Текст книги "Не входи в стеклянный дом, или Удивительный июнь. Книга для любознательных детей и их родителей"

– Свинарка Петрова! Вы почему позволяете себе третий день не выходить на работу? Вы срываете колхозу план по увеличению привесов у поросят! Это саботаж, вы понимаете?! Посмейте только завтра не выйти и не сделать то, что не сделали за эти три дня!

И бедная Нюша бросила свою Настенку одну дома (а она у нее корью так тяжело болела!) и вышла на другой день на работу. «Больно страшная у нас председательша, – говорит она мне, – так и заест совсем. Ты уж, Лиза, у нас не в колхозе работаешь, над тобой она не стоит. Забеги днем из больницы-то к моей Насте, попроведай ее. Ну, как она в таком жару будет одна лежать? Вся душа ведь у меня изорвется за день возле этих треклятых поросят, будь они неладны!» Я, понятное дело, утром Настеньку к себе в больницу забрала, в служебное помещение, да и не отходила от нее, считай, до самого вечера, пока мать ее с фермы не прибежала. Хорошо, больных у меня тяжелых тогда не было. И на другой день так же, и на третий, пока Настенька не выздоровела – а ей всего-то пять лет было, малышка еще.

Но, правду сказать, колхоз при Марее быстро в гору пошел. И план выполняли, и себе кое-что зарабатывать стали. Очень уважали нашу председательшу в деревне, хотя и боялись: сурова была слишком. И начальство высокое к ней всегда с почтением, приедут – за руку здороваются, за успехи хвалят. Она у нас даже два раза в Москву ездила, на партийные съезды. А уж в области сколько раз выступала – не сосчитать. Мы по телевизору смотрели, гордились Марей своей и нашим передовым колхозом.

Я уж в это время тоже давно замуж вышла за твоего, Светланка. деда. Он к нам в колхоз приехал своим опытом делиться, передовой тракторист был. Ну, и меня встретил, и женился, и остался в хозяйстве – трактористы тогда очень нужны были. Марея обрадовалась, сразу дом на житье нам выделила. Скоро и Игоречек родился – твой, Света, отец. Вроде бы и жизнь наладилось, люди помаленьку богатеть стали, есть досыта, лучше одеваться. Колхоз наш в те годы уже первым по району числился, а это Мареина заслуга. Себя она не жалела, чтоб хозяйство в передовые вывести, ну и, так получилось, что и людей совсем жалеть перестала.

И постоянно она нам на собраниях втолковывала: «Мы с вами, – говорит, – в сущности, никто, а вот колхоз – все. Он в общественной жизни – самое главное, ему надо наши силы отдавать без остатка. А вот личные дела – семьи там, дети, огороды да коровы – это колхозному делу только помеха». Мы, бывало, сидим, слушаем и, хотя не соглашаемся, помалкиваем. Чего председательшу, думаем, сердить? Она молодец, вон как хозяйство наладила, одна за нас думает – генерал!

И домолчались мы. У Мареи-то голова совсем закружилась. Ей уже мало было, что колхоз наш – первый в районе, а захотелось, чтоб стал и первый в области. Ну, она и давай опять на собрании выступать. Опять же больше про то, что из-за наших личных дел страдают, мол, общественные. А особенно на тех, кто болел, нападала: как, мол, вы смеете из-за ваших насморков дома отлеживаться, когда работать надо? И свадьбы, говорит, нечего по три дня праздновать. Пусть молодые в воскресенье, в свой законный выходной, распишутся в сельсовете, посидят скромно за столом, а на другой день – на работу! А у нас уж, детки, давным-давно заведено, что свадьбы – это общий праздник, деревенский. И гуляют на них по три дня, никак не меньше. Вот тут народ поднялся! Как все собрание загудело! Да как стали колхозники возмущаться и с председательшей спорить! Дед Нефед, помню, встал со своего места и говорит:

– Ты, Марейка, уж совсем неизвестно, что городишь! Мы ведь люди, а не машины: захотел – завел, захотел – выключил!

А председательша наша вся красными пятнами пошла и кричит:

– Ну, посмотрим еще, кто из нас – машина, а кто – шофер! И по-чьему будет: по-моему или по-вашему!

