Текст книги "Не входи в стеклянный дом, или Удивительный июнь. Книга для любознательных детей и их родителей"

– Это называется: игра в одни ворота, – подвела итог Светка.

Сашка в ответ неохотно кивнул – а что он мог возразить? Но и соглашаться этот вредный мальчишка тоже не спешил. Хитренько покосившись на довольную собой Светку (как же, припечатала бабку – лучше не надо!), он быстро спросил:

– А что вы вообще имеете против бабы Маши? Она же во всем права. Трудно вам, что ли, делать так, как она просит? И эта мышь перестала бы к вам ходить, даже дорогу забыла бы.

– Ага! – осенило вдруг меня. – С тобой, наверное, так и было? То-то ты и бабку защищаешь, и с мышью ее хорошо знаком, и слушает она тебя. Как только ты ей сказал два слова – сразу скрылась.

– Может, и было, – без тени смущения подтвердил мальчишка. – А почему нет? Не вы первые – не вы последние. Вам-то я могу это рассказать, не жалко.

– А другим что, жалко? – с любопытством спросила я.

– Да нет! – нетерпеливо отмахнулась от меня Светка. – Просто больше никто не поверит. Да, Саш?

Он улыбнулся и кивнул, а я с досады чуть не хлопнула себя по лбу: ну, почему я не соображаю так же быстро, как моя подруга? Ведь ясно, что раз только мы трое (да еще Марья Степановна) видим эту мышь, значит… И самое обидное, что Сашка-то, двоечник несчастный, тоже все понимает и даже предвидит, а я, выходит, главная тупица!

Ну, что он там замолчал? Я встретилась глазами со Светкой и поняла, что и она ждет того же – рассказа о том, как и почему Иноземцев познакомился с Пикой. Подружкин взгляд горел нетерпением: поскорее узнать, сравнить, сопоставить! А вот Сашка… Он стоял у стены, сгорбившись и угрюмо рассматривая корешки книг в шкафу. Его нелепой расцветки футболка имела жуткий вид – будто ее, выстирав, сразу же надели, не утруждая себя глажкой. Да так оно, скорее всего и было – ведь «Лорочку» подобные мелочи вообще не занимают. А у ее сына – глубокая морщина между глаз, худые руки, бледное, без кровинки, лицо с остро торчащими скулами, мрачно сжатые губы. Острая жалость к Сашке опять резанула меня, как бритвой. «Чего мы к нему пристали? – отчаянно подумала я. – До того ли ему? Неизвестно, когда он в последний раз ел… Может быть, это были еще те наши бутерброды! Он же, если подумать, совершенно одинокий человек – как и Марья Степановна».

Так вот оно что… Может, потому он и ходит в гости к старухе? Может, оттого и жалеет ее, и где-то даже оправдывает? Над этим надо было подумать, но меня в этот момент захватило другое: немедленно накормить Иноземцева. Хоть такую мелочь я для него могу сделать!

– Так, ребята, – сказала я решительным голосом. – Я лично больше разговаривать не могу.

Сашка и Светка изумленно воззрились на меня, ничего не понимая. Подружка даже губы надула от возмущения: мол, как это не можешь? Новости какие!

– Я умираю от голода! И если сейчас не поем, то вообще соображать перестану, – продолжала я настаивать на своем, – да и вы, мне кажется, тоже. Поэтому сейчас пойду в кухню, разогрею азу.

– Что, что разогреешь? – заинтересовался Иноземцев.

– Азу. Это такое старинное мордовское блюдо – Вроде жаркого с чесноком и солеными огурцами. Мама его очень вкусно готовит, – объяснила я.

Светка понимающе кивнула, мельком взглянув на мальчишку, который незаметно для себя уже выпрямился, отошел от стены и, кажется, отвлекся от своих печальных дум. До моей подружки наконец-то дошло, почему я внезапно объявила обеденный перерыв. Она весело сказала:

– И правда, есть хочется. Я тебе помогу в кухне – ну, там, хлеб порежу, посуду достану. А ты, Санек, подожди немного, ладно? Мы быстро.

