Текст книги "Русский апокалипсис"

В 1990-е анекдот вернулся к критике капитализма: «Слушай, братан, ты за сколько стометровку пробежишь? – Ну, за пару тысяч, наверно, соглашусь». Анекдот отождествил капитализм с бандитами и бескультурьем. Он видит деньги как ложную ценность, ставящую человека в идиотское положение. Русский юмор в последнее время с особым удовольствием высмеивает бережливость ушедших в ЕС эстонцев: «Едет эстонец в машине, на дороге лежит дохлая ворона. Эстонец останавливается, подбирает ворону и со словами "пригодится" кладет ее в полиэтиленовом пакете в багажник. Через две недели эстонец снова проезжает по той же дороге, останавливается, вынимает из багажника пакет, из пакета – ворону и со словами "не пригодилась" кладет ее обратно на дорогу».

С другой стороны, анекдот обрушивается, словно споря с Жан-Жаком Руссо, на природного человека, который неадекватно реагирует на современный мир: «Женился чукча на француженке. Прошло время, сородичи спрашивают: "Как она"? – "Грязная", – отвечает. "Что так?" – "Каждый день моется"».

Русский юмор голосует против всех, как нередко сам русский человек на выборах. Анекдот, как правило, сознательно не встает на защиту ложных идей. Но он имеет побочное деструктивное воздействие. Он может стать кислотой, в которой растворяются любые ценности. Русский юмор – без тормозов. Он охотно бравирует своей «нечувствительностью»: «Идет путевой обходчик, видит: на рельсе лежит мертвая крыса: „То же мне Анна Каренина!“». Старый полудетский анекдот оборачивается черным юмором: «Вовочка, не дергай папу за нос! И вообще отойди от гроба!»

Русский анекдот редко задерживается на общих темах сотворения мира и человека. Он исходит из положения, что Россия – центр Вселенной или уж, во всяком случае, пуп Земли. Он редко протягивает иностранцам руку, как это случилось в русско-польском анекдоте: «Стоят через реку два пограничника. Один – русский. Другой – польский. "Как по-вашему хлеб?" – спрашивает русский. "Хлеб", – отвечает поляк. "А дом?" – "Дом". – "А жопа?" – "Дупа". – "Тоже красиво!"».

В мультинациональных темах русский анекдот вышучивает стереотипные (не только свойственные русскому юмору) характеры иностранцев и инородцев, но самих русских он выставляет людьми без правил и законов. Американец, судя по анекдоту, бросится в пропасть, если там миллион долларов, француз – за женщинами, а вот русский – если там море водки или же если ему сказать, что в пропасть прыгать нельзя. Одного русские не могут отдать – свою загадочную душу: «Что говорят женщины разных национальностей, проведя ночь с любовником? Немка: „Когда мы поженимся?“ Француженка: „А Пьер был лучше“. Русская: „А душу мою, Федя, ты так и не понял“».

Политические анекдоты возвращают нас к «смеху сквозь слезы». Армянское радио – лучший бренд политических анекдотов советской поры – иронизирует: «Армянскому радио задают вопрос: „Какой из языков самый трудный: китайский или иврит?“ Армянское радио отвечает: „Украинский, потому что половина самих украинцев до сих пор не может его выучить“». Анекдот забывает о своей тяге к безумию и ставит диагноз правителям России: «Идет поезд. Вдруг – впереди участок без полотна. Что делать? При Ленине: согнали бы всех пассажиров на субботник и восстановили дорогу. При Сталине: расстреляли бы и стрелочника, и пассажиров. При Хрущеве: сняли бы рельсы сзади и поставили спереди. При Брежневе: стали бы раскачивать вагоны, делая вид, что все едут. При Горбачеве: все дружно кричали бы „Нету рельсов!“ При Ельцине: продолжали бы растаскивать рельсы, взяв предварительно кредит у МВФ на ремонт полотна. При Путине: чиновники наперебой стали бы заявлять, что это „чеченский след“».