Повернулась этак гордо и вышла из зала. Народ погалдел немного, поудивлялся: что, мол, она нам сделать может, если по закону мы правы? Да и разве это мыслимо: не болеть никогда? Ерунда полная! Ну, какой из больного человека работник? Повозмущались и разбрелись по домам, так ничего и не поняв.

А потом началось! Поползли по деревне слухи о каких-то мышах, Мареиных прислужницах. Никто сначала не верил таким сказкам, а мужики и потом не верили. Почему? Да потому, что Марея-то хитрее нас оказалась: она своих мышек только к бабам подсылала. А мужики-то их, понятно, не видели, потому и смеялись, горлопаны. А их-то женам не до смеху было! Чуть только у них дети заболеют, или они сами, или мужья, Марея их тотчас к себе в правление вызывает. Зайдет такая бедолага к ней в кабинет, а председательша уж и ждет ее – сама туча-тучей – и говорит, например:

– Что, доярка Иванова? Вы еще с моими помощницами не знакомы? Но ведь, наверное, слыхали?

Та от страха трясется, зуб на зуб не попадает, лепечет, что будет она завтра на работе, кровь из носа, только пусть мыши не приходят!

А Марея усмехнется довольно, глаза прищурит и ей в ответ:

– Давно известно, что ударный труд – лучше лечение. Сразу все хвори проходят. Идите и будьте спокойны: мышей сегодня не будет, раз вы завтра обещаете на работу выйти. Но – смотрите!

Та уж и рада до смерти, что от напасти избавилась, еще и благодарит, чуть ли не кланяется. А когда из правления выбежит, опять плачет. Как на работу-то выходить, если больна? Да ладно еще сама – как-нибудь переможется, а если дети? А уж коли муж – совсем беда. Приходит она домой и давай к нему приставать: иди, мол, завтра на работу, а то председательша на нас мышей натравит! Муж сердится, кричит: опять эти мыши, что за байки? Зачем, мол, вы, бабы, врете? Мыши – не собаки, чтобы их на людей напускать! Да и не видел их никто, только болтают, – значит, и нет их! А она, бедная, плачет горькими слезами и уговаривает: иди на работу, как хочешь, но иди, а то эти твари наших детей перекусают! Ну, муж плюнет, рукой махнет и скажет: «Вконец вы, бабы, спятили вместе со своей Мареей! Она вам головы набок своротила, вот и врете что попало. Ладно, пойду я завтра на работу, только не реви». И тащится утром больной в поле: что делать-то? Семейное спокойствие дороже.

Надо сказать, и раньше наши бабы подозревали, что с председательшей не все чисто. То есть, наоборот, слишком уж чисто у нее дома было – кругом всегда ни пылинки, пол блестит, как зеркало. Сын ее, Гришутка, вечно на улицу с пирожками да булочками выбегал играть, ребят угощал, и они говорили: свежая была сдоба, горячая, будто только что из печки. А самой-то Мареи дома никогда не было – в поле да на фермах пропадала. Муж ее, Иван, тоже с утра до вечера на тракторе работал. Так кто же тогда булки пек? И так чисто убирал? И стирал-гладил? Гришутка-то никогда в грязной одежонке по улице не бегал, как другие дети. Матери-то их за день наломаются в колхозе, не всегда и силы у них достанет постирать. Водопровода в деревне нет, и воды горячей, как у вас, тоже. А Гришутка – ты скажи! – всегда как картинка, будто и не деревенский мальчонка, а барчук какой. Вот бабы и шептались: ну, как такое может быть? Когда Марея с делами управляется? Ночью у них окна темные – значит, спят люди, а не по дому работают. Были, правда, знаки. Да им, конечно, не поверил никто. Один раз пастух наш, дед Егор, рано утром, на рассвете, видел, подойдя к колодцу: два ведра, полнехоньких воды, тихонько со сруба на землю опустились, а потом к Мареиным воротам по воздуху поплыли. Ворота сами распахнулись, ведра эти пропустили и снова наглухо захлопнулись. Дед клялся, что это правда, но люди смеялись над ним и говорили: он, мол, еще не проснулся, когда на улицу вышел, вот и пригрезилось ему.

В другой раз Галька Кривая – один глаз у нее вечно подбит был, пила она страшно и с мужем каждый день дралась – говорила, что однажды, идя по улице, вдруг увидала: у Мареи шторки на одном окне раздвинуты, тогда как обычно плотно закрыты бывают. И взяло ее любопытство, захотелось посмотреть, как председательша живет. И когда заглянула она в комнату, чуть, сказала, ума не лишилась: веник сам пол метет и в ведро с водой макается. А из печки кастрюля выплывает и на стол становится. Потом у нее крышка поднялась, пар повалил, взялась откуда-то поварешка и давай в тарелку суп наливать. Нож хлеб нарезал, и куски в блюдечко сложились. А Гришутка в это время в углу за письменным столом сидел, уроки делал. Но тут оглянулся, увидел, что обед подан, подошел, сел и начал спокойно суп хлебать – видно, не в первый раз это ему было. Когда Галька Кривая такое увидала, то подумала, что ей совсем конец пришел, мерещится неизвестно что. Отскочила от окна и кинулась бежать по улице. И потом, сказала, три дня не пила – к смерти готовилась. Но на четвертый, раз не померла, решила, что это чудо и вправду было, и начала по деревне рассказывать. Ей, конечно, тоже не поверили: пьяница – она пьяница и есть.

Но вот когда мыши стали по Мареиному приказу наших баб одолевать, то сразу те самые россказни люди вспомнили. А ведь вы, детки, уже знаете: к кому хотя бы раз эти мыши явятся, тот потом видит их уже всегда, даже если они и не к нему приходят, а совсем к другому. И вот однажды Лина с Катей – птичницы – договорились днем подсмотреть, кто все же за Марею домашнюю работу делает. А к ним обеим мыши уже приходили и кусали изрядно – за то, что они у себя на птичьем дворе вышли за ворота машину с куриным кормом встречать, а коршуны в это время цыплят потаскали – что-то около десяти. И вот подобрались они к Мареиному дому не с улицы, а со стороны огорода, чтобы их никто не увидел. И только сунулись бабы к ней во двор, как и обомлели: одна здоровенная мышь метлой метет – у крыльца убирает, в черном переднике, фуражке, все как положено. Другая, косынку повязала и в светлом фартуке, в корыте что-то стирает – только мыльные пузыри в разные стороны летят. На баб и не смотрят, делом заняты, куда там! А те и рады – сразу попятились да как ударились через огород бежать! А там третья мышь стоит, в панамке и сарафане, оскалилась на них. В руках у нее – лейка, огурцы, значит, поливала. Тут Лина с Катей в разные стороны как прыснули, да так и летели по деревне, пока не опомнились. Но долго потом боялись нам рассказать, просто трясло их, когда про тех мышей вспоминали. Их-то кусали маленькие, и то как больно было! А если эти ухватят? Пожалуй, и совсем сожрут, не подавятся!

После, правда, не выдержали: одной шепнули, другой – и через день все узнали. Вот тогда женщины приуныли, сказали: колдунья наша Марея, сживет она нас со свету, скормит своим прислужницам зубастым, если хоть что-нибудь не по ее будет. Так и вышло. Стала председательша править нами железной рукой. Но, правду сказать, зря она своих мышей ни к кому не подсылала, а только когда считала, что человек забывает колхозные заботы ради своих собственных.

И как ее женщины боялись! Просто дрожь их била, если опять узнавалось: вчера мыши там-то побывали, такую-то покусали. Боялись и свадьбы играть, и в отпуск уходить (Марея не давала, говорила: «Нечего отдыхать, у вас выходные есть!»), а уж про то, чтобы заболеть и дома остаться, никто и не поминал. И еще ее мыши сразу являлись, если кто-нибудь не выдерживал и начинал Марею ругать – тогда они в несчастную бабу впивались без предупреждения. И если муж чей-нибудь принимался с председательшей спорить, не соглашаться, то его жене доставалось от зубастых. Укусов никому не видно было, кроме женщин, но потом и мужики, хотя и с оглядкой, но тоже стали верить и перестали с ней связываться, свою правоту доказывать. И замерла деревня, и замолчала…

