Текст книги "Русский апокалипсис"

Часть пятая. Говорящая лошадь, или Критика русского апокалипсиса

Я не хочу быть диссидентом, но вы, ребята, забираете слишком круто. Коммунизм не достроили, капитализм не получается, но зато апокалипсис – в лучшем виде.

Из интервью

Вы знаете, что в России произошел государственный переворот? Что значит: когда? Точной даты назвать невозможно, потому что ее и не было. Просто как-то раз подул ветер, затянуло небо, а потом пошел дождь. Вот вам и весь переворот. Стихийное явление. Нормальное для климата в наших широтах. Дождь льет как из ведра, а вы по– прежнему ходите без зонтика, потому что вам говорят, что светит солнце. Ну, не совсем так. Вам говорят, что светит солнце, но вы-то знаете, что оно не светит, и уже купили на всякий случай зонтик, и даже ходите под зонтиком, хотя при этом делаете вид, что ходите без него. А те люди, которые по-прежнему ходят без зонтика, уже давно промокли, и у них возникли проблемы. Они чихают, но им лучше не говорить «будьте здоровы!», потому что это им не поможет, и лучше держаться от них подальше, чтобы самим не заболеть.

На первый взгляд, конечно, странно, что никто не объявил об изменении государственной погоды. Никто не внес ясность по этому делу. В других странах, например, в Южной Америке или в Центральной Африке, сказали бы прямо, по-офицерски: мы пришли к власти, чтобы вами руководить, и поэтому слушайтесь наших приказов, а не то – к стенке! Скинули бы с военных самолетов в море пару сотен оппозиционеров, без парашютов, естественно, и – порядок. Все после этого понятно. Этого не делать, а о том даже не думать. Вот бы нам такую ясность! Наше население, возможно, вышло бы с цветами приветствовать сильных людей и камеры пыток, так нет, обошлись без цветов. Мы, наверное, и ясности не достойны. Потому-то и мокнем под новым солнцем.

Однако все-таки не совсем мокнем. Все-таки купили зонтики и стараемся особенно не выходить на улицу, сидим по домам. Музыку слушаем. Но дожди у нас в России имеют ядовитое свойство. Они умеют заливать жильцов. Утром проснется человек – а у него все плавает в доме: ботинки, детские игрушки, собаки и кошки. Даже смешно! Наводнение! Прямо как в Новом Орлеане! Но никто тебя не спасает, никому ты, сырой, не нужен. Сразу видно, что хозяин дома не подумал о крыше, ошибся в расчетах.

Ну, не сразу, однако, всех зальет, а только некоторых сначала, избранных неудачников, но потом постепенно русская природа возьмет свое и зальет многих, а после и всех накроет.

Но причем тут тогда невидимки, обозначенные в названии? Так на то они и невидимки, чтобы о них не писать. Каждый в подростковом возрасте хотел хотя бы однажды быть невидимкой. Один для того, чтобы во время войны убить Гитлера, а другой – чтобы в женскую баню зайти по дороге из школы домой. Шапка-невидимка – сказочное оружие. У нас его, кажется, наконец, изобрели. Говорят, шапка красивая, каракулевая, с замечательной невидимой кокардой. Ей можно бы дать как изобретению Нобелевскую премию мира – да вот не разглашают это метафизическое открытие. Но надели шапку-невидимку не дети, а какие-то серьезные люди, которые не дают никому отчет о своей проделанной работе. Они решили то ли заново все поделить, оставив часть и себе, невидимым, то ли привести наш народ к капитализму особым путем – бог их знает, но погоду они, кудесники, в самом деле, уже испортили.

– Хорошо, что я не майор, – добавил я. – Иначе меня бы пришлось хоронить за государственный счет, и я бы невольно ослабил государство.

– Все шутите. – Он зябко накинул шинель. – А мы – смертники. Дзержинский сгорел на работе. Менжинского отравили. Ягода, Ежов – ну, понятно… Берия расстреляли в подвале.

– У нас в народе издавна любят чекистов, слагают о них легенды.

– Кто наши первые чекисты? Три богатыря во главе с Ильей Муромцем… Алеша Попович… И этот. Добрыня…

– Граница миров. Враги – нечисть.

Его лицо посерьезнело:

– Да, нечисть!

