Текст книги "От/чёт"

Историческое воображение у меня развито хорошо, и представить себе в этот момент Сергея Сергеевича в маленьком полутемном кабинете с казенным столом под зеленой лампой, мне ничего не стоило. И себя по другую сторону стола в брюках без ремня – тоже. Не то чтобы я сильно испугался, но почувствовал настоятельную потребность излить собеседнику душу и – одновременно – приступ тошноты. И то и другое удалось вполне успешно подавить, но тут возникла у меня мысль о том, что взаимный обмен полуправдивой информацией может быть полезен. (Сейчас я уверен, что подобная мысль сидела в тяжелой голове Сергея Сергеевича с самого начала разговора.) Я коротко рассказал, зачем приходил Кербер.

– А испанец спрашивал о поэме?

– Нет, мы говорили о возможности поехать в Барселонский университет и прочитать там спецкурс.

– И все?

– Нет, я рассказывал ему о Москве.

Мой собеседник, почти не напрягаясь, сделал доброе лицо.

– Я уверен, что испанец приехал за поэмой. Он захочет с вами, скажем, встретится еще раз.

– У меня нет поэмы, она пропала. И я не понимаю, почему вокруг такой сыр-бор. Да, положим, два разных варианта из-за типографской ошибки могут придать ей определенною ценность, но не до такой же степени, чтобы заинтересовать спецслужбы и доводить дело до взлома двери в квартире.

На последнюю часть моей тирады Сергей Сергеевич не отреагировал. А вот услышав о типографской ошибке, окаменел.

– Так вот что он вам сказал. Типографская ошибка. Ну, что же, пора Вам узнать еще кое-что. Но, впрочем, расскажу я это в расчете, на наше искреннее, не кривитесь, короткое сотрудничество.

И он рассказал. Никакой типографской ошибки, по его словам, не было. Второй, тайный вариант, был отпечатан специально, поскольку он и только он содержит важный секрет. Человек, овладевший этим секретом, получает возможность совершать то, что невозможно никому. По крайней мере, в это верили люди, напечатавшие "Молитву Иуды". Именно этот текст, два века ищет одна тайная международная организация.

– И задача государственной важности, – голос его и так был глубок и выразителен, а тут уж достиг невероятных глубин, – использовать этот секрет и те возможности которые, впрочем, он открывает, на благо Отечества. И здесь Вы можете нам помочь. А мы, соответственно, Вам.

– Послушайте, Вы на самом деле думаете, что эта поэма обладает магической силой?

– Я не предлагаю Вам, Василий Михайлович поверить в какие-то потусторонние вещи. Просто примите за данность, что Ваша информация может быть полезна.

– Но как?

– Хорошо. Давайте кое-что вспомним. Шесть лет назад, когда Вы, Василий Михайлович, гораздо больше интересовались отечественной историей, и политикой, в «Неформальной газете» появилась статья за вашей подписью. В статье… впрочем (первый раз он поставил это слово в нужное место), что мне пересказывать Вам ваши же слова и мысли?

Да, в той статье, я помниться выступал против революционного пафоса реформаторов и доказывал, что все события в нашей стране с 1985 года, никакая не демократическая революция, а типичный для мировой истории процесс контрреволюции. Я писал тогда, что любая победившая (то есть дошедшая до стадии передела собственности) революция неизбежно заканчивается контрреволюцией и реставрацией. А путь к реставрации лежит через два обязательных этапа: первый – обратного передела собственности (приватизации и новых богачей), второй – военнополицейской диктатуры, подобной диктатуре Кромвеля или Наполеона Бонапарта. Если же революция была остановлена на ранней фазе, то термидорианского передела собственности не происходит, но военно-полицейская диктатура (жесткая – Пиночета или Франко) или мягкая – (Столыпина) все равно утверждается, как неизбежный переходный этап к стабильному обществу. Статья моя тогда не была замечена. Или почти не была.

– Ну что же, впрочем. Теперь Вы можете торжествовать. События развиваются по Вашему сценарию.

