Текст книги "Паранойя"

– Так, Анатолий, – следователь стал очень внимательным и каким-то грустным. – Я вижу, что перед нашей встречей вы посчитали нужным с кем-то проконсультироваться. И знаете, какой вывод я делаю для себя? Скажите мне, зачем обычному человеку, которого вызывают на беседу, предпринимать какие-то меры, чтобы защитить себя? Человеку, который уверен в себе, не чувствует какой-то вины? Ну подумайте? То есть, Анатолий, вы почему-то решили перестраховаться, прибегли к… Что, адвокату звонили? Может, и за границу уже интервью дали, что вас в МГБ вызвали, пальцы вам в косяках дверных ломать?

– Никуда я не звонил, никаких интервью не давал, – поспешно взвился я, – не давал, поскольку не вижу в этом смысла. А что касается чувства вины и невиновности, то вы ведь сами понимаете, что, идя на допрос в МГБ, мало кто может быть в чем бы то ни было уверен. Вы для этого много сделали.

– Ой, ну не надо вот воспроизводить все эти мифы о нас, – отмахнулся следователь. – Вы – здравомыслящий человек, но, повторюсь, ваша вот эта суета меня, как профессионала, заставляет задуматься.

– Послушайте, – меня несло, я не мог почему-то просто позволить ему сказать свою мысль и перейти к допросу. – Послушайте. Вот мы, как вы говорите, сейчас побеседуем, я скажу что-нибудь не то, а вы внесете это в протокол, а потом вызовете меня и уже сразу в наручниках. Потому что протокол – это уже основание для…

– Голубчик, вы меня совсем не хотите слышать. Ну почему вы мне до такой степени не верите? – Дело в том, Лиза, что он действительно выглядел обиженным! Ну, если не обиженным, то покоробленным, и мне действительно начало становиться стыдно. – Я вам говорю: дружеская беседа. И все! Поговорили и разошлись! Да я… Я, между прочим, вообще протокола вести не буду! Вообще. Говорим без протокола!

– И мне ничего не нужно будет подписывать?

– Ничего! Поговорим, и вы поедете домой, допивать свой кофе (а кофе я, Лиза, действительно не допил!).

– Хорошо. Я понял, Евгений Петрович. Я буду честно отвечать на ваши вопросы. Без протокола.

– Хорошо. В каких отношениях вы состояли с Елизаветой Супранович?

И вот здесь – может быть, он специально так сделал, Лиза, но я растерялся. Дело в том, что он сказал о тебе, милая, в прошедшем времени. И, пока я обдумывал этот грамматический нюанс, пришло время отвечать на этот ужасный, повисший в воздухе…

– Ну… В теплых, дружеских отношениях.

Я знаю, Лиза, ты возразишь, что, может быть, не надо было ему вообще говорить о нас, но нас могли видеть, видеть, а его лучше впрямую не обманывать. Я прекрасно ответил, прекрасно: коротко и не придерешься. Теплые и дружеские. Кто может оспорить то, что наши с тобой отношения были теплыми и дружескими? Да никто!

– Когда и где вы познакомились? – сразу же выдал он.

– Познакомились… Весной этого года. В кафе «Шахматы» на улице Карла Маркса. Случайно.

– Как часто встречались с тех пор?

– Ну… Встречались… Регулярно.

– Были ли у вас отношения романтического характера?

И вот что мне нужно было отвечать на этот вопрос? Как далеко в их головах простирается понятие «романтического»? Они подразумевают постель или робко замирают у дверей спальни с букетом роз?

– Я… Я не знаю, – заспешил я, обдумывая всю глупость термина… – Романтического характера? Это, типа, когда в кино под ручку ходишь? В кино мы не ходили. Прошу особенно отметить в вашем… Отчете. Ни разу.

– Ну зачем вы мне хамите? – Следователь разочарованно отодвинул в сторону документ, подвернувшийся ему под руку в этот горестный для него момент. Документ, отчаявшись подползти под стопку других подобных себе, загнулся вверх и скончался.

– Извините, пожалуйста, Евгений Петрович. Ну правда, ну глупо это звучит, «романтические отношения»… Как на инструкции к презервативу или в речи директора школы перед выпускным вечером…

– Хорошо, Анатолий, давайте так: вы вступали в интимную связь? И я тут упрежу ваши дальнейшие выверты: у вас был, как сейчас принято говорить, секс с гражданкой Елизаветой Супранович?

И, знаешь, ведь это я сам себя загнал в этот тупик. Мог бы просто ответить что-то про «романтические отношения», а потом вывертываться, как захочу, говорить, что понимаю «романтические отношения» как исключающие секс… В общем… Что ж сказать? Ну да, вот так:

– Можно, я не буду отвечать на этот вопрос?

– Можно, – еще более разочарованно ответил следователь.

Вот, эта сцена… Как будто один кореш у другого выпытывает: ну ты ее трахнул, а? А тот, второй, благородный, – не колется, а на самом деле, конечно, не трахнул, если б трахнул – уже б расписывал во всех подробностях. Может, он так и понял? Или он что-то знает? Проблема в том, что я не знаю, что он знает, и не могу об этом спросить, а он мало того, что знать может многое, но и о том, чего не знает, спрашивать может в лоб. И не дай бог мне соврать о том, что ему известно!

– Хорошо, Анатолий. Я чувствую, что беседы у нас не получится. Скажите тогда только, когда и где вы в последний раз виделись?

– А почему ее начали искать, Евгений Петрович? Вот давайте так: если у нас беседа, то я тоже у вас поспрашиваю, в две стороны поработаем, да?

Следователь задумался. То есть нам-то с тобой понятно, кто дал распоряжение тебя искать. Но он ведь не мог мне сказать: «Муравьев Николай Михайлович лично». Ситуация была обратной: я знал то, что он, гад, пытался утаить.

– Девушка исчезла, – начал он.

– Да кто ж сказал, что исчезла, – не дал я ему расслабиться. – Вдруг на отдых в Ниццу укатила?

– Не сказав никому?

– А кому она могла сказать?

– Ну вам, например, Анатолий, – хитро блеснул глазами следователь, и я понял, что отнюдь не один я здесь забавляюсь. – Вам она говорила, куда она могла бы уехать?

Может быть, и вызывали-то только для этого вопроса, а?

– Нет, Евгений Петрович, мне она не сообщала о том, что собирается уехать.

Я думаю, что здесь я ему немножко соврал, ведь ты говорила, что исчезнешь, но «исчезнуть» и «уехать» – не одно и то же, правда?

– Я не знаю, где она сейчас. И мне интересно, кто вам сказал, что она исчезла. Может, он и знает, – вконец осмелел я.

– У исчезнувшей Елизаветы Супранович в Кобрине живет бабушка, с которой она всегда созванивалась не реже раза в неделю. Кроме того, у нее есть несколько подруг. И все эти люди обратили внимание следственных органов на то, что всякий вид связи с Елизаветой Супранович отсутствует, а ее саму никто не видел уже очень долгое время. Мы не могли не отреагировать. Кроме того, в зарубежные средства массовой информации поступила наводка…

– Вами же и данная, – разошелся я, – ну признайтесь же! Если у нас с вами разговор по душам!

– О причастности МГБ к антигосударственным изданиям, выходящим за рубежом, я слышу впервые, – профессионально парировал он. – Но тот факт, что даже они заговорили об этом исчезновении, не оставлял нам шанса на безделье. Мы начали дело.

– Об исчезновении или об убийстве? – задал я вопрос, подсказанный вампиром.

– Дорогой вы наш Анатолий Петрович! В криминалистике до тех пор, пока не найдено тело, об убийстве не заявляют. Тело же не найдено!

Мне подурнело от того, что он сказал о тебе «тело», и я покорно замолчал.

– Когда и при каких обстоятельствах вы виделись с гражданкой Супранович в последний раз?

– Восемнадцатого ноября, – выдал я, пожалуй, чересчур поспешно.

– То есть накануне ее исчезновения, – медленно сказал он.

– А вы уверены, что исчезновение произошло восемнадцатого ноября?

– Совокупность факторов, Анатолий Петрович, позволяет следствию предположить, что исчезновение произошло восемнадцатого ноября около полуночи, – сухо выдал он. – Когда именно и где вы встречались с Елизаветой Супранович восемнадцатого ноября?

– Вечером.

– Во сколько?

– Вечером.

– Точнее!

– Ну, – я решил сдаться (все равно ведь без протокола). – Около двадцати ноль-ноль.

– Это позволяет заключить, уважаемый Анатолий, что вы были последним человеком, видевшим гражданку Супранович. Где состоялась ваша встреча?

Тот самый вопрос, которого я так боялся.

– Ну… Я не помню… Я не помню, Евгений Петрович. – Я бы сам себе не поверил, Лиза! Как это жалко смотрелось! Я ожидал дальнейших вопросов и, может быть, даже угроз.

Следователь опустил голову и откашлялся.

– Хорошо, – сказал он. – Хорошо.

Защитная магия, которую предложил обсыпанный перцем вампир, сработала. «Не помню», кажется, защищало.

– Я не могу заставить вас это вспомнить, – задумчиво сказал следователь. – Современная медицина не знает препаратов, освежающих память. Обычно у нас в таких ситуациях человека помещают под арест месяца на полтора-два, и у него появляется достаточно времени, чтобы вспомнить все нюансы дела, по которому с ним беседуют.

Его интонация изменилась. Я в ней услышал полную готовность меня арестовать, и, главное, я не видел ни единой причины, по которой он не мог бы этого сделать. Я был здесь, у него. Машина стояла у дома.

– Но я не буду вас арестовывать. Я просто предложу вам внимательно задуматься о следующем. Просто сами вот посидите и подумайте. Вы – последний, кто видел Елизавету в живых. После этого ее не стало. И почему-то вы отказываетесь сообщить следствию место, где состоялась ваша встреча. Это нормально? Это не должно меня, как следователя, навести на определенные подозрения?

Тут какая-то защитная пленка, которая предотвращала меня от споров с этим человеком, продолжавшим употреблять прошедшее время в отношении тебя, милая, прорвалась. Как будто я допускал, что ты это слышишь и каждый раз поджимаешь губы, когда я не поправляю его.

– С чего вы взяли, что Елизавета Супранович, как вы выразились, «перестала существовать»? Это что за слова такие? Это разве профессионально? Вы ведь сами говорите: нет тела – нет убийства, а Елизаветы – нет…

– Я, если вы внимательно меня слушали, нигде не употребил слово «убийство». Хотя мне, как, поверьте, довольно опытному оперативнику, представляется, что картина, найденная следственной бригадой на квартире на Карла Маркса, позволяет предположить, что Елизаветы Супранович нет в живых.

Нет, Лиза, я еще чувствовал, что мной могут играть, но в моих ушах заходили огромные молотки, а в глазах запульсировало (интересно, считывал ли он это с меня, как тот любящий пиво физиогномист?).

– Да что ж там было? – спросил я, охрипнув.

– На следственном языке это называется «следами борьбы»: перевернутая мебель, разбитая посуда.

Кровь, которую – мне грустно говорить об этом, Анатолий Петрович, – удалось идентифицировать именно как кровь Елизаветы Супранович – сопоставляя с данными ее медицинской карты. Хотите посмотреть снимки?

Я помотал головой, как безумный. Не надо. Сейчас надо успокоиться и продолжать беседу в таком… Спокойном тоне. Нет в живых? Что он, блядь, плетет, Лиза? Что это он… А… Кабинет поплыл в сторону, но я удержался. Спокойно, Лиза. У тебя… под сердцем, как ты выразилась, был ребенок министра госбезопасности Муравьева. Ты очень боялась преследования. Ты хотела замести следы. Конечно же, перевернутая мебель. Конечно же, кровь, из проколотого (и тотчас же смазанного духами, я надеюсь?) пальца. Да, да, все сходится! Но почему я заговорил об этом вслух! Что я за дурак? Я начал доказывать ему, что ты – жива!

– …жно ведь допустить, что Елизавета не хотела, чтобы кто-то знал, что она – подалась в бега, правильно, – это все говорил голос меня, желавшего именно это утаить, Лиза! Извини! Я просто очень хотел убедить, что ты жива. – И вот, вместо того чтобы просто тихо исчезнуть, она перевернула мебель в квартире, организовав следы борьбы. И ну… Накапала вам крови из пальца.

Следователь посмотрел вверх, по всей видимости, демонстрируя презрение к моему идиотизму, но моя версия мне лично представлялась очень даже…

– Анатолий, – сказал он, вытаскивая пачку каких-то документов, – на месте преступления обнаружена не только кровь и другие физиологические жидкости и фрагменты тканей.

– А какие у человека есть физиологические жидкости? – спросил кто-то за меня.

Евгений Петрович хмыкнул так, будто в присутствии иностранца рассказал друзьям анекдот, а вот иностранец не понимает, а друзья все уже давно хохочут.

– Ну, в нашем конкретно случае (его руки распечатывали пакет с документами) речь, по всей видимости, следует вести о содержимом кишечника, как это ни глупо звучит, вывалившемся в результате его рассечения. Произошедшего в результате, возможно, множественных проникающих ножевых ранений, но это уж с моей стороны непрофессионализм – я предполагаю то, чего знать не могу (пакет развязался, одна из фотографий пошла лицом вверх, к моим глазам). К тому же, если вы даже объясните мне, каким образом Елизавете удалось выдавить из своего пальца такое количество крови, это не ответит на вопрос о том, зачем же для имитации своего исчезновения она пробила себе желчный пузырь, о чем, опять же, свидетельствует оперативная картина.

Фотография, наконец, окончательно повернулась ко мне, а мои глаза увидели то, что он мне показывал. Там. Ох. Там. Блядь. Я не могу. Буду говорить. Чуть сбивчиво. Лиза. Блядь. Там была сфотографирована. Там гостиная была. Белая гостиная, с роялем. И вот стул один перевернут, а пол и ковер или шкура – я не помню, что там – блядь… Прямо посреди, пятном черного моря на физической карте мира… Чрезмерное, огромное и очень страшное, Лиза, – пятно крови… Там же… И он говорит, что кровь – твоя, блядь, сколько ж в тебе осталось… Что это за… И эти жидкости… И это может, конечно, быть инсценировкой, но откуда столько твоей крови? И комната – та самая, я как будто под лупой ее осмотрел – ах да, это он просто разные фотографии показывал, в том числе – ту, где только пол крупным планом, на макросъемке.

– Вместе с тем нельзя доказательно утверждать, что кусочки внутрикишечной массы и желчь принадлежат именно Елизавете Супранович – при жизни пункции у нее не брались, окончательный ответ даст осмотр тела. Когда оно будет найдено.

Его голос говорил что-то, а я думал, думал, и воздуха стало так мало, Лиза!

– Я хочу сделать официальное заявление, – выдал я, уже глядя на себя как бы со стороны. Но что еще мне нужно было делать? Я не знаю. – Я хочу обратить внимание следствия на то, что у Елизаветы Супранович была, как вы выразились… Романтическая связь с министром государственной безопасности Николаем Муравьевым (извини, извини, извини!). Поэтому в том случае, если будет доказано убийство Елизаветы Супранович… Муравьев… И его ведомство… К которому вы тоже…

– А вот клевета, уважаемый Анатолий Петрович, является уголовно наказуемым преступлением. Подумайте об этом.

– Так, да, извините. Доказательств для суда у меня нет. Тогда по-другому. Я прошу следствие если не ответить, то хотя бы задаться вопросом. Хотя бы. Пожалуйста. Я именно прошу, без всякого… Вопросом о том… Вот вы подумайте, Евгений Петрович: откуда у обычной девушки, безработной, я так понимаю? Вот. Обычной безработной девушки – пяти-шести– и еще черт знает скольки-комнатные квартиры в столице, дворцы в Тарасово, Соколе, недвижимость в Италии, Франции, Бельгии? Откуда у нее такое количество машин? Ну?

– Послушайте, голубчик, имущественное положение Елизаветы к делу никак не относится: установлено, например, что из квартиры не выносились ценности, а потому мы не запрашивали, сколько там у нее было чего. И даже суд, наверное, не запросит. Мы с вами беседуем о том, где вы были в ночь похищения, а вы мне про какие-то дворцы рассказываете!

Понятно. То есть глупо жаловаться маме на маму. Ну ясно. Они увидят то, что им надо увидеть, но я не верю в то, что ты – мертва, Лиза! Переиграли. Вот что имелось в виду под «переиграли». А он опять что-то спрашивает.

– Что это за письма вы ей писали?

Ого. Он знает про письма? Хотя, конечно, если они сразу узнали, что ты исчезла, то квартира, без сомнений, была под наблюдением и – о Боже! – много ли я в них выдал?

– Может быть, вы хотя бы сейчас вспомнили, где вы встречались с Елизаветой Супранович в ночь накануне ее исчезновения?

Я никак, кажется, не отреагировал, а он уже выдавал что-то новое, причем, судя по шипящим и колющим согласным, – что-то очень важное.

– …Внимание на то положение, в котором вы оказались, Анатолий. Я не призываю вас к сотрудничеству со следствием, по всей видимости, это было бы наивно с моей стороны. В вашем-то положении сотрудничать…

Он говорил так, будто подозревал меня в твоем исчезновении, Лиза!

– Просто вот сами подумайте, что нам еще остается думать о вас? Вы встретились с Елизаветой в ту ночь. Соседи, живущие на Серафимовича, 16, в квартирах 11 и 13, слышали около восьми вечера активность на вашей кухне.

(О, как много он знает!)

– Они слышали, как Елизавета что-то говорила вам, а вы – кричали на нее, Анатолий. И соседи скажут об этом в суде. Далее, я уж буду без экивоков, потому что говорить вы со мной все равно не хотите, так хоть подумайте как следует. Так вот, далее, они говорят, слышали хлопок двери и стук женских каблуков на лестнице, а через некоторое время за Елизаветой побежали вы. Мы не знаем, где вы были в промежуток времени с двадцати ноль-ноль до двадцати четырех ноль-ноль, но мы над этим работаем, и скоро нам это будет достоверно известно – камеры видеонаблюдения на вокзале дают интересные результаты… Так вот, нам известно, что – опять же, приборы видеофиксации, – что вы были возле дома на Карла Маркса ночью, около ноля двадцати, то есть – как раз в то время, когда, как показывает анализ сворачивания крови, произошла стычка – пока не будем это называть убийством – Елизаветы с неизвестным похитителем. Мы не знаем, где вы были после этого, как не знаем и того, куда вы дели тело. Вот такая ситуация. Все очень просто и прямо. Как на беседе одного друга с другим.

Я был, конечно, оглушен, я просто вот так молчал и часто-часто сглатывал. У меня в горле оказалось слишком много слюны, и я пытался ее проглотить всю-всю, а ее было нестерпимо, нечеловечески много, и она не проходила…

– Но, – тут мой Евгений Петрович вскинул палец, чтобы привлечь мое конвульсирующее внимание, – я сейчас сделаю так. Я отпущу вас, Анатолий Петрович. Я отпущу вас и не возьму даже подписки о невыезде. Вы можете идти на все четыре стороны.

Я споткнулся об это его завершение. Оно было нелогичным, из всего сказанного им следовало, что меня стоит тотчас же изолировать. Неужели этот человек верит мне? Что за дурацкая игра?

Евгений Петрович тем временем утопил кнопку на стареньком коммутаторе и ладно скомандовал: «На конвой».

– Ну вот видите, а вы про нас всех плохое думали, – улыбнулся, поднимаясь, следователь. – Славно поговорили, вы мне ничего не сказали, а я вам все дело выдал. – У двери послышалось шевеление. – Все. Вы можете идти. Я еще раз хочу подчеркнуть, Анатолий Петрович, что не беру с вас подписки о невыезде. Вы – свободный человек, вольный ехать куда вам вздумается. Пока не беру. И пока – свободный, разумеется.

Происходила, конечно, какая-то чертовщина, Лиза! Если они уверены, что я тебя убил, то почему отпускают? Почему второй раз говорит про подписку?

– Я сейчас могу идти? – на всякий случай уточнил я.

– Идите-идите, – подтолкнул меня жестом к двери следователь. – Подумайте хорошенько обо всем, что я вам сказал, и примите какое-нибудь решение. Всего хорошего.

Я не мог тебя убить, Лиза. По их словам выходит, что именно я это и сделал, но я… Я тебя никогда не ударил, это ты била своего медведя, сталкивала его с кровати. Я смутно помню, что делал на вокзале в тот вечер и почему вдруг побежал в квартиру на Маркса, это были какие-то ощущения, смутные предчувствия. Я принял продавщицу за тебя, я собирался мчаться в Оршу на машине – сплошной сумбур. Что заставило меня кинуться к тебе? Ощущение было, будто ты позвала меня, и я побежал – со всех ног, но как объяснить это следователю? Что ответить на их вопросы, если они возникнут, а они возникнут, ох возникнут!

Что я делал потом, после того как почувствовал, что тебя уже нет в этом ледяном белоснежном зале, после того как ушел с Маркс&Спенсер-стрит? Глаза сохранили воспоминания о каком-то парке, фонарях, аллеях… Что я делал там? И как доказать им, что я не прятал – извини, Лиза, – допустим, там твое тело? Как я мог вынести тебя с третьего этажа, который как пятый? Как пронес через весь центр, незамеченный? Что за бредовые у них допущения?

Спасибо, мне можно просто выходить? До свидания, всего хорошего – хотя не уверен, что этим пристальным глазам в бойнице можно желать хорошее, что хорошее не убьет их, не сделает победу добра над злом, но, увы, желать всего плохого – не принято, не принято. Если бы, Лиза, если бы мы действительно… Боролись с тобой там, в белоснежном зале, я был бы весь в твоей крови, но я ведь не обнаружил следов крови на себе, когда проснулся! Убийство – это большое потрясение, совершая его, еще долго помнишь о совершенном, я бы помнил. Но что за бредовые подозрения? Я? Тебя? Убил? И закопал где-то труп, как заправский киллер? Ну? Я, умеющий только молотить по клавишам компьютера? Закопать… Труп… У меня ведь даже лопаты не было, товарищ следователь! А не могли ли вы, Анатолий Петрович, засунуть гражданку Супранович в какую-нибудь трубу, а ее сейчас забрало снегом? Но где кровь? Где следы земли под ногтями с утра? Я ее в ковер завернул, да?

Я помню мое первое утро без тебя, Лиза, помню, что был как робот, да я, собственно, с того дня постоянно хожу сомнамбулой, но это все – от того, что я потерял тебя. Я злился на тебя, когда ты сказала, что беременна от Муравьева. Я ненавидел тебя, Лиза. Но мне бы в голову не пришло тебя ударить. Тем более – ножом. Я никогда и никому не причинял зла, кроме себя самого. Нет, это все – бред, бред, заботливо внушаемый мне МГБ. Они хотят, чтобы я пришел к ним с повинной, признавшись в преступлении, которого не совершал. Но почему же не взяли подписки? Он, этот Пупик, сказал, что я могу уезжать, куда захочу, но зачем мне уезжать отсюда? Ты ведь исчезла здесь! Я останусь в Минске. Я не верю в то, что я тебя убивал. Я тебя люблю. Пошли они все в жопу.