По лицу пробежала гримаса изжоги:

– Нечисть стремится к перерождению нашей сущности.

– От Ильи Муромца до Штирлица.

– Штирлицу – памятник. При всеобщем ликовании прикрыть зияющую пустоту в центре Лубянки.

Он встал, посмотрел в сторону конюшни.

– Алмаз… – позвал он.

– Не знаю, был ли когда-либо в Советском Союзе построен социализм.

– Вопрос к Марксу.

– Мы – смертники. У них даже Папа Римский говорит, что они отпали от Бога. Здесь воздух. Архангельские лесорубы… Алмаз…

– Советский Союз выстоял столько лет, несмотря на враждебное окружение и грубое несоответствие советских ценностей основным требованиям человеческой природы. Почему? Благодаря склонности нашего народа к утопическим проектам и нам – институту чекистов.

– Чекисты заявили себя наиболее последовательными государственниками внутри властных структур колыбели мировой революции. Пока партия бесконечно колебалась между идеологическими иероглифами и госстроительством, чекисты уже с конца Гражданской войны становятся первой в мире умной бомбой с гибкой кадровой политикой и многочисленными инициативными предложениями, которые простонародно можно обозвать провокациями.

– Огромное обаяние этой организации.

– Мы сумели в двадцатые годы создать видимость экономической свободы. Мы подчинили себе или просто– напросто организовали эмигрантские центры.

– Интеллигенция почувствовала на себе наше обаяние. Запугав до смерти непослушных, выслав философов за границу, мы нашли возможность работать с колеблющимися элементами, вступили в тесный контакт с творческой элитой.

– Горький, Маяковский, Бабель, Фадеев… кто только не мечтал дружить с чекистским руководством? История дружбы интеллигенции и чекистов еще не написана. К нам тянулись. Мы были настоящими патриотами. Собрали по кускам распавшуюся родину.

– Мы – смертники. Еще не написана трагическая история чекистов. Мы отдали коммунистическому государству свои способности, разгромили Церковь и кулаков. И что? Сколько нас погибло? Мы были вынуждены не моргнув глазом пытать и убивать своих же товарищей в годы великого сталинского террора. Раздевайся немедленно, сволочь! Мы были палачами самих себя.

– Несмотря ни на что, чекисты создали о себе миф всевидящей, всезнающей карающей организации. Этот миф пережил распад СССР.

– Алло, попозже.

– И нефть – наш пламенный мотор.

– За нами власть, а денег – не было. Несправедливо? Мы сделали выводы.

– Россия кончилась.

– На наш век хватит. Егор, принеси мне. ну, эту. как ее. холодец. Потеряв утопию как основу национальной идеи, Россия сама себя привела к новой и единственно возможной идеологии. Имя ей – чекизм.

Я погладил лошадь:

– Сколько ей?

– Пять. Конкур в воскресенье. Приедете?

Он посмотрел по сторонам:

– Призвана вся чекистская рать – от курсантов до отставников.

– Чекизм – это, сказал бы Ленин, последний клапан. Смысл явления неоднозначен.

– Яблоки. Антоновка. Какая у нас в саду смородина! – воскликнула Наташа. – Вы куда? Самолеты на голову падают.

– Если бы у западников были нормальные ценности, мы бы еще посмотрели. А так – одна бижутерия!

Он рассмеялся. Закашлялся.

– Россия – невеста.

– Россия – невеста, а народ – говно.

– Спокойно.

– Верный своей природе, чекизм создает и культивирует двуединого врага: внешнего и внутреннего. Враг призван обидеть Россию, нанести ей вред.

– С этой идеей народ, даже при всей своей усталости и забитости, не готов согласиться.

– Народ – ударная идея чекизма. Чекизм хочет возродить народ как клиента, который нуждается в постоянной опеке. Конечно, народ – архаическое понятие. Но в России у народа еще не исчерпан ресурс. При умелом ведении дел им можно пользоваться.

– Внешним врагом России легко сделать кого угодно. А что касается внутреннего врага, то чекизм стремится к организации уникальной национальной ниши. Наша самобытность – конек чекизма.

– Врешь, Первая Конная!

– Чекизм и Патриархия должны застыть в скульптурной позе Мухиной.

– У нас теперь два внутренних врага: коммунизм и капитализм.

– Приехали… Мы полностью окружены!

