Текст книги "Паранойя"

Лиса. О, это интересно! Борхес в пересказе. Ну-ка?

Гоголь. Однажды один мужик у себя дома под лестницей нашел такую штуку. Ну как тебе объяснить, дядя Сереж. Ну как будто вот там вообще все штуки мира сходятся. Ты смотришь в нее и сразу все видишь. И ТЭЦ вот нашу, и рессорный завод, и рудники в Солигорске, и всех, кто на них работает. Тут ты должна спросить, как у него глаз-то хватает?

Лиса. А как у него, милок, глаз-то хватает?

Гоголь. Милок – не дяди-Сережино слово. Давай лучше «Толян».

Лиса. Дивные вещи ты говоришь! Ну люди навыпридумывают! И как же у него, у мужика-то этого, Толян, глаз-то хватало все это зрением объять?

Гоголь. А он как бы переключался с одного предмета на другой. Видел лошадей на закате на берегу Каспийского моря, видел разлагающиеся останки своей возлюбленной в Земле, видел шар земной со всех точек зрения. Сидел и видел. Мог вообще год так не вставать, смотреть. Тут ты должна спросить: «А что он со штукой этой сделал»?

Лиса. И что он со штукой этой делать придумал? Продал небось, чтобы чернил себе купить?

Гоголь. Елизавета. У тебя очень превратное понимание простых людей. Если человек работает сторожем на автостоянке, это не значит, что он вот так вот… Примитивен, что ли. У него не сводится все к «чернил купить», понимаешь? Все сложней. Дядя Сережа, между прочим, красивым может восхищаться почище тебя.

Лиса. И что ж он с штукой-то этой утворил? Придумал для жизни людей ее приспособить как-то? Автомобиль из нее сделал или телевизор какой?

Гоголь. Так, дядя Сереж, рассуждал бы другой современник Борхеса, советский писатель Андрей Платонов. Но мы ведем речь о Борхесе. А у него главный сюжетный поворот всегда такой, что простой человек, вроде нас с вами, мозг себе сломает, но не предскажет. Так вот, заканчивается эта история тем, что дом со штукой этой снесли. И поэт, который использовал ее для того, чтобы описывать в поэме далекие части света, обломался. Но, опять же, Борхес был бы не Борхесом, а каким-нибудь Куприным, если бы на этом закончил. А закончил он на том, что эта штука, в доме снесенном, оказалась ненастоящей. А настоящая – в мечети Амра в Каире, в одной из колонн спрятана. Вот такой вот постмодерн.

Лиса. Етыть его в колено! А чем же эта штука от настоящей-то отличалась?

Гоголь. Это не главное!

Лиса. А что главное, Толян?

Гоголь. Главное, дядя Сережа, что рассказ этот – о любви. Заканчивается тем, что герой пытается вспомнить, видел ли эту штуку на самом деле, или она ему пригрезилась, и переключается на свою умершую возлюбленную, и заключает, что уже забывает, безвозвратно забывает ее черты.

Лиса. Каждый из нас – Алеф. В каждом из нас заключены все черты всех людей на земле, а? Много во мне дяди Сережи?

Гоголь. Да мало в тебе дяди Сережи. Мало. Не похоже совсем.

Лиса. Каждый человек – это Алеф. Я вижу твои черты в каждом прохожем.

Гоголь. Я знаю, о каком прохожем ты говоришь, но все может быть и так: ты – это Алеф. Ты способна найти меня в ком угодно. И во мне – кого угодно. А потому большой вопрос, нужен ли тебе я.

Лиса. Помнишь, что я сказала тебе? Я с тобой. С тобой, слышишь? Когда мы рядом, есть чем дышать.

Через 12 минут наблюдаемые покинули объект.

Министерство госбезопасности

Протокол аудиодокументирования объекта «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7».18 ноября

Резолюция: «Возможно, ввиду характера обсужденных на данной встрече проблем, протокол подлежит изъятию из материалов дела и засекречиванию».

Начальник управления аудирования Пятого отдела МГБ, полковник Соколов

Наблюдаемые проникли на квартиру одновремённо, вскрыв дверь собственным ключом, в 19.07.

