Текст книги "Не входи в стеклянный дом, или Удивительный июнь. Книга для любознательных детей и их родителей"

Глава 14. Меня осенило

Воскресное утро выдалось чудесным – тихим и солнечным. Митя, который опять встал раньше меня (но, к счастью, в этот раз не пел!), заглянул в комнату, убедился, что я уже проснулась, и радостно крикнул:

– Ира, вставай! Мама блинчики печет!

Н-да, блинчики – это совсем неплохо! Очень даже аппетитный у нас сегодня будет завтрак! Я сразу вскочила и побежала умываться. Давно известно, что это блюдо надо есть горячим, в крайнем случае – теплым, макая блинчики в холодную сметану или варенье. Скорее попасть в кухню, пока они не успели остыть!

И я явилась вовремя: мама как раз снимала со сковороды последний блин – ноздреватый, тоненький, золотистый.

– Доброе утро, мамочка! – поздоровалась я. – Дай мне, пожалуйста, вот этот, сверху, самый горячий.

Жадный Митька, похоже, сразу захотел перехватить у меня блин, – протянул к нему руку и что-то промычал. Но сказать ничего не мог: так у него был набит рот. А уж мордашка была измазана в сметане чуть не до ушей! Я фыркнула, взглянув на него, а мама засмеялась и сказала:

– Не торопись, сынок. Я напекла много, всем хватит. Спокойно прожуй, потом будешь говорить.

Мама поставила сковородку в раковину, сунула туда же лопаточку, сняла фартук и села к столу.

– Ну, вот, – довольно вздохнула она, – управилась я с завтраком. Теперь можно и самой поесть. Жаль, папы нет. Придется ему питаться разогретыми, а они не такие вкусные.

– А куда папа делся? – спросила я, опуская очередной блинчик в розетку со сметаной.

– Да опять с самого раннего утра на футбол ушел, – пожала плечами мама. – И не спится ему!

Братишка в это время наконец-то прожевал блин и заявил:

– А теперь хочу с малиновым вареньем! Мама, достань, пожалуйста.

Вот сластена, не дает людям спокойно поесть! Я сама встала, взяла из холодильника банку с вареньем и положила немного малины в Митину тарелку. Мне очень хотелось задать маме один вопрос, он так и вертелся у меня на языке, но надо было подождать конца завтрака. Пусть уж брат уберется в детскую ползать со своими игрушками, тогда я у мамы и спрошу. И он, было похоже, уже наелся – одолел со сладким всего один блинчик, а на остальные посматривал с сожалением. «Эх, как обидно, что больше не могу съесть!» – было написано на его лице.

– Митя, допей чай, если хочешь, и иди играй, – вывела его мама из затруднительного положения, – а перед этим хорошо в ванной умойся, ты страшно перемазан в сметане.

Мальчишка, пыхтя от сытости, выполз из-за стола и утянулся за дверь. Мы с мамой продолжали завтракать, и она не подозревала, как мне не хочется признаться ей, что я слышала их ночной разговор с папой. Но иначе я не могла узнать то, что очень хотелось…

После завтрака мама кивнула мне, чтобы я прибрала в кухне, а сама пошла в большую комнату и, я услышала, включила телевизор. Так, надо быстрее помыть посуду, чтобы она не успела особо углубиться в суть какой-нибудь интересной передачи. Жалко будет ее отрывать, ведь она и так мало отдыхает. Так, все. Я положила в ящик последние вымытые ложечки, повесила на место фартук и отправилась к маме. Хорошо, что папа сейчас играет в футбол: лучше, если он ничего не узнает о предстоящем разговоре. Я вздохнула поглубже, вошла в гостиную и храбро спросила:

– Мама, кто такой Великий Инквизитор?

– Торквемада, – был рассеянный ответ. – Так называлась должность, которую он занимал…

Вдруг мама нахмурилась и резко повернулась ко мне. Она строго спросила:

– Ты слышала?

Мне не оставалось ничего другого, как молча кивнуть головой и опустить глаза. Мы помолчали.

– Я знаю, Ира, – смягчилась мама, – что ты не стала бы подслушивать нарочно, но все-таки… ты меня понимаешь?