И она выскочила из комнаты. Я достала какой-то журнал, сунула Сашке в руки со словами:

– Ты почитай пока! – и помчалась следом.

Светка в кухне уже гремела посудой. Она не задавала никаких вопросов – все и так было ясно – только улыбнулась мне, раскладывая по столу ножи и вилки.

– Ложки лучше достань, – проворчала я. – В азу самое главное – соус!

Я быстренько водрузила на огонь кастрюлю с маминым жарким. Скоро от него по всей кухне поплыл такой вкусный запах, что Светка зажмурилась, повела носом и жалобно попросила:

– Ир, ну давай быстрее! А то сейчас действительно умру.

Я подняла крышку: азу уже потихоньку закипало.

– Готово, – обрадовала я подружку. – Зови Сашку, – и начала раскладывать кушанье по тарелкам.

Светка спешно дорезала хлеб, смахнула со стола крошки и убежала. Когда она вернулась на кухню с Иноземцевым, я уже сидела за столом и торопила их:

– Садитесь живее, а то остынет!

Они оба плюхнулись рядом и дружно заработали ложками. Жаркое и правда было отменным – как и любое из «исторических» блюд, которые готовит моя милая мамочка. Сашка, я заметила, сначала старался есть помедленнее (наверное, стеснялся того, что так голоден), но потом, слушая Светкины анекдоты, забыл обо всем и убрал тарелку за пять минут. Я тут же, даже не спрашивая его согласия, снова наполнила ее. Он улыбнулся и принял добавку у меня из рук, сказав:

– Спасибо! Очень вкусно.

Светка, как ни в чем не бывало, продолжала смешить нас своими анекдотами, успевая, впрочем, и расправляться с азу. Наконец я собрала пустую посуду, сунула ее в раковину и достала с мойки стаканы. Тут как раз закипел чайник, и мы завершили свой пир чаем с конфетами. Что ж, по-моему, обед удался! Настроение улучшилось не только у Сашки (чего я больше всего добивалась), но и, к моему удивлению, у подружки. Она так довольно жмурила глаза, что только не мурлыкала. Посуда была вымыта в одно мгновение, а потом я предложила:

– Знаете что? Пойдемте лучше на балкон. На воздухе сейчас хорошо – лучше, чем в комнатах.

– Да пошли, – согласилась подружка. – Там и поговорим.

Захватив каждый по стулу, мы вышли наружу. Теплый ветер мягко дунул нам в лица, принеся с собой горьковато-зеленый запах тополей. Яркое солнце щедро сыпало с неба лучи, и светлый мир вокруг нежился в них и, казалось, улыбался. Летнее небо было таким ослепительно-синим, что в него хотелось улететь и купаться вместе с птицами в упругих струях воздуха. Слышно было, как высоко на крыше тихо ворковали голуби. Легкая пушинка, плавно порхая, опустилась откуда-то с небес на Сашкино плечо и затрепетала на ветерке.

– Скоро полетит пух с тополей, – задумчиво сказал мальчишка и окинул глазами пышные верхушки деревьев, качающиеся внизу под нашим балконом.

– Да, – озабоченно подтвердила Светка и лукаво покосилась на меня, – а нам с Ирой надо собрать его побольше и набить подушку.

– Какую подушку? – удивился Сашка.

– Как какую? Для Пики, конечно! Даже две, наверное, надо: одна у меня дома будет, другая у Иры. Жалко ведь эту… бабкину мысль – только и знает, что носится от своей хозяйки к нам. Уже все лапы свои бедные сбила на бегу. Пусть уж всегда у нас дома живет, на подушечке отдыхает в перерывах… между своим шпионством, – терпеливо и обстоятельно объясняла моя подружка.

Иноземцев хоть и не сразу понял, кто такая Пика, но когда сообразил, начал потихоньку смеяться (видимо, представив себе, как эта мышь спит у кого-нибудь из нас в комнате на подушке на манер домашнего рыжего Васьки). Потом весело спросил:

– А кто придумал назвать ее Пикой?