Зато колхоз наш таким знаменитым стал, так развился, что по всей стране гремел. Везде про нас рассказывали – и в газетах, и по радио, и по телевизору. То и дело к нам ездили корреспонденты всякие, а также специалисты из других хозяйств. Опыт перенимать. Колхозники богато жить стали – куда там до прежнего! Но никто не радовался этому, люди только вздыхали да хмурились. Даже в клуб ходить перестали: какое там веселье, какие пляски, если живешь с оглядкой, каждую минуту мышей опасаясь! Да еще женщины наши очень за своих детей боялись: а ну как и на них эти твари нападать станут да кусать нещадно? Дураками ведь на всю жизнь сделают. К чему тогда и жить родителям, для чего и работать, и Мареины выходки терпеть, если дети несчастными вырастут?

Ну, правда, ни разу я не слыхала, чтобы кого из детей покусали. И если кто вырос несчастным, так это сын Мареин, Гришутка…

– А почему, бабушка? – удивленно воскликнула Светка. – Его же мать самая главная у вас была! Неужели его обижали?

– Нет, не обижали, – вздохнула баба Лиза. – Да и кто бы посмел? Наоборот, стороной обходили, как зачумленного. Выскочит мальчонка на улицу поиграть, а детвора от него сразу отбегает. А ну вдруг нечаянно заденешь председательшина сынка или мячом попадешь – в игре-то всякое бывает. А потом мамка вечером плакать будет и причитать: «Наказывала я тебе, держись от Гриши подальше! Разве других ребятишек мало? Беги от него без оглядки!»

А Гришутка-то хороший, добрый мальчишка был, не понимал никак, почему с ним никто играть не хочет. Матери своим детям про мышей-то и словечка не говорили, так между собой порешили, чтоб их не пугать. Потому и председательшин сын ни от кого узнать не мог, за что его ребятня стороной обходит, как заразного. Уж и плакал он, бедный, и даже подрался один раз, чтоб его в футбол играть приняли. А мальчишки мяч свой подхватили – и деру от него. Тут он заревел в голос и домой побежал. Но и дома, я думаю, легче ему не стало: родителей нет, на работе оба, а с мышами-то не поиграешь. Да и не видел он их, скорее всего. Просто с детства привык, что дела вокруг него сами собой делались, и думал, может, что так и должно быть, и ничего в этом удивительного нет.

Поэтому Гришутка с самых младых ногтей всегда один да один был. По улице не слонялся – не с кем было. Потому и дома сидел, уроки учил да книжки читал. Он по уму-то в Марею удался: в школе одни «пятерки» получал, тоже лучший ученик был. А как на уроке, бывало, отвечать начнет, сразу все рты и разинут. Так-то складно он, интересно говорил, и много больше, чем учительница на дом задавала. Марея тоже, конечно, старалась по-своему, книги ему из города коробками возила. Хотела, значит, чтоб сынок ее выучился. А особенно, говорили, Гриша на уроках литературы выделялся. Другие-то детишки читать ленились, на занятиях этих ушами хлопали – им бы лучше по улице бегать да на санках кататься. А он все превзошел, все знал – и Пушкина, и Лермонтова, и остальных поэтов и писателей. Стихи читал хорошо, а сочинения писал такие, что их куда-то в город посылали, на конкурсы разные. В школе учителя очень его любили, гордились им, называли «наш поэт». Он и вправду сам стихи писал. Часто их на уроках читал, а то и в клубе, на концертах. Хоть веселья на деревне уже давно не было, концерты проводились – за этим Марея сама следила, говорила: «Надо самодеятельность развивать, без нее нам в передовых не удержаться». На концертах наших песни пели все такие серьезные, про войну и революцию, или уж очень веселые – про жизнь колхозную, какая она хорошая да счастливая. И стихи тоже читали – но больше ребятишки-школьники. Им, правда, учителя стишки-то раздавали и проверяли, как кто выучил. А Гришутка свои читал – да так душевно, что люди сразу мать его начинали вспоминать, когда она молодая была и здесь же, в клубе, со сцены выступала. Женщины в зале плакали и шептались: загубила, мол, себя Марея, а ведь какая артистка была – загляденье! Жалели ее потихоньку – у нас ведь народ добрый.

Да еще знали все, что хотя она, как председательшей стала, серьезность сверху напустила и перестала душу свою веселить и ум возвышать, переломить себя до конца не смогла. Не понимала Марея: грех это – запрятать талант, что Бог тебе дал, что себе и людям на радость и утеху. Колхоз-то колхозом, дела делами, да зачем же было искру-то божью давить? Если уродилась умной да душевной, то так и жить надо! А наша председательша только и знала, бедная: план, корма, севооборот, показатели. Зато, бабы говорили, как на сенокосе начнут после ужина что-нибудь интересное рассказывать, так Марея тихонько из темноты подойдет, встанет где-нибудь за дерево и слушает, не шелохнется. Думает, не видно ее, а значит, никто и не узнает, что строгая председательша таким глупым делом занималась – враки у костра слушала. А там ведь чего только не наплетут – и про домового, и про ведьм, и про водяниц в озере, да так страшно, так завлекательно! Сидишь у костра, кругом темнота, искры из огня летят, в траве что-то шуршит, в лесу рядом совы ухают, озеро блестит под луной, рябь по нему пробегает под ветром – кажется, русалки выныривают и в волнах играют… Так чудесно, что дух захватывает, а под сердцем льдинка звенит.

И такое диво не замечать? И стараться интереса не показывать? Глупость, и больше ничего! А может, и чувствовала это Марея, но даже себе признаться не хотела – опасалась, что за подобную легкомысленность ее в колхозе уважать перестанут. Так вот и жили: мы ее боялись, она – нас. Сохла женщина на корню и сама того не ведала, не понимала…

– А как же сын ее, Гриша? С ним что было дальше? – спросила Светка.

– Да ничего хорошего, – грустно сказала баба Лиза. – Как себя Марея загубила, так и его.

– Почему загубила? – нахмурилась Светка. – Он что, умер?

– Нет, не умер, – строго ответила старушка. – Но талант свой задавил, мать его заставила, а это хуже смерти. Потому и спился, бедный, и не вышло из него ничего, кроме горя для родителей. Они, родители-то, всегда своим детям добра хотят, на верную дорогу стараются направить. Но на такую дорогу, которая им самим наилучшей кажется. А детям их обычно другого хочется, они сами чувствуют, для чего на свет родились и что на нем делать должны. Родители-то их не слушают, ругают, говорят: молодой ты, глупый, ничего не понимаешь, туда иди, куда я велю.

Вот и Марея… Захотелось ей, видишь ли, чтобы сын ее инженером стал, а потом каким-нибудь в городе начальником. Так тогда часто бывало: закончит человек институт, сначала на заводе или фабрике работает, потом в партию вступит, и начнут его выдвигать в городские начальники – он ведь и грамотный, и партийный, и на работе своей хорошо трудится. А что Гришутка стараться будет, работать отлично, мать его не сомневалась. Да и кто бы сомневался? Парнишка-то с золотой медалью школу закончил, а в деревне это редкость большая! В городах вас лучше учат. Почему, не знаю, но так уж повелось.

И вот, значит, Марея-то возмечтала. А Гришутка не хотел в инженеры идти, это я от самой его матери узнала. Помню, только он школу тогда окончил, председательша на улице меня встретила и хмуро так спрашивает:

– Ваш-то Игорь куда после десятилетки поступать собирается?

– Да не знаю, – говорю, – куда захочет. Он у нас все больше математику, физику уважает. В политехнический, говорит, пойдет. Да ему еще два года учиться, чего загадывать?

А она как услыхала про политехнический, так сразу и вскинулась, и жалуется мне:

– Вот и я своего туда гоню, на инженера поступать. А он, дурачок, упирается, говорит: неинтересно ему. А подумал бы: что это за профессия такая – поэт? Ни денег, ни почета, пшик один!

