Текст книги "Псы Господа"

Дела минувших дней – IV
Старый пруд. Лето 1932 года

Легенд в Щелицах всегда хватало…

Среди прочих, к примеру, рассказывали байку о сокровищах, привезенных здешним помещиком из далеких краев и утопленных якобы в парковом пруду. В других вариантах – о зарытых в парке.

Когда и как зародился слух, никто не помнил – народ тут нынче обитал в основном пришлый, присланный по разнарядке на торфоразработки, да так и застрявший после истощения пластов в окрестных болотах…

Но тем не менее в начале тридцатых годов одним из любимых досугов местной молодежи стал поиск клада. Ныряли в пруд и ощупью шарились в топком донном иле. Прочесывали дно баграми и якорьками-«кошками». Самодельными железными щупами тыкали под корнями всех мало-мальски приметных деревьев в парке.

Никто, конечно, всерьез не верил. Но время было такое – порой реакцией на самые нелепые слухи становились весьма серьезные оргвыводы…

Так и с кладом – кончилось тем, что председатель Щелицкого сельсовета приказал пруд спустить. Якобы для очистки от накопившегося ила, комары в котором плодятся в немереных количествах. По своей ли он действовал инициативе, или по указанию вышестоящих органов, – неизвестно.

Но любопытно, что ни до, ни после – за все семьдесят с лишним лет Советской власти – никому из местного начальства подобная альтруистичная идея больше в голову не приходила…

Решено – сделано.

Бригаду рабочих набрали из приезжих городских маргиналов, – в Щелицах летом каждые рабочие руки на счету, а в городах в те годы безработных хватало. Впрочем, пара деревенских разгильдяев в бригаду тоже затесалась.

Оформили в сельсовете аккордный договор, шлепнули лиловую печать… И работа закипела.

* * *

Ну, на самом деле-то работа «кипела» лишь в бодрых газетных статьях, живописующих успехи индустриализации…

А рыть водоспуск бригада начала спустя пять дней, после того как была успешно пропита большая часть аванса. «Рыковка», слава труду, в сельпо отпускалась свободно, без талонов и карточек (не в пример прочим продуктам).

Но, так или иначе, копать стали. Вручную, понятно, какие уж там экскаваторы. Лопатами да тачками в те годы каналы от моря до моря строили. А уж канаву в пару сотен метров, от пруда до спускающегося к речонке Чугуйке овражка… и говорить не о чем.

К тому же на второй день праведных трудов повезло работягам редкостно. Откопали старинную и толстую – человек залезть может – свинцовую трубу с запорным устройством. Шла она аккурат вдоль намеченной трассы водосброса.

Надо понимать, отнюдь не дураки копали старый пруд. И подумали о том, что водоем порой надо спускать и чистить – дабы не тревожили комары сон помещичий…

Находка вызвала двоякие чувства. С одной стороны, труба позволяла свести объем землеройных работ к минимуму. С другой стороны – возникло сомнение: оплатит ли сельсовет эти самые уменьшившиеся объемы?

Посовещавшись, решили: никому ничего не рассказывать. Имитировать на стройке активное копошение. А через недельку начать спуск воды посредством обнаруженного устройства. Кто заинтересуется – отвечать: сами, мол, и проложили трубу. Из подручных материалов. Рационализация, дескать.

Как решили, так и сделали.

Раскопали в овражке выходную часть трубы, тоже перекрытую клиновидным затвором. Для вида еще кое-где поковыряли землю… Правда, назначенный срок выждать не сумели. Не удержались, начали спускать пруд через четыре дня.

Уходила вода долго, не меньше недели. Но ушла, оставив непролазные залежи топкой илистой грязи. Ил частично сгоняли лопатами к той же трубе (уползал он по ней медленно, неохотно), частично вывозили на подводах жители Щелиц – удобрять поля и огороды.

В жиже плескалась не ушедшая с водой рыба, большая и маленькая. Караси. Стали они для бригады дополнительным источником дохода, хоть и не денежного, – за стаканчик первача работяги позволяли местным набрать рыбы, сколько смогут унести, хоть мешок. Щелицкие мужики и парни, догола раздевшись, лезли в грязь, собирали, – год выдался не самый сытный. Наиболее крупных рыбин, выследив по сильному бултыханию, рабочие ловили бельевой корзиной для себя, – на закуску.

Ночевала бригада здесь же, у пруда – отведенный для жилья барак оказался на дальнем конце Щелиц, никому не захотелось таскаться дважды в день по две с половиной версты, с горы да в гору. Соорудили на скорую руку навес от дождя, натаскали соломы – ночи теплые, жить можно. У костра засиживались далеко за полночь, пили водку, запекали над угольями рыбу, травили всевозможные байки, народ подобрался тертый, всякого-разного повидавший в жизни.

Порой приходили на вечерние посиделки местные мужики, те «рыковку» не жаловали, приносили бутыли с мутным первачом, вели долгие обстоятельные разговоры, выспрашивая о городских новостях – газетам да изредка заезжавшим агитпроповским лекторам здесь не больно-то доверяли… В ответ аборигены рассказывали истории из местной жизни, обычно простые и незатейливые, – но ярким пятном на их фоне выделялись замысловато сплетенные рассказы деда со странным прозвищем Милчеловек, зачастившего в гости к бригаде. Талант рассказчика Милчеловек имел незаурядный, а еще имел обыкновение обрывать повествование на самом интересном месте: вздыхал, жаловался на ослабевшую память, да косился на бутылку с казенной (сам всегда приходил без выпивки). Наливали, что поделаешь…

Прозвучала легенда и про помещичий клад – причем в своеобразной и развернутой интерпретации:

– …тады жена его, мил человек, церкву тут отгрохать решила, – неторопливо рассказывал дед, помешивая угли в костре обгоревшей палкой. – Денех уплатила немеряных, хитектора с городу выписывала. Ну, отгрохала – храмина знатная, сами видали, склад там щас артельный… Сам химандрит Феоктист приехал с Печорского монастырю, – освятить, значить. Святой был человек, хоть и полный контрик. Да тока, мил человек, не заладилось дело-то. Даже в церкву химандрит не зашел – развернулся и укатил. Нечистое, дескать, место, негоже стоять храму Божему… И точно – начались с той поры дела на холме Лытинском на диво странные, нечестивые…

Милчеловек замолчал, бросил выразительный взгляд на бутыль… Выпив, продолжил:

– Помещик-то Навицкий хитер оказался. Он, мил человек, не просто золото свое в пруду схоронил, он к нему и охранщицу приставил. Первым Филя Чубахин через то пострадал, жил тут такой парень – тридцать лет уж без чутка, а не женатый. Лютый был чё до девок, чё до вдов, чё до баб замужних… Наши-то не раз его и на кулачки брали, и дрыном уму-разуму учили – а все неймется парню. Не токма в Щелицах озорничал – и в Лытино, за пять верст, ходил, и в Заглинье, в Навицкое тож шлялся… И вот шел как-то по ночному времени к мельнице лытинской, – прослышал, чё мельник Ерофей в город подался, а жена его, молодая да пригожая, одна осталась. Ну и засвербел бес в портках. Пошел, да не обломилось – Ерофей за женой строго приглядывал, попросил, уезжаючи, шурина пару ночей на мельнице переночевать, да есчё два кобеля здоровущих во дворе гавкали, непривязанные… Обратно поплелся Филька, идет, сам тех кобелей злее. Глядь – на Лытинском холме девка встречь ему из кустов выходит. Он так и обмер – молодая, из себя красивая, и голым-гола, как из бани выскочимши… Руки к нему тянет, Фильку долго упрашивать не надоть – обнимает-целует её, даже мысля не ворохнулась: кто, мол, такая да зачем тут шляется… Только чует: не так чёй-то всё, на вид девка молодая и гладкая, а пощупать – дряблая да осклизлая какая-то. А изо рта у ей, мил человек, гнилью болотной пахнуло… Глянул Филька вроде как в сторону, а сам глаза на девку скосил – и обомлел аж: старуха к нему ластится, седая, морщинистая… Тока хотел оттолкнуть ея да перекреститься – тут она ему зубами в лицо и вцепимшись. Где целовала, там, мил человек, и вгрызлась плотоядно… Он в крик, да бежать, – скумекал, на кого нелегкая вынесла…

Милчеловек вновь сделал многозначительную паузу. В полуосушенном пруду всплескивала рыба – и казались те звуки в ночной тишине слишком громкими. А когда где-то неподалеку ухнул филин, все аж вздрогнули.