– Но я писал тогда и сейчас так считаю, что диктатура может быть силой стабилизационной, а может быть саморазрушительной. Столыпин и Франко не чета Наполеону и Гитлеру.

– Вот потому-то я и вспомнил Вашу статью. Разрушительная диктатура, по-вашему, направлена вовне страны, а стабилизационная – вовнутрь. Вовне, нам сейчас не грозит, тут беспокоится не о чем. Нам бы с Чечней расхлебаться, как Вашим героям с Ирландией и Басками. Но уж внутренняя стабильность – прямая наша с Вами задача.

Заметив мое движение, он успокаивающе поднял руки.

– Хорошо, не Ваша. Наша. Но идею-то Вы подали. Тут, впрочем, загвоздка. Стабильность сама по себе не возникает, она формируется как результат воздействия могучей, уверенной в себе, легитимной, если хотите силы. А откуда ее, скажем, взять при нашем-то народе, склонном к повальному пьянству, обману государства и анекдотам? Альтернатива у власти простая, обозначенная еще Михаилом Евграфовичем Салтыковым-Щедриным: либо злодейство учинить, либо чижика съесть. И что прикажете делать, если правители наши с 1953 года злодейств больше не учиняют?

Что-что, а в чужую (мою) логику он влез как мышка в норку. Даже лексику мне близкую подбирал. Даже «впрочем» свое дурацкое бросил. Что я мог ему ответить, если я все это сам продумал и изложил?

– Так что вот, Василий Михайлович, сами же Вы вчера на лекции о вере рассуждали, как о единственной подлинной силе в истории человечества. Как это у Вас…

Он вытащил из своей папки стопку листов, отделил один с текстом, в котором несколько строк были помечены желтым маркером, и прочитал почти с выражением: «Вера, вызывающая готовность жертвовать, не колеблясь временем, удобствами жизни, привязанностью людей, даже жизнью, есть безразлично двигатель лжи, прогресса и реакции. Без нее прогресс невозможен, потому что невозможна никакая энергетическая самоотверженная деятельность».

– Но это не я.

Сергей Сергеевич поднял правую руку, как будто подавая мне какой-то знак, но затем просто снял свои драгоценные очки и аккуратно положил их перед собой, почти в самый центр стола.

– Что Вы, Василий Михайлович, как школьник в кабинете, скажем, завуча. Я. не я. Давайте на секунду представим, что «Молитва Иуды» содержит настоящую, невыдуманную тайну. Что она дает новую силу ее обладателю. Не сможет ли эта новая сила подвигнуть общество на процесс очищения от скверны двадцатого века? Если моральный авторитет власти позволит обойтись без грубой силы, не будет ли это нашим и Вашим вкладом в развитие страны, в ее благоприятное развитие?

– А я совсем не уверен, что это развитие будет благоприятным, если власть получит еще один инструмент собственной легитимации. Зачем ей, тогда, нужны будут: оппозиция, свободная пресса и другие инструменты гражданского общества?

– А кому они сейчас нужны? Вы, что не знаете результатов социологических опросов? И последних выборов? Наше население во все века требовало только одного, точнее трех последовательных действий власти:

а) чтобы власть его, население, кормила или делала вид, что кормит;

б) чтобы власть рассказывала населению, какое оно великое, могучее, обширное и непобедимое.

в) чтобы власть наказывала население отечески, то есть била не всех крадущих и не до смерти.

И зачем ему, населению, разделение властей? К кому при этом разделении все эти пожелания направлять, кого заступником выбирать? Это власти у нас в стране всегда чего-то надо было: приказы создавать, потом их на коллегии менять, на министерства, на комиссариаты, снова на министерства… И сейчас только власти и нужны разделение властей и свобода прессы. И будут еще нужны. Пока. А население три века сидит на заднице и ждет, когда ему сделают сначала как в Голландии, потом как в Германии, Англии, США или Японии. Это и есть наша национальная идея в ее историческом развитии. Нет? Не так?

Я пожал плечами.