Махнула рукой с досады, кивнула мне и пошла по улице. И, конечно, на своем поставила, как всегда: поступил Григорий, куда мать велела, учиться начал. Но… зимой в тот же год приехал на каникулы – худой, черный какой-то и мрачнее тучи. И пошли у них дома крики-споры. Мать кричит: «Будешь там учиться!», а он; «Не буду, не надо мне это!». Потом укатил опять в город, еще помаялся немного, а потом запил и институт свой бросил. Марея, понятно, от деревенских это скрывала, украдкой к нему ездила, уговаривала опять на учебу вернуться. Уговорила: снова его туда приняли. А на другой год он опять из института ушел, окончательно, и начал скитаться. Домой-то ехать не хотел, а из общежития его выставили, раз не учился. Тут уж Марея света не взвидела, поседела сразу, Оно и понятно: и колхоз на плечах, и сын неизвестно где. Тянула она кое-как свою работу, но уже не сравнить с прежним. О сыне убивалась, в городе его разыскивала, кое-как там пристраивала, а он опять запивал. Про мышей кусачих уже и помина не было: все шло в хозяйстве само собой, без председательшина догляда. А начальство ее уже не так жаловало: и план колхоз не самый большой давал, и сын – бродяга, пьяница, а у партийных с этим строго, нельзя им подобные дела в семье дозволять. Тут бы самое время Марее-то напомнить: что теперь важнее для нее – дела колхозные или сын ее непутевый? Но никто не решился, хотя у многих языки чесались, да и мышей ее злющих еще не забыли. Жалели председательшу: горе-то какое! Умный парень был, а стал – алкоголик. Она от позора почти на людях бывать перестала и важность свою оставила – так, бочком-бочком, да и в контору, а чуть дела наладит – сразу в город, к сыну. А он с тех пор в родительском доме ни разу не появился, забыл туда дорогу. Так это и тянулось несколько лет, пока у них в семье еще одно горе не приключилось. Муж Мареин, Иван, уже тогда не трактористом работал, а в шоферы перешел. И вот однажды, в ноябре это случилось, ехал на своем грузовике на элеватор. А гололед был такой, что и ходить-то невозможно, не то что по дороге на скорости ездить. Ну, и скатилась его машина под откос, удержать он ее не мог. Привезли Ивана к нам в больницу всего искалеченного, с развороченной головой, но в сознании. Доктор сказал: «Не спасти его. Безнадежен», – и только велел уколы ему делать обезболивающие, чтоб легче бедному умирать было. Послали за Мареей. Прибежала она, как безумная, упала перед койкой и кричит:

– Иван, что ж ты наделал-то?! На кого меня одну оставляешь?

Я их разговор слыхала, потому что в этой же палате тяжелобольного после операции выхаживала. А Иван ей и отвечает:

– Не убивайся так. Видно, отжил свое, умирать пора. Ладно мы с тобой, Марья, жизнь прожили, все у нас хорошо было, спасибо тебе. Одного простить не могу: Гришку нашего. Это ведь ты виновата, больше никто. Из-за тебя он пьянчугой стал, родителей забыл, жизнь свою погубил.

Марея-то как забьется, как заплачет:

– Прости меня, Иван! Хоть перед смертью прости, и так ведь покидаешь меня!

Смотрю я на это, а сама слезами обливаюсь. Жалко мне Ивана – хороший был мужик, непьющий, работящий. Помолчал он немного и уж из последних сил говорит:

– Ладно, прощаю. Но дай мне слово, что ты нашего Григория одного не оставишь, пропадать не бросишь. Пусть хоть какой он будет – пьяный, негодный, даже в тюрьму попадет, а чтоб ты от Гриши не отказалась и, пока жива, о нем бы больше заботилась, а не о колхозе своем, гори он огнем.

А сам смотрит на нее строго, ответа ждет, хотя уж и сил у него не осталось, синеет весь. Она затряслась, кричит:

– Даю, даю слово! Не сомневайся, не оставлю нашего сына, разве можно?!

Тогда он кивнул, сразу обмяк и сознание потерял. Так и умер в беспамятстве, больше не очнулся. Марея-то до конца его за руку держала, продолжала надеяться на что-то. А как отошел, глаза ему закрыла и побрела, шатаясь. Я потихоньку за ней: еще, думаю, сделает что-нибудь женщина над собой с горя, так, может, остановить ее надо будет! А она сразу в колхозный гараж пошла и, слышу, говорит Федору Петухову, Иванову напарнику:

– Ты уж, милый, поезжай скорей в город да найди там нашего Гришу. Скажи, отец его погиб, пусть хоть на похороны приедет. Сама-то я не могу его искать, мне скоро мужа в последний путь провожать, а это не просто делается.

Ну, я и отошла незаметно от двери, поняла: не нужна Марее моя помощь, сама она со своим горем справится. Скоро, смотрю, Федор выехал и в город покатил. Только не нашел он тогда Гришу-то, не было того на похоронах, одна мать его за гробом шла. А через несколько дней подала она начальству заявление, что не будет больше председательшей. Приезжали к ней всякие на машинах, руку жали, сочувствовали, уговаривали остаться. А она – ни в какую. Так и отступились. И Марея из председателей-то в ночные сторожа подалась – вот как! Чтобы, значит, ночью добро колхозное сторожить, а днем к сыну ездить. Ей иначе нельзя было: она Иванов наказ выполняла. А только на пенсию вышла, сразу дом продала, в городе квартиру купила и туда переехала, поближе к Грише, уж лет пять назад. Но что именно здесь она живет, рядом с вами, я никак не думала. И что мышей своих опять на людей напускать станет, в это мне даже поверить невозможно. Ведь ученая же вроде, а снова за свое! Ну, ничего, доберусь я сегодня до нее…

– Но, бабушка! – настойчиво сказала Светка. Откуда же все-таки взялись ее мыши? И почему не кошки, не собаки?

– Чудес на свете много, ребятки, – спокойно ответила баба Лиза. – Чего-чего только человек не может, просто диву даешься. Есть, например, такие люди, которые посмотрят на какую-нибудь вещь, и она распадается на две половинки. Есть и такие, что руки наложат на больного, и он излечивается. А недавно одну женщину по телевизору показывали, так она за собой на веревочке самолет везла – этакую махину, как, ты скажи, ребенок машинку игрушечную! Разве не чудо? Это им от Бога таланты даны. А спроси их: как они это делают? – они объяснить-то не могут. Умею, мол, и все, а как – не расскажу, само собой получается, хоть и усилия нужны, конечно. А узнать-то про такое диво всякому хочется, думает: научусь вот, да и сам так сумею! Но нет, невозможно это. Настоящий талант не объяснишь, другому не передашь, он тебе одному дан. Вот и у Мареи свой талант есть – мысли и желания в мышей превращать и заставлять их делать то, что хозяйке нужно. Сильная она, наша бывшая председательша, и смелая, и настойчивая – никогда от своего не отступится и если что задумала, сделает, хоть ты ее режь. Оттого и мыши эти – верные ее слуги – появились. А вы подумайте: ведь всякой женщине таких зубастеньких иметь лестно. Хоть и не людей кусать, а просто в хозяйстве помогать. Работа-то по дому – она же бесконечная, надоедливая, никогда ее не переделаешь. А тут – все само собой совершается! Но если даже и захочет Марея научить кого-нибудь, как этих мышей вызывать, ничего у нее не выйдет, хоть она расстарайся. Да и не надо: дал тебе Бог дар, береги его, по сторонам не разбрасывай. Но вот людям вредить не смей, это точно. Ишь ты чего придумала, Марея, – на внучку мою мышь напускать! Погоди же!

И Светкина бабушка, бодро встав с кресла, направилась вон из комнаты, прямо к входной двери. Дверь быстро открылась и захлопнулась.

– К «бабке из двадцатой» пошла, – округлив глаза, прошептала Светка. – Побежали, Ир, послушаем, что она ей скажет!

– Ай-я-яй! – засмеялся Сашка. – А подслушивать чужие разговоры нехорошо…

– Да, – смутилась моя подружка. – Но иногда очень надо!

И она побежала следом за бабушкой. Я тоже не смогла утерпеть и помчалась за ней. Мы тихонько, не щелкнув замком, открыли дверь и выскочили в подъезд. Баба Лиза еще не успела далеко уйти – спустилась всего лишь этажом ниже. Мы бесшумно стали красться за ней, стараясь не отстать.

– А она знает, что наша бабка на втором этаже живет? – одними губами спросила я.