Гоголь. Ну куда ты меня тащишь? Дай хоть раздеться толком! Шапку на рога повесить. Вот если бы нас сейчас слышал человек, не знающий, что здесь вешалка в форме оленьих рогов, собственно, даже не в форме оленьих рогов, а как раз и являющаяся оленьими рогами, он бы подумал, что «шапку на рога повесить» – это надеть ее себе на голову, а не снять с головы, как в моем случае. Почему на кухню? Эй, я бы предпочел быть затащенным туда, смотри, как спальня распахнула пасть! Спальня распахнула пасть, я хочу в кровать упасть! Лиза! А со мною-ка пойдем и в кроватку упадем! Ну? Чего ты такая серьезная? Случилось что?

Лиса. Садись и не дурачься. Собственно, я думаю, что ты прекрасно чувствуешь, что сейчас будет разговор, и именно поэтому дурачишься, так как боишься. Не бойся. Все в наших руках.

Гоголь. Я хоть чаю поставлю. Ты чаю-то будешь? Чай из медвежьих лап…

Лиса. Садись и слушай. Я готовилась к этому… Долго… И я все равно не знаю, с чего начать. В последний момент всякий раз себе говорила: приду, посмотрю на него и сразу все пойму. Пойму, как надо. И вот смотрю. И не знаю. Я не буду плакать потому, что все, что я могла выплакать по этому поводу, я уже выплакала. Так. А теперь надо говорить.

(Гоголь молчит. Лиса наливает чай.)

Лиса. У великого мастера недоговорок Акутагавы Рюноскэ есть такой рассказ, где герой, негодный буддийский монах-пьяница, повествует про три основных круга ада: дальний ад, ближний ад и ад одиночества. «Под тем миром, где дышит все живое, на пятьсот ри простирается ад» – так, кажется, говорится там. Так вот, под миром простираются только два круга – дальний и ближний. А ад одиночества находится, как пишет Акутагава, «в воздушных сферах над горами, полями и лесами», то есть счастье человека в любой момент может превратиться для него в бесконечную муку и страдание. Так вот. Теперь Акутагава заканчивается, и начинаюсь я. Дело в том, что у меня есть смутное подозрение, что все ады, уготованные человеку, начинаются еще здесь, на земле. Все, а не только ад одиночества. И что ад одиночества является наказанием за те проступки, которые мы совершаем.

Зачем ждать наказания в загробной жизни, если все наказание – тут? Попробуй полюбить двоих, и вот тебе ад. Причем не как мучительное воспоминание об уже совершенном, пришедшее накануне конца, как ты говорил, а здесь, в реальной жизни, в повседневности. Что бы ни сделал, сделаешь больно. Даже если будешь просто сидеть и читать трехстишие из Акутагавы: «Сорок лет уж смотрю на росу на фиалках, устилающих поле», все равно делаешь больно. Кому-то одному из двоих. А к черту эти литературные ассоциации! Что за привычка все самые серьезные разговоры строить на литературе!

Мне кажется, это наш последний разговор, Анатолий. Дай сюда свои ладони. Вот так. Смотри на меня очень внимательно. Я говорила тебе, что я с тобой и я всегда останусь с тобой. Сейчас – тебе решать, на сколько. Итак. У меня под сердцем. У меня вот здесь – другая жизнь. Ни в чем не повинная, святая. Я к ней, по большому счету, не имею никакого отношения, просто так решено, что ей нужно было во мне появиться, мне быть ее вместилищем.

Гоголь. Ты беременна?! Ух! Так к чему эти слезы! Это же! Мы уедем! Мы – спасем его!

Лиса. Стоп, стоп. Если бы все было так просто.

Гоголь. Мальчик или девочка?

Лиса. Я не знаю. Срок еще не тот.

Гоголь. Так это же прекрасно! Нас трое! Трое, милая!

Лиса. Я говорю, что все не так просто!

Гоголь. Да что не просто? У нас будет малыш! Ребеночек!

Лиса. Нас не трое, а четверо.

Гоголь. Что?

Лиса. Да то самое. Нас не трое. Нас изначально было не двое, а трое. А сейчас – четверо.

Гоголь. Да к чему ты? Сейчас? Ну! Я буду отцом!

Лиса. Да опомнись ты, ну! Кто тебе сказал, что ты будешь отцом? Кто?

(Гоголь молчит 4 минуты 20 секунд, Лиса подливает ему чая.)

Гоголь. Как это? То есть? Ты?

(Лиса молчит.)

Гоголь. Ты спала с ним все это время? Да? И со мной, и с ним? Вот так, да?

Лиса. Тебе два куска сахара?

Гоголь. Ты пыталась обезопасить нас, да? Ты боялась, что он заподозрит и прикончит меня, да? И поэтому шла с ним в постель? Или как? Я не понимаю! Лиза, я не понимаю! Я не понимаю, как можно – и со мной, и с ним. Как можно? Я от мысли, что ты его трогала за плечо, когда он тебе про сына рассказал, чуть не рехнулся! А ты с ним…

(Гоголь начинает кричать.)

Гоголь. Я вообще, убей хоть, не понимаю! Почему ты мне не сказала! И вот что теперь? И вот что ты натворила?

Лиса. Мне кажется, нам было бы проще говорить, если бы у деревьев на ветвях была листва. Эти черные силуэты на фоне фонарей, да? Такие колючие. Смотришь на них, и жить не хочется. Вот если бы сейчас был июль, и шелестели листья, и можно было бы, поговорив, пойти прогуляться, и были бы жуки, и мошки, и вокруг – жизнь… Мы бы шли, обнявшись, и все было бы хорошо.

(Гоголь молчит.)

Лиса. Я не все тебе рассказала о той нашей встрече, когда… Когда он играл… Вернее, ты не дал мне сказать все. Понимаешь… Он – такой же, как ты, только на двадцать лет старше. Представляешь, если бы у тебя забрали меня, а ты был на двадцать лет старше? И вообще никаких надежд… Будь ты министр госбезопасности или дворник, как с этим жить? Я видела, что он знает все. Он с самого начала знал о нас все. Чувствовал. Я увидела это в каждой его ласке… Ну. И я принялась его жалеть. Я гладила его по волосам. Я чувствовала, какую боль пережило это существо, это скопление нервов. И я, я одна была в этом виновата. Я была для него… Как будто надеждой на исправление. Каким-то потаенным, добрым миром, красивым, который существовал параллельно пропитанной звериным рыком повседневности. Параллельно с алкоголичкой-женой и наркоманом-сыном. Он верил в меня самым светлым, что у него было. Такую веру нельзя предавать – это большее преступление, чем убийство. Я гладила его по волосам, а он рыдал своим Моцартом. Потом, когда это у нас случилось… Я подумала о тебе. И поняла, что это – ад. Таким, как мы, нельзя прелюбодействовать. Он же сразу же почувствовал тебя во мне, во всем моем существе, и снова стал деревянным. Он не спустился проводить меня до машины.

Гоголь. Ты встречалась с ним после этого?

Лиса. Нет. Он перестал мне звонить.

Гоголь. Ты уверена, что ребенок его, а не… Не наш…

Лиса. По сроку вроде выходит, что его. Твое любимое слово. Овуляция.

Гоголь. И что дальше?

Лиса. Я у тебя хотела спросить, что дальше. Я не знаю, что дальше. Я устала и запуталась.

(Через 12 минут.)

Лиса. Мы поступим так. Сейчас я помою чашку и поставлю ее сушиться. Я пройду в прихожую и оденусь. Я открою дверь. Я обернусь и посмотрю на тебя. Все это время у тебя будет возможность окликнуть меня. Если ты позовешь меня, Анатолий, я вернусь сюда, на кухню, и мы продолжим пить чай и придумаем, как нам быть со всем этим. Если ты думаешь, что я не понимаю, чем грозит мне внебрачный сын Николая Муравьева под сердцем, ты заблуждаешься. Заблуждаешься. Я все прекрасно понимаю. Так вот. Если ты не окликнешь меня, Анатолий, я закрою дверь, и после этого мы никогда с тобой не увидимся. Ты все понял?

Аудиально оформленного ответа не поступило. После этого слышна активность на кухне (звук воды, звон чашки), одиночные шаги к микрофону 2, шелест надеваемого плаща, 30-секундная пауза нулевого молчания и щелкающий звук закрываемой двери. Судя по звуковой картине на объекте, Гоголь даже не вышел проводить Лису к двери. Просидев 40 минут в кухне, он поднялся, прошел через прихожую и, забыв одеться, вышел вон, не заперев при этом квартиру собственным ключом.

Министерство госбезопасности

Замечание управления аудирования Пятого отдела МГБ

19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28 ноября наблюдаемый Гоголь регулярно появлялся на объекте «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7», но пребывал там в одиночестве. Каждый заход на объект начинался в 12.00, заканчивался в 23.00. По характеру его нервозных перемещений по объекту, а также продолжающимся беседам «сам с собой» можно заключить, что он напряженно ожидал прихода наблюдаемой Лиса, но безуспешно. Обращают на себя навязчивые, повторяющиеся из раза в раз мотивы обращения к некоему не присутствующему на объекте субъекту на «ты», с предложением «отменить» некие «условия». Так, 26 ноября Гоголь на протяжении двух часов, расхаживая от микрофона к микрофону, повторял: «Это было несправедливо. Милая, это было несправедливо. Я не успел ничего понять. Я не вышел тебя даже проводить. Ты не должна была предлагать так. Нам нужно было поговорить толково. Ты должна была мне дать время подумать. Это было несправедливо» и т. д. Психоэмоциональное состояние наблюдаемого Гоголя мы бы охарактеризовали как подавленное, со всеми признаками тяжелой депрессии деструктивного характера. 28 ноября он, быстрым шагом исследуя квартиру, издавал повторяющиеся шизоидные выражения: «Я тебя зову. Услышь. Я тебя зову. Приди. Я тебя зову. Услышь. Я тебя зову. Приди» и т. д.

Ни в один из этих дней наблюдаемая Лиса не заходила, не звонила, не связывалась с Гоголем каким-либо иным подлежащим аудиодетектированию способом, из чего следует сделать вывод о том, что между ними либо произошел разрыв, обусловленный личной ссорой, либо исчез надежный канал связи, позволяющий договариваться о встрече, либо с Лисой произошли некие события, исключающие ее приход. 29 ноября Гоголь на объекте не появился, с 1 декабря, в связи с истечением срока оплаченной хозяйке аренды, квартира перешла во временное (три месяца) пользование студенток Института физкультуры Реборян М. К. (уроженка г. Глубокое) и Срамнюк Ю. М. (уроженка г. Гомеля).

Министерство госбезопасности

Министру МГБ Муравьеву Н. М.

Представление на вручение госнаград и ценных подарков

В связи с тщательной работой по отслеживанию оперативной ситуации на объекте «Жилая квартира по адр. ул. Серафимовича, д. 16, кв. 7», рекомендуется вручить государственную награду с присвоением внеочередного звания ст. оп. уп. Цупику Е. П., ценные подарки (часы наручные марки «Луч») Скрыгану Л. Л. и Мовсейсюку П. Д. Ст. оп. уп. Цупика представляется возможным перевести в следуправление Пятого отдела. Ст. лейтенант Геворкян А. М. переводится из управления аудирования Пятого отдела МГБ в службу охраны гражданских объектов МГБ. В связи с получением полных и исчерпывающих данных об объекте все виды наблюдения за ним снимаются.

29 ноября,

начальник управления аудирования

Пятого отдела МГБ, полковник Соколов М. П.

Часть третья
Я

1

Что рассказать тебе об этих первых днях без тебя? Я помню хлопок двери – не громкий, а такой, что бывает при финальном прощании, – деликатный и тихий, как будто металл боится брать на себя слишком много в наших воспоминаниях. Это был даже не хлопок, а щелчок, похожий на шепот. Ты ушла, да? Почему я в этот момент был на кухне, а не в прихожей? Я, кажется, в тот момент уже говорил с тобой, или это началось позже?

Все стало как будто комиксом. Или съемкой со стробированием. Как если бы каждый третий кадр в видео моей жизни был вырезан незримым монтажером. Или как будто я смотрел на себя со стороны, в абсолютной темноте, и ярко вспыхивающие софиты высвечивали то поднятые в танце руки, то замершие в секундном движении волосы, то прыжок. В этом неясном, прыгающем свете, в этом срывающемся, дерганом движении я существую, пожалуй, до сих пор. Как будто после того прощального щелчка двери свет, проникающий в мое сознание через бойницы глаз, чуть померк, будто во мне сузилась какая-то внутренняя диафрагма. Дни стали сумрачнее, а ночи, напротив, светлее, они потеряли окрашивающую их черноту. Все сущее поблекло, но, возможно, это бессонница, бессонница.

Я видел себя будто со спины, будто в музыкальном клипе, и даже мелодия, невыносимая, тянущая мелодия то и дело появлялась – какой-то навязчивый глэм с очень высоким мужским вокалом. Что-то вроде «Upa-pa Upa-pa Upa-pa Upa-pa I got you baby Upa-pa». И под нее – мои прыгающие, покачивающиеся, то слишком быстрые, то слишком медленные движения. Ты была – был яркий, ровный свет. Ты исчезла, и остались лишь дерганые софиты, этот дискотечный маскарад.

Я вста с табур Я пдшел к вери Я отк л две Я выш на ицу. Я пыталс ловит кси, но они не оста влив ась. Я пош дальш Мен вели фнари. Они стяли как в алле Я шел по это алле Впереди было черн

Вот как-то так, наверное.

Я промок и, кажется, очень замерз – все потому, что оказался без плаща и шапки, в одном синем свитере с надписью «bear bears bear» – твой подарок! Мы, кажется, беседовали с тобой, но я не уверен, что ты была при этом рядом. Я помню пар изо рта и мысль о том, что ноябрь – холодный месяц, помню замерзшие лужи под ногами и мысль о том, что случается с рыбами, когда они замерзают, и фары маршрутки сзади, которая остановилась, хотя я ее не просил (возможно, я шел по проезжей части).

Я давал кому-то деньги, Лиза! Я точно давал кому-то деньги, и это одно из самых странных воспоминаний того вечера. Кому и за что я мог в таком состоянии платить? И даже не так: что нужно мне было тогда из вещей, которые можно купить за деньги? Согласись, это какой-то бред, обман? Но я очень отчетливо помню женщину в каком-то ямщицком армяке, которая высокомерно принимала у меня ком смятых купюр и с поистине ямщицким отвращением возвращала мне его обратно, отлепив от него несколько бумажек. Я помню ее лицо с крупными чертами и сплюснутым носом, к которому так подошла бы душевная, с проседью и застрявшим кусочком капустки борода. Я помню ее фиолетовые губы, помню, что нас окружал полумрак, и как раз этот полумрак позволяет заключить мне, Елизавета, что было это, наверное, в маршрутке. В маршрутках людям надо платить.

Кажется, именно в маршрутке я нащупал в себе способность склеивать некие примитивные мозговые импульсы в цепочки, имеющие причины и следствия (женщина с фиолетовыми губами и приплюснутым носом интересна сама по себе, но я ей что-то дал. Да, я ей дал деньги и поэтому могу ехать, ехать, ехааать дальше, под мелькание этих фонарей за такими яркими окнами). Способность, которая некоторыми ошибочно принимается за мышление. Но являлись ли мышлением те процессы, что протекали внутри меня? Я помнил, что мы с тобой расстались и что мои мысли были слишком медленными в тот момент, когда ты ждала от меня «раз, два, три – окликнул, прошелся, позвал, обнял!» – а я так не смог, я ехал и смотрел на мелькание фонарей за окнами, вернее, нет, я тогда был на кухне, это я сейчас еду. Или вспоминаю о себе, едущем, едящем, нет – все-таки едущем. Моя медлительность, такая, по-моему, естественная, скажи? Ведь посмотри сейчас на меня, меня ведь можно понять, да? Ведь ну а как я еще мог? Я думал тогда со стробированием, как на дискотеке, под яркими огнями. Вот эта моя медлительность, этот расклад привел к тому, что мы расстались, распались, мы распалились и обеспалились, мы опалились, опалились, Лиза! Опалились и опали! Но все еще есть шанс. То есть ты, оседлав свою какую-то быструю-быструю лошадь ли, ракету (сейчас не поймешь), ты – сделала какие-то далеко идущие выводы из моей кухонной склеенности, ошарашенности, но я найду тебя и верну.

Я хочу совершенно серьезно сказать тебе, что не позвал тебя потому, что я не успел ничего понять, ровным счетом ничего, ничего. Я помню себя кричащим на тебя, потом помню тебя, помню лужу любви к нему, которую ты пролила передо мной из своих рассуждений об аде, любовь и ад, и одиночество, и Акутагава – какая-то многослойная смесь, латте макиато. И ребенок! Ребенок! И когда я нашелся, что тебе ответить, – тебя уже не было, уже шлепнула, закрываясь, дверь.

Но я ведь верну тебя, Елизавета. Там, в маршрутке, я сразу же понял, что нужно делать. Мне нужно было на вокзал. Потому что если ты хочешь сбежать, исчезнуть, то сделать это можно только через вокзал. Причем – железнодорожный. Ты смеешься? Давай, Лиза, сделаем скидку на две вещи. Во-первых, я совсем недавно очень сильно промедлил, и это промедление вызвало тот самый тихий, деликатный щелчок, который до сих пор не дает мне спать. А стало быть, нужно было спешить. И я спешил. С той же интенсивностью и, увы, результативностью, с которой недавно медлил. И второе, Лиза. Второе. Я положил себе действовать исключительно по наитию. Наитие мне сказало: если вокзал, то железнодорожный. Я клянусь тебе, если бы ты убегала от меня через вокзал, это был бы именно он, жэдэ, он, и только он…

Понимаешь, ведь то, что я делал, было новым для нас. Ты меня звала, и я приходил. До сих пор мы всегда двигались навстречу друг другу. Тут же я кричал тебе вслед, а слышал – лишь твое учащенное дыхание, видел мечущиеся вдали полы плаща и даже не был уверен, ты ли это. Ах, если бы ты не бежала прочь, Лиза! Ах, если бы ты позвала меня! Или хотя бы на время остановилась оглянуться!

Вокзал встретил меня обилием отражений в стеклах. Я увидел массы людей, и мне показалось, что я спасен. Я следовал какой-то своей логике, которая тогда мне казалась железной: я ищу тебя среди людей. На ночных улицах города людей мало. На вокзале их много. Следовательно, вероятность того, что одним из прохожих, вот там, за спиной этого здоровяка с сумкой на колесиках, там, в полутьме кафе, там, на эскалаторе, что одним из прохожих, одной из случайно сгенерированных моим сознанием фигур в этом массовом скоплении ночного народа окажешься ты.

Я плыл на волнах своей радости и вглядывался в лица. Я обежал все три этажа (их ведь три, не правда ли?) по периметру. Я не нашел тебя, Лиза! Мое восприятие пошатнулось. Я вспомнил, что вероятность встречи с тобой не зависит от того, сколько случайных статистов вокруг. Что ты ушла. И что ты прячешься. Прячешься от меня, Лиза! И что искать тебя нужно так, будто ты не хочешь, чтобы тебя нашли. И что на вокзале я потому, что люди с его помощью уезжают из города.

Билет на международные рейсы можно купить, только предъявив паспорт. Я не знаю, как софит, освещающий мое меркнущее сознание, выудил эту мысль в толчее, творившейся у меня в голове. Я, кажется, тебе в этот момент доказывал, что нельзя, Лиза, любить человека и спать с другим. И что, коль скоро ты спала со мной, это означает, что ты… Но к черту! Я мчался к билетным кассам. Боже, как беспросветно я лгал, Лиза! Какое нагромождение несусветной ахинеи я выгрузил на овальную, в завитушках, голову кассирши, дождавшись своей очереди! Там было падение самолета над Алуштой, прервавшаяся связь, три месяца до свадьбы, и даже ребенок, кажется, там был. И, видно, то состояние, в котором я пребывал в тот момент, эта моя дерганая невменяемость, написанная крупными буквами на всклокоченной голове (без шапки, Лиза! Шапка и плащ куда-то делись!), заставили тетю войти в положение. Касса была закрыта, я был препровожден к дежурному по вокзалу, где воспроизвел историю во всей ее многократно ломаной путаности, нарисовав узор, который теперь вряд ли даже смог толком прочитать – а тогда спокойно держал его в голове и, не напрягаясь, снабжал все новыми деталями. Меня угостили чаем, между прочим, в подстаканнике, с продолговатым пакетиком сахара с поездом на обертке, который до сих пор шуршит и пересыпается у меня в брючном кармане. Мне торжественно сообщили, что гражданка с именем Елизавета Супранович в прошедшие три часа ни на один поезд не садилась, и в моей истории, в моей готической розетке лжи это значило, кажется, что-то очень позитивное. В общем, я сухо поблагодарил дежурного, ожидавшего, по крайней мере, падения на колени и вознесения молитвы Всевышнему, вменяемо поклонился сиськастой кассирше с барашком на голове, и в следующий момент я помню себя у расписания электричек. Вот здесь, признайся, я совершил ошибку. Мне следовало бы поставить крест на варианте с железнодорожным вокзалом сразу, еще там, в узеньком, освещенном унылой лампой дневного света кабинете дежурного. Но я продолжал не слышать тебя, убегающую от меня, и в этом, в этом-то, Лиза, и есть моя главная вина. Роль идущего по следу, следующего, следователя, – мне до глубины души мерзка.

Итак, в период между тем самым щелчком двери и моим прибытием на вокзал отошла лишь одна (последняя) электричка, на Оршу. Орша – это значит Петербург, здраво рассуждал я. Там рядом трасса, все «автостоперы» начинают свои походы на Питер с Орши.

Доберешься до России, и там ты неуязвима – осядешь в каком-нибудь Минусинске, и никто там тебя – ни я, ни они… Я понял, что мне нужно мчаться в Оршу. Я прикинул, что, если гнать под сто двадцать, а на меньшее я, конечно же, не был согласен, я прибуду на вокзал одновременно с тобой. Я встречу тебя с электрички, мы обнимемся, я позову тебя, окликну – или что там еще от меня требовалось на счет «три» – и дальше мы будем вместе. Хоть Минусинск, хоть Обь с Енисеем.

Многократно отражаясь в стеклах вокзала, я помчался по эскалатору вниз, остановившись лишь однажды. Девица в кацавейке из серого, в леопардовые пятна, искусственного меха, с обветренными руками, цедившая кому-то кофе из эспрессо-машины в кафе на втором этаже вокзала, показалась мне внезапно похожей на тебя. Я сошел с эскалатора и стал в длинную (два человека!) очередь, с удивлением открывая, что в мире есть бутерброды с селедкой, чебуреки, пирожки с капустой, я сам смотрел на ее руки, и мне думалось, что твоим рукам было невыносимо холодно, когда ты ушла от меня, и что они наверняка могли вот так вот покрыться цыпками за разделяющие нас несколько часов. Собственно, я не исключал вероятность того, что она – это ты (при всем оказавшемся уже очевидным несходстве), до тех пор, пока не остановился прямо напротив нее, пока не заглянул в ее глаза и пока она не спросила у меня: «Добрый вечер?» Сразу же, на много лет вперед, я понял, что никогда не буду искать тебя среди девушек, торгующих в кафе чебуреками, до такой степени это было непохоже.

Я вернулся на ковер-самолет эскалатора, но этот ее вопрос «Добрый вечер?» зародил в моей душе массу нехороших вопросов. Во-первых, отчего я решил, что ты поехала именно в Россию? Почему, если я так решил, непременно вбил себе в голову, что отправилась ты при этом с жэдэ вокзала, когда достаточно выйти в Уручье, поймать попутку, и через десять часов ты – в Москве? Вопросы были не ахти какие, но тот факт, что они возникли, меня насторожил. Я сошел с рельс наития, осознав, что никаким наитием вся эта моя истерика не была, что я по-прежнему ни черта не знаю о том, куда и зачем ты убежала и как долго можешь прятаться там от меня. Это был момент полной беспомощности, дополнявшийся тем, что стрелка на вокзальных часах приблизилась к полуночи, и что-то невероятно неотвратимое было в этом соединении двух векторов, длинного и покороче: дай им сойтись, и мы никогда не встретимся, а они сближались, сближались, сближа…

Прямо передо мной в вокзальном стекле отражались две исполинские башни ворот города, и я даже обернулся, чтобы понять, каким это чертом у меня за спиной, там, где должен быть зал ожидания, оказалось такое огромное здание. Но вместо этого я увидел эскалатор, девицу с аппаратом кофемашинного доения, нескольких случайных людей, в которых так глупо было ожидать распознать тебя! Я понял, что башни ворот не отражаются, а находятся за стеклом, перед которым я стою, и увидел свое собственное отражение где-то на уровне шестого этажа, и окончательно запутался.