– Ну, так почему Вы считаете благом то, от чего население наше локтями и коленками отпихивается? Дайте истории сделать свое дело. Полицейское государство, так полицейское. Все западные демократии через него проходили, если их угораздило в революцию вляпаться. Вы же знаете, не было в Швейцарии со Швецией диктатуры, так там и революции не было. А у нас была и не одна. Ну, так и помогите, подтолкнуть страну по пути, которого все равно не избежать.

– Но причем тут тайное знание?

– Вера нужна. Вера лучший инструмент власти. Представьте резкий скачок религиозности в обществе. Причем нашей религиозности. Православной. Вот вам и основа единения власти народа. Причем, заметьте, почва уже давно готова. Народ жаждет веры. Но… «вера без дел мертва есть». Сами знаете. Чудо нужно.

Я смотрел на Сергея Сергеевича и поражался, с каким спокойствием, с какой отстраненностью он все это говорил. Ни голоса он не повысил, ни глаз не поднял от своих бумажек. Слова его выскакивали одно за другим в ритме теннисных мячиков, выстреливаемых специальной машинкой для тренировок. Он сидел почти неподвижно, лишь снял очки и тщательно протер стекла. Потом взглянул на меня и лихо (как саблей махнул) водрузил, очки на нос, что бы это слово не значило. «Теряем время» – вот что говорил весь его вид, да и все только что выпущенные очередью слова.

Я сдался. Боже мой, я понимал, что он загоняет меня в ловушку моих мыслей, моих слов, но сил сопротивляться не было. Я обещал ему рассказать все, что узнаю о поэме. Обещал проинформировать о действиях Куарда. В конце концов, что такое информация? «Свобода поступка при выборе сообщения».

Свихнувшиеся шпионы гоняются за призраком. Попутного ветра.

Но раз ты вытащил на свет дурацкое заявление с дурацким обвинением, раз ты решил помахать передо мной кнутом и протянуть пряник, я с тобой сыграю в игру, возьму визитную карточку с номером телефона. Я расскажу тебе (может быть) то, что ты хочешь услышать, но не более того. А сейчас пойду мыть руки. Терпеть не могу пожимать толстые, потные ладони. Где тут туалет, в котором находят компьютеры?

Суббота. День и вечер

Отдел рукописей в «Безымянке» по субботам работает до пяти, так что на пару часов я еще мог рассчитывать, если нигде не буду задерживаться, и перекушу на ходу, скажем парой пирожков и соком из пакета. Но спешил я напрасно. В библиотеке нашел лишь чрезвычайно расстроенную Нину, но не бумаги Романыча. Сердито и виновато Нина сказала, что папку у нее забрали, да еще пообещали влепить выговор за самовольство. Больше помогать она не может. Ну ладно, мне есть, чем заняться дома.

Дома, кстати, было что-то не так. Нет, замки целы и закрыты, вещи никто не разбрасывал, и книжки на место не поставил. Но такое было ощущение, когда вошел, как будто недавно в квартире курили. После заката моей семейной жизни за швейцарские Альпы, никто в этой квартире не курил, ни гости мои, ни гостьи. Всех выгонял на лестницу: ироничных, нежных, добродушных, строгих, всех. А тут у самой двери подумал об Алене, и сигарете. Но нет. Никаких следов, ни в комнатах, ни на кухне, ни в мусорном ведре (его, кстати, пора бы вынести).

Ну что же: душ, коробку «Серебряных нитей» в микроволновку, «Glenfiddih» в стакан до половины, «Good News» в проигрыватель и к станку.

Среди скопированных вчера документов была несшитая тетрадка, листы которой исписаны мелким, но хорошо читаемым женским почерком. Это оказались никогда прежде не публиковавшиеся воспоминания Аглаи Петровны Апраксиной, в девичестве Хвостининой, племянницы Алексея Петровича. То ли Нина торопилась, то ли первые страницы были утеряны, но начинались они с полуслова. Не вполне ясно, когда эти записки были написаны, но, судя по слогу, и некоторым другим признакам, писала их довольно пожилая женина, с ностальгией вспоминавшая идиллические годы детства и юности. Аглая была младшим ребенком в семье. Родилась она после появления на свет троих своих братьев, в 1796-м, замуж вышла в 1815-м году. Так что время составления записок, может быть определено, как 40-е или 50-е годы XIX столетия.