– Коммунизм в России не продуктивен, а для капитализма не продуктивна Россия – все сходится.

– Чекизм инстинктивно отвечает запросам простого народа. Слово «кулак» выдумал народ, а не большевики.

– Зато мы охотно допускаем, – вставил я, – что начальство может и даже должно жить лучше нас. Мы с детства ходили по Грановитым палатам и уважали роскошь начальства. Начальство – неизбежное зло, с которым народ готов мириться. Деньги власти мы уважаем больше, чем власть денег. Дары, подарки, дачи мы любим больше, чем свою работу. Чекизм четко выстраивает начальственную вертикаль: он дает возможность начальникам обогатиться (бухаринский ход), а догадливому богачу – влиться в послушное начальство.

– Чекизм готов к тому, чтобы возглавить Россию на всех ступенях власти. Понятно, что при таком казенном производстве мы далеко не уедем – но куда нам ехать?

– Простой народ неприхотлив, – заметил он. – Главное, не дразнить. Мы останемся у себя дома и немного прикроем окна. Понадобиться – прикроем больше. Надо либо окружить себя китайской стеной, либо завоевать весь мир. Чекизм неотрывен от действительности и информирован лучше всех. Чекизм знает: достаточно придумать заговор декабристов и посадить сто человек – Россия замолкнет. Двадцать лет молчала Россия при Николае Первом – нормальный срок. Ровно столько, сколько отделяет зрелого чекиста от заслуженной пенсии.

Он дал Алмазу сахара, похлопал по морде:

– Отстань!

– Чекизм стремится к тому, чтобы обрасти подходящей идеологической шкурой, – сказала лошадь. – Голый чекизм, при всей своей замечательной спортивной форме, может простудиться на сквозняках грядущей истории. Если чекизм, с приятной горчинкой цинизма, имеет государственное право на безнаказанность, если он говорит то, чего не думает, и делает все, что считает необходимым, ему нужна красивая ширма. Сейчас, в отсутствие ширмы, чекизм играет в проходную игру: сначала – порядок, потом – демократия. Красавец Николай Первый тоже, сидя порой на горшке, думал о конституции.

– Есть ли у чекизма реальные слабости? – спросил я.

– Они заключаются в отражениях, – ответила лошадь. – То на Западе сделают гадость, то в самой России ты напишешь пасквиль. Но ведь ты знаешь, что в 1979 году Лубянка тебя не обидела.

– У вас говорящие лошади, – сказал я.

– У нас все есть. Говорящие лошади, в частности.

– Деньги погубят вас, – сказал я.

– Цикличность российской истории обещает отмену крепостного права, пору реформ, революцию арктических цветов Иван-чай. Мы поставим под контроль весь круг.

– Каратель – не созидатель.

– Мы – смертники. Рабы Аллаха.

– Вы помните Тевтонский орден? Это мы. Корпоративная власть.

– Ни за что не отдадим, – кивнула лошадь.

Царь Ирод считался христианским эталоном злодейства. В бесчисленных картинах европейские художники столетиями изживали человеческий ужас от расправы над младенцами. За них его до конца изжили русские чиновники и генералы.

Кто Ирод Беслана?

Ныне канонизированный, Николай Второй считался Кровавым за 9 января 1905 года. Теперь такое звание никому не грозит. Что вспомнится из наших времен? Равнодушие. Но Беслан останется на века.

Живой или мертвый, Басаев должен быть доволен. Я хорошо представляю себе его усталую победную улыбку на загадочном, будто с персидской миниатюры, лице. «Ну, парень, ты их сделал!». Он навязал России двоевластие: Кремль управляет Россией, а я командую страхом. Но в Беслане произошло то, что Басаеву раньше не удавалось сделать. Он докричался до России со своим главным посланием. До этого теракты были театральными ужасами. В них гибли, конечно, живые люди, но представление подавалось властью как агония кавказского командира. После Беслана стало ясно, что дело идет не к концу, а к началу войны.

