Текст книги "Звёздный Спас"

Кеша не нашёл ни синего перстенька, ни кусочка стеклышка. А отец деликатно не спросил его, что он искал. Отец осторожно вернулся к рассказу о явившемся из стены старце и высказал суждение, что этот факт и другие поверья – своего рода мифы. Они в их замкнутой среде восполняют недостаток знаний. Играют роль счастливых сказок, из которых им, обладателям необъяснимых способностей, приходится черпать силы, чтобы противостоять своим всегдашним страхам и одиночеству.

– Всю жизнь мы скрывали свои сверхспособности, как скрывают уродство, – сказал отец. – Ведь в большинстве люди не прощают превосходства. Так что быть посредственностью намного безопасней, и мы избегали пользоваться своими возможностями. Только в последнее время по просьбе настоятеля нашей церкви отца Василия, который и сам одарён (предвидит будущее), сорганизовались мы в общество Спаса. Он предрекает нам стать спасителями мира, потому что новая земля и новое небо уже пребывают в нас. Мы должны научиться сами и должны научить всех людей жить на новой земле с новым небом.

Отец помолчал. И, глубоко вздохнув, заметил, что и это, конечно, очередная сказка, подобная легенде о Конце света, которую им поведал отец Василий и которую ещё в детстве ему довелось слышать от своей матушки.

Но сказка о старце с жезлом в руке была чересчур правдоподобной, чтобы быть сказкой. Кеша слишком хорошо помнил его в длинных золотисто-голубых одеждах. Очевидно, мама вызвала его к ним своими молитвами, своим необоримым желанием уберечь Кешу от самого себя. Отец словно бы чего-то недоговорил, наткнувшись на стену внутреннего запрета или оберега.

Однако если наше желание материально, то есть его можно напряжением воли материализовывать, то тогда понятно, почему на Новый год ему привиделась девушка, очень похожая на Фиву. А Фиве в пространстве синих полотнищ привиделся парень в космическом комбинезоне, очень похожий на него.

Кеша не чувствовал морозного холода окна электрички, в которое уткнулся лбом. Ему было жаль отца, и маму, и себя, и вообще весь мир. Его поездка домой разъяснила только одно: чего-то главного отец не открыл ему, утаил. Но утаил не потому, что хотел утаить, а потому, что Кеша не готов был это главное воспринять. Не созрел ещё к пониманию самого главного. Но что есть самое главное? Может быть, самое главное – это как раз то, что он сам определит главным?

Но это ответственно.

Но в этом смысл жизни. И этот смысл должен исходить из настоящего дня. И гармонично сочетаться с прошлым и будущим всех людей. И каждого отдельного человека, в том числе и его, Кеши.

Но человек слаб и несовершенен.

Но в каждом человеке есть качества, которые во все времена в цене и не подлежат пересмотру потому, что делают человека Человеком.

Глава 16

Вначале Фива хотела притвориться, что спит, но потом поняла, что девчата спать не дадут. Повернулась на спину, закинула руки за голову и задумалась, уставившись в потолок. На душе было необъяснимо грустно.

– Давай, вставай, хватит нежиться! – как всегда с грубоватой безапелляционностью, сказала Ксения Баклажкина.

Вторя ей, и Агриппина Лобзикова подала голос из умывальной (ужасно тесной комнатёнки, из-за которой частенько случались ссоры).

– Да-да, Фифа, можешь вставать. Я, можно сказать, закончила.

– Если закончила, выметайся, – беззлобно, но с начальственными нотками в голосе заметила Ксения и упрекнула: – И не надоест же тебе любоваться своей особой? Интересно, Квазимодо любил смотреться в зеркало?

– Всё же какая ты, Ксения, грубая. Уж чья бы корова мычала! У самой вместо лица дуршлаг, а туда же. Тебе надо было не в геодезисты идти, а в армию, в сержанты!

Во время тирады подруги Ксения самодовольно похохатывала – гу-гу-гу!

– А что? Выгонят с работы, в армию пойду. Потом, Агриша, сама ко мне попросишься – ать-два, ать-два! Гу-гу-гу, – опять хохотнула Ксения.

– Я тебе не Агриша, я Агриппина, – вдруг стала закипать Лобзикова.

– В армии тебя будут звать – А-Гриша, через дефис, там женские имена не в ходу, там их под мужские переделывают. Гу-гу-гу!

– А ты будешь не Ксенией, а сержантом Аксентием.

– Точно. Гу-гу-гу! – незнамо чему обрадовалась Ксения Баклажкина.

– Боже, какой у тебя дурацкий смех, – возмутилась Агриппина Лобзикова.

Она появилась в дверях умывальной вся в красных пятнах, чувствовалось, что подруга порядком вывела её из себя. Ксения тоже это заметила, пошла на попятную, заканючила:

– Я что, виновата, что у меня смех такой проникновенный?

Теперь засмеялась Лобзикова.

– А ты знаешь, Ксюша, мы с тобой в Тель-Авив поедем. Там главное – в армию обороны Израиля записаться. Запишешься в ЦАХАЛ, и уже ты красавица. Мужики млеют уже от того только, что ты в военной форме. А если от тебя ещё потом и грязью шибает, то вообще люкс, за принцессу сойдёшь.

– Гу-гу-гу, – отозвалась Ксения Баклажкина и вдруг заявила, что она в иранский спецназ подастся.

– Там девчата в хламидах до пят, кавалера под юбку и – вперёд, гу-гу-гу!

Вслед за нею, упав на кровать, зашлась в смехе Агриппина Лобзикова.

– Ну что за дурацкое «гу-гу-гу»! Точно филин, ночью услышишь – в окно выпрыгнешь.

Теперь они смеялись вместе.

Все эти утренние перебранки, начинающиеся из-за умывальной, а точнее, из-за огромного настенного зеркала в ней, всегда смешили Фиву. Она и сейчас некоторое время улыбалась, слушая подруг, а потом, вдруг погрустнев, с горечью заметила, как тесно и неуютно у них – того и гляди, окна выпадут. Будто и не в доме живут, а в вагоне какого-то обшарпанного «пятьсот весёлого».

Девчата умолкли.

– Ну, Фифа, с таким настроением тебя не то что в сержанты, в ефрейторы не возьмут, – наконец подала голос Агриппина Лобзикова.

– Да-да, с таким паршивым настроением ей даже в нашу Российскую армию не прорваться – гу-гу-гу!

– Фифа, ты слышишь, какой проникновенный смех, – спросила Агриппина Лобзикова и сама засмеялась.

Потом вскочила с кровати.

– Девчата, какие мы всё же дурочки! Сегодня старый Новый год, а мы занимаемся какой-то ерундой. Предлагаю в честь праздника организовать сабантуй. И обязательно с посещением какого-нибудь уютного кафе.

– Например, кафе «Сталкер» – гу-гу-гу! – с обычной неуместной прямотой вмешалась Баклажкина.

В ответ Агриппина и Фива переглянулись и тоже рассмеялись. (Им вспомнился альбинос-именинник в розовом костюме и с бабочкой на голой шее.)

– Нет, Ксюша, ты своим проникновенным смехом однажды меня заикой сделаешь. Прошу – перестань смеяться! – взмолилась Агриппина Лобзикова.

Девчата не без участия Фивы решили, что ни в какое кафе не пойдут, отпразднуют старый Новый год в своей «завалюхе». Более того, Агриппина и Ксения пригласят своих хахалей, медиков. Один якобы начинающий дантист (все разговоры у него о шахматах). А другого и вовсе не поймёшь (утверждает, что работает врачом «скорой помощи», а в кафе чуть пропустит стопочку, рассказывает о тяжёлых кислородных баллонах, которые почему-то ему приходится таскать по подвалу больницы). Подруги были уверены, что Фива ни с кем из парней не дружит, поэтому предложили ей не задерживаться на работе. И, вернувшись в «завалюху», сразу же заняться праздничным ужином. Тем более что они понавезли из дому разных продуктов, а у Ксении в заначке есть даже бутылка первача.

Фива согласилась. Её даже не пришлось упрашивать. Сказала, если они прикроют её перед главным землеустроителем, то она вообще не пойдёт на работу, отлежится, ей хочется побыть одной. Девчата, конечно, больше для формы, подивились: ишь какая принцесса – побыть одной! Но на самом деле остались довольны её решением. В отличие от неё им ещё надо было пригласить своих хахалей.

Фиве действительно хотелось побыть одной. Она ничего не сказала девчатам о Кеше, но, как только они ушли, все её мысли вращались вокруг него. Треклятая бедность, будь у неё мобильник, сейчас бы позвонила Кеше – и все дела. Впрочем, с мобильником можно запросто нарваться на отказ, а так она может отдаться своим мечтам. Всякие технические совершенства только лишь ускоряют жизнь. А хорошо это или плохо – ускоренная жизнь? Во всяком случае, меньше времени остаётся на мечты, созерцание красот, а ей, Фиве, сейчас больше всего хочется мечтать о встрече с Кешей. Где, каким образом они смогут повидаться? Во всех её снах ей не нужен был адрес. Там – ободранная дверь, обитая дерматином. Там – длинный подвальный коридор, ведущий в одну из лабораторий МГУ. А там – и сама лаборатория с трёхступенчатыми столами и мониторами и ещё подопытными обезьянками в специальных клетках. Да-да, всё это являлось из ниоткуда и не требовало не только адреса, но и никаких разъяснений, потому что главными были не предметы и их местоположение, а они с Кешей. Нет-нет, ей ни за что не представить – где, в каком корпусе находится лаборатория. Это равносильно, что по пуговице от его пальто узнать, где в данную минуту он находится.

Ещё не веря себе (в тайный импульс догадки, но уже находясь под её «гипнозом»), легко соскочила с постели, расстегнула булавку и, сняв Кешину пуговицу, сжала её в кулаке. Постояла, опять кинулась в постель. Фива, конечно, понимала, что её догадка на грани сумасшествия, в лучшем случае – авантюризм чистой воды. И всё же как было бы хорошо, если бы по пуговице она могла определить, где в настоящую минуту находится Кеша?

Иногда здравый смысл отступает под влиянием желания, и кажется, что уже само Провидение указует путь.

Фива приложила пуговицу к щеке, прикрыв веки. Какие-то непонятные белые пятна встали перед глазами. Даже не пятна, а движущиеся тени. О Господи, что она пытается увидеть?! Это же чистой воды безумие, снова подумала Фива и перестала обращать внимание на неясные картины из белых пятен, которые проплывали, подобно облакам. Теперь все её мысли были о Кеше.

Интересно у них получилось, встретились на Новый год впервые, а впечатление – будто знала его тысячу лет. Она всегда думала, что нет такого парня, с которым ей будет просто и комфортно. Все знакомые парни, ухаживающие за нею, мнили себя принцами, хоть и незаконнорождёнными, но всё же это должно было и её как-то приподнимать в собственных глазах. Ей вдруг привиделся молчаливый голубоглазый мальчик. И она – маленькая девочка, сажающая луковицу цветка и этим как бы сообщающая мальчику о своём расположении к нему.

О Господи, как отчётливо всё, неужели перед глазами картины сна? Неужели это сон?

Мальчик встал и посмотрел прямо перед собой. И девочка встала и тоже посмотрела вслед за ним. Однако она ничего не увидела, кроме серебряного марева. Но зато она услышала как бы стук его сердца. Фива не могла понять, где она настоящая, а где – маленькая девочка. Она по-новому вгляделась в белые движущиеся пятна и теперь отчётливо увидела, что это вовсе не пятна, а снежные сугробы, которые проплывают за окном электрички. Однако как такое может быть? Они с мальчиком стояли в леске, она посмотрела вслед его взгляду – откуда взялась электричка, кто смотрит из неё, куда подевался мальчик?

Фива не успела ответить ни на один из вопросов. Но откуда-то точно знала, что это Кеша едет в электричке и именно он смотрит на проплывающие снежные поля, занесённые сугробами, а она, Фива, растворённая в самом воздухе, окружающем Кешу, видит эти белые поля его глазами.

Если это Кеша – где он? Белые сугробы стали превращаться в солнечные пятна, которые, расширяясь и сгущаясь, преобразовывались в плотное серебряное марево. Сегодня девчата приведут своих парней, а ей снова быть одной.

– Кеша, если бы ты знал, как я жду тебя, и всегда буду ждать, потому что каждую секунду хочу видеть тебя, потому что сердце моё тоскует по тебе! – неожиданно для себя вслух сказала Фива.

Сказала и в потрясении замерла. Сейчас невольно вымолвила знаковые слова, которые, если верить снам-видениям, снимут с Кеши запретительный оберег и он станет свободным. Всё это, конечно, произошло не без участия дедушки, подумала Фива и воодушевилась.

– Всегда, буду, хочу, – на этот раз умышленно сказала вслух.

Её уже не заботило, что подтолкнуло сказать – догадка или безумие? Сомкнув глаза, она напряглась – ждала, что-то произойдёт после этих слов. Серебряное марево приблизилось и как будто стало обволакивать её. Однако в самом мареве, в самой середине возникло тёмное пятнышко, очень похожее на крестик в круге, которое росло или приближалось, обретая всё больше и больше очертания идущего навстречу человека.

Фива вскрикнула, приближающийся молодой человек – Кеша. Она узнала его и его демисезонное пальто с оторванной пуговицей. Его раскачивающуюся походку и этот живой проницательный взгляд синих глаз.

– Кеша, это ты? – сказала Фива и открыла глаза.

Она думала, что видение объясняется её дремотным состоянием. Фива была уверена, что, открыв глаза, увидит потолок и ставшие уже родными стены «завалюхи». Увы, всё пространство вокруг неё было затянуто серебряным маревом, клубящимся и вспухающим, словно теперь дремотное состояние продолжалось наяву. Она поднесла руку с пуговкой к глазам, пытаясь удостовериться, что всё, чем она озабочена, – здесь, в настоящей реальности. Её рука и всё тело вибрировали так, что утратили чёткость очертаний, приобрели водянистую прозрачность вращающихся лопастей вентилятора. Вместо вибрирующей пуговицы она увидела как бы круглое стёклышко линзы с крестиком посередине. Именно чтобы не раствориться в серебряном пространстве марева и уже вовсе не исчезнуть в нём, подобно пуговице, Фива вновь сомкнула глаза.

Он стоял рядом в каких-то двух шагах от неё.

– Кеша, если это ты – скажи три наших заветных слова! – взмолилась Фива.

Она была уверена, что Кеша знает, какие именно слова нужно сказать. Впрочем, это не важно, знает он их или нет, – всё равно он её суженый. Ведь не случайно же удалось убедить в том бабушку, подумала Фива и простёрла руки. Она ждала объятий, но не верила, что Кеша рядом.

– Всегда, буду, хочу!

Кеша шагнул к ней. Она привстала, не в силах совладать с собой и, чувствуя всем телом крепость его истосковавшихся рук, открыла глаза.

Глава 17

– Кеша, наконец-то! – воскликнула Фива и, зажмурившись, невольно прильнула к нему, выронив пуговку.

Пуговка прокатилась по полу где-то за изголовьем. Фива была уверена, что находится во власти грёз и Кеша исчезнет, растворится в серебряном мареве. Но он не исчез, и, чувствуя крепость его объятий, Фива опять открыла глаза.

Он стоял на коленях, прижимая её голову к своей груди. Никакого марева вокруг не было, и она, запустив руку в его шевелюру, тихо прошептала:

– Кеша, если это не сон, подними меня.

– Ну, это тяжеловато. Лучше я тебя поцелую, – улыбаясь, сказал он.

Поцелуй получился взаимным и долгим, как затяжной прыжок с парашютом.

– Ещё бы чуть-чуть, и поминай как звали, – восторженно задыхаясь, сказал Кеша и, приподняв Фиву над кроватью, стал подниматься с колен.

В какую-то секунду покачнулся. Она вскрикнула, обхватив его шею, и они вместе повалились на съехавшую с места кровать.

Им было весело, настолько весело, что, несмотря на ушибы, они радовались падению. Кеша, пользуясь случаем, стал целовать её щёки и шею. Фиве было щекотно. Она, смеясь, вырывалась, требуя отпустить её. Потому что теперь была уверена – это не сон, это обыкновенная проза жизни. Будь это сон, они бы не упали.

Разгорячённые Фива и Кеша вскочили с кровати и разом замерли. Если это не сон – тогда что? Переполненная тревогой перед необъяснимой реальностью, которая, случись во сне, не требовала бы никаких объяснений, Фива снова закрыла глаза. Но тут же опять открыла. Мысль, что явь действительно может обернуться сном и Кеша исчезнет, показалась невыносимой.

– Иннокентий, – сказала Фива решительно. (Её потемневшие глаза полыхали отвагой. В этот момент она не слышала своего учащённо бьющегося сердца и голоса своего тоже не слышала.) – Ты действительно думаешь, что я твоя суженая?!

Сейчас Фива чувствовала только Кешу. Чувствовала каждой частичкой, каждой своей клеточкой, причём так всеохватно и объёмно, что уже казалось, что настоящая она – это он.

Сколько это длилось, секунду или долю секунды? Она увидела в его глазах и тревогу, и страх, и надежду! То есть всё, что чувствовала в себе. От неё не ускользнуло и всё внешнее – его новое демисезонное пальто с оторванной пуговицей. И даже армейские полусапожки, набитые снегом. Нет-нет, ничто не ускользнуло. В особенности надежда, которую она услышала, как вскрик сердца, когда Кеша, опустив глаза, вздохнул. Вздохнул с прихлёбом, как бы в разреженном или безвоздушном пространстве.

– Ты вздыхаешь, ты, наверное, не надеешься на меня? – с горечью спросила Фива и констатировала: – Потому что ты думаешь, что ты один, а нас двое – смотри!

Она встала напротив Кеши и потянула за ленточку пеньюара. Оборки на плечах разошлись и, на мгновение задержавшись на груди, точно вода с плотины, пенным каскадом обрушились, накрыв ступни.

Странно – на нём тоже нет одежд, наверное, они в пространстве желаний, извлечённых из её снов.

Они смотрел – глаза в глаза или друг на друга. Ему казалось, что всё происходящее между ними, происходит как бы отдельно от них, в какой-то замедленной киносъёмке. В её глазах, потемневших и ставших иссиня-чёрными, вдруг полыхнуло небесное пламя, изливающееся звёздами. Пространство комнаты покачнулось, и в проницающих и вибрирующих всполохах огня оно раздвинулось до необозримых пределов. Однако эти пределы затягивались белой прозрачной кисеёй, которая, уплотняясь, металлически поблёскивала, словно сети серебристых перистых облаков. Кеша увидел тех, тогда неведомых ему людей (космическую девушку и парня в серебряном комбинезоне), теперь понятных, как всплеск взаимных желаний. Желаний его и Фивы, которые неделимы и неотделимы друг от друга. Потому что вместе они – как бы одна бегущая волна, запечатлённая в тонком мире и явившаяся здесь, в материальном, в образах космических людей.

– Ты видишь их? – спросил Кеша и, взяв Фиву на руки и целуя её глаза, тихо опустил на кровать.

– Я вижу их, это мы с тобой накануне Нового года.

Он опять встал на колени.

– Ты видишь их с закрытыми глазами?

– Да, я вижу, но не их, а нас – это мы, Кеша.

Фива чуть привстала, ищуще, словно сомнамбула протянула руки и, обхватив Кешину голову, прижала к груди. Потом опять тихо опустилась на подушку.

– Ты знаешь, Кеша, мне очень хорошо сейчас. Даже в интимной близости мне не было так хорошо.

Она улыбнулась и неожиданно с горечью сказала:

– Это потому, что ещё никогда я так полно не чувствовала, что мы – одно, одно неразделимое целое.

Какое-то время они молчали. Его голова лежала у неё на груди, и он, прильнув к ней, прижимал её к себе, как высшую драгоценность. Фива была мягко-податливой, и её дыхание и машинальные движения пальцев, теребящих его волосы, навевали такую благость и успокоение, какие он испытывал только в детстве при убаюкивающих прикосновениях матери.

– Ты всё ещё видишь их? Ты всё ещё видишь нас в серебряных космических костюмах? – уточнил Кеша.

– Нет, – сказала она. – Я вижу маленького мальчика и маленькую девочку. Они в леске, у звонкого ручья.

Кеша услышал, как сердце Фивы, как бы в рывке, ударило с такой силой, что её тело вздрогнуло. Пульс участился, он невольно приподнял голову. Нет-нет, тело её было недвижимым, а глаза закрытыми.

Маленькие мальчик и девочка у звонкого ручья – что они делают? Кеша ещё только подумал, а в ответ и его будто кто-то с силой тряхнул за плечи, и сердце, отозвавшись, ускорило свой бег.

– Они сажают синюю луковицу цветка? – спросил Кеша и, закрыв глаза, опять приник к Фиве.

Удары её сердца были всё такими же сильными и, как отзвук эха, гулкими.

– Да. Мы сажаем синюю луковицу цветка, – сказала она.

«Так это была ты?» – подумал он.

В ответ она глубоко вздохнула.

«Ты обещал, что будешь приходить, и мы вместе будем смотреть, как цветок растёт. Ведь луковицу принёс ты, я только помогла посадить».

«Я не смог приходить. Досо́чки, при помощи которых я уходил в сон, у меня отняли – я потерял дорогу и не мог прийти. А ты ходила, ты смотрела, и вообще, как ты сумела войти в мой сон?»

В ответ Фива опять глубоко вздохнула. Она никогда не задумывалась, как это у неё получалось. Теперь-то она знает, что всё это – благодаря бабушке и дедушке. Они у неё не простые, бабушку и сейчас в их деревне по-за глаза называют колдуньей. Но главный, конечно, дедушка. Он оттуда уже являлся вместе с ангелом-хранителем Флором. По повелению Божией Матери являлся. И бабушке на память пуговку оставил со своей подвенечной рубашки. Это с них, с бабушки и дедушки, Фива взяла пример, когда во сне у Кешиного пальто оторвала пуговицу.

Кеша почувствовал, что сон всё шире и шире стал овладевать сознанием Фивы, что речь её замедляется, да он и сам как бы погружается в мягкое серебряное облако.

Воздействие неуёмного желания, подобно воздействию гипноза, в котором материальность сна уже тем реальна, что исключена для сомнений, а потому неопровержима, как истина. Желать и верить – это главное. Если бы человек мог отделять своё бренное тело от биополя, а биополе наполнять изъятой из всех изгибов тела психической энергией, то бренное тело исчезло бы из материального мира, перелилось в биополе. Иисус Христос, Бог наш, смертию смерть поправ, явил нам такую возможность. Его воскрешение – это есть урок нам, что мир тонкий и мир материальный взаимосвязаны и переход из одного состояния в другое обусловлен каким-то высшим чувством, с которым надо родиться. «Может, человеку индиго как раз и дано это», – подумал Иннокентий. И только чтобы не уснуть, спросил:

– А сейчас, Фива, что ты видишь?

– Я вижу твоего отца, он сидит в горнице на стуле, а над ним горит электрическая лампочка под круглым стеклянным абажуром.

– Как странно, – сказал Кеша. – Ты видишь явь сна наплывами? И как в такую явь входить? Тем более что я…

Он хотел сказать – ничего не вижу. Но именно в этот момент увидел в пространстве белого круга отца, а рядом уже известного старца в золотисто-голубом капюшоне. Отец действительно сидел на стуле, а старец стоял. Его тело находилось вне круга так, что были отчётливо видны его сандалии, надетые на босу ногу. Кстати, в освещённом круге они «стояли» в воздухе, не касаясь пола. Старец очень благожелательно и улыбчиво смотрел сквозь штору.

Кеша тоже посмотрел в небольшую щель раздвинутых штор. Он увидел себя, лежащим на кровати возле обогревателя. То есть не увидел, а почувствовал, что лежит на боку, опершись плечом о спинку кровати, подложив под локоть подушку. Через неплотно задёрнутые шторы он пытается увидеть Досточтимого старца в капюшоне и отца в пространстве белого круга. Но их нет. Он шарит глазами, всматривается – ещё несколько секунд назад они находились здесь, под абажуром. Во всяком случае отец. Кеша решил привстать и посильнее раздвинуть шторы, но вдруг почувствовал, что на кровати рядом с ним сидит именно отец. То есть он почувствовал руку, которой он сжимал его колено, а потом снял её. И сразу Кеше припомнился их разговор, он словно бы вошёл в его пространство, ощутив ни с чем не сравнимую грусть.

– Папа, ты думаешь, мама решила уйти в тот невидимый мир, чтобы оттуда помочь устоять мне здесь?

Отец не ожидал столь прямого вопроса, но, кажется, обрадовался ему. Потому что кивнул с готовностью.

– Но зачем? – глубоко вздохнув, сказал Кеша. – Я бы жил там и приходил к вам. Папа, она приходит к тебе?

И на этот раз отец утвердительно кивнул, но уже без прежней готовности. Он смотрел сквозь раздвинутые шторы на пустое пространство под электрической лампочкой и кивал, как бы утверждаясь в каких-то своих дополнительных мыслях.

– Она сейчас здесь, ты видишь её?

Кеша не узнал своего голоса, так чисто и звонко прозвучал он, отражаясь от стен как бы вместе с эхом.

– Успокойся, – отец опять положил руку на его колено. – Видеть близкого человека, пришедшего оттуда или уходящего туда, могут не только индиго или, как принято говорить, экстрасенсы. Это может каждый.

– Но я не вижу, не вижу! – вновь взволновался Кеша.

В его голосе звучала обида, а в отскакивающем эхе распознавались как бы нотки голоса матери.

– Ты и не должен видеть. Я тоже не вижу, но она здесь, – сказал отец и попросил Кешу выслушать ещё один миф.

– Мы, люди индиго, верим в него настолько, что придерживаемся его как главного закона жизни на Земле. В соответствии с мифом сверяем свои поступки. Мы никогда и никого не посвящаем в него. Да, даже своих собратьев. Мы его просто знаем. Мы с ним рождаемся. Он сам вспоминается, когда кому-либо из нас приходится выбирать между миром духа и материальным миром, между жизнью вечной и вечной смертью.

Кеша опять взволновался – ему ничто не вспоминается. Хотя в последние дни столько всего произошло – одни только происшествия в лаборатории чего стоят. Впрочем, в него вдруг вошло какое-то подмывающее изнутри чувство – нет, не подмывающее, а поднимающее. Он словно бы вдруг очутился на дне глубокого колодца, и к нему заглянуло небо, кусочек тёмно-синего звёздного неба, родного и в то же время холодно мерцающего, будто взгляд Аргуса, охраняющего яблоки последней надежды. Этот взгляд как бы считывал с его сердца то, что он прежде чувствовал, но не мог выразить словами, а теперь эти чувства сами собой переливались в слова, поднимающие к звёздам.

Нет-нет, это не его отец. То есть он видит своего отца. А голос чужой, словно вещает с трибуны, подумал Кеша и вспомнил: это голос докладчика с прозрачного диска, попавшего в почтовый ящик. О Господи! Неужто это в нём происходит? Вершится так называемая подземная работа созревания, прежде затворённая оберегом – никогда, не буду, не хочу. А теперь, с боязнью потерять Фиву, сорвавшая препоны и ринувшаяся в русло – всегда, буду, хочу.

– Мы были похожи на плазменные диски. Нет-нет, не подобием. Подобием мы всегда были похожи на людей, потому что мы и есть люди, взыскующие Бога и во имя Его обосновавшиеся на Земле. Да, мы выглядели более утончёнными, более отполированными, что ли, были сверхразвитой цивилизацией, обогнавшей земную на десятки тысяч лет. Но мы никогда не утрачивали человеческих форм. Потому что основа духовной и телесной формы выверялась красотой, а красоту мы чувствовали в первозданности. Сотворённые по Божиему подобию, мы стремились познать Бога, старались во всём приблизиться к Нему. Именно поэтому мы находили красоту в первозданности. Да-да, именно поэтому. И именно поэтому мы берегли своё подобие, и именно поэтому мы оказались на Земле. Конечно, многие племена наших собратьев находили телесную красоту в функциональности форм, подсказанных изощрённым разумом. С течением времени они настолько себя обезобразили, что уже походили на осьминогов, медуз и ящериц, вместе взятых, – в общем, на всё что угодно, но только не на самих себя, – жалкое зрелище.

Итак, мы, люди индиго, никогда не отличались своим подобием от людей. И всё же были похожи на плазменные диски. То есть мы использовали каждый миллиметр, каждую частичку своего физического тела как информационный носитель. Начиная с шести лет мы проращивали в себе такие информационные кристаллы, что каждый из нас мог не только прослушивать Вселенную, но и передвигаться в космосе без физических аппаратов. Мы прибыли сюда, на Землю, потому что нуждались в пространстве Земли так же, как она нуждалась и нуждается в пространстве нашего космического разума.

Мы оставляли и развивали в себе только те чувства, с которыми рождались. Познавая Бога, мы отказались от возвращения на материнские планеты. Мы опасались, что наши соплеменники, превратившиеся в монстров, установят через нас устойчивую связь с информационным полем Земли и погубят её. И мы отказались от своих информационных потоков, сопутствующих нашей вездесущности. Так мы утратили способность к возвращению домой. Мы понимали, что здесь не обошлось без вмешательства наших соплеменников. А когда пресёкся поток иммигрантов с материнских планет, мы поняли, что, готовя гибель для нас, они уничтожили себя. Нет, нас не радовало, что отныне Земля – наша единственная родина. Но мы были удовлетворены тем, что зло наказано, и ничто уже не мешало нам соответствовать человеческому образу.

Опасаясь потерять новую родину, мы вымолили у Бога возможность в наиболее трагические времена, грозящие земному разуму гибелью, рождать особо одарённых людей, способных быть Звёздным Спасом грядущему небу и земле. Способных посещать прошлые миры материнских планет, миры, которые запечатаны и выветриваются как исчерпавшие себя. Миры, подобные миражам в пустыне, возникающим в пустоте и в пустоте исчезающим, потому что в них нет живого времени, а только пергамент пространства, свёрнутого в мельчайшую световую корпускулу.

Теперь мы не остерегались зловредных братьев и поставили целью превратить Землю в колыбель человечества. Нашей главной сутью был девиз, как у мушкетёров: один за всех и все за одного. Мы учли всё, чтобы стать истинными землянами, и вместе с ними начали своё восхождение к настоящей цивилизации – с первобытного огня.

В трагические времена под влиянием Божией воли или так называемого спасительного тяготения светил среди землян рождались мы, люди индиго. Люди с особой миссией, миссией, которую являл миру или отворял самый лучший, самый продвинутый из нас – Звёздный Ключик или Звёздный Спас. Пять цивилизаций сменилось на Земле. И всякий раз, спасши человечество и Землю, люди индиго исчезали, уходили, как сквозь песок. Они не смели творить новую цивилизацию, потому что вместе с ними, как атавизм, всякий раз являлись братья-монстры – неистребимый каинов род.