Количество анекдотов о Путине невелико. Некоторые считают, что это вызвано страхом, однако, видимо, дело в другом. Брежневская эпоха породила большое количество беспощадных анекдотов о дряхлом вожде («Вчера в Кремле Брежнев принял норвежского посла за американского и имел с ним беседу».), несмотря на то, что режим боролся с их распространением. Путин по-прежнему остается для анонимных создателей анекдотов непроницаемой фигурой. Правда, уже в его первый срок анекдот предложил ему историческое место. Как это нередко бывает, произошла замена одного героя другим. Бывший подчиненный Андропова удостоился анекдота, который первоначально рассказывали о самом Андропове: «Выведен новый сорт яблок – путинка. Он вяжет не только рот, но и руки». Далее анекдот отреагировал на ужесточение режима: «Ты слышал, что Путин сломал руку? – Кому?» Кроме того, анекдот выстроил свою вертикаль власти, построенную на презрении к подчиненным:

«Путин со спикером Думы и министрами идет в ресторан. Официант его спрашивает:

– Вы будете мясо или рыбу?

– Мясо.

– А овощи?

– Овощи тоже будут мясо».

Сравнение Путина со Сталиным не имеет под собой достаточной политической почвы, однако анекдот скорее высмеивает новый «культ личности», чем стремится к сопоставлению двух лидеров:

«В фарфоровом магазине человек обращается к продавцу:

– Дайте мне вон ту чудную фарфоровую крысу.

– Это не крыса, это – президент Путин.

– Ой, ну тогда дайте две!».

Анекдот берет на себя роль древнерусского юродивого, дурака-правдолюбца, которого терпели цари. Парадигма остается той же, древнерусской, ничего не меняется, кроме деталей. Критика нового «культа личности» идет параллельно с развенчанием секс-символа. На месте спортсмена, лыжника, наездника и дзюдоиста рождается обидное сравнение, намекающее на обидчивость и злопамятство начальника. Но еще раньше анекдота Шендерович сделал скандальную программу «Кукол», сравнив грядущего президента с Крошкой Цахес. «Он обиделся на физиологический образ, хотя, – усмехнулся сатирик, – я сам не выше его ростом».

Вспоминая слова Фазиля Искандера: «Сатира – это оскорбленная любовь», – Шендерович утверждает, что власть обманула народ, и потому достойна сатирического разоблачения. Стремясь разобраться в сущности анекдота, Шендерович, на мой взгляд, излишне оптимистически считает, что в анекдотах у народа «вырабатывается юмор такого уровня, который помогает выжить в этой стране. Человек через анекдот выживает».

Власть оставляет за собой право призвать смеховой антимир к порядку. Как остановить хаос в русских головах? Русский анекдот часто повествует о несостоятельности существования и о тщетности надежд. Что бы ты ни делал в жизни – жди подвоха. Мы живем в веселом аду. Русская идея несерьезности жизни как идея-корректив западного «серьезного» отношения к морали, естественно, может выглядеть заманчивой для уставшего от размеренной жизни иностранца, хотя и отпугивает своей политической некорректностью, а порой атавизмом, грубостью, варварством. Юмор, обращенный против всех, от евреев до чукчей, от мужей до любовников, от ментов до бандитов, от крокодила Гены до Наташи Ростовой, от злой жены до президента, смешивает карты, порождает абсурд, вступает, в конечном счете, в противоречие с необходимым для России усилием стать частью цивилизованного мира. Он отражает русскую душу и одновременно формирует ее. Он готов к сопротивлению авторитаризму и, вместе с тем, сомневается в разумном устроении жизни. Он ставит непомерные задачи и ищет обходные пути. Он всю жизнь сводит к одной большой шутке и затем удивляется, откуда что берется. Анекдот спрашивает Василия Ивановича, выпьет ли тот реку водки, и Чапаев отвечает: «Где же я возьму такой огурец, чтобы ее закусить?!». Россия застыла в ожидании чуда-огурца

Часть вторая. Почему дешевеют русские красавицы?

Однажды в Калькутте я поразился отсутствию ночных сирен «скорой помощи». В Москве поражает отсутствие беременных женщин. Здесь всего через край: столица похожа на обжору, который ест все подряд, большими кусками, плохо пережевывая пищу, жадно, неряшливо, то ли потому что он раньше был голоден, то ли он не уверен в своем сытом будущем. Но будут ли у обжоры дети?

Такое впечатление, будто беременные женщины не выходят из квартир, скрываются от постороннего взгляда, будто заводить детей в Москве стыдно, немодно, преступно. Странное дело: дети в Москве кое-где встречаются, их возят вокруг Новодевичьего пруда в красивых колясках, а вот беременных – шаром покати. И, если увидишь беременную в магазине или на бульваре, невольно уставишься на ее округлый живот: «Что это с ней?» Она посмела завести ребенка! Просто как подвиг какой-то. В советской Москве беременных женщин мелькало куда больше, беременность не то чтобы пропагандировалась, но она была составной частью жизни. Плакаты в женских консультациях подробно, с медицинской тягой к физиологичности, рассказывали о гигиене беременности у вневременных, курчавых и толстоногих женщин. Беременность множилась, несмотря на чудовищный дефицит пеленок и детской одежды. Каждый день в невыносимую рань я ездил на трамвае за детским питанием для своего годовалого сына в специальный распределитель на Ленинградском проспекте. Простаивал там длинную очередь за кефиром. Сдавал пустые бутылочки – получал полные.

– Теперь забеременеть – это, прежде всего, залететь, – знающе усмехается Аня.

Я оглядываюсь на ее дочь. Лиза кивает головой.

«Мне сорок! Мне сорок! Мне сорок! Кому я нужна? – стучит в голове у матери Лизы. – Когда-то меня заслуженно называли самой красивой художницей Москвы!».

Шестнадцать лет назад Аня родила дочку в блатном 25-м роддоме на улице Фотиевой. На дворе стоял 1988-й год: интеллигенция шалела от свобод, каждый день приносил счастливые новости о скукоживании тоталитаризма. В тот год в России было опубликовано первое издание «Лолиты» с моим предисловием. Я познакомился с Аней десять лет назад на вернисаже. Она попросила у меня прикурить пьяноватым, глубоким голосом. Лукавый локон упал на высокий лоб.

– Лиза – перестроечный ребенок, – говорит Аня, сидя у меня дома на кухне. – Когда она родилась, я увидела, что родила совершенного младенца, супермладенца, классического рафаэлевского ребенка.

В руке у Лизы бокал красного вина. Сверкающие, сосущие глаза, которые она кокетливо щурит. Лиза очень жадно курит. У нее красный рот. Она очень любит красные «Мальборо».

– А ты думала, что она когда-нибудь будет похожа на Мэрилин Монро?

– Я была уверена, что ребенок получится мультикультурным.

Мать не ошиблась. Лиза сделала себя под Монро до такой степени, что теперь она кажется юным клоном.

– Это вопрос подсознания, прошлой жизни, – гундосит, по нынешней молодежной моде, Лиза. – Мне снится, что мы лежим с ней в психиатрической клинике. Она неподражаема и очень трогательна. Я и в одежде соблюдаю стиль 1960-х годов.

Она еще не знает, что через год клиника встретит ее, расхитительницу транквилизаторов, с распростертыми объятиями, вместо Монро предложив ей влюбчивую туалетную наркоманку.

– Лиза одевается, как в Лондоне, – с гордостью гнусавит Аня.

Лондон – не Лондон, но полногрудый московский тинейжер сидит в ярких узких зеленых брючках и не менее яркой розовой футболке, на которой серебристым бисером написано LOVE. Аня любит выпить. Лиза – тоже. У матери и дочери розовеют, краснеют, пунцовеют щеки. У обеих со смазкой – в порядке. За круглым столом шальные движения рук.

– Мама считает меня шлюхой и даже однажды назвала блядью, – говорит Лиза, когда мама в очередной раз, сломя голову, выбегает из кухни разговаривать по мобильному телефону. – Ей плевать, откуда у меня деньги, лишь бы только я у нее не просила. Когда я по ее просьбе покупаю ей сигареты, она никогда не отдает мне денег.

Я недоверчиво качаю головой. Она лезет в ванну принимать душ. У нее такие же, цвета Монро, волосы на лобке и – вот чудо симметрии! – ярко красные, вырви глаз, набухшие губы.

– Ты что! Я посвящена во все ее сексуальные тайны. Мы обсуждаем с ней анальный секс. Ну, как она в сексе?

Аня, склонная к глубоким раздумьям, карамазовским вопросам, сомнениям в правильности своего пути, относится к Москве двойственно, нервозно, боясь и любя этот город непредвиденных положений. Зато Париж, куда она часто ездит почти что инкогнито дешевыми видами транспорта, меняя автобусы и поезда, просиживая часами на транзитных платформах, Аня любит с придыханием как идеал города и культуры, еще недавно запретный плод. Для Лизы Париж – лишь одна из жизненных возможностей. Лиза к Парижу относится с обидным для матери равнодушием.

– Я не представляю себе жизни без Москвы, – кружит– плавает в ванне Лиза. – Поэтому она мне и очень нравится. Для меня важен не сам город, а люди, которые рядом. А поскольку все дорогие мне люди живут в Москве, город преображается у меня в зависимости от событий.

О себе Лиза говорит с уверенностью, которой не хватает ее одаренной матери:

– У меня музыкальные способности, я пишу песни на английском. Многие обвиняют меня в отсутствии патриотизма, но это не так. Я обожаю Россию в ее лучших проявлениях. Мне не нужна сельская жизнь. Я избалована красивой столичной жизнью.

Лиза любит высотки сталинской готики, широкие проспекты неподалеку от МГУ. В этих районах находятся «самые мистические места Москвы»:

– Я чувствую себя там очень расслабленно. Там – сердце Москвы.

Аня всю жизнь отвергала сталинскую архитектуру как насилие государства над человеком, но Лизе эти здания кажутся единственно оригинальными приметами города. Сталинская культура интригует ее. Лиза обожает московское метро. Она считает, что эти подземные дворцы – «определяющее в Москве».

– Мы в семье шутим, – с легкой иронией говорит Аня, – что Лиза была бы любимой актрисой товарища Сталина.

Однако, когда дело доходит до Сталина, Лиза становится на минуту серьезной:

– Не хочу его комментировать. Это противоречивая личность, я его не одобряю. Но все к лучшему. Не было бы Сталина, все могло бы быть гораздо хуже.

Мы с Аней переглядываемся, не понимая, что могло было быть еще хуже, но Лиза – уже о другом:

– Я не зацикливаюсь на понятиях добра и зла. Для меня самое главное – доверять или не доверять. Я увлекаюсь индуизмом, из-за Харрисона я пошла по индуистской дорожке, но, конечно, не соответствую всем канонам, хотя бы потому, что я по происхождению не восточный человек. Я люблю вегетарианские рестораны. Надеюсь, что когда-нибудь я стану гармоничной личностью, научусь разбираться в людях.

В Москве по праздникам звонят колокола, церкви реставрированы, однако Лиза не спешит воссоединяться с торжествующей Церковью.

– Лиза сразу почувствовала сближение Церкви и государства, – возвращается на кухню Аня. – У тебя нет еще вина?

– Да, культивируемая религия православия мне совсем не нравится, – морщится Лиза.

Помимо песенок, написанных в американском стиле 1930-х годов, она хочет писать книги. Она придумала сюжет своего первого романа и уже сочинила к нему саундтрек. Роман называется «Женщина и женщина».

– На гонорар от романа я куплю себе розовые сапоги! – мечтает вслух Лиза. – А знаешь, что я хочу на свой день рождения? Шанель номер 5!

– Я понял, – говорю я.

Лизочка тянет деньги, но не критично. Я помню Лизу: ей было восемь. Она и тогда была способной девочкой, с огромными лучезарными глазами. Аня как-то показала мне ее сказку о слоне и тигре. В сказке было что-то пророческое, хотя непонятно, что именно. Лиза стала интересоваться сексом в четыре года и очень обижалась на родителей, когда они занимались в ее присутствии «любовными делами». Она уже прошла через несчастную любовь с одним «очень творческим человеком» – ей есть, чем поделиться с людьми.

– Я не могу сказать, что мой роман пишет подданная Российской Федерации, так как границы размыты. Действие происходит в Москве, но там будут европейские героини, жены различных бизнесменов. Там будет лесбийская тема.

– Как к этому относится мама?

– Она не хочет, чтобы я претворила это в жизнь.

Аня одобрительно кивает. Я – слегка насмешливо:

– Можно ли писать о лесбийской любви, не испытав ее?

– Кто сказал, что не испытав? – удивляется дочь. – Но я думаю, что у нас это чаще делается из эксперимента, от отчаяния. Ничего не может быть прекраснее женского тела. Я люблю секс, как любой нормальный здоровый человек, хотя это не должно быть лишь бы с кем. Я не люблю, когда все происходит в экстремальных условиях, и ненавижу групповой секс. Это измена любовной интимности.

Когда, наконец, групповой секс случился, Лизаня лежала в постели надутая, злобно поедая разноцветные леденцы. Она – лидер, а ей показалось, что она не сыграла в сексе заглавную роль. Птичка Полечка, в самом деле, оказалась ловчее.

– Надо организовать ей прослушивание, – предложила добрая, практичная Полечка. – Пусть поет в ночных ресторанах.

Лиза не любит «границы возраста». Она потеряла невинность в пятнадцать лет (нормально для москвичек, в провинции девочки теряют невинность раньше) со случайным мальчиком, а затем завела тридцатилетнего бойфренда, успешного бизнесмена, живущего в особняке, с которым встречается раз в неделю и который с ней обсуждает все, кроме своего бизнеса.

– Бандит? – спрашиваю я.

– Да вроде нет, – неуверенно говорит Лиза.

Она еще не догнала маму по количеству любовников, но, по ее словам, приближается к половинной отметке. Как-то Аня, не чуждая журнализму, взяла у меня интервью о любви, сидя на полу в ванной, а я был в пене по самые уши. Для журнала «Крестьянка». Интервью нигде не появилось. Или я ошибаюсь? Память слаба на картины любви. У нее ужасно болел низ живота. Богатый любовный проект закончился трихомонадами. Она страдала. У нас с Аней давняя духовная связь. А с Лизой у нас недавняя духовная связь. Интересное дело.

– А как Лиза? Она умеет?

– Как тебе сказать? Лиза не считает минет за секс.

– Я делала минет в театре, – делится со мной Лиза. – Во время спектакля. На балконе. Мне так нравится сосать…

Минет для нее – власть над мужчиной. Лиза – властная девочка. Однажды Лиза пришла обиженная. Первокурсник оттрахал ее на даче, а потом даже номера телефона не попросил.

– Для меня секс, когда он во мне.

– А рот не в тебе?

Лиза звонко смеется. Аня – романтик. Лиза – тоже.

– Напишу роман – будут розовые сапоги. Ты поможешь мне его опубликовать?

У Лизки совсем еще детская попка, а у Ани широкий таз. В сауне Полечка подплыла к Лизочке. На Полечке был купальник, а на Лизочке – ничего. Ты ей помоги. Конечно. Она гладила ручки Лизочки. Ручоночки. Ножки-ручки. Они замурлыкали. Ночью на бензоколонке из горла пили шампанское, отдающее дрожжами. К наркотикам Лиза относится «иронично», но надо «попробовать все за компанию».