Послание Басаева не сводится к возмездию. Возмездие подразумевает: мы квиты. Око за око – старинный рецепт. Он мог бы еще пригодиться какое-то время назад, но это время ушло в прошлое. В том прошлом я был идеалистом. Беслан обозначил иную ситуацию. Беслан для меня, как и для многих, – географическая новость. Я никогда раньше не слышал о нем. Северная Осетия далека от Москвы, и дело не в километрах, а в образе жизни. В сущности, это экзотика: там живут люди с золотыми зубами, они любят шашлыки, их невесты должны быть девственницами, они чтят закон кровавой мести. Они почему-то христиане, в отличие от своих северо-кавказских соседей. Я хочу найти свое место в Беслане и понимаю, что это непросто.

Конечно, я против бесчеловечной жестокости боевиков, но кто довел их до безумия? Я верил в то, что колониальная война – ошибка и грязное дело. Я был против как интервенции в Афганистане, так и федеральной политики в Чечне. Мне было за «нас» стыдно. Но военный спор о суверенитете, изначально проигрышный для России, переродился, все сдвинулось с привычных мест. Война с Чечней превратилась в мутный поток. Уничтожение детей – это не зашифрованное приглашение к переговорам о мире. Это – демонстрация силы, которая не знает угрызений совести.

– …Строительство Халифата от Испании до Индонезии, – вставила говорящая лошадь.

– Ты опять здесь?

– Займись своим делом. Пиши об экзистенции, – сказала лошадь. – Это тебе мой совет. Остальное небезопасно.

– Бог отменил блокаду. Дал стране последний шанс.

– Ну? Ну?

– Свободу, – ответил я.

– Она никому здесь не нужна, – сморщилась лошадь. – Напрасно стараешься.

– Я не люблю политику.

– Ну, и не лезь в нее. Джигит, ты плохо сидишь в седле!

– Обижаешь?

– Ты в политике ничего не понимаешь!

– А ты, блядь, лошадь, понимаешь!?

Власть была цинична в своей колониальной войне – мы будем циничнее в тысячи раз. Вы не считали нас за людей, обзывали «черножопыми», изображали нас отсталыми, злобными тейпами – мы откажем вам в праве на жизнь. К тому же, есть лирическое исламское оправдание: вы – неверные.

Россия не привыкла, чтобы ее ненавидели. В самой себе она находит много женственных черт, и она себе очень нравится. Правда, мне порой кажется, что от России осталось одно название. Но это тоже неправда. Во всяком случае, русский человек не любит, когда ему плюют в лицо. А Басаев плюнул.

Плевок Басаева означает начало в России той самой Третьей мировой войны, которой боится западная цивилизация и которую она стремится изо всех сил отодвинуть. Россия – слабое звено западного мира по разным причинам, но, прежде всего, она далеко не уверена в том, что имеет к этой цивилизации какое-либо существенное отношение. Внешне, да, использовать Запад – конечно, да! – но внутренне мы другие. Однако никто не хочет заглядывать нам во внутренности. Россия хочет быть сама по себе, но – не получается. В идеале она была бы не прочь иметь исламскую твердость духа и со своей колокольни разоблачать материалистические ценности Запада. Но пока она безуспешно искала свою национальную идею, фундаменталисты записали ее в свои враги.

Россия не блещет наступательным, инициативным умом. Она впадает в ступор от вражеской дерзости. Она неуклюжа. Осознание своей слабости, которую у нас склонны считать лишь временным явлением, русские будут изживать болезненно. Между тем, если в России началась большая война, надо жить по законам военного времени: ограничить свободы граждан и фактически отдаться верховной власти. Российская власть для меня, например, – чужая власть.

– Ты сам не веришь в то, что говоришь, – ласково пожурила меня лошадь.

– Алмаз!

– Ну?

– Ты же конь, а не лошадь.

– Конь – это тоже лошадь, только с яйцами, и ничего больше.

– И эти люди… этот конь с яйцами… – Я замолчал и долго смотрел в желтые зубы лошади.

– Давай лучше в шахматы, – предложила говорящая лошадь. – С лошадьми очень много хорошего связано в нашей стране. Отвлекись, милый друг! Тройки – как они скачут веером! Только от этого можно стать патриотом!

Так мы стали жить с лошадью. Я не могу ей верить – ее стратегические задачи и методы их достижения мне не понятны. Властные структуры явно не соответствуют понятию не только о демократии, но и об элементарном человеколюбии. Сами же русские делятся на три основных группы, что видно и по их реакции на Беслан.