– Да, – тихо кивнула Светка. – Она у меня еще вчера номер ее квартиры спросила, и я ей сказала. Чего скрывать-то?

Я с ней согласилась, и мы продолжали свой тайный спуск по лестнице. Наконец, баба Лиза оказалась на втором этаже, перед квартирой №20, а мы, соответственно, на третьем, возле моей двери. Слышно было, как старушка позвонила и голос Марьи Степановны спросил:

– Кто там?

– Это я, Марея, – строго ответила баба Лиза, – из деревни приехала, с тобой хочу поговорить.

Пауза. Из-за двери зловредной старухи – ни звука. Видно, притаилась, соображает, что ей делать. Светка сердито тряхнула локонами, прошептала:

– Ага, боится. дрессировщица!

Бабу Лизу, правда, старухино молчание нисколько не смутило. Она еще раз длинно позвонила в дверь и настойчиво сказала:

– Открывай, Марея. Чего прячешься-то? Мышка твоя у меня в гостях сидит, ватрушку ест. А помнишь, как ты ее на меня натравила за то, что Николай, муж мой, отказался на старом, негодном тракторе в поле выезжать? Зубы-то ее я до сих пор помню, до смерти не забуду. Дай мне войти, Марея. Стыдно своих не привечать, в дом их не пускать, а еще председательшей была!

Замок щелкнул, дверь, скрипя, отворилась, и голос «бабки из двадцатой» уже вполне ясно произнес:

– Ну, здравствуй, Лизавета. Заходи.

– Я зайду, Марея, – с достоинством ответила Светкина бабушка, – но сначала ответь мне на один вопрос.

– На какой? – смущенно спросила Марья Степановна.

– А на такой! – грозно возвысила голос баба Лиза. – Тебе что, мало твоего Гришутки?! Мало того, что ему жизнь сломала, теперь еще за чужих детей принялась? Опять за старое взялась?!

– Ну, что ты, Лизавета, – забормотала старуха. – Какое еще старое?

– Не ври! Ты же всегда справедливая была, так чего юлишь? Отвечай, как есть. Не ответишь – шагу к тебе не сделаю и знать никогда не захочу, забуду, что ты на свете есть. Ну?

– Был грех, Лиза, – вдруг всхлипнула Марья Степановна. – Но больно уж меня девчонки эти допекли – Светка твоя и подружка ее, Ирка.

– Ладно, Марея, – уже мягче сказала баба Лиза. – Раз ты призналась, зайду к тебе. Поговорим.

Дверь с шумом захлопнулась, и мы со Светкой двинулись назад. Подружка просто раздувалась от гордости за свою бабушку:

– Слыхала, как моя бабуля ей пистон вставила? А та сразу струсила, даже заплакала. Все ее боятся, весь подъезд, а баба Лиза сразу укротила!

– И сидят они теперь вместе, – засмеялась я, – дрессировщица с укротительницей, и выясняют отношения, как в цирке после представления.

– Эх, жалко, больше не подслушаешь, что они там говорят, – вздохнула Светка. – А интересно как!

Сашка, поджидавший нас по-прежнему в подружкиной комнате, восторженный Светкин рассказ выслушал хмуро и даже, по-моему, расстроился. Во всяком случае, пробормотал что-то вроде:

– А вы и рады, свиристелки!

– А что, лучше, чтобы Пика и дальше кого-нибудь кусала? – удивилась я. – Ты думай, что говоришь!

– Знаете что, – внезапно сказал Иноземцев и от волнения облизал губы, – а я ведь этого бабы Машиного Гришу видел.

– Где? – не поверила Светка. – Ты что, с ним знаком?

– Нет, не знаком, – признался Сашка. – Но встречал, по-моему. Да и вы, наверное, видели. Он иногда у вашего подъезда бывает, обтрепанный такой, небритый!

Мы со Светкой понимающе переглянулись: точно, и мы теперь вспомнили! Вечно полупьяный, взлохмаченный, с дрожащими руками тип действительно временами торчал у нашего подъезда, а зимой – так и самом подъезде. Мы всегда боялись проходить мимо него: вдруг скажет какую-нибудь грубость или схватит за рукав? От таких личностей хоть чего ожидать можно. Неужели это старухин сын?!