Светка кивнула головой в мою сторону, и Сашка, продолжая улыбаться, сказал одобрительно:

– Молодец! Кличка хорошая. Она и правда пикает – но сначала бывает не смешно, а страшно…

Мы со Светкой сразу превратились в слух, даже, кажется, дышать перестали. Мальчишка резко повернулся к нам, насмешливо посмотрел на наши любопытные лица и знаком предложил занять, наконец, принесенные на балкон стулья. Мы поняли, что сейчас он нам расскажет свою историю, и уселись без разговоров. Сашка начал издалека:

– Помните, в мае у нас была контрольная по математике? Ну, тогда еще дымом школу заволокло, а учителя всех классами из кабинетов вниз выводили и во дворе строили?

Ну, еще бы мне было не помнить! Именно из-за той сорванной контрольной у меня не вышла за год пятерка по математике. А могла бы, между прочим! Дело в том, что я в этом учебном году в третьей четверти, как одобрительно выразился папа, «поднапряглась» и заработала по математике «пять». Галина Анатольевна, наша учительница, похвалила меня за старание и сказала, что если в последней четверти я смогу «подтвердить свои знания», то закончу год с отличной оценкой в табеле. Что и говорить, заманчиво! Но в апреле вдруг быстро растаял последний снег, засверкали веселые ручейки, потеплел прозрачный воздух… Словом, вы меня понимаете: на улицу весной неудержимо тянет всех – даже взрослых (а они ведь такие занятые!). И, в общем, не смогла я так корпеть над математикой, как зимой. Поэтому наполучала «четверок». В мае спохватилась и несколько поправила положение. Но Галина Анатольевна объявила, что моя четвертная (а значит, и годовая) отметка зависит от последней «министерской» контрольной работы. Как упорно я к ней готовилась, знали бы вы! А когда пришел этот день, не смогла завтракать: жутко волновалась. Придя в класс и начав быстро выполнять задания, ничего уже не видела и не слышала, пока… черный вонючий дым не заполнил в одну минуту кабинет. Ребята начали кашлять и побежали к выходу, но перепуганная (и при этом старающаяся казаться спокойной) учительница велела нам встать друг за другом и так, организованно, цепочкой идти за ней. Шагая по коридору и спускаясь по лестнице, мы видели, что и из других классов учителя выводят учеников на улицу. Действительно, дыма внизу было меньше. Директриса, ждавшая нас во дворе, объявила подъехавшим пожарным, что горит, скорее всего, на третьем этаже. И точно, дым клубами валил из нескольких окон наверху. Пожарные быстро размотали свои шланги, приставили лестницы, полезли под самую крышу и исчезли в окнах. А потом… вышли назад через дверь и главный из них рассерженно сказал директору:

– Хулиганы ваши ученики! Ничего там не горит! Просто кто-то поджег в туалете дымовые шашки. Привлекать надо к ответственности и таких дурачков, и их родителей!

Мы растерянно смотрели, как обозленные пожарники складывают назад в машину свое имущество, шепотом ругаясь сквозь зубы. Потом они уехали, а хмурые учителя велели ученикам идти по кабинетам. Мы и пошли, переглядываясь и пожимая плечами. В классе все расселись по местам и сделали вид, что продолжают выполнять контрольную. Но до конца урока оставалось около десяти минут, и было ясно, что никто работу сделать не успеет. Галина Анатольевна с расстроенным видом стояла у окна, рассматривая закопченный потолок и продымленные стены своего кабинета. В общем, какой-то дуралей сорвал тогда очень важную для меня контрольную! И в моем табеле стоит «четыре». Виновного так и не нашли, хотя в школу приходила милиция, расспрашивала и учителей, и школьников: не видел ли, не слышал ли кто-нибудь чего-нибудь? Но это было бесполезно: неведомый злоумышленник как в воду канул. Или… до меня вдруг дошло… сидит сейчас спокойно рядом со мной и ждет, пока я заговорю. Я и заговорила:

– А, так это ты?! Из-за тебя все?