Первая – те, которых я с трудом переношу, и они меня терпеть не могут. Это – тип подозрительных и кровожадных (во всяком случае, на словах) людей. Они считают, что победа может быть достигнута путем введения смертных казней (некоторые требуют публичных), закрытия российских границ, прежде всего с Кавказом, и чеченского геноцида. Они мыслят фантастическими категориями.

Вторая, немногочисленная, часть страны (разрозненная интеллигенция, некоторое количество молодых людей, бизнесменов) убеждена в тотальной коррупции власти. Радикальное крыло таких людей хотело бы уехать из России и забыть ее как страшный сон.

Большое промежуточное явление – люди дремучего склада. Из тех, кто пьет самогон. Они либо не хотят замечать войну, либо предлагают привыкнуть к ней как к неизбежному злу.

Почему мне всюду мерещится лошадиная морда? Алмаз! Где ты? У меня чувство, Алмаз, что русских трудно удивить массовыми убийствами. Тем более, убийствами нерусских людей. Народное сознание устроено так, что оно склонно скорее не к беспамятству, а к забытью. Тревога скоротечна. Русские охотно погружаются в летаргический сон и просыпаются редко, с трудом. Любое насилие постепенно обретает обоснование, переживается как явление метафизического порядка. Все то, что не может одомашнить сознание, перевести в разряд фамильярных вещей и простых понятий, не существует как реальность. Международный терроризм – фикция, журналистский жаргон. В каком-то смысле русские живут животной жизнью, в их пережевывании действительности есть что-то от коровы, Алмаз (ты – мой бред, Алмаз!). Любая другая жизнь была бы слишком мучительна, привела бы к саморазрушению.

История повернулась к русским задом. Надо платить конюху. Конюшня – времянка. Когда в Крыму я скакал с татарином галопом, сначала по мокрому от дождя каменистому пляжу, а потом по дороге в сторону Щебетовки, там тоже был Алмаз. Лил дождь – я скакал галопом. Татарин радовался, что я нервничаю. Везде Алмаз. Я – неплохой наездник.

– Не преувеличивай, – усмехнулся Алмаз.

Они привыкли подчиняться грубой силе. Бацилла нутряного имперского чувства – факт русской жизни. Русские хотели бы остаться над схваткой в конфликте цивилизаций.

Ну и что? – спросила обиженно лошадь.

Скандальным бестселлером, который обсуждался в каждой семье и вызвал международный резонанс, беспокойство элит, стал роман под названием «Михаил Ходорковский». Как и в случае с «Евгением Онегиным», имя главного героя вынесено в название. Я еще остановлюсь на авторстве этого «реалити шоу», но сначала о том, чему нас учили в школе: кто он – положительный или отрицательный герой?

– «Иго-го», – поет лошадка, – влезла говорящая лошадь.

– Не мешай! Не порти мне текст! – сказал я.

– Спи, мышонок.

То, что роман не стал книгой, неважно. Теперь – другие времена. Романы вылетают из телевизора. Модное произведение не вмещается в рамки художественного текста и широко разлито по жизни в качестве непосредственной реальности. У нас в России к литературным персонажам относятся, как к живым людям и – наоборот. «Михаил Ходорковский» – несомненно, реалистическое произведение. Смысл же этого образа – испытание для любого российского читателя.

Михаил Ходорковский – герой нашего времени. Его можно назвать, как Рахметова, «новым человеком». Он совмещает в себе несколько несовместимых вещей. Ходорковский все поставил с ног на голову. Он – капиталист, который создал самую успешную российскую компанию. Однако, не ограничиваясь цинизмом и страстью к наживе, он думает о благе страны, ее глобальной компьютеризации, хлопочет за сирот, занимается благотворительностью. Он, как капитан, смотрит вперед. Его политические амбиции до конца неясны. Его происхождение – мальчик из русско-еврейской московской семьи – вызывает противоречивую реакцию. Ум нашего героя тоже настораживает – не слишком ли он умный?