ИЗ ЗАПИСОК А.П. АПРАКСИНОЙ

«… вестны мне по рассказам родных и близких людей.

Дед мой Петр Степанович Хвостинин, блестяще начал свою карьеру в Преображенском полку. Не было ни одного события придворной жизни, когда бы его имя ни упоминалось, как одного из главных участников балов, маскарадов и других увеселений, коими так славен был век Елизаветы Петровны. И по службе своей дед не имел нареканий, но лишь положительные отзывы полкового начальства. Сраженья Семилетней войны добавили ему уважения товарищей за беспримерную храбрость и новые поощрения от начальства, ставившего Петра Хвостинина в пример молодым офицерам, хотя в то время и самому ему исполнилось чуть за двадцать лет.

Однако события 1762 года, как оказалось, сыграли роковую роль в его карьере. Сам ли он принял решение удалиться от службы или сделал это под давлением несчастных обстоятельств, но осенью того года поселился он в нашем родовом имении и более никогда в столицу не выезжал, бывая лишь два раза в год в Смоленске, да раз в три года в старой столице, в Москве.

Хозяйство ему досталось большое, но запущенное. Земли Хвостининых находились, в Рославльском уезде, Обольяниновых – под Дорогобужем. Кроме того, после смерти первой жены его отца, Ефросинньи Евграфовны Соловово, в собственность Хвостининых перешло село Роднино, большой лес и три пустоши в Рязанской губернии. Продажа части леса дала первоначальный капитал, на который Алексей Степанович, основал льнопрядильню, на паях с купцом Вахромеевым.

Наезжая в рязанское имение два-три раза в год, свел он знакомство с Андреем Тимофеевичем Болотовым[12]12
  А. Т. Болотов известен, прежде всего, как ученый агроном и мемуарист. Член Вольного Экономического общества с 1766 г., опубликовал в его «Трудах» несколько сотен статей по агрономии и экономике сельского хозяйства. В 1780-годы издавал журнал «Сельский житель», а в 1780-е редактировал журнал «Экономический магазин». Его имение Дворяниново находилась в Тульской, а не в Рязанской губернии, так что сведения мемуаристки не точны. Знакомство П. С. Хвостининым могло состояться в первой половине 1762 года в Петербурге, поскольку А. Т. Болотов именно в это время служил в столице адъютантом генерал-полицмейстера Н. А. Корфа. А последующему сближению могло способствовать также и то, что А. Т. Болотов вышел в отставку практически одновременно с П. С. Хвостининым – 14 июня 1762 года. – Примеч. П.Е. Романыча-Славинского.


[Закрыть], обсуждал с ним возможности использования в российских условиях сельскохозяйственных машин, изготовляемых в Англии и Германии. Но главным его занятием стало улучшение качеств смоленских молочных коров. «Усольские бычки», как стали называть выведенную моим дедом новую породу, были нарасхват не только в нашем Рославльском уезде, но и в Смоленске и в Тихвине. С Коренной и Ирбитской ярмарок приезжали торговцы, заключать контракты на поставку наших бычков-производителей.

Андрей Тимофеевич рекомендовал деда членом-корреспондентом Вольного экономического общества, куда и был он принят в 1767 году. Его статьи в журнале Общества, в которых он сравнивал достоинства наших отечественных пород с голландскими, швейцарскими и английскими, получили большой отклик, равно как и заметки о способах переработки льна. Любовь и уважение соседей видящих в нем мудрого хозяина, пекущегося не столько о своей выгоде, но и о благе доверенных ему Богом и Государем крестьян, выразились в их просьбе к деду стать первым предводителем дворянства Рославльского уезда, при введении дворянского самоуправления в восьмидесятые годы прошлого века.