И вот тут-то произошло озарение. Я вдруг очень явственно почувствовал, что ты и не думала убегать из города, что ты здесь, причем так рядом. Лиза, я знал, что ты в этой белоснежной гостиной на Маркса! Я ощутил твое присутствие там, как будто ты резко, резко, резко позвала меня, и я побежал, побежал, побежал спотыкаясь – потому что после такой ошибки не имел права на такси. Елизавета… Я до сих пор не знаю, как объяснить это ощущение. Быть может, ты мне поможешь? Как будто тебе было остро… Как будто тебе было больно, но не так, как мне сейчас, в этой полутьме, где я брежу этими воспоминаниями, но – физически, остро, булькающе, обрывающе больно. Как будто ты даже вскрикнула, Лиза? И я до сих пор не могу понять, что случилось? Ведь мне не показалось? Это точно была ты, я знаю этот теплый привкус нашей связи, наших разговоров, ведущихся на разных концах города, но потом пересказываемых нами друг другу с точностью до междометия. Почему ты вскрикнула? Ты ждала меня там и, не дождавшись и вскрикнув, ушла? Ты вскрикнула от того, что стрелки на часах соединились, а мы по-прежнему не были вместе?

Ты знаешь, Лиза, как я бежал! У меня как будто не было сердца, которое могло остановиться, не было легких, которые должно было разорвать. Дело в том, что ты – таяла. Я чувствовал, что твое дыхание, ставшее таким отчетливым, тает у меня в сознании, и что, если оно растает совсем, я не буду знать, куда мне бежать и где искать тебя дальше. Мимо мелькали вывески кафе и рекламы с притягательными женщинами, с такими липкими глазами, что они казались сиренами, желающими сбить меня с пути к тебе. Я только ускорялся. Возле сквера напротив МГБ меня чуть не сбила милицейская машина: перелетев через капот, я помчался дальше, оставив ее в недоумении оценивать собственный проступок.

Стулья в нашем кафе были подняты на столики и показались мне окоченевшими лапками каких-то умерших симпатичных жуков, но я отогнал от себя этот образ. Я не узнал нашего двора. Залетев внутрь, я оглядел эти пустые, покрытые ровными трещинами кирпичной кладки стены и выбежал прочь, но, сверившись с беспристрастной табличкой «39», был вынужден вернуться. Я прогрохотал по ступеням лестничной клетки, я вжал морду звонка до самого упора в стену, и он жалобно верещал до тех пор, пока я не приложил руку к двери. И тут, через ладонь, – я понял, что там, за этой дверью, тебя, Лиза, больше нет. Пространство за дверью было ледяным и пустым, как будка только что умершего пса. Я не видел там ни одного твоего следа и с трудом верил, что ты жила в этой квартире. Наитие подсказывало мне, что да, да, была – была, пока вокзальные стрелки не сдвинулись в одну роковую прямую, в один вектор, направленный строго вверх, – двенадцать ноль-ноль. Ты не дождалась меня. Ты исчезла как-то сразу изо всех мест, которые я мог просмотреть и почувствовать. Тебя больше не было нигде.

Нет, я не колотил в двери, как ты можешь сейчас испугаться. Я вел себя прилично, как спущенный воздушный шарик. На макаронных ногах я шел вниз по ступеням, находя, что пространство между ними то слишком большое, и приходится делать неимоверное усилие, чтобы превозмочь открывающуюся пустоту, то слишком маленькое, и нога встречает голову готовой на все ступени там, где еще должна тянуться равнина, и приходится отдавать ей свою подошву, и все это мучительно тяжело – куда тяжелее, чем промчаться черным котом через весь центр города, от вокзала к улице Карла Маркса. За дверями у глазков слышалось движение – по всей видимости, своей неистовой пробежкой и обреченным сдуванием с лестницы я обеспечил тамошним пенсионерам тему для обсуждения за домино на многие недели вперед.