Разницу между своими и материнскими взглядами Лиза выразила в одном предложении:

– Мама стремится выжить и меня хочет тоже затянуть в свою философию, а я хочу жить.

– У России есть будущее?

– Я в этом уверена. – Лиза посмотрела на меня с изумлением. – Я приму участие в ее развитии и процветании. Путина я обожаю.

Между Москвой образца 1985 года и сегодняшним мегаполисом нет ничего общего, кроме названия. Но разговор об этом все больше превращается в пустословие. Всем уже надоело слушать о том, что Москва изменилась, преобразилась.

– Мама не умеет зарабатывать деньги, – жалуется Лиза, когда Аня вновь пулей летит из кухни разговаривать по телефону. – Она заламывает такие деньги за свои работы, что никто не покупает. Она не работает на рынок. Ей стыдно. Это не для нее. Она мечтает о новой любви больше, чем о работе. В своих мыслях она всегда в постели.

Родители Лизы живут дружно, хотя в разных концах Москвы. По причине, наверно, жилищного кризиса.

– Отец мне тоже доверяет свои тайны, – признается Лиза. – Он считает маму…

Входит Аня. Она любит светскую жизнь. В иностранных посольствах она просит меня познакомить ее с послами разных стран. Она хотела бы иметь двойное гражданство. Возможно, у нее есть на это свои основания.

– Ты о ком? – дипломатично спрашивает Аня.

– Я говорю о фригидности некоторых моих подруг.

– Ты что! – пугается Аня (у них фамильное «ты что!»).

Она выразительно пугается. Всегда по-театральному. Иногда – не по делу. У Ани много дерзких творческих планов. Однажды она настойчиво попросила меня найти ей три грузовика с песком для ее праздничной инсталляции, но у меня не нашлось достаточных связей в московском правительстве. Дочка хочет быть гораздо более знаменитой, чем мама. Скрепя сердце скажу, что это нетрудно. У Ани очень красивая спина – она висит у меня полуобнаженной фотографией в компьютерной комнате. Лиза – фанат фотосессий. Я аккуратно откладываю момент прослушивания английских песен Лизы. Лиза с Аней уверяют меня, что песни нравятся самому Артемию Троицкому. Надо будет обязательно послушать. Не знаю почему, мне вспоминается мадам Хохлакова (из Достоевского). Лиза добавляет, что ее младший брат тоже очень талантлив. Настал день прослушивания. Полечка бежит впереди. За ней мы с Лизанчиком. Звоним в красные двери. Ну, давайте-давайте-давайте. Я чувствую себя добрым богом. Уселись. Полечка сложила на коленках тонкие ручки. Лиза ударила по клавишам. Новейшая техника. Водопады летят со стен. Все блестит и сверкает. Она бьет по клавишам. Она поет. Друг постепенно делает страшную физиономию.

– Прекрати, – шепчет мне. – Другое дело – моя жена.

Мы слушаем старошотландские баллады. В исполнении жены. Не сравнить! Москва внутренне переродилась. У нее бьется другое сердце. Она – модница – тоже красит волосы в один и тот же цвет на голове и на лобке. У Москвы тоже ярко-красные срамные губы. Москва больше не говорит «дай, я тебе отсосу!», но – «хочешь, я возьму в ротик?». Лиза боится, что при разделе жилплощади ее, наверное, обманут. Семья! Лиза считает, что ее груди будут еще больше. По крайней мере, на один размер. Но лучше на два! Она поступает в университет. Подруги будут от нее в полном восторге. Преподаватели будут от нее без ума. Весь университет будет звать ее «Мэрилин». На репетициях у всех мальчиков будет на нее стоять. Ее талант признает стадион «Олимпийский». А тот первокурсник, что не попросил телефон, замучится. Лиза станет звездой Евровидения. Наконец она купит себе розовые сапоги.