– Ну, я, – ответил Сашка с притворно-виноватым видом. – А чего ты развопилась? Ты, что ли, эти контрольные любишь писать?

Я уже хотела треснуть вредного дубину по лбу, но бдительная Светка перехватила мою руку и с любопытством спросила:

– А зачем? Что бы ты потерял, если бы написал? Ну, было бы у тебя на одну «двойку» больше, и что?

– А мне нельзя было получать «двойку», – сердито отрезал Иноземцев.

– Почему? Всегда было можно, а тогда – нельзя? – безжалостно спросила я «горе-поджигателя».

Меня так и подмывало хорошенько стукнуть его, но я понимала, что не достану: Светка предупредительно поставила свой стул между мной и Сашкой и, к сожалению, оказалась между нами.

– Училка перед этим вызывала мать в школу, – огрызнулся Иноземцев.

– И что?

– А то, что у меня выходило три «двойки» за год. Но две еще можно было исправить – по литературе, там, стихи рассказать, а по английскому слова выучить и ответить, – с мученическим видом втолковывал нам Сашка, – а математичка уперлась и – ни в какую. Она сказала нашей «классной», что поставит мне «три», если я напишу эту контрольную «на оценку не ниже удовлетворительной». А я что, профессор? Мать пришла из школы и давай меня пилить: и дурак, и лодырь, и балбес, ну-ка пиши контрольную на «три»! Я ее спрашиваю: «А ты ее сама-то на „три“ напишешь?» Тут она какую-то тряпку схватила и начала меня хлестать, и орет: «Мне писать не надо! Я свои восемь классов окончила!» Знаем, как окончила… Ну, я от нее в ванной заперся, а она отдышалась и говорит мне через дверь: «Вот что я тебе скажу, паразит! Если только ты эту контрольную не напишешь на „тройку“, у тебя за год выйдет по математике „два“. И ты останешься на второй год. А я с тобой мучиться больше не могу! Отдам тебя в интернат, и учись там. Отцу хорошо: уедет себе на Север и в ус не дует. А я тут должна страдать!» Ну, и дальше в таком духе. Я сначала не поверил насчет интерната и думал, она так, случайно, от злости ляпнула. Но на второй день опять – среди ночи заявилась, разбудила меня и за свое: «В интернат пойдешь! Достал меня!»

Сашка замолчал и горестно уставился через перила балкона на двор внизу. Мы с подружкой переглянулись и тоже приуныли. Ничего себе дела! Какая все-таки бессовестная у него мать, подумать только. Решила уже и совсем его из дома сплавить – с глаз долой. Надо же, «мучается» она с ним. Кто еще с кем, это надо подумать! Но тут я вспомнила про последнее классное собрание и радостно вскрикнула:

– Но тебя же не оставили на второй год! Значит, все в порядке?

– Ну, да, – проворчал Сашка, – Но это потому, что я ответил что нужно по литературе и английскому…

– А по математике? – нетерпеливо спросила я.

– А по математике, – усмехнулся мальчишка, – я контрольную-то не писал! А несколько «троек» за последнее время получить успел… Похоже, что мне наша «классная» помогла. Я, когда в последний день мимо учительской проходил, услыхал случайно. Они там вдвоем с математичкой были и громко разговаривали: думали, их никто не слышит. Вроде бы даже спорили. А я на ходу успел уловить, как «классная» говорит: «Но поймите, Галина Анатольевна, ведь это у него останется единственная „двойка“. Да поставьте вы ему оценку, не ломайте парню жизнь. Вы же знаете, какая…»

– Какая – что? – сразу спросила с интересом слушавшая Светка.

А мне не надо было узнавать это – я и так сразу поняла, о чем речь. И хоть меня убей, не стала бы добиваться от мальчишки ответа. Но моя подружка – она не всегда соображает, о чем людей следует спрашивать, а о чем – нет. Нетактичной она бывает, понимаете?

– Какая у него семья, – глухо и мрачно закончил Сашка, глядя в пол.

Светка вздрогнула и покраснела. «Вот так-то! – подумала я. – Вечно ты лезешь со своим любопытством. Дошло, наконец, только поздно».