Жена его, а моя бабушка Пелагея Семеновна, была ему во всем отрадой и опорой, подарив в 1863 году двух сыновей. Слишком ли молодой ее возраст при родах, как сказал выписанный из Москвы врач или какая другая причина тому была, но детей у нее более не родилось.

Крепкое хозяйство деда позволило ему, не нарушая традиций семьи отправить подросших сыновей на службу государыне императрице, в гвардейские полки. Отец мой, Петр Петрович, был записан по обычаю двух родов, Хвостининых и Обольяниновых, в Преображенский полк, а дядя Алексей Петрович, высоким покровительством одного близкого ко двору вельможи – в Конногвардейский. По достижении ими шестнадцати лет, отбыли братья в столицу.

Сейчас же я перейду к событиям меня непосредственно касающимся, хотя и произошедшим задолго до моего рождения. По разным обстоятельствам оба брата: Алексей и Петр в декабре 1782 года, близко к Рождеству, получили отпуск из своих полков и приехали в Усолье навестить родителей. Петр всю осень болел. В сыром и холодным климате Петербурга у него проявились первые признаки чахотки. По рекомендации врачей он ходатайствовал о годичном отпуске, намереваясь отправиться на воды в Германию или, может быть в Италию. Разрешение покинуть столицу он получил в ноябре, но чуть задержался, дожидаясь брата.

Алексей же, в виду готовившейся, но так и не состоявшейся в то время войны с Портой, подал рапорт об откомандировании его на время из полка на театр готовившихся военных действий. В начале декабря сообщено ему было, что императрица милостиво наложила свою резолюцию на его рапорте с дозволением быть причислену к штабу генерал-аншефа Григория Потемкина, имеющего местопребыванием город Екатеринослав, с февраля 1883 года. Командиром же полка было дано дозволение отбыть из Петербурга немедленно, с тем, чтобы сопровождать больного брата к дому.

Не буду описывать ласки заботливой матери и скупые объятия отца при встрече, суету слуг, расспросы соседей о столичном житье-бытье. Перейду лучше сразу к событию, о котором здесь уже предуведомила. Незадолго перед Рождеством наш сосед, пан Чернецкий созвал всю округу на празднование именин его дочери Иоанны[13]13
  День поминовения Св. Сусанны (Иоанны) Палестинской приходится на 15 декабря. – Примеч. П.Е. Романыча-Славинского.


[Закрыть]. В тот год исполнялось ей шестнадцать лет. Петр с Алексеем, до своих шестнадцати лет жившие в имении родителей, часто навещали благодушного пана Чернецкого, лакомились яблоками его сада, равных которым не было в округе, играли с его дочерьми. Старшая дочь, ровесница братьев, была уже замужем, а младшая Иоанна скрашивала досуги старого вдовца.

Братья отправились к соседям, вспоминая по дороге свои детские проказы и то, как вместе с Иоанной прятались они на чердаке старинного дома соседа. Втайне каждый надеялся поразить юную особу мужественным видом, строгой выправкой и блестящим мундиром: синим с красным воротником, обложенным золотым галуном у одного, и зеленым однобортным, с красным воротником, золотым же галуном, нашитым во всю его ширину – у другого[14]14
  Преображенцы времен Екатерины II, в отличие от Семеновцев, не заворачивали край галуна за отвороты мундира, а нашивали его во всю ширину. – Примеч. П.Е. Романыча-Славинского.


[Закрыть].

Но если кто и был поражен, то только они. Оставив в деревне дикарку, обожавшую лазить по деревьям и скакать на маленькой лошади по полям, не умолкавшего ни на минуту товарища их бурных игр, они нашли молодую особу, пусть не знакомую с придворным этикетом, но грациозную и столь естественную в изящности своих манер, как будто она была воспитана самими музами.