Автор (вот – молодец!) решил сделать произведение о Ходорковском криминальной историей: посадил его на глазах у всего мира в тюрьму и объявил мошенником еще до суда – явный плагиат из Гоголя с его Чичиковым. Размышляя о Ходорковском, можно вспомнить и Штольца – у того есть все, кроме симпатии читателя. Ловкий, практичный, предприимчивый человек в России обречен не столько на зависть, сколько на нормальную русскую нелюбовь. Не люблю – и всё! Накуси – выкуси! В этом истоки драмы нашего героя. У нас скорее полюбят его прокурора, даже если он несет околесицу и мордой не вышел. Русский человек далек от абстрактных слов: гуманизм, свобода, ответственность. Это душные, чужие слова, они напрягают. А Ходорковский хочет создать такую Россию, которую бы эти слова не напрягали. Получается, будущая Россия сидит в тюрьме у старой России, а действие происходит сегодня.

Люди, которые соображают, что Ходорковский хочет успеха России, слишком далеки от народа. Гораздо ближе к народу прокурор: он как истинный начальник наводит на народ страх. Прокурор хоть и готов этот народ приговаривать, как при Сталине, за все что угодно к расстрелу, – но он все равно наш: одних расстреляют, другие, похожие, снова вырастут. Мы – народ. И непохожих нам не надо. А то приходит Ходорковский, как тень из будущего, и всех пугает своим умом и прозрачностью своей компании. «Я, мол, налоги плачу с 1994 года!». Обрадовал! Ужас какой! У нас-то и денег нет, чтобы налоги с них платить. А вдруг он станет когда-нибудь президентом? На хрена нам этот чистоплюй! Он один чистый – а мы все грязные. Он – непьющий, а мы – пьющие. Он любит Америку, а мы ее, эту Америку, в гробу видали! Если ты – олигарх, то удиви нас, накупи себе яхт и катайся по морю! А то все равно у него в камере – холодильник и телевизор, а у нас в сортире труба течет десять лет! Ну, так и посадим его за это. Но Ходорковский даже из тюрьмы пишет письма и волнуется за будущее. Прямо, как Дон-Кихот! Ему намекали: вали за границу. А он назло всем: не поеду! Ну, напустили на него маскарадные костюмы, устроили карнавал. У нас не любят, когда кто-то назло всем делает, даже из лучших побуждений. В этом проступает высокомерие. Ходорковский – жертва высокомерия.

Причем, высокомерие – с самого детства. В отрочестве Ходорковский был плотником – да хорошо ли это? Он всегда хотел заработать побольше денег. У него три высших образования – некрасиво! В этом его ошибка: недостаточно в нем лени, Обломова, пофигизма («а нам все равно…»), умения провалить экзамены. А нет лени – нет нашего умиления. И очки его ярко сияют – не замусолены. Ему бы набычиться, зареветь белугой, а он входит в камеру налегке, как херувим: «Здравствуйте, я – Миша». У нас тюрьмы злые, они – опускают, у нас тюремщики – нищие люди – зарплата – сто баксов в месяц, так зачем напускать на себя неуместную в мертвом доме вежливость? А помните эту сцену в суде – его последнее слово? Он там всем кланяется, всех благодарит: и жену, и родителей. Нескромно как-то, сплошной пиар.

Розанов когда-то возмущался, что Чернышевского сослали в Сибирь. Такую кипучую энергию не обратили на пользу государству! То же самое и с Ходорковским. Хотя, с другой стороны, зачем прокурору энергия Ходорковского? Прокурор живет по понятиям великого русского консерватора Константина Леонтьева: надо подморозить Россию, чтобы не воняла. Нам что важнее: компьютер или Сталин? Вопрос – риторический. Так что никакого кризиса либерализма в стране не было и не будет – потому что здесь никогда не было либерализма. Народ не допустит. Это и глупому понятно.

Да, мы развалимся, лопнем как страна, если не будем считать Ходорковского положительным героем. Но лучше развалиться, чем переродиться, предать себя, стать дополнительной извилиной Ходорковского. Так будем стоять насмерть за нашу душу! Суд над этим героем – не политический театр, как кажется нашим интеллигентам. Это – защита Сталинграда. Ни шагу назад! Нас так всех за десятки и сотни лет перекособочило, что ходящие прямо, без помощи четверенек, нам представляются уродами, если не преступниками. В этом трагическая мораль сочинения о Михаиле Ходорковском.

Ходят разные слухи о том, кто написал это сочинение. Некоторые приписывают его перу самого президента России. Какой бред! У него нет времени писать: он ведь спасает Россию. По-своему, конечно, но спасает. По– нашему спасает! Однако в Кремле есть другие писатели. Талантливые люди. Ждем от них роман с продолжением.