– Да на кого ж напоролся парень-то? – не выдержал кто-то из слушателей.

Старик ответил, лишь подкрепив силы:

– Лобаста, мил человек, ему подвернулась…

– Что за зверь такой?

– Про русалок да мавок слыхал, мил человек? Так лобаста вроде их, тока злее собаки волкохищной будет… От обычной-то русалки отыграться-отшутковаться можно, али гребень ей костяной подарить – начнет волоса расчесывать, да и забудет про тебя, даст уйти… А лобаста редко кого живьем выпустит. Ей, чёб пропитаться, живого мяса подавай. Вот и за Филькой чуть не до Щелиц самих гналась – догонит и кусит, догонит и кусит… На чё здоровущий парень был, и то сомлел, обескровел, значить… У околицы упал, собаки взлаяли – люди выбежали, нашли Фильку. В горницу внесли – батюшки-святы! – места живого не найти, руки-ноги изгрызаны, а на роже-то, куда лобаста поначалу кусила, ажник носа нет, и со щеки мясо выжрато. Рассказал парень, чё приключилось, да к утру дух-то и испустил… С тех пор так и пошло – двадцать годков от ея всем миром муку терпели, холм Лытинский десятой дорогой обходили… Так она, тварь, к самой деревне ночами шлятся повадилась, хучь из дому затемно не выходи.

– Так чем кончилась история? – прозвучал достаточно скептичный голос. – Изловили?

– Э-э-э, мил человек, куды там… Спервоначалу, знамо дело, пытались – пару раз неводом Навицкий пруд тянули. Ночью, тишком – да бырыня все одно прознала, исправнику пожалилась: мужички, дескать, озорничают, уж он розог-то прописал… А толку не вышло – билось разок в мотне чё-то здоровущее, на рыбу не похожее – вытянули, глядь: дыра в сети, лобасты и след простыл. Зубы-то у ей острее, чем ножи железные. А управиться смогли, когда мужичка одного знающего к нам судьба занесла. Он в травах толк понимал, и порчу отвести умел – колдун не колдун, но знающий. Опчеству по уму всё растолковал: души, мол, у лобасты нет и быть не могёт, потому она днем спит, на дне в ил зарывшись. А ночью душа спящей какой-то бабы недоброй в ея вселяется, на разбойные дела толкает. Ну и подрядился он энту бабу-ведьму сыскать… И сыскал ведь! С тем и кончилась казня египтянская, за грехи на Щелицы насланная. Утихомирилась лобаста.

– А с бабой-ведьмой что сделали?

– Дык… С ведьмами у нас спокон веков одно делали… Спалили ея, с избой да с отродьем, окна-двери заколотили и спалили… Не становому ж ехать жалиться…44
  Последний официально зафиксированный случай самочинного крестьянского аутодафе над колдуньей Аграфеной Тихоновой имел место в 1874 году, в Тихвинском уезде Новгородской губернии (ныне Ленинградская область). Но в глухих деревнях подобные расправы, не предаваемые огласке, продолжались и десятилетия спустя.


[Закрыть] А лобаста, сталбыть, в иле так и спала, на сундуке с золотом помещичьим – пока вы не пришли, сон не потревожили…

Закончив байку, старый в деревню не пошел, захрапел здесь же, у костерка. Все понимали: врет Милчеловек, как сивый мерин, ради водки дармовой старается. Но, как сговорившись, справлять нужду в ту ночь отходили совсем недалеко, оставаясь в круге неверного, костром даваемого света…

* * *

Работы близились к завершению. Чаша старого пруда освободилась от большей части ила. Остатки скопились в самой удаленной от трубы оконечности водоема.

Работяги поговаривали, что стоит в складчину проставить магарыч председателю сельсовета – дабы подписал приемку аккорда в нынешнем его виде. Берега на дальнем конце пруда высокие, крутые – на подводе не подъехать. А тачками ил вывозить – еще трудов на год…

Председателя такой вариант не устроил. И он приказал вырыть по дну пруда канаву – и согнать-таки по ней ил к стоку. Чистить так уж чистить.

Повздыхали, поматерились, – и начали копать размокший, податливый грунт прудового ложа. Изредка и карасиков откапывали, в основном мелких – зарывшихся в ил, пытающихся переждать лихую для них годину.

Рыбы, по большому счету, в пруду не осталось. Лишь на дальнем от трубы конце – ил там стоял еще по бедра – изредка поплескивались некрупные рыбешки…

Из-за этих-то карасей и случилась с Федькой-Кротоловом неприятная история. Неприятная и странная.

* * *

Федька Васнецов по прозвищу «Кротолов» – деревенский оболтус двадцати с лишком лет – записался в бригаду по причине глубочайшего отвращения ко всем видам сельхозработ. Прозвище свое он заслужил тем, что вечно ходил обвешанный проволочными кротоловками: сотнями ловил зверьков и сдавал кротовьи шкурки в потребкооперацию. Чем и зарабатывал на жизнь.

Охотничий инстинкт у Федьки был развит. Заметив, как в илистой луже бултыхнуло на редкость громко и сильно, он выпустил лопату из рук.

– Чушка… Фунтов пять будет! А то и все восемь… – И Кротолов побежал за валявшейся неподалеку старой бельевой корзиной.

У коллег его затея энтузиазма не вызвала. Рыбная диета всем опостылела.

С корзиной в руках Федька смело ринулся в грязь. Карася он действительно заприметил не рядового. Видно было, как жидкая поверхность ила набухла в одном месте подергивающимся, медленно ползущим бугром. Не иначе как наверх и в самом деле выплыла-протолкалась «чушка».

– Завязывай филонить! – крикнул бригадир Калистратыч, пропитой мужичок из городских. – Хватай свою чушку за уши, – и за работу.

Кротолов не обратил на его слова внимания. Высоко подняв здоровенную корзину, подкрадывался к рыбине. И – набросил снасть резким движением! Метнулся к корзине, в которой вновь мощно плеснуло, и тут…

И тут произошло нечто странное. На следующем шаге Федька ухнул в топь аж по плечи. Угораздило наступить на невидимую под илом яму. Мало того, парень начал тонуть! Шлепал руками, разбрызгивая грязь во все стороны, орал благим матом, – и погружался все глубже!

Тут уж стало не до шуток. Мужики ринулись на помощь. Успели: набежали, ухватили вчетвером за шкирку, за руки, даже за волосы – моментом выдернули, как репку из грядки.

Спасенный лицом был белее снега, беззвучно разевал рот, пытался что-то сказать, – и не мог. При этом норовил отодвинуться подальше от илистой топи.

А «чушка», послужившая причиной происшествия, в опрокинутой впопыхах корзине не обнаружилась. Уплыла, видать…

Через несколько минут Кротолова малость отпустило. И он дрожащим голосом поведал, что не просто провалился, не просто тонул – кто-то ТАЩИЛ его в глубину! Тащил за ногу!

Бригада грохнула дружным хохотом.

– Энто чушка тебя, Федян, чушка ухватила! За всех сродственниц сожранных сквитаться решила!

– Лобаста, про которую Милчеловек толковал! Точно она!

– Не-е-е, пиявица присосалась! А Федька в портки-то и наложил с перепугу!

– Знаю, знаю! Старик-Водяник его присмотрел, заместо бабы попользовать, гы-гы-гы…

Кротолов, не отвечая на подколки, стянул сапог, задрал повыше измаранную штанину. Ржание как ножом обрезало. Под коленом ногу украшал огромный кровоподтек – густо-багровый, словно от кровососной банки… На фоне его с трудом различались две дуги, состоящие из маленьких кровоточащих ранок. След зубов.

* * *

А под самый конец работ из города заявились ученые.

Бригада в тот момент готовилась закрыть аккорд. Дно пруда в угоду председателю чуть не вылизали: все коряги, весь хлам, набросанный в воду за долгие годы, – все вывезли. Не говоря уж про илистую жижу.

Оставалось закрыть аккорд и получить денежки.

Но тут нагрянула наука.

Слухи про откопанную трубу потихоньку таки распространялись – и достигли слуха ученых мужей. Те и прикатили: ну-ка, где тут у вас старинное и уникальное техническое устройство? Покажите-ка!

Работяги, пряча ухмылки, объяснили с пролетарской простотой: ну да, откопали какую-то железную хреновину, ну да, валялась тут в канаве, а куда делась – бог его знает… Сторожей у нас нету. Лопаты, тачки по акту принимали – по акту и сдадим. А иных устройств за нами не числится.

Врали, понятно. В стране бешеными темпами шла индустриализация, цветного металла не хватало катастрофически. И пункты по его приему работали повсюду… Туда «уникальное свинцовое устройство» и перекочевало по частям по миновании в нем надобности. (Надпись, исполненную странными, ни на что не похожими знаками на оголовке трубы, выходящем в пруд, не заинтересовала ни работяг, ни приемщика. Да и то сказать, сдавали в тот год в переплавку много вещей старинных и непонятных…)

Так ни с чем наука и укатила.

Федьку-Кротолова ученые мужи не встретили, и странный рассказ о его злоключениях не выслушали. Федька до их приезда, не дожидаясь аккордной выплаты, ушел из бригады. Не мог себя заставить подойти к той топкой луже. Снова занялся кротами…

* * *

Клад, естественно, в ходе прудовой эпопеи не отыскали.

Но слухи и легенды отличаются редкостной живучестью. И в фактах для своего существования не нуждаются.

Прошел год, другой, третий – и вновь пополз слушок.

Дескать, вывозя со дна пруда накопившийся ил, нашли-таки кое-что ценное. Но хитрован-председатель, недреманным оком надзиравший за работами, тут же наложил на добычу лапу, не позволив вскрыть не то сундук, не то ящик, не то засмоленную бочку… И замылил втихаря золотишко.

Разгулу домыслов поспособствовало случившееся еще пару лет спустя бесследное исчезновение означенного председателя.

Как в воду канул: поехал в райцентр на совещание и больше домой не вернулся.

Но, с другой стороны, время тогда было такое… Руководители всех уровней и рангов исчезали постоянно, только и успевали их портреты со стен снимать, да статьи из энциклопедий вымарывать.

А вскоре грянула война.

И про помещичий клад позабыли…

Глава 2. ПУТЬ ПРОФЕССИОНАЛА – VI
Лесник, Псковская область, райцентр Плюсса, 06 июля 1999 года

– С вас восемнадцать рублей за ксерокопии, – сказала девушка. И зачем-то начала объяснять извиняющимся тоном, хотя Лесник ничего не спрашивал:

– Дело в том, что нам самим бумагу покупать приходится, и картриджи заправлять, и…

Он уже протягивал сторублевую купюру – и девушка сбилась, замолчала. Выдвинула ящик стола, тут же задвинула обратно, затем порылась в крохотной дамской сумочке.

– Подождите минуточку, я сейчас схожу, разменяю. Только не уходите, ладно?

Лесник молча кивнул и она выпорхнула за дверь. Ему хотелось сказать «Сдачи не надо!» – сдержался, дешево получилось бы, в стиле рыночного торговца мандаринами. Хотя девчонке не помешает даже такое скромное вознаграждение. Какая зарплата может быть у хранительницы запасников здешнего краеведческого музея? Кошкины слезы, а не зарплата…

Он быстро просмотрел ксерокопии. Неплохо, неплохо… Всё по теме, ничего лишнего. Несколько страниц из мемуаров, никогда не публиковавшихся – почерк старинный, с завитушками, орфография дореволюционная… Заметка из районной газеты, напечатанной в далеком 1961 году… Отрывок из рукописи книги, которую до самой своей смерти писал известный здешний краевед, да так и не закончил…

Умеет девочка работать, что ни говори. Компьютеризация сюда не добралась, наверняка пришлось вручную перерыть кучу архивных документов.

Появилась хранительница – запыхавшаяся, раскрасневшаяся. И весьма симпатичная. Протянула деньги, Лесник сунул в карман, не считая. С удивлением отметил, что кофточка девушки за время отсутствия украсилась бэйджем, из которого следовало: зовут музейную работницу Екатериной Воронцовой. Прямо как княгиню Дашкову в девичестве, машинально отметил Лесник.

– А по Опочке вас материалы не интересуют? – сказала тезка и однофамилица княгини, когда Лесник совсем уж было собрался распрощаться.

– Опочка? – переспросил он словно бы удивленно. Но где-то глубоко внутри тренькнул сигнал тревоги. Опочка… Неужели потянется какой-то след от нынешнего их дела к той давней мрачной истории?

– Городок так называется, у нас, в Псковской области, – охотно пояснила девушка. – В прошлом веке был знаменит частным музеем купца Плюшкина.

– Прямо как у Гоголя… – сказал Лесник, чтобы хоть что-нибудь сказать. А сам напряженно прокачивал варианты. В семьдесят втором году Кати Воронцовой и на свете-то не было, значит… Значит, либо Контора небрежно зачистила концы и имела место утечка, либо этот поворот разговора – лишь случайное совпадение…

Девушка рассказывала с энтузиазмом, понятия не имея, что обрела вполне реальные шансы угодить в разработку безпеки.

– Есть версия, что Гоголь мог знать про этого человека и использовать его фамилию в своей поэме. Хотя реальный Федор Михайлович Плюшкин был не помещиком, а купцом. Но характером напоминал гоголевского персонажа – скуп был неимоверно. И, как хомяк в нору, натаскал в свой дом огромную кучу всякой дребедени. Причем искренне полагал натасканное антиквариатом и предметами искусства…

Лесник слушал внимательно. Катя рассказывала известные факты – про то, как в навозной куче, собранной коллекционером-профаном, сыскались-таки жемчужины, попавшие в экспозиции Эрмитажа и Русского музея. Ни слова не прозвучало о трагедии тридцатилетней давности – о событиях, сопутствующих похищению из запасников Опочкинского музея аляповатой статуи неизвестного скульптора девятнадцатого века. Статуя, впрочем, нашлась быстро – валялась в окрестных кустах. Бесследно пропал служивший ей постаментом кубический каменный монолит угольно-черного цвета, к тому же обладавший кое-какими неприятными свойствами… С ним вместе исчезли два оперативника Конторы – элита, полевые агенты. Никто и никогда их больше не видел, ни живыми, ни мертвыми. А по тем, кто занимался расследованием исчезновений, прокатилась вдруг волна загадочных «случайных» смертей – загадочных даже для Новой Инквизиции, оставшихся загадкой по сей день… Пожалуй, эту часть разговора в рапорте упоминать не стоит. Дабы не забивать начальственные головы ненужными ассоциациями.

Он сказал:

– Насколько я помню, про музей Плюшкина писали не раз, в том числе в центральной прессе…

Катя попыталась что-то возразить (да она ведь просто не хочет, чтобы я уходил, понял вдруг Лесник) – но не успела. В полуподвальном помещении появились два новых персонажа. Молодые, здоровенные, коротко стриженные парни в кожаных куртках. Не братки, нет, – такие мозолистые грабки могли принадлежать лишь пролетариям.

Один, не обращая на Лесника ни малейшего внимания, тут же устремился к Кате – не совсем твердыми шагами, широко раскинув руки и явно намереваясь обнять. Пола его куртки тяжело мотнулась, в кармане что-то стеклянно звякнуло… Второй стоял у дверей, глуповато улыбаясь.

– Катюха! – радостно завопил первый персонаж. – Хватай мешки, вокзал отходит! Колян прикатил, обмываем! Давай-давай, запирай халабуду – и почапали!

Девушка как-то умудрилась выскользнуть из объятий.

– Подожди, у меня же посетитель Завтра зайдет! – не смутился верзила. – Рабочий день-то того… Пошли-пошли!

Его приятель – еще более плечистый – решил, что пора и ему сказать веское рабочее слово. Сделал шаг к Леснику, произнес, набычившись:

– Завтра зайдешь, поня́л?! – но тут же громко рыгнул, слегка подпортив впечатление.

Верзила, игнорируя робкие попытки сопротивления, буквально тащил девушку к вешалке, где висел ее легкий летний плащ. Катя посмотрела на Лесника молящим взглядом.

Надо уходить, понял он. Дело сделано – ни к чему светиться и впутываться в совершенно ненужные истории. Что с того, что девчонка училась на том же факультете, что и Лесник, тогда еще не называвший себя Лесником? Теоретически могли встретиться в коридорах университета, он как раз писал диплом, когда она поступала… Однако – не повод. Ну вступится он, и что дальше? Всё равно ведь ей от судьбы не сбежать, и принца на белом "мерседесе" в здешней проспиртованной глуши не дождаться, рано или поздно природа своё возьмет – и выйдет интеллигентная барышня замуж за этакого вот троглодита, выйдет, никуда не денется, убедив себя, что сможет перевоспитать да приохотить к разумному-доброму-вечному… Выйдет, и будет детей рожать, и увязнет в домашних хлопотах, и сама не заметит, как погрузится с головой в трясину провинциальной беспросветной жизни… А Леснику надо сейчас уйти и выбросить из головы только что увиденное.

Он не ушел. Вместо этого шагнул к верзиле – плавно, скользяще, стоявший рядом индивид попытался было ухватить за рукав, но отчего-то промахнулся. Зато не промахнулся Лесник: аккуратно взялся за кисть руки, украшенную татуировкой «ГОША» – большой палец тут же попал в захват, со стороны незаметный, но чрезвычайно болезненный.

Гоша издал приглушенный, шипящий звук. Лицо его искривилось.

– На выход! – коротко приказал Лесник. Кивнул второму: – И ты тоже!

Катя широко распахнула глаза, но никак не комментировала происходившее. Верзила пошагал к двери – торопливо, продолжая издавать невнятное шипение. Его компаньон ничего не понял, но двинулся следом, сжимая на ходу кулаки.

То, что проделал Лесник в последнюю минуту, инструкции Конторы, мягко говоря, не приветствовали. Но его последовавшие действия запрещались теми же инструкциями прямо и недвусмысленно – потому что в коридоре Лесник резко-отрепетированным движением выдернул из кармана удостоверение ФСБ.

Поднес к глазам верзилы, развернул, подержал недолго, схлопнул, убрал – всё проделал молча и с некоей властной небрежностью в движениях, лучше любых грозных слов говорящей: обладателю этакой красной книжечки лучше без споров подчиниться… Целее будешь.

Гоша сразу ссутулился, стал словно ниже ростом и у́же в плечах.

– Документы! – Тон Лесника оказался вполне под стать движениям.

За паспортами друзья-приятели полезли с какой-то угодливой готовностью. Паспорта оказались отнюдь не старого образца, не с гербом СССР на обложке – новенькие, российские, один выдан семь месяцев назад, другой несколько ранее.

Все понятно. Интуиция не подвела – обоим довелось топтать зону, скорее всего недолго и скорее всего по статье, карающей за пьяное хулиганство. Оба до смерти боятся вернуться за колючку, однако перед более мелкой шпаной старательно лепят блатных-крутых-бывалых… А Гоша еще и решил, что переспать с выпускницей питерского университета – круче уж не бывает.

– Завтра, к одиннадцати – в райотдел, – коротко рубил Лесник фразы. – К капитану Смурову. Напишите объяснительные – что делали за дверью, куда посторонним входа нет. Тогда получите корочки. Может быть. Свободны.

Приятель Гоши попытался было что-то вякнуть – достаточно робко, впрочем. Лесник изобразил самую пакостную из своих улыбок, неторопливо вытащил из кармана мобильник. Процедил:

– Не хочешь, значит, по-хорошему…

Гоша торопливо потянул другана за рукав…

Придется проинструктировать капитана Смурова, здешнего агента влияния Конторы, чтобы занялся непрофильной работой. Остается лишь надеяться, что начальство про эту самодеятельность не узнает. Равно как и про использование удостоверения – доставать которое предписывалось исключительно при прямой угрозе провала. Но не калечить же щенков, в самом деле?