Молодые сердца забились чаще, щеки разрумянились в танце. Оба юноши, осыпанные знаками благосклонности и дружбы, почувствовали, что проказник Эрот незваным явился на этот бал. Петр исполнил на фисгармонии менуэт, написанный им специально по этому случаю. Алексей прочитал короткую поэму, посвященную имениннице. Юная Иоанна, впервые сделавшая взрослую прическу и в боязни растрепать ее, не спавшая всю предыдущую ночь, раскраснелась больше всех. Она танцевала одну фигуру с преображением, другую – с конногвардейцем, выслушивала любезности с притворно скучающи видом и тут же весело и непринужденно смеялась шуткам. Иными словами, сама не желая того, она сделал все, чтобы чувство дружеской приязни в короткий срок переросло во влюбленность.

По зимнему времени темнело рано. И хотя деревенский праздник в те ушедшие времена не длился до полуночи, гости разъезжались при свете факелов. Одними из последних покинули гостеприимный кров Петр и Алексей. Каждый хотел сказать панне Иоанне несколько слов на прощанье наедине, но при этом друг другу помешали. Разгоряченные вином и любовным чувством, они заспорили по дороге домой. В горячности одним были сказаны слова о том, что прочтенная на танцевальном вечере поэма ни что иное, как совместное творчество Расина и Росинанта, а другим, что под новый менуэт хорошо кружиться медведю на ярмарке.

Братья, которые ранее никогда в своей жизни серьезно не ссорились, приехали домой врагами. Неизвестно, кто бросил роковые слова о дуэли. Но в ту же ночь, точнее на рассвете, поединок состоялся. Проходил он не совсем по правилам, а может быть и совсем противу правил. Секундантов братья согласились не приглашать, дело решить только промежду собой. И поскольку явных свидетелей поединка не было, то о том, что он собой представлял, в точности никому не известно. Прислуга лишь видела в предрассветный час, как братья прокрались к винному погребу.

Камердинер моего отца, Федор, рассказывал нам, детям, под большим секретом, будучи уже глубоким стариком, что в руках они несли по сабле и по шандалу со свечами, взятыми в гостиной. В погребе они скрестили сабли. Уворачиваясь от жестоких ударов, братья вскоре опрокинули шандалы. Свечи погасли. Непроглядная темнота сделала продолжение поединка невозможным. Но взаимное ожесточение было настолько велико, что один из них стянул с себя рубаху, ее закрутили в подобие каната, и каждый взял ее в левую руку, чтобы знать, где находится противник.

Поединок продолжился с новой силой. Долго после того, как шум и крики в погребе прекратились, камердинер и дворецкий не решались туда проникнуть. И только страх перед старым барином заставил их открыть дубовые двери погреба. Они нашли израненных братьев, на полу в лужах крови и вина, вылившегося из порубленных бочек, без признаков сознания, но живых. Две недели матушка выхаживала их, под причитание дворни, под глухое ворчанье отца, под недоуменные разговоры соседей, для которых закрыли двери дома в самые святки.

Но брат мой Петр, со смехом сообщил мне однажды, что рассказ Федора, не более чем досужие вымыслы дворни. Батюшка наш ни разу не обмолвился об этом случае. Дядя же как-то рассказывал ему о дуэли совсем иное. Они, в самом деле, отправились в погреб в самом раздраженном состоянии. Однако вместо сабель, которые никак нельзя было применить из-за низких сводчатых потолков, в руках у них были заряженные пистолеты.

Затворив за собой тяжелые двери и отсчитав по шесть шагов каждый, от линии, начертанной на пыльном полу, он стали в позицию. И немедленно каждый почувствовал, насколько глупо они себя ведут, пыжась и изображая ярых бретеров. Братья рассмеялись, дядюшка отбросил свой «лепаж», пистолет ударился о стену и внезапно выстрелил. Пуля попала в потолок, рикошетом оцарапала дядюшке щеку, ударилась о кладку стены, отлетела в дальний угол и упокоилась в бочке с напитком, запах которого, распространившийся по погребу, показался неудачным дуэлянтам незнакомым и довольно приятным.