– Понимаю, – заверила я. – Я не хотела, просто вы с папой громко разговаривали и разбудили меня. Извини, ладно? Но почему этот …как ты его назвала?… так себя ведет? Он что, царь?

– Ну, во-первых, не царь, а глава испанской инквизиции, – объяснила мама. – Во-вторых, не ведет, а вел – он жил в пятнадцатом веке. В-третьих, в романе Достоевского речь не идет конкретно о нем, это обобщенный образ. И еще мне непонятно, чем ты занималась на уроках истории в этом году! Ведь вы как раз проходили средние века, а ты таких простых вещей не знаешь.

И тут я вспомнила! Передо мной всплыла картина: наша «историчка» Лидия Владимировна пишет на доске крупно слово инквизиция и говорит: «Запишите новое понятие в тетрадь и следом определение». А дальше – пустота… И удивляться нечему. Я на том уроке и вообще в тот день чувствовала себя плохо: болела голова, першило в горле. Это было начало тяжелого гриппа – вернувшись домой из школы, я слегла на две недели. Но вот слово в памяти осталось…

– Понимаешь, – сказала я маме, – это проходили зимой, как раз тогда, когда я болела – помнишь, долго?

– А когда выздоровела, и не подумала открыть учебник и хоть что-нибудь узнать? Понятно. Теперь слушай. Если ты не усвоила данную тему, это только твое личное упущение. Пора его восполнить. У нас дома много исторической литературы, и я тебе нужную сейчас подберу. Сумела услышать чужой разговор, сумей и сама во всем разобраться. Согласна?

Я вздохнула и кивнула. Конечно, узнать необходимые сведения от мамы было проще, но пусть себе спокойно отдыхает, если хочет. Я пороюсь в книгах и найду то, что меня интересует. Мама уже открыла книжный шкаф, и скоро передо мной лежало три толстых тома.

– В каждом из них – информация по эпохе средневековья. Вперед! – подбодрила меня мама.

С этим напутствием я сложила книги в стопку и пошла с ними в детскую. Митька ползал на полу со своими машинками и «танчиками» (так он называет игрушечные танки – их у него целых три). Конечно, гудел при этом, изображая шум моторов, но не слишком. Заниматься было можно. Сама не понимая, почему я так волнуюсь, я с трепетом открыла первый том…

О, что там было написано! Оказывается, инквизицией называлось судилище католической церкви, созданное еще в тринадцатом веке для расправы с еретиками. А еретиками называли тех, кто не был согласен с господством церкви и ее учения, а также выражал недовольство властью короля и тогдашними порядками. Еретиками считали ученых, мыслителей. Ими объявляли и тех, кто отваживался иметь собственное мнение – или его вера в Бога отличалась от официальной, которую предписывала церковь во главе с Римским папой. Содрогаясь, я читала о том, как жестоко и непримиримо преследовала инквизиция бедных инакомыслящих. Она карала за все: за «не те» мысли и настроения, за помощь еретикам, даже просто за знакомство с ними. Никто, попав в ее застенки, не мог избегнуть зверских пыток. Если подозреваемый не выдерживал их и «признавался», то считалось, что он раскаялся в грехах, и для него испытания могли закончиться телесным наказанием или пожизненным заключением в тюрьму. Тех же, кто держался стойко, считали «закоренелыми» и заживо сжигали на площадях при большом стечении народа.

В 1480 году была учреждена испанская инквизиция, которая оказалась самой страшной из других, уже существовавших в европейских странах. Причем всю выгоду от нее получала королевская власть, потому что отнятое у еретиков имущество переходило в государственную казну. Оттого в средневековой Испании сжигали живьем не только еретиков, но и просто богатых людей – чтобы на законном основании ограбить их. Год за годом, век за веком «святые отцы» губили больше и больше жертв, поэтому некоторые районы страны почти совсем обезлюдели.

Первым генеральным инквизитором был действительно Торквемада – причем эта должность существовала только в Испании. В других же странах главным судьей считался сам папа. Торквемада загубил многие тысячи ни в чем не повинных людей.

«Так вот как ты любил человечество, Великий Инквизитор!» – возмущенно думала я, перелистывая страницы. Замечание мамы о том, что герой романа, о котором она говорила папе, – не конкретный человек, совершенно вылетело у меня из головы. Наверняка все они были на один лад – и Торквемада, и те, что шли за ним. По их приказу людей хватали, пытали, казнили – и делалось это для «чистоты веры». Несчастные испанцы! Получается, что они должны были или думать так, как им велели – или не думать вообще? Ужас.

Наконец, в последней книге я наткнулась на портрет одного из инквизиторов. Это была репродукция с картины Эль Греко – великого испанского художника. Со страницы на меня смотрел не тот, первый (Торквемада), а, наверное, уже шестой или седьмой, потому что картина была написана в 1600—1601 годах. Этого священника в красивой малиновой одежде и какой-то удивительной складчатой шапке звали Ниньо де Гевара. Сначала он мне показался умным, спокойным, хотя и сильным человеком. Даже, может быть, ученым. Круглые очки, полуопущенные веки. Но потом я увидела и его подозрительность, и жестокую складку рта, и беспощадный, пронизывающий взгляд горящих глаз. Да, такой, конечно, вполне уверен, что имеет право объявить «врагом веры» кого угодно и послать его на мучительную смерть.

Ладно. Более или менее мне стало ясно, кто такие были инквизиторы. Но кое-что еще нужно было спросить у мамы. За работой я не заметила, как быстро пролетело время, а солнце, повернув на юг, начало уже сильно припекать меня сквозь тюлевую штору; не видела даже, когда Митя перестал играть и ушел из комнаты. Я захлопнула книгу и направилась к маме. Она сидела с папой на диване в гостиной, и они о чем-то весело болтали. Вот как: и папа успел вернуться с футбола – при моем полном неведении. Я рассеянно поздоровалась. Жаль, но придется отложить разговор: надо наедине обсудить то, что меня интересует. А мне не терпелось! С досады я пошла на балкон и стала там отковыривать краску с перил. Давно известно: это отлично помогает, если чего-то очень хочешь, а оно никак не наступает, и надо ждать, ждать… Тогда лучше всего ковырять, ковырять… И еще, еще, еще…

Машинально выглянув во двор, я увидела две фигуры, шедшие по тротуару прямо подо мной. В следующую секунду я вздрогнула и так подалась вперед, что чуть не выпала с балкона. Это шествовали рядом… крашеная пожилая подруга «Лорочки» и тот самый толстый парень, от которого Сашка недавно убегал и которому мы со Светкой морочили голову. Они выступали медленно и чинно, а в руке ценительницы аметистов покачивалась круглая коробка, перевязанная шпагатом, – в таких носят торты. Парочка добралась до соседнего подъезда и скрылась в нем.

«Да ведь они к Сашке идут! – внезапно поняла я. – Вернее, к его матери, на день рождения. А в коробке, конечно, подарок». Открытие было не самым приятным: я сразу подумала о нашем друге. Вот он сейчас откроет дверь и – встретится лицом к лицу со своим врагом. И получается, что подружка «Лорочки», скорее всего, его мать. Повезло Иноземцеву – встречать такого гостя – нечего сказать! Как-то он выйдет из положения?

В этот момент скрипнула балконная дверь, и голос папы у меня за спиной проговорил:

– Иришка, ты, я вижу, ничем не занята? Иди, пожалуйста, на кухню, помоги маме с обедом. Я ей сам обещал картошки почистить, но сейчас вспомнил: мне надо зайти к Игорю Ковалеву, кое-что обсудить по работе.

«Понятно! – подумала я. – Бастовать или нет – вот что вы будете там со Светкиным папой обсуждать. Ну, и хорошо. Это надолго, и я успею спокойно поговорить с мамой!» Обрадованная, я устремилась в кухню. Мама была уже там, лепила из мясного фарша маленькие фрикадельки.

– Ну? – сразу же спросила она, заглянув мне в глаза. – Поняла, что такое инквизиция и почему папа вчера ночью обиделся, когда я сравнила его… сама знаешь с кем? Ты же все слышала! И как?

– Да, это мне понятно, – сказала я, доставая из ящика картошку и складывая ее в раковину. – Мам, хватит на твой суп?

– Хватит, – ответила мама и улыбнулась. – А ты глазастая у меня, молодец. Сообразила, что я именно суп собираюсь варить.

– Да, я вообще ничего, – скромно подтвердила я, беря в правую руку нож, а в левую – картофелину. – Но только вот…

– Что?

– Почему инквизиторам позволяли такое делать? Ведь многие же понимали, кто они на самом деле? И что никакую веру они не укрепляют, а просто мучают людей! Неужели никто не восставал?

– Не забывай, – сказала задумчиво мама, – что это сейчас, в двадцать первом веке, можно так легко судить. А тогда, в средневековье… Во-первых, испанцев объединяла вера в Христа, и сомневаться в том, что веру надо защищать, казалась святотатством. Тем более, что незадолго до основания инквизиции Испания освободилась от власти турок (а они были другой веры – мусульманской) и стала, наконец, независимой. Католическая религия и королевская власть служили объединению всех в одну страну, один народ – а турки были рядом, и угроза порабощения еще сохранялась. И кто бы восстал в то время на «святых отцов»? Сама идея – защита общей веры – была, казалось бы, благородной и великой. А возвышенность мыслей дорога сердцу каждого испанца – уж такой они народ.

– Да, знаю: как Дон Кихот, – вставила я, водружая на стол блюдо с очищенным картофелем.

– Правильно, – кивнула мама, – Дон Кихот был благородным борцом за идею… Конечно, когда инквизиция показала себя в полной мере, многие опомнились, – хотя было уже поздно. Тайные судилища, пытки и костры на площадях настолько запугали народ, что никто не смел и слова сказать. И потом: здесь таилась ловушка, я же тебе говорила. Сомневаться, правильно ли поступают священники, было для глубоко религиозных испанцев все равно, что сомневаться в вере Христовой. Умные люди понимали: вера и «святые отцы» – не одно и то же. Но с «еретиками», ты знаешь, монахи быстро расправлялись. К тому же инквизицию мощно поддерживала королевская власть – ей она была просто выгодна.

– Но, мама, – с волнением возразила я, – как же так? Ведь в общей вере не было ничего плохого, жестокого? Почему тогда…

Мама присела на табурет и, вздохнув, нахмурилась:

– Да, ты права. Дело в том, как служить этой вере. Или с чистым сердцем и доброй душой, или жестко, фанатично, как это, в общем-то, свойственно национальному испанскому духу.

– Что?! – закричала я и, разрезая картофелину, чуть не располосовала себе палец. – Ведь это Дон Кихот – выражение испанского духа, ты сама говорила!

Мама засмеялась и покачала головой:

– Ты забыла одно слово – лучшее выражение. Далеко не все смело воевали с ветряными мельницами, видя в них чудовищ! Инквизиторы, например, хотели совсем другого – полной власти над душами людей – и ничем не брезговали. Поэтому такая национальная черта, как гордость, стала у них надменностью, вера в идею – фанатизмом, а настойчивость в достижении цели – злым упорством и презрением к страданиям людей. Они разрешали себе любые преступления – во имя святой веры – и стали палачами собственного народа…

Мама, грустно задумавшись, поднялась с табуретки, подошла к окну и стала смотреть на улицу. Я, отставив в сторону порезанную картошку, опять стала размышлять над тем, что узнала. Как это, оказывается, сложно! Почему в испанской истории сплелись вместе и патриотизм, и общая вера, и такая жестокость? И прекрасно они друг с другом уживались! Кстати, Дон Кихот, получается, жил во времена безраздельной власти инквизиции – и ничего, не протестовал! – по крайней мере, мама мне такого не рассказывала. Поскорее бы мне вырасти и прочитать этот роман – тогда, может быть, что-нибудь и пойму?

– И еще одно, последнее! – решительно сказала я. – Понятно, что люди им свято верили и ни в чем не сомневались – ну, во всяком случае, очень многие. Но сами-то «святые отцы» – они как? Не все же они были жестокими! А для того, чтобы такое творить, надо, ну… твердо знать, что ты прав и иначе нельзя. А разве можно мучить людей без колебаний?! Ведь они были нормальные люди, не маньяки какие-нибудь сумасшедшие. Неужели они никогда не жалели тех, кого пытали и казнили?

– Жалели, наверное, и даже очень. Правда, им внушали, что сочувствовать еретикам нельзя, что это дьявол хочет помешать им исполнить долг и поддаваться добрым мыслям грешно.

– Но они поддавались? Да, мама? Даже если нельзя?

– Конечно, девочка, – был убежденный ответ. – Людьми же они были, в конце концов. Хотя, например, монахи-доминиканцы называли себя: «псы господни» и считали главной своей заботой «выгрызать ересь». И «выгрызали», будь уверена! Но никому и никогда еще не удавалось держать в плену человеческие мысли – настолько, чтобы полностью их контролировать. Они свободны, и они приходят и уходят, когда хотят. Потому, конечно, и «святые отцы» тоже жалели, страдали, сомневались… А потом каялись в своем «грехе», много молились, не вкушали пищи, чтобы «победить дьявола». А «дьявол» -то на самом деле был – доброта и сострадание к несчастным.

Вот оно что! От волнения у меня закружилась голова, и я, опустившись на стул, дрожащим голосом спросила:

– Но тогда, мама… тогда и ни один человек на свете не может постоянно держать свои мысли под контролем? Даже если очень захочет?!

Мама, стоя у плиты, бросала в кипящий суп фрикадельки. Быстро опустив последние – сразу штук шесть – она захлопнула кастрюлю крышкой и тревожно обернулась.

– Что ты вдруг? – пытливо посмотрела она мне в глаза. – Тебя это по-настоящему волнует?

Я кивнула, лихорадочно теребя попавшееся под руку полотенце.

– Понимаешь, – медленно и внятно произнесла мама, – о такой власти мечтали многие – во все времена, а не только инквизиция в средние века.

– Думать «что надо»? А лишние мысли отбрасывать?

– Да. А самое главное – не одного себя, но и других заставить думать так же и поступать «как надо». Это голубая мечта царей, королей и диктаторов. Представь себе, как удобно: и сам повелитель не знает ни сомнений, ни печали, ни угрызений совести, и его подданные тоже. Не нужны ни полиция, ни тюрьмы, ни застенки! Граждане довольны, и счастливы, и дружно идут в одном направлении. Вот Гитлер, например. Это имя тебе, надеюсь, знакомо?

Я кивнула и даже обиделась. Стыдно мне было бы о нем не знать – оба мои прадедушки сражались с фашистами во время Отечественной войны.

– Так вот, он не только самого себя убедил в том, что немецкая раса – лучшая в мире. Ему хотелось, чтобы все так думали – и в самой Германии, и в других странах, и покорились ему.

– Но ему это не удалось, его победили наши прадедушки! – гордо заявила я.

– Да, и прадедушки, и многие другие, как они! Трудно сейчас представить, но большинство немцев поверило Гитлеру: приятно, знаешь, ощущать себя высшим существом. Ясно, что не до конца, не от души – это же бред, хотя и выгодный. Были, понятно, и фанатики, такие же, как некоторые инквизиторы, но немного. А душа человеческая и ум его – самая главная из загадок. Нельзя их подчинить чему-то одному, это невозможно – и не нужно! Пока жив человек, остаются жить и его желания, сомнения, таинственные мысли – как раз то, что и делает его человеком. Понимаешь, они свободны, всегда свободны, и никто не может поставить им предел – ни он сам, ни другие. Теперь тебе ясно?

О, теперь я поняла! Я застыла, как вкопанная, на табуретке, не в силах даже ответить: «Да». Вот оно! Наконец-то все вставало на свои места – все, что случилось со мной и Светкой в последнее время… Но надо было еще подумать, прежде чем подавать знак друзьям. Еле пробормотав:

– Спасибо, мамочка, я пойду, – я выбралась из кухни и направилась в родительскую спальню.

Там, я знала, сейчас никого не было: папа пока оставался в гостях на пятом этаже, у Светкиных родителей, а Митя опять играл – и очень громко! – в детской.

Я, кусая губы, присела на кровать. Голова горела. Да, теперь перечисленные вчера Светкой факты – и даже один забытый! – складывались в одну четкую линию, как узор в мозаике. Странные, удивительные события последних дней получили, наконец, ясный смысл и логику. Мне радостно и страшно было поверить: неужели это я – я, а не Светка – математик и не Сашка – реалист, смогла разрешить такую трудную задачу? Я – «мечтательница», «художественная натура», как говорят про меня? Конечно, в последние два дня обстоятельства складывались на редкость удачно. Очень вовремя случились и появление Пики на спектакле, и встреча на площади с «Дон Кихотом», и ночной разговор родителей, и то, что я очень захотела узнать, кто такой Великий Инквизитор – и узнала, а мама помогла окончательно разобраться в существе дела. И несмотря на это, я молодец! И вовсе Ира Костина не тупица, как мне казалось в последнее время, когда верное решение появлялось в моей голове, дразнило и – исчезало. Зря я сердилась, честное слово. Ведь мысли – они свободны, летят куда хотят, и глупо желать, чтобы они пришли или задержались по приказу. Теперь я это точно знаю! Держись, Марья Степановна, вместе со своими мышами: никто тебя больше не испугается!

«Надо, пожалуй, умыться и успокоиться, а то лицу жарко», – подумала я и пошла в ванную. Уже с наслаждением плескаясь под краном, я услышала, как хлопнула входная дверь: пришел от Ковалевых папа. До меня долетел взволнованный голос мамы, вышедшей в коридор:

– И что вы решили?

– Бастовать, – твердо ответил папа.

Они помолчали немного, и я всем сердцем – может быть, впервые в жизни так ясно – почувствовала на расстоянии, каким согласным было это молчание. Потом отец весело спросил:

– А обед не готов еще? Так вкусно пахнет, сил нет!

– Готов, конечно. Мне Ирочка помогала.

– Тогда идемте скорее. Зови детей, а то я умру с голода.

– Шагай на кухню, – засмеялась мама, – борец ты мой… с инквизицией.

– С кем? Какие-то шуточки у тебя, Лена… – бурчал папа, резво несясь обедать, – «просто неудобно отвечать», как говорил товарищ Хачикян из «Мимино».

Я сразу улыбнулась, вспомнив этот фильм. Особенно мне нравится тот эпизод, где Мимино старается объяснить продавщице, что ему нужен именно крокодил, а не другая игрушка. Та не понимает по-русски, он – по-английски, но не отступает, стоит на своем, а почему? Потому что у него есть тайная, но очень важная мысль: надо привезти этого крокодила маленькому племяннику, доставить ему радость… А я опять о том же, оказывается, продолжаю думать! И еще мне не терпится скорее бежать к Светке – рассказывать, но, пожалуй, без обеда мама не отпустит. И я, вытерев руки полотенцем, тоже пошла на кухню.

Мои родные уже были там, и мама разливала душистый суп по тарелкам. Я тоже, как и папа, почувствовала голод и решила, что пообедать, в общем-то, не мешает. Ничего с моими друзьями за эти полчаса не случится, подождут, а супчик-то мы с мамой неплохой сготовили, да…

Обед прошел весело: папа шутил, мама смеялась, и мои родители были очень довольны друг другом. Митька втихомолку подливал в их тарелки своего супа. Заметив, что я увидела его проделки, братишка умоляюще зашептал:

– Ира, не говори! Если я его весь съем, у меня места на вафли не останется.

– А разве есть вафли? – удивилась я.

– Папа сейчас принес и в коридоре оставил, под шарфиком спрятал, чтобы я не знал, пока не пообедаю. А я уже знаю и две штуки съел, – похвастался брат.

– Ладно уж, – тихо проворчала я. – Не скажу, если ты после обеда за мной не потащишься. И чтоб остальное сам доел, понял?

Мальчишка взял ложку и стал с кислой миной возить ею в тарелке. Мама, случайно взглянув в его сторону, строго сказала:

– Митя, в чем дело? Ложка – для еды, а не для игры. Хорошо понял? Вперед!

Еще больше надувшись, братишка начал есть. Мама не спускала с него глаз, пока капризник не дожевал свой кусок хлеба и его тарелка не опустела. Дождавшись, когда мама соберет со стола посуду, папа подмигнул Митьке и сказал:

– Ну, вот теперь можно и вкусненького! Ты еще не знаешь, что я купил!

Брат радостно просиял, а я с трудом сдержала смех. Как же, не знает он! До чего же взрослые бывают наивны, даже жаль их немного…

Пить чай вместе с родными я уже была не в силах. Разбавив свой почти наполовину молоком, чтобы был похолоднее, я залпом выдула его за несколько секунд и, захватив пару вафель, побежала к Светке. Воспользоваться «телефоном» у меня, вы понимаете, не хватило уже никакого терпения!