерей и несмотря на усиливавшегося многим числом неприятеля, состоявшего из пехоты и конницы и на производимый от него сильный огонь, хотя уже его семнадцать человек егерей ранили и четырнадцать лошадей убили, не выстреля и одного патрона на саблях лицо в лицо и с отменною храбростию вдарил и подавивши мужеством и отчаянною отвагою своею неприятельскую конницу удержал и преодолел и обративши передовых в бегство и мертвыми многих поверг, так что ни малейшего покушения уже неприятель над ним сделать не мог и свободный путь для моего резерфу открыл. Равно же подражал прежнему своему примеру когда я уже всем своим деташментом неприятеля атаковал и того разбил употребляя где ему случилось быть ко поражению неприятеля все свои силы клал, быв ранен не ушед с поля сражения. Я сим его Хвостинина достохвальным поступком и храброму подвягу заслуживающему ЕЯ ИМПЕРАТОРСКОГО ВЕЛИЧЕСТВА милости и благоволения очевидец в удостоверение сим свидетельствую октября 22 дня 1790 года».

Корпусной командир,

ген-лейтенант,

князь Волконский.

В декабре 1791 г. война окончилась. Алексей Хвостинин к этому времени, взяв отпуск для излечения раны, не столько опасной, сколько болезненной, находился за границей. Официально – в Италии. На самом же деле – в Париже. Еще один любопытный документ – выписки Романыча из книги, изданной на французском языке в Брюсселе, в 1823 году. Название «Memoires d'un officier francais».

Автор записок – капитан Пьер Арро, небогатый французский дворянин, сначала относившийся к революции с настороженностью, затем с восторгом, а потом бежавший от нее в Россию. К тому моменту, с которого начинаются выписки Романыча (с его же переводом на русский), он служил в штабе главнокомандующего «революционной армией» Шарля Ронсена. Тогда же, весной или летом 1793 года, он познакомился с русским офицером, Алексеем Хвостининым.

[ИЗ КНИГИ «ЗАПИСКИ ФРАНЦУЗСКОГО ОФИЦЕРА»].

«Летом 1793 года я переехал на улицу Бушерн-Сен-Жермен в квартале Одеон и стал чаще бывать в клубе Кордельеров. Этому много способствовало одно старинное знакомство. С самого начала своего пребывания в Париже молодым кавалерийским лейтенантом (а было это в 1787 году), я стал завзятым театралом. Не имея лишних средств, я старался приятельствовать с билетерами, что сослужило мне потом хорошую службу. Один мой такой приятель, судьба которого, подобно многим, круто изменилась с началом революции – Эбер – свел меня с видными деятелями парижской коммуны. Приглашал он меня к Кордильерам, где я не один раз слышал велеречивого Дантона, рассудительного Демулена, яростного Марата, безудержного Шометта, автора революционного календаря Фабра д'Эглантина, язвительного Дюфурни, прославившегося своей брошюрой о правах четвертого сословия, и многих других великих ораторов революции.

Там, на одном из заседаний клуба я заприметил молодого еще человека, лет тридцати, иностранца по виду, стоящего у стены с видом спокойным и даже отрешенным. В обстановке всеобщей экзальтации, столь свойственной клубам того времени, а Кордельерам особенно, он казался пришельцем из совсем другого мира. Еще один русский, которого я знавал в те годы, уже по заседаниям клуба Якобинцев, гражданин Очер, казался завзятым революционером. Этот же, при знакомстве невозмутимо отрекомендовавшийся как «Alexis Khvostinin, un officier russe et un noble», вел себя, скорее, как сторонний наблюдатель, причем настолько abandon что, поведение его порой казалось демонстративным и давало повод особо революционным, а может быть не особенно умным гражданам Парижа, даже и до начала гонений на иностранцев, обвинять его в аристократизме и шпионаже. Не раз и не два друзьям Алексиса приходилось вытаскивать его из революционного трибунала, и однажды – чуть ли не из-под ножа гильотины. Он же при всех обстоятельствах не терял холодного спокойствия и того, что можно назвать ironie, всегда находясь, так сказать, au dessus de la melee.

Он жил на улице Жакоб. Мы стали время от времени встречаться, беседовать. Алексис поразил меня своим интересом к французской и, шире, европейской истории. Но не античной, что было бы понятно и объяснимо, а истории темных веков, монашеских орденов и ересей. И при этом его ближайшим приятелем был барон Клооц, много раз торжественно клявшийся, извести христианскую веру в Европе.

Я спросил его как-то, почему его так часто можно видеть вместе с типографом Моморо, испанцем Гусманом и бароном Клооцем – неистовыми проповедниками всемирной революции.

– Вы хотите возбудить революцию в России?

– В России, – отвечал он мне, – Революция невозможна. По крайней мере, в европейском смысле. Только в Европе революции созидательны, поскольку здесь народ знает, чего он хочет.

– Чего же?

– Свободы…

– Да, да. "Liberité. Ègalité. Fraternité".

– Вы не дослушали. Свободы и Ответственности, даваемой собственностью. В России все хотят собственности, но никто не хочет ответственности, и поверьте мне, совсем никто не хочет свободы. Рабам она не нужна. Господа не знают, что с ней делать. У нас в России никто не знает где благо: ни власть, ни народ. Но власть сама устраивает революции, когда ей кажется, что благо народа ей понятно. К тому же в нашем народе чрезвычайно сильна тяга к саморазрушению. В Европе еретиков возводили на костер. В России старые еретики сжигали себя сами. Любой, кто попытается вызвать в Россию революцию, лишь раздует пламя всесжигающего костра и сам первый в том пламени и сгорит.

– Что же влечет Вас, к Клооцу в таком случае? – снова спросил я.

– Les beaux ésprits se recontrent. Мы занимаемся колдовством, – невозмутимо ответил он.

Позже, не от Алексиса, а, кажется от Гусмана, я узнал, что несколько единомышленников, большей частью кордельеров, создали «La socité des amis liberté et de vie»[16]16
  Общество друзей свободы и жизни. – Фр.


[Закрыть]. Для чего члены общества, которых насчитывалось не более двух дюжин, раз или два в неделю собирались в квартире одного из сотоварищей, мне сообщено не было. Знаю лишь, что одним из главных его участников, если не руководителем, был итальянец, аббат Кариа, человек лет сорока, ведущий жизнь замкнутую, почти отшельническую, что в Париже 1793 года было крайне сложно, если не сказать невозможно. Кариа редко выходил из дома – полуподвального помещения на улице Старой комедии и почти никого не принимал. Алексис был исключением: для него двери дома аббата, казалось, были открыты всегда.

При старом порядке аббат был близок к придворным кругам, кажется даже, был духовником старого герцога де Шалона. Добрые поданные короля поговаривали также, что жена герцога, которая была моложе его на тридцать лет, нашла в аббате преданного друга и утешителя. Такие же, а может те же самые добрые граждане, говорили теперь, что аббат плетет нити заговора аристократов, что он постоянно видится с аббатом Фримоном, духовником короля, что де Шалон ведет переписку с эмигрантами при австрийском и русском дворах.

Другие, не менее добрые граждане, утверждали, что квартира аббата – гнездо разврата и мракобесия, сам Кариа алхимик и чернокнижник, что он был дружен с Шамфором, а теперь занимается Каббалой, и если будет успешен, то судьба всех руководителей революции будет ужасной. Алексис, кстати, говорил как-то, что старые бумаги, привезенные им с собой в Париж, стали для Кариа verum index sui.

Но не об этих досужих разговорах я хотел здесь написать, а о двух коротких встречах, с Алексисом. Первая произошла случайно, на улице, осенью 1793 года, чуть ли не в тот день, когда на стенах домов расклеили приказ о высылке священников в Африку. Уже вступил в силу декрет о подозрительных, только что была казнена Мария-Антуанетта, Конвент декретировал арест иностранцев, а клич «Les aristocrats a la lanterne!» – стал девизом дня.

Мы столкнулись с Алексисом нос к носу у медицинской школы. Он шагал широко, не глядя по сторонам, в руке его была зажата газета "Revolutions le Paris". Я окликнул его, он подошел, поздоровался и быстро проговорил:

– Трибунал приговорил к гильотине герцога де Шалона и его жену. Сегодня все решится, пожелайте нам удачи.

– Что решиться, кому удачи?

– Не важно. Не обращайте внимания.

Он быстро попрощался и направился в сторону улицы Старой комедии.

На следующий день (это было воскресенье), я прочитал в газете, что глава заговора аристократов герцог де Шалон и его жена покончили с собой в ночь перед казнью. Отдан приказ об аресте их духовника, аббата Кариа. Его ищут, но безрезультатно, возможно он покинул Париж, опасаясь за свою жизнь. По крайней мере, мне больше никогда не удавалось узнать о нем что-либо.

А вот Алексиса я еще раз встретил в Париже, а затем, уже в России мне довелось узнать поближе этого замечательного человека. Были в нашей жизни моменты, когда я мог назвать гордиться, что называю его своим другом.

Но здесь я бы хотел продолжить свое повествование о Париже.

Шел месяц Вантоз второго года новой эры. По всему Парижу на стенах домов была расклеена речь Сен-Жюста по поводу «восстания» кордельеров. Одна фраза этой речи мне запомнилась, как трагичный рефрен тех дней: «Цель иностранцев – это создавать заговоры из всех недовольных людей и путем скандалов и интриг уничтожить нас по возможности во всей вселенной».

24-го вантоза, вечером, почти ночью, ко мне постучались. Открыв дверь, я увидел Алексиса. Мне хотелось его расспросить, что произошло у них с Кариа и связано ли это со смертью герцога и его жены. Но вид его усталый и почти изможденный не располагал к расспросам. Он попросил меня об одолжении: ему был нужен документ на выезд из Парижа на два лица, для него и дамы. Из его слов, я понял только, что у него есть обязательства перед человеком, которого Алексис уважал plus que quelqu'um de toute sa vie. И выполняя эти обязательства, он должен покинуть Францию. Мне мой русский друг посоветовал сделать то же, поскольку наступают, как он выразился, времена глупые и в этой глупости страшные.

– Говорят, что глупец – это тот, кто никогда не меняется, – бросил он, согласившись присесть на минуту к столу и выпить кружку горячего вина с гвоздикой и корицей. – По-моему, это не так. Глупец – тот, кто не может представить себе последствий своих желаний и поступков. И потому последствия эти всегда трагичны и для самих глупцов, и для людей их окружающих. И чем больше у глупца власти, тем больше несчастий несут его желания. Но глупцы очень хорошо могут меняться, иначе, как бы они каждый раз находили нового виновного в их бедах.

Я пообещал исполнить его просьбу, не зная тогда, что кордельеры Эбер, Венсан, Моморо, а с ними и мой прямой начальник Ронсен уже арестованы. Тем не менее, пользуясь революционной сумятицей, не прекращающейся в Париже уже четвертый год, я выполнил обещанное: раздобыл пропуск и передал его Алексису через третьих лиц.

В завершение же этой истории, я хочу написать еще вот о чем. Сам я покинул Париж с двумя детьми летом того же 1794 года.

Расправа с кордельерами, казни Дантона, Демулена, Клооца только подтолкнули меня к этому решению. Смерть горячо любимой жены, долго и тяжело болевшей, развязала мне руки. Я воспользовался не только советом Алексиса, но оставленным им адресом, – первым звеном тайной сети людей, помогавших тем, кому грозило несчастье, покинуть страну!

В 1796 году я перебрался в Россию и обосновался в Москве, преподавая юношам фехтование и вольтижировку. А летом 1797 года, будучи приглашен в подмосковное имение князя Куракина, для обучения его сына фехтованию и стрельбе из пистолета, я нашел там гостящими чету Шаховских. Молодой князь женился совсем недавно, на французской аристократке, претерпевшей много несчастий в Париже, и, в конце концов, бежавшей из-под топора гильотины. Эта романтическая история незадолго перед моим отъездом взволновала всю Москву. Каково же было мое изумление, когда в молодой княгине я узнал прежнюю герцогиню де Шалон! Мне не удалось скрыть своих чувств, и княгиня Annete Шаховская нашла время и место, чтобы поговорить со мной a parte.

И вот что она мне поведала. В ночь перед казнью, по настойчивой просьбе герцога, ее супруга, к ним в камеру допустили исповедника. Им был аббат Кариа. Видимо, между ним и герцогом существовала давнишняя договоренность, на этот случай, потому что, оставшись наедине с приговоренными и выполнив сначала свои прямые обязанности, аббат достал небольшую склянку цветного стекла и передал герцогу. Тот отхлебнул и попросил то же сделать супругу. В предчувствии скорой смерти, она повиновалась, ничего не спросив. Вскоре, после того как герцогиня отпила из сосуда, принесенного аббатом, она лишилась чувств.

Очнулась она в темном помещении, на окраине Парижа. Рядом с ней находился один человек, иностранец. Он назвал свое имя – Алексис, и объяснил, что по просьбе аббата Кариа, должен заботиться о ней. Невыразимая слабость охватила все тело герцогини, и в течение нескольких недель Алексис ухаживал за ней, готовил ей бульон, обтирал горячечный пот со лба раствором уксуса и даже расчесывал ей волосы черепаховым гребнем с рубинами. Этот гребень был единственным article de Paris в мире грубых вещей, в доме, как она позже узнала, принадлежавшем семейству палача.