Они подставили ладони под слабеющую струйку медного цвета и отведали напитка. Оказалось впоследствии, что это был бочонок с медом, древним русским напитком, рецепт которого ныне совсем забыт, да и в те времена оставался известен лишь считанным любителем старины. «Ставленый» мед, годами томившийся в дубовом бочонке, очень понравился братьям. Они откатили соседние бочки в надежде найти еще запас меда. Но когда убедились, что второго такого бочонка нет, вытащили пробитый пулей, с тем, чтобы воспользоваться остатками того, что они с такой неосторожностью растеряли. Бочонок был наполовину вмурован в стену. Когда удалось его расшатать и вытащить, за ним обнаружилась небольшая ниша, а в ней медный ларец, крышка которого была запечатана свинцом.

Любопытство братьев было воспалено. Они пытались заглушить его остатками меда. Тот же был не менее чем пятидесятилетней выдержки. И когда братья решили покинуть погреб со своим трофеем, выяснилось, что ноги им не повинуются. В конце концов, их обнаружили слуги в бессознательном состоянии, спящими в обнимку с ларцом.

Позже, когда ларец вскрыли, там оказались очень старые документы, писаные частью на пергаменте, частью на бумаге. О характере и содержании тех документов ни дядя, ни батюшка никому не говорили. Если они попали в погреб сразу после его устроения, то, значит, пролежали они там почти двести лет. Одно из семейных преданий гласит, что предок наш Никифор Петрович Хвостинин будучи при постройке каменной крепости города Смоленска, свел дружбу с архитектором Федором Конем[15]15
  Архитектор Федор Савельевич Коньизвестен прежде всего строителством Белого города в Москве. Начало строительства крепости в Смоленске относится к 1598 году – Примеч. П.Е. Романыча-Славинского.


[Закрыть]. Знаменитый зодчий гостил в Усолье, а в знак приязни и благодарности распланировал и построил тот самый погреб.

Но продолжу свой рассказ. Вскоре после столь счастливого окончания братской размолвки, Алексей Петрович отправился в армию на юг. И так сложилась его судьба, что в следующий раз приехал он под родимый кров, почти через пятнадцать лет.

Медный ларец с бумагами он, с согласия брата, не имевшего склонности к изучению древности, а боле интересовавшегося, по примеру отца, сельским хозяйством, Алексей увез с собой. Отец же мой, Петр Петрович, чувствуя себя в родных пенатах все лучше и лучше, отказался от поездки в Германию. Он стал все чаще наведываться к соседу нашему, пану Чернецкому, вел долгие беседы с Иоанной. Через год было объявлено о помолвке. А еще через год, взяв продолжительный отпуск в полку, Петр Хвостинин сыграл свадьбу. Иоанна Чернецкая стала со временем хозяйкой Усолья, материю трех сыновей, Степана, Афанасия и Петра Петровичей, а в 1796 году там же в Усолье, появилась на свет и я. Так Судьба, явившись на сей раз, в виде старинного бочонка, определила кому…»

Текст ксерокопии обрывался на полуслове, но это не важно. Судьба, выражаясь, языком Аглаи Апраксиной явила мне цепочку интересных совпадений. Она (Аглая, не судьба) пишет, что Алексей Хвостинин получил какие-то документы, запрятанные в винный погреб в конце XVI века. Сам он, в своих мемуарах специально отмечает участие его предка в кружке осужденных властью московских еретиков начала того же XVI века. Я пошел в комнату с колокольчиками разгребать кучу с книгами. Вот то, что мне надо.

[файл: АПХ-III.]

«Кружок московских еретиков образовался в 80-е годы XV века из лиц, приближенных ко двору Ивана Молодого, старшего сына Ивана III и его наследника. Создателем и руководителем кружка видимо был дьяк посольского приказа Федор Курицын. Исходная точка возникновения – возвращение Курицына из посольства в Венгрию и Молдавию, где тот познакомился с кем-то из балканских еретиков. Встречался он и с детьми Влада Цепеша, позже написав о нем свою повесть.

О составе кружка известно из приписки к «Елинскому летописцу», сделанной в 1485 году, одним из его участников Иваном Черным: «Бяша же нас, яже в заповедях повелениа царя, два чиновнаа рядовника, раби же и сослужебници двадцать и четыри». Расшифровок записи множество и все они неудовлетворительны. Если «чиновнии рядовники» – это московские приказные люди, дьяки и подьячие, то при чем тут рабы? И кто такие «сослужебники»? Ясно лишь одно: участников кружка было двадцать четыре человека, что сближает их с гипотетическими, пока, Иудаитами.

После смерти Ивана Молодого, кружку покровительствовала вдова князя Елена Стефановна, дочь молдавского господаря. Отец ее, по смерти князя Влада правил его землями, так что Елена могла стать тем звеном, что связывало балканских еретиков и московских каббалистов. Еще один возможный покровитель Курицына со товарищи – тот самый митрополит Зосима, которого Иосиф Волоцкий упрекал в неверии в посмертное Воскресение. Возможно, к деятельности кружка был причастен и сын Ивана Молодого, князь Дмитрий, венчанный дедом на великое княжение и объявленный наследником 4 февраля 1498 года.

Но у Дмитрия-Внука был конкурент – Василий, сын Ивана III от брака с греческой принцессой, Софей (она же Зоя) Палеолог – племянницей последнего Византийского императора. После захвата турками Константинополя, ее семья переехала в Рим. Там Софья выросла и получила воспитание. Став женой великого князя всея Руси в 1472 году, она еще около года поддерживала связь с Римом, через легата Антония и других «фряз и греков» сопровождавших ее в поездке из Италии в Московию. Между прочим, в некоторых летописях содержатся вполне прозрачные намеки на странную смерть Ивана Молодого, чья фигура закрывала дорогу к престолу сыну Софьи Василию. Да вот хотя бы Никоновская летопись: «Тоя же зимы месяца марта в 7 день, с субботы на неделю, в 8 часъ нощи, преставился благоверный и христолюбивый великий князь Иван, сын великого князя Ивана Васильевича всея Руси старейший, первыя его [жены] великия княгиня Марии, дчери великого князя Борисовы Александровича Тверскаго. А болел камчюгою в ногах.

И нача его лекарь лечити, зелие пити даде ему и начя жещи сткляницами по телу, вливая воду горячую; и оттого ему тяжжьче бысть и умре. И того лекаря мистръ Леона велел князь великий Иван Васильевич поимати, и после сорочин сына своего великого князя, повелел казнити, его головы съсечи».

Просто так в то время головы на Москве не секли. Да и в летопись не каждая казнь попадала. Видимо летописцу было важно указать на связь между лекарем, выписанным из Италии и Софьей, да напрямую он этого сделать не мог, потому что в апреле 1499 года, без объяснения причин, великим князем и наследником престола был объявлен конкурент Дмитрия Внука, Василий Иванович. А 11 апреля 1502 года на Дмитрия Внука была наложена опала. Он вместе с матерью был удален от двора. Через два года после опалы Дмитрия Внука, когда положение Василия Ивановича и его матери Софьи, при дворе угасающего Ивана III стало незыблемым, последовала казнь московских еретиков. Среди них: брат Федора Курицына (к тому времени уже умершего) Волк и как теперь выясняется, Никифор («Никишка») Хвостинин.

Если притянуть за уши слова Куарда о том, что иудаитов было всегда 24 члена в одной общине, то московских еретиков можно причислить к этой гипотетической секте. Тогда действия Софьи и ее сына Василия, по уничтожению «московских еретиков» приобретают дополнительный мотив. Не только и не столько борьба за власть, практически уже выигранная, но и выполнение одного важного и секретного поручения. Вопрос: что это нам дает? Ответ: без текста второго варианта поэмы – ничего. Посему, еще полстакана «Glenfiddih'a», чтобы выкинуть из головы Сергея Сергеевича, с его потными ладонями и липкими рассуждениями и – спать, спать. Пока Сципиона не выставили на балкон.