– Ну, и хорошо, что все нормально закончилось, – с явным усилием, но бодро сказала моя подружка. – Это было бы ужасно – попасть в интернат.

– Да ничего ужасного! – вяло отмахнулся Иноземцев. – Там распорядок дня, занятия по часам. Я бы, может, в интернате учиться стал – не то, что дома.

Тут мы со Светкой вытаращили на него глаза от изумления. Сашка даже засмеялся, но только невесело как-то:

– Да чего вы? Не знаете, что ли, какая у меня мать? Ну, как я ее – такую – одну оставлю, а сам в интернат жировать пойду?

Еще лучше. Мало того, что в этом заведении, как он считает, ему лучше будет, чем дома! Он к тому же и мать свою беспечную покинуть не может, а должен, видите ли, о ней заботиться! А она вот о нем вообще не думает, ведет себя так, как будто у нее никакого сына нет…

– Ты извини меня, Саш, – дрожащим от удивления голосом, но очень спокойно спросила Светка, – но совершенно непонятно, кто у вас в семье мать? Такое впечатление, что ты! Извини, конечно, это не мое дело, но раз уж зашел разговор…

– Это я сам его завел, – твердо сказал Иноземцев, – так что не извиняйся. Я только вам это могу сказать, больше никому, понимаете? Верю я вам. Вы хорошие девчонки, звонить по двору не побежите. Мне, может… не с кем было поговорить о своих делах, а хотелось! Когда отец приезжает, я ничего ему про мать не рассказываю, никогда, чтобы он не ругал ее попусту. Ему же все равно сразу назад надо, деньги зарабатывать: мы еще долги за эту квартиру не полностью выплатили. Зачем его зря расстраивать, если ничего изменить нельзя?

Мы потрясенно молчали. Подумать только! Насколько мы, оказывается, плохо знали этого мальчишку: вон он какой человек! Семейные проблемы на себя берет, как взрослый – мать бережет, отца не хочет расстраивать… Кажется, это называется благородством.

– И ты живешь сам по себе, самостоятельно? – тихо спросила я. – Трудно тебе, наверное.

– Да нет, я привык, – просто ответил Сашка. – Только в интернат мне нельзя – мать тогда совсем с пути собьется. Она же как маленькая, верит кому попало. Если меня не будет, из квартиры все вынесут – это точно. Да еще притон из нее сделают. А мать теперь вызнала, что я в интернат не хочу, и чуть что не так, сразу: «Пора тебя туда оформлять! Совсем от рук отбился!» – и пошла, и пошла…

– А ты отцу напиши! – возмущенно предложила Светка и – осеклась.

Как же в самом деле ему писать, если Сашка не хочет, чтобы отец знал, что у них дома творится? Бедный мальчишка, нет ему выхода…

– Баба Маша говорит, что мать моя – дите малое, – со слабой улыбкой сказал Иноземцев. – Она, когда надо было, в куклы не наигралась, да вдруг сама с ребенком оказалась.

– С каким ребенком? – удивилась я.

– Да со мной, с каким еще, – терпеливо, как маленькой, объяснил Сашка. – Она меня рано родила, в пятнадцать лет.

Тут у нас со Светкой совсем отвисли челюсти. Так вот почему «Лорочка» всегда напоминала нам старшеклассницу – она и действительно еще совсем молодая! Если ее сыну, как и нам, двенадцать, то ей – двадцать семь лет. И она была всего на три года старше нас, когда у нее родился ребенок.

– А отцу твоему сколько тогда было? – заинтересованно спросила Светка.

– Он был уже взрослый, двадцати двух лет, – почему-то с гордостью сообщил Сашка. – Он уже институт заканчивал и маму мою очень любил и жалел. У нее отец – мой дед – сильно пил и бил ее, и мать ее бил. А как только выяснилось, что скоро должен я родиться, отец с матерью сразу в ЗАГСе расписались (раньше им не разрешали), а потом и бабушку к себе забрали, чтобы дед над ней не издевался. И все у нас было нормально, пока бабушка… не умерла, – Сашкин голос пресекся от слез, и мы с подружкой деликатно отвернулись.

Я смотрела вверх, на стремительно проносящихся в небе голубей, и думала о том, как разительно отличается наша с подружкой жизнь от Сашкиной. Да мы сидим, как птенцы, за родительскими спинами и знать не знаем, как холодно и одиноко бывает на свете таким, как наш новый друг. А самое главное, что и помочь ему по-настоящему нельзя: родителей человек себе не выбирает. Да к тому же Сашке иных и не нужно – он своих любит и на других ни за что не променяет.

– Ты, Санек, настоящий человек, – услышала я рядом голос Светки. – Я рада, что по-настоящему познакомилась с тобой. Я таких мальчишек, как ты, больше не знаю. Другим только бы в машинки играть! Правда, Ир?

– Да, – подтвердила я. – И ты теперь не один, потому что мы – твои друзья. Мы тебе всегда поможем, если надо.

– Знаю, – заулыбался Сашка. – Но я вам еще не рассказал, как баба Маша на меня вашу Пику напустила.

– Точно! – воскликнули мы обе хором и рассмеялись.

– Ну, вот, – снова начал мальчишка, – когда нас в тот день учителя вывели во двор и приехала пожарная машина, баба Маша как раз мимо школы шла, в универсам. Я от вас отошел к забору и стою себе там, на улицу смотрю, потому что знаю: волноваться не о чем, огня там нет, только мои шашки дымят. И вижу: идет она со своей сумкой, торопится. Но вдруг голову повернула, увидела дым из окон, людей во дворе, машину красную и к забору подбежала. Вцепилась старушка руками в прутья и смотрит не отрываясь, и будто даже шепчет что-то – губы шевелятся. Но нет, думаю, это мне кажется – я ведь от нее не очень близко стоял, шагов за двадцать, и она меня сначала даже не заметила. Смотрю, наклонилась бабулька к своей сумке и как будто какой-то черный клубок достала, держит в руке, а что именно – непонятно, далековато все-таки. А самое странное: она с этим комочком на ладони как будто разговаривает и даже пальцем грозит. Меня даже зазнобило: что это, думаю, старушка делает? Колдует, что ли? А она опять наклоняется и опускает клубок под забор. И это нырнуло между прутьев, и замелькало в траве прямо к школе! Я тогда первый раз подумал: мышь. Так потом и оказалось. А я стою, смеюсь, как дурак: вот так зверюшка, пожар побежала тушить! Где уж было догадаться, кто она такая, и о том, что баба Маша ее на разведку послала – узнать, большой ли пожар и всех ли вывели из школы. Мысли-то огонь не страшен, она везде пройдет и назад вернется. Но я тогда ничего этого не знал и думаю себе: неужели мышь и правда назад прибежит? Дрессированная, что ли? Так вроде бы ваша соседка на артистку цирка не похожа. Обычная бабка, только скандальнее других. А она так и стоит, держась за прутья, и глаз со школы не сводит, даже не шелохнется. И вот, смотрю, «пожарница» ее возвращается, опять в траве мелькает, и старуха ей рукой машет, как будто торопит. Протянула ей старушка ладонь, та на нее запрыгнула и – вижу! – точно ведь, разговаривают они. Та хвостом во все стороны машет, а бабулька вроде бы охает и головой качает. Что же это делается, думаю? Сказка какая-то. И смешно, и интересно! Но тут… тут мне страшно стало. Смотрю, повернулись они обе ко мне и смотрят. Потом бабка подхватывает свою сумку и идет в мою сторону, а мышь свою так на руке и держит. Я до того испугался, что просто весь застыл. Хочу бежать от них, а ноги не двигаются. А баба Маша идет, смотрит сердито, брови нахмурила и головой трясет от возмущения. Но это еще ничего! Когда она близко подошла, я смотрю, а мышь сидит у нее на ладони, будто человек, на задних лапах, а передней как рукой действует – на меня пальцем указывает! