Текст книги "Не входи в стеклянный дом, или Удивительный июнь. Книга для любознательных детей и их родителей"

– Вот это другое дело! – хлопнул меня по плечу папа. – А то твоя мама уже места себе не находит. «Чувствую, – говорит, – что-то с нашей Иришкой не в порядке. Угнетают ее тяжелые мысли». Угнетают, что ли?

– Нет! – гаркнула я, дожевывая конфету.

– Тогда, как хорошая сестра, иди и почитай брату сказку. Сегодня он просит «Маленьких человечков» братьев Гримм, а у меня, честно сказать, сил на это нет. Так за день устал, что сплю на ходу, – и довольный папа уселся на подоконник.

У меня, к слову, сил тоже не осталось – абсолютно никаких. Но не признаваться же в этом, если я только что заявила родителям, что у меня все хорошо. «Значит, – подумала я, – надо выглядеть веселой болонкой, резвящейся на зеленой травке» (есть у нас такая в подъезде – носится по двору, как маленький ураган). И это был удобный повод, чтобы улизнуть от мамы с ее настойчивыми расспросами. Она и так, мне показалось, не очень-то поверила в мой внезапный оптимизм. Я выскочила из кухни и сразу же наткнулась на Митю с книгой под мышкой.

– Ну, наконец-то! – надменно произнес этот юный любитель сказок. – Хоть кто-то вспомнил, что есть я. Идем читать. И никаких отговорок! – строго прибавил он для солидности любимое папино выражение, которое наш отец неизменно произносит, стоя по утрам в ванной у Митьки «над душой» и заставляя его чистить зубы (чего мой братишка терпеть не может).

На заплетающихся ногах я дошла до детской и сказала Мите:

– Слушай, давай ляжем на мою кровать – так читать интереснее.

Он недоверчиво покосился на меня, но возражать не стал. Я быстро расправила постель, и мы улеглись. Братишка открыл книгу на заложенной бумагой странице и приказал:

– Мне вот эту прочитай. И чтобы интересно было, раз мы лежим!

Я вздохнула, взяла томик и еле ворочающимся языком стала рассказывать брату сказку о бедном сапожнике, у которого «остался только один кусок кожи на пару сапог». И вот стали к нему по ночам приходить неизвестные помощники и делать за него работу. Митька, открыв рот, восторженно слушал. Я уже дочитала сказку до того места, когда сапожник и его жена, спрятавшись, увидели в полночь, что пришли маленькие человечки и принялись шить сапоги – и так проворно, что… превратились в шустрых черных мышат, похожих на Джерри из знаменитого мультфильма. Они бегали по дивану, стульям и столу, на котором стоял огромный самовар, и пищали хором:

 
– Хочешь тайну разгадать?
Мы тебе поможем!
Не забудь нам сыру дать
И колбаски тоже!
Где ответы? Вот они —
Только руку протяни.
 

– Ира, ты что, спишь? Дальше читай, а то папе скажу! Ира, что там еще было?! – тряс меня за плечо неизвестно откуда взявшийся Митя. Я с трудом разлепила веки и пробормотала:

– А дальше… все было хорошо. Мы со Светкой наконец-то узнали…

И тут сон накрыл меня своей мягкой лапой. Все пропало: Митя, сапожник с женой, задорные мышата. А я уснула, как убитая.

Глава 11. Мои любимые места. Пика-зрительница

На следующее утро меня разбудил звонкий голос брата, распевавшего в соседней комнате. Из-за двери до меня долетало:

 
– А для тебя, родная,
Есть почта полевая.
Вперед труба зовет!
Солдаты, в поход!
 

Что же это, в самом деле? Я ведь не успела выспаться! И почему Митька не в садике, а дома, да еще так вопит? А мама с папой не слышат, что ли?! Почему они позволяют ему? Неужели сами на работу ушли, а его на меня оставили? «Ну, погоди, вредный поросенок!» – рассердилась я и села на кровати. – Сейчас я тебе покажу!» Митя, услышав скрип пружин, на две секунды замолчал. Зато потом, воодушевленный моим движением, запел еще громче – уже новую песню:

 
– По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с боем взять Приморье —
Белой армии оплот!
 

Я вскочила с постели и начала торопливо искать какую-нибудь братишкину игрушку – и побольше, чтобы прямо сейчас, в самый разгар «концерта», надавать ею противному мальчишке по попе. Ага, вот этот резиновый крокодил подойдет в самый раз – только отскакивать будет! Схватив бедную ящерицу за хвост, я устремилась было к Митьке. Он, отчаявшись меня разбудить, уже просто ревел, как медведь:

 
– Этих дней не смолкнет слава,
Не померкнет никогда!
Партизанские отряды
Занимали города!…
 

Но, распахнув дверь, я замерла на пороге, потому что все вспомнила. Во-первых, наступила суббота, и, значит, мои родные дома – в том числе и брат, и возмущаться тут нечего. Во-вторых, мы всей семьей сегодня идем в ТЮЗ на детский спектакль. А они, как известно, бывают там по утрам, обычно с десяти часов. Так что и Митю лупить крокодилом не за что – просто уже пора вставать, иначе можно не успеть к началу представления. Брат, увидев меня, сразу замолк и радостно улыбнулся. Но потом спохватился и с видом усталого мученика упал в кресло, начал глубоко дышать и утирать со лба пот. Вот притворщик! Надо бы ему все же наподдавать за нахальное поведение, но уж ладно… Повернувшись, я забросила игрушку назад в детскую. Митька сразу перестал стонать и удивленно проследил глазами за полетом крокодила в корзину. Тут в комнату вошел папа и весело поприветствовал меня такими словами:

– А вот и наша соня! Хорошо ли ты почивала, принцесса на горошине? Мы уж тут на цыпочках ходим, дышать боимся – вдруг разбудим? Правда, Митя?

– Да, папа! Я даже пистолет свой взял и дверь ее охранял, чтоб не зашел кто-нибудь! – с чувством ответил этот маленький врунишка.

– Ладно, Ира, не сердись, – примирительно сказал папа. – Пора уже вставать, а то в театр опоздаем. Быстрее умывайся и завтракай: мы одну тебя ждем. Ты ведь захочешь опять на мосту постоять? А может времени не хватить, так что торопись.

Я, словно ветер, полетела в ванную. Как я могла забыть еще и это! Конечно, мне надо было перед спектаклем постоять с родителями и братом на мосту, это наша семейная традиция. И завела ее я, чем очень горжусь. Дело в том, что наш сибирский город стоит сразу на двух реках – большой и маленькой. И недалеко от нашего дома находится как раз то место, где обе они сливаются вместе и превращаются в одну. Я не могу передать вам, как мне нравится это занятие – наблюдать сверху, с моста, как две струи – темная и светлая – устремляются одна к другой, бурлят, перекатываются разноцветными лентами, как будто сначала тесня друг друга. Потом они успокаиваются и в обнимку текут дальше… Я с раннего детства люблю это зрелище и даже не помню, когда я впервые увидела эту встречу двух рек, их борьбу, а потом – мирное соединение и неспешный разлив среди зеленых берегов. В дошкольном возрасте я была убеждена, что только одна знаю, почему так неспокойна вода под мостом: там, в таинственной глубине, живут большие быстрые рыбы. Они играют внизу, на дне, плещутся, и поэтому наверху, над их блестящими спинами, все время перекатывается гладь реки. И я пристально вглядывалась в воду: не мелькнет ли невиданно-радужный хвост, не сверкнет ли чешуя тех чудесных рыб? Иногда мне казалось, что я их вижу… Я и теперь не упускаю случая побывать на этом месте и полюбоваться сверху речными потоками, особенно когда мы идем куда-нибудь семьей: в театр, в парк или в гости. Скажу вам по секрету, мои родители зовут между собой этот мост «Иринушка у пруда». Знаете, есть такая картина русского художника Васнецова? Но там, правда, у пруда Аленушка сидит и грустно-грустно в воду смотрит, как зачарованная. Неужели и я так же? Ну, и пусть! Я ничего не имею против сходства с Аленушкой – она такая красивая, со светлыми косами, и глаза у нее большие, глубокие, с длинными ресницами…

В общем, вы понимаете: наскоро умывшись и одевшись, я вбежала в кухню и сказала маме, что у меня совсем нет аппетита, поэтому завтракать я не буду, а нам уже давно пора на мост. Мама ответила мне на это так: когда голодные экзальтированные (интересно, что это такое?) девицы оказываются на мосту над быстрой рекой, с ними от слабости происходят обмороки; они шепчут: «Ах!» и падают в воду вниз головой, и сразу тонут, и становятся русалками. А русалки уже никогда-никогда не ходят в театр, не едят мороженого «Магнат» и не читают Майн Рида.

– И не жаль тебе все это терять? – в заключение спросила мама и поставила передо мной тарелку с бутербродами и чашку кофе.

– Жаль, – призналась я и взяла бутерброд, – особенно «Магнат». Его я очень люблю.

Короче, пришлось все же позавтракать – торопясь и давясь – ведь времени до спектакля оставалось немного.

И мы побывали на мосту! И даже непоседа Митька с умным видом таращился на бегущую реку. Правда, он часто переводил взгляд направо – там рядом со своей мамой стоял какой-то счастливый карапуз лет четырех и, блаженно закрыв глаза, лизал розовую сахарную вату в бумажном фунтике. Я пожалела братишку (ну, что за ребенок: готов съесть все лакомства, какие только существуют на свете!) и сказала родителям:

– Пойдемте. Уже пора.

Мама с папой изумленно переглянулись: обычно им не удавалось так быстро увести меня отсюда – и согласились:

– Да, уже без четверти десять. Двигаем к остановке. Но возле твоего «Дон Кихота», Ира, побываем после спектакля. Сейчас уже не успеем.

Да, мой «Дон Кихот!» Я вам еще про него не рассказывала? Нет. Но вы обязательно об этом узнаете, только попозже. Этот знаменитый рыцарь – статуя, и стоит он как раз перед зданием ТЮЗа, Быстро сойдя с моста, мы сразу сели на «маршрутку» и скоро покатили по главной улице города – прямо к детскому театру и к любимому моему чугунному всаднику перед ним. «Правильно, – думала я, – „Дон Кихот“ и должен стоять на широком, нарядном проспекте, чтобы много людей проезжало или проходило мимо него и вспоминало, кто он такой и каким он был»…

ТЮЗ – особое место для нашей семьи. Дело в том, что мои папа и мама – приезжие. Они оказались в этом городе потому, что много лет назад (меня тогда и на свете не было – представляете, как давно?) приехали в него учиться – оба из маленьких городков нашей области. Здесь они, когда стали студентами (папа – Политехнического, мама – Педагогического институтов), встретились и потом поженились. Правда, встреча произошла не сразу, а через несколько лет (папа был тогда, как они говорят, «на дипломе», то есть уже на пятом курсе, а мама – на третьем). Ну, а познакомились они – вы уже догадались где? Да на этой же самой площади перед ТЮЗом, по которой мы сейчас и проходили мимо «Дон Кихота». К сожалению, остановиться перед статуей не хватило времени, потому что уже звенел третий звонок – его слышно было на улице. Родители торопливо показали наши билеты важной контролерше, мы вбежали в зал, пока не погас свет, и сели на свои места. Конечно, наша семья всегда сидит не дальше третьего ряда – так уж я и братишка с детства привыкли, а менять хорошие традиции, считает мама, никогда не стоит без особых причин (типа Всемирного потопа или землетрясения). Поэтому и я, и Митька (да и мама с папой) уже давно знаем всех артистов театра в лицо и даже как бы хорошо знакомы с ними – но не лично, конечно. Здание мы тоже изучили вдоль и поперек до каждого закоулочка. Поэтому ТЮЗ для нас – это второй дом, но только очень большой и посещаемый не каждый день и даже неделю. В среднем мы бываем в нем раз в полтора месяца. Конечно, некоторые пьесы успеваем посмотреть и по нескольку раз, но это не мешает нам получать огромное удовольствие от таких походов.

Кстати, об удовольствиях. Папа говорит, что нигде он не смотрит спектакли с таким наслаждением, как здесь – из-за того, что, по его выражению, «именно тут бывает полный зал мелкого гороха», то есть детей всякого возраста, и они ахают, переживают, хохочут, кричат и вообще свято верят всему происходящему на сцене. Но совершенно особенный папин «монплезир» (с французского, он говорит, слово переводится как «мое удовольствие») – это незаметно наблюдать за мной и Митей: как мы радуемся и волнуемся за героев постановки, как негодуем на всяких сценических злодеев. Братик – так тот иногда даже грозит им кулаком и кричит, что вот сейчас выйдет и всем им «навешает люлей». Родители рассказывают, что и я раньше так же в ТЮЗе «бузила», но сейчас уже, ясное дело, подросла и стала сдержаннее. И с недавних пор, папа считает, «Иришкин спектакль – на ее лице, но от этого он еще интереснее».

Следует сообщить вам, что не кто другой, как папа, научил Митю военным песням, которыми брат будил меня в то субботнее утро. Сам папа пел их когда-то в пионерском хоре при Доме культуры в том городке, где он провел свое детство. А еще им учил его дедушка, участник Великой Отечественной войны, который уже давно умер (его очень мучили фронтовые раны). Но внуку своему – моему папе – успел передать этих песен такое множество, что никто лучше его в городке не мог с ходу подхватить любую из них и уверенно допеть до конца. Поэтому папу всегда приглашали на разные концерты, встречи ветеранов войны, районные конференции и прочие «взрослые» мероприятия, и он охотно пел на них. А его родители – мои бабушка с дедушкой (они сейчас живут в Симферополе) – гордились сыном, как вспоминает папа, «до умопомрачения».

Чаще всего папа с братом распевают тогда, когда вместе что-нибудь делают (то есть делать-то обычно должен Митя, но он, как говорится, не особенно у нас трудолюбив). Например, недавно мой братец разрисовал зубной пастой зеркало в ванной. Мама рассердилась, дала ему старое кухонное полотенце и велела «все отмыть в пять минут». Митька очень огорчился, но деваться было некуда, и он, намочив тряпку под краном, попытался стереть со стекла свои художества. И, разумеется, только еще сильнее его вымазал. Он помыл полотенце и постарался убрать пятна еще раз – и опять с тем же результатом. Тут мой братец, конечно, громко заревел и стал вопить, что вот сейчас закроется, наберет в ванну воды и утопится в ней, потому что его никто не любит. Папа подмигнул нам с мамой и бодро запел:

 
Смело, товарищи, в ногу!
Духом окрепнем в борьбе…
 

И, нарочно шумно топая, как в строю, зашел в ванную. Митя при его появлении радостно взвизгнул, и они вместе так грянули следующие две строчки, что соседи снизу сразу застучали по трубе. Но артисты, не обращая ни на что внимания, продолжали голосить, пока не допели эту замечательную песню до конца. Потом вошли, шагая в ногу, в комнату, и папа доложил по-военному:

– Товарищ мама! Ваше задание выполнено! Зеркало блестит! Разрешите идти?

Мама засмеялась и ушла в кухню. А папа с Митей повалились в кресла и еще полчаса стонали о том, как они устали, как проголодались, и что если им сейчас немедленно не напекут блинчиков, они уйдут умирать от истощения куда-нибудь в другое место. И добились-таки: скоро из кухни вкусно запахло печеным, а мама погнала меня в магазин за сметаной.

Вообще она зовет папо-Митин дуэт «объединенным хором мальчиков-горлодрайчиков», и вот почему. Дело в том, что мой брат, собственно говоря, не поет, а орет. Тех же, кто делает это нормальным, человеческим голосом, он презрительно зовет «пи-пи-пи, муси-пуси». Помню, что на утренниках в детском саду Митя всегда стоял впереди и истошно вопил во все горло. Из большого хора воспитанников было слышно только его одного – он заглушал даже пианино, на котором старательно бренчала музыкальный работник Эвелина Павловна. Папа с мамой в числе зрителей, закрыв лица руками, задыхались от смеха, тщетно прячась от Мити за спинами сидящих впереди. Брат, видя такое дело, от возмущения вылуплял свои голубые глаза и начинал орать еще громче, не обращая внимания на отчаянные знаки своей воспитательницы. Все заканчивалось тем, что другие родители, с трудом сохраняя серьезность, чтобы не расстроить ребенка окончательно, принимались хлопать и кричать: «Браво! Бис!» Гордый своим успехом Митя важно кланялся и уходил, потом опять выходил и кланялся – и так до десяти раз. Зрители уже просто лежали на стульях от хохота, но мой упоенный победой братишка ничего не замечал – ведь он пел, и пел один так, как надо – громко, поэтому общие аплодисменты законно предназначались ему, что тут непонятного?

И вот в один прекрасный день Митя решил, что если папа его учит боевым песням, то и он должен его учить – детсадовским. Папа отнесся к предложению с пониманием – тем более, что оказалось: Митины песенки он и сам пел – еще в своем дошкольном возрасте. «Подумать только! – удивлялся папа. – Я все это, оказывается, тоже знаю и могу продолжить с любого места». Но Митя папиного вокала не одобрил: он был убежден, что его любимые рулады нельзя исполнять «пи-пи-пи, муси-пуси» – их надо петь так, чтобы стены дрожали от оглушительного рева. Именно его мы услышали однажды с мамой, едва войдя в подъезд. Два знакомых голоса – тоненький Митин и басистый папин – дико орали с третьего этажа:

 
По малинку в сад пойдем,
В сад пойдем, в сад пойдем!
Кузовочек наберем
Наберем, наберем!
 

Ну, и там дальше – про солнышко во дворе и тропинку в саду. Пока мы добрались до квартиры, нам пришлось несколько раз с независимым видом поздороваться со встревоженными соседями, которые открыли свои двери на площадки и желали понять, что, собственно говоря, происходит. Надо отдать должное нашим «мальчикам-горлодрайчикам»: как только мы позвонили, они сразу замолчали, и вид у них, когда мы зашли, был немного смущенный. Но так случилось один-единственный раз! С тех пор, если они вместе поют (в том числе и папины военные песни), мы с мамой спасаемся от них в самой дальней комнате, закрыв все двери, какие только есть между нами и «хором», которому мама поставила условие: заниматься вокалом только в коридоре, кухне или ванной. В результате папа и Митя оказываются ближе к соседям, чем к нам – и те иногда, не выдержав, начинают колотить по трубам. Но певцы не унимаются. «А ни фига! – азартно кричит брат. – Еще не одиннадцать часов! Давай, папа, по последней!» И они упоенно вопят еще несколько минут. А уж когда замолчат окончательно, мы с мамой решаемся выйти и выпить чаю после этого стихийного бедствия…

В то утро в театре давали «Маугли» Киплинга. Сидели мы дальше, чем обычно – на восьмом ряду. Братишка разочарованно выпятил губу, когда мы подошли к своим местам. Мама сказала:

– Ничего не поделаешь, сынок. Удалось взять билеты только сюда, не ближе. Но ты увидишь: это совсем не плохо. На джунгли, зверей и птиц лучше смотреть издали – так они виднее.

Митя промолчал, сердито уставившись на занавес. Он издалека смотреть не любит и даже мультики по телевизору разглядывает чуть ли не носом в экран – когда, разумеется, родителей рядом нет. Папа усмехнулся и достал из кармана две шоколадки, предусмотрительно запасенные им, как он сказал, «для начала», и дал мне и Митьке. Братишка сразу обрадованно зашелестел своей и, быстро развернув ее, откусил чуть ли не половину. Мне пока шоколада не хотелось, хотя это был мой любимый – «Виспа». Я, как всегда перед представлением, взволнованно ждала действия, которое вот-вот начнется на сцене, и глубоко в груди у меня тихо таял знакомый холодок. Наконец занавес дрогнул, разошелся и – я забыла все на свете. Давно знакомая история про мальчика-волчонка властно увлекла меня за собой. Ничего вокруг не было – ни зрительного зала, ни родителей с братом, ни даже, кажется, меня самой – а только тропический лес, его звуки и краски, и Маугли, и Балу, и Каа, и Багира. И картина жила, двигалась, светилась…

Я знаю: есть люди, которые не любят театр, потому что ему не верят. «Да куда там, – пренебрежительно говорят некоторые мои одноклассники, – все там неправда: и деревья из тряпок, и дома из картона!» Странно, но мне никогда не мешали эти, как говорит мама, «театральные условности». Ну, нельзя же, в самом деле, на сцену настоящий дуб взгромоздить, если, например, ТЮЗ поставит «Руслана и Людмилу» Пушкина. И кот ученый под ним тоже ведь не может быть настоящим, потому что он тогда никакую сказку не расскажет, а только «Мяу!» зрителям скажет. Конечно, в кино действие натуральнее – и лес можно снять настоящий, и солнце светит как положено – но это совсем другое дело: там история происходит далеко от зрителя и отдельно от него, а здесь – вот они, герои, рядом на сцене – ходят, смеются, сердятся, и они живые, и я им верю…

Митька рядом со мной тоже увлекся представлением. Судорожно стиснув в пальцах обертку от шоколадки, он широко открытыми глазами смотрел вперед, и обычно бледные щеки его уже окрасились румянцем возмущения; совсем недалеко, в семи рядах от него, Шер-Хан нагло требовал у волчьей семьи отдать ему маленького Маугли и ревел: «Это моя добыча!» На такое безобразие моему братишке нельзя было смотреть спокойно! – значит, у папы, сидящего с другой стороны от Мити, справа, наступил его «монплезир»…

Спектакль шумно катился дальше, как веселый пестрый мяч. Я потеряла счет времени, с головой окунувшись в его чудесное движение. Но вдруг смутная тревога кольнула меня, как иглой. Что-то мешало мне смотреть представление и незаметно раздражало, как маленькая соринка в глазу. Что именно? – я не могла понять. Братишка рядом, замерев, почти не дышал: на сцене удав Каа явился выручить Маугли в беде и страшным голосом приказывал обезьянам: «Ближ-же! Еще ближ-же!» Значит, мешал не Митя: до того ли ему было! Впереди и сзади тоже никто не шумел и не мельтешил. Слева от меня вообще никого не было – я сидела с краю, у прохода между креслами.

Переживать вроде бы не стоило – публика вокруг была занята спектаклем, а вовсе не моей персоной. Еще раз для порядка оглядевшись, я облегченно перевела глаза на сцену, и тут… Нет, это было слишком! Откуда-то слева, из пустого прохода, до меня донесся знакомый, до дрожи пронзительный звук: «Пи-ик!» Боясь убедиться в правильности своей догадки, я повернула голову. Да, так и есть. Сбоку и чуть впереди от меня на свободном пространстве пола сидела все та же – «любимая» мной и Светкой – мышь и… что вы думаете? В оба глаза пялилась на сцену, стуча от восторга длинным хвостом по паркету. Я видела ее со спины и слева – с первого взгляда было понятно, что меня она вообще не замечает и даже не подозревает, что я рядом, в двух шагах от нее. Пика, вертя хвостом и возбужденно двигая своими круглыми ушами, смотрела спектакль! И, совсем как и мне недавно, ей было абсолютно до лампочки, что происходит вокруг… Она наслаждалась искусством, трам-та-ра-рам!

«Ну, это уж ни в какие ворота не лезет, – очумело думала я, не в силах оторвать глаз от мыши. – Может, мне снится сон?» Я старательно ущипнула себя чуть пониже локтя – больно! Значит. Пика посреди зрительного зала – не мираж. Но как она сюда попала? Кто ее пустил?! Ах, да – ведь она невидима. Для всех, кроме меня. Вот и расселась тут в полной безопасности: знает, что никто ее не заметит и не прогонит. А так как я сейчас не делаю ничего предосудительного, мышка и вообще не помнит про меня – зачем ей это? Она «Маугли» смотрит! «Но все-таки… чушь какая! – лихорадочно думала я. – В любом случае бывать в театре – не ее дело. Ее старуха для чего снарядила? Шпионить за нами и сразу кусать, если что не так. А она сюда явилась и блаженствует себе! Ведь эта мышь – верная бабкина слуга и доносчица, ее самая любимая и лучшая мысль. И должна не в театре торчать, а бдительно следить за мной и Светкой, всегда быть на своем посту. Марья Степановна говорила Сашке, что мысли – куда лучше людей, так как постоянно находятся под ее полным контролем и делают только то, что она прикажет. Неужели она приказала Пике по-быстрому сгонять в театр на представление сказки?! Или мышь… сама пошла без старухиного ведома? Но тогда – все враки насчет того, что мысли Марьи Степановны послушны ей до полного опупения. Выходит, это только ваши сладкие мечты, уважаемая бабуся!»

Последнее соображение непонятно почему обрадовало меня. Я сидела и удивлялась сама себе. Ну, подумаешь: зловредная мышь не послушалась свою хозяйку! Мне-то что? Впрочем, нет. Было тут и нечто вполне определенное, уже мелькавшее раньше в моем уме и – исчезавшее. Но что?! Я тщетно ловила за хвост ускользающую мысль: она опять, как прежде, появилась и пропала бесследно. Вот досада!

И тут закончился спектакль. Зал загремел аплодисментами, а актеры стали кланяться публике. Все были довольны: и артисты, и зрители. Но, по-моему, самая счастливая была Пика! Она, не видимая и не слышимая никем, кроме меня, тоже, представьте себе, старательно хлопала своими пятипалыми лапами. А уж пищала от восторга так, что мне уши заложило; я-то была рядом, хотя мышь этого в упор не знала. И только когда зрители стали уже вставать со своих мест, она спохватилась, завертела головой – и правильно, могли ведь и наступить на нее, невидимую – а потом еще раз пискнула и, наконец, растаяла в воздухе…

Я вздрогнула от Митиного толчка в бок и его любопытного вопроса:

– Ира, ты чего сидишь, никому пройти не даешь?

И действительно: зрители нашего восьмого ряда уже были на ногах и вежливо ждали, когда я тоже встану и освобожу им выход с кресел. Публика вовсю валила по тому месту, где только что сидела Пика, и я подумала, шагнув туда же: «Хорошо, что она успела скрыться!» Странно, но почему-то теперь у меня появилось очень теплое чувство к этой мыши. И театр мы обе с ней любим, если разобраться…

Я была очень занята своими мыслями и даже не заметила, как вместе с родными вышла из здания на мощенную плитами площадь. Митя, зная мои привычки, сразу схватил меня за руку и потащил к «Дон Кихоту».

Ну, что же, я была совсем не против. Вот он возвышается надо мной, черный и легкий. Узкое лицо, воинственно торчащие усы, острая бородка. Изорванный в скитаниях плащ, развернутый на лету за плечами, как парус. Смотрит грустно добрыми глазами. Сидит на своем коне неловко, вытянув длинные худые ноги по бокам, а не прижимая их к крупу, как это делают другие наездники. Росинант его – и то выглядит более грозно: вытаращил глаза, оскалил редкие зубы – сейчас, кажется, помчится в бой. Впрочем, и всадник стремится вперед, руки его крепко сжимают копье, и можно не сомневаться: он не отступит. Но все же… совсем не страшно, а скорее решительно выглядят чугунные и хрупкие Дон Кихот Ламанчский и его конь.

Я давно знаю, что это за конь и из какой книги: мне о нем рассказывала мама. Сам роман я, правда, еще не читала (родители считают, что пока рано). Но я знаю о Дон Кихоте многое: и про его удивительное сумасшествие, и про желание совершать подвиги, восстанавливая справедливость и защищая слабых и угнетенных. Меня всегда восхищало то, что и сам он был не очень силен, и уже немолод, и беден, и все потешались над ним – а он и не думал сдаваться. Рыцарь исполнял свой долг – несмотря ни на что. Мама сказала мне, что Дон Кихот – это воплощение лучших черт испанского национального характера: смелости, благородства, гордости и стойкости.

Мне нравится то, что и Митя по-своему тоже любит «хитроумного идальго» (так он называется в книге – я видела название романа на титульном листе), хотя для него Дон Кихот пока еще, конечно, только «дядя на коне». Но мне кажется, братишка тоже чувствует его добрую силу, потому что всегда радостно подходит к нему со мной и с улыбкой смотрит в лицо статуи. Уж не знаю, с какими мыслями, не расспрашивала, но наверняка хорошими. Правда, длится это недолго. Вот и в тот день он, постояв чуть-чуть у памятника, уже тянул за руки папу и маму, требуя показать (наверное, в сотый раз), место, где они познакомились и рассказать (по меньшей мере, в трехсотый раз), как это событие произошло. Родители улыбнулись и отвели Митю немного подальше от памятника, вправо, ближе к зданию ТЮЗа. Я, не отходя от «Дон Кихота», прекрасно слышала их разговор. Папа, подойдя к цветочному бордюру, топнул ногой и сказал:

– В тот вечер мы стояли здесь, и был теплый май. Да, Лена?

– Скорее, конец мая, – уточнила мама. – Сессия еще не началась, а курсовую работу сдавать мне надо было позарез.

– Да! – гордо выпятил грудь папа. – И кто тогда помог тебе ее сдать? А?

– Ты, конечно, – в голосе мамы слышалось веселое лукавство. – Но помнишь, при каком условии?

– Ха, еще бы! – запетушился папа. – Уж я тебя не отпустил просто так, пока не познакомился… Что я, дурачок? Ты бы ушла на спектакль, и концы в воду, и прощай, красивая девушка Лена. Как думаешь, Митя, правильно я сделал?

– Правильно! – закричал брат. – А что ты сделал, расскажи!

– А ты не знаешь? – сочувственно осведомился папа.

– Нет, – покачал головой Митя. – Забыл!

– Ну, так вот, – довольным голосом начал папа, – маме надо было срочно дописать курсовую работу… о чем, Лена?

– Что-то о влиянии драматического искусства на развитие исторического самосознания у школьников средних классов.

– Во!!! – в полном восхищении завопил братишка.

Ему, по моим наблюдениям, вообще нравятся всякие незнакомые и мудреные выражения. Главное, чтобы звучало непонятно и красиво. А тут еще не кто-нибудь писал работу о таких умных вещах, а родная мама – ну, как не загордиться? Митя даже начал незаметно для себя подпрыгивать от восторга, и я с трудом сдержала смех.

– И в эту работу, – продолжал папа, – обязательно должна была входить практическая часть, то есть…

– Посещение детского спектакля с последующим анализом! – выпалил Митя.

– Надо же, помнит! – удивился папа. – Может, дальше и не надо рассказывать, а?

– Нет, надо, – по братишкиному голосу чувствуется, что он удручен своим промахом и боится не услышать продолжения.

– Ну, ладно, – согласился папа. – Дальше-то ты, наверное, не знаешь, что было?

Митька отрицательно покачал головой и покосился на смеющуюся маму.

– И, понимаешь, ей очень нужно было попасть на этот спектакль, потому что курсовую мама должна была сдать на следующий день – иначе ее бы к сессии не допустили. Оставалась, представь, всего одна ночь, чтобы закончить работу. И вот несчастная студентка прибежала сюда, а билетов-то и нет! И стоит она здесь, на этом месте, и горько рыдает…

– Не выдумывай! – нахмурилась мама.

– Ты просто забыла, – заявил папа, – а я все помню, потому что был тогда в нормальном, не истерическом состоянии: ведь я-то был серьезным студентом и свою курсовую давно уже сдал.

– Ну, и шел бы тогда, серьезный студент, мимо меня, несерьезной!

– Ты слышишь, сын мой? – возмущенно обратился папа к Митьке. – Я должен был пройти мимо плачущей красавицы! Разве такое могло случиться, как ты думаешь?

– Нет, – солидно сказал брат, – не могло.

– Молодец, – одобрительно кивнул папа. – Вот поэтому я, узнав, в чем дело, сразу же отговорил ее уходить домой ни с чем. И скоро, между прочим, прибежал с билетами!

– Хотя мне, в общем-то, хватило бы и одного, – заметила мама, – но он сказал…

– Или мы идем вдвоем, или расходимся, как в море корабли, – закончил Митя.

– Ну, до чего умный ребенок! – папа явно гордился своим сыном. – И вот мы с мамой посмотрели спектакль (что-то, кажется, про героев-пионеров в годы Великой Отечественной войны), а потом я проводил ее домой в общежитие и не ушел, пока она не согласилась прийти на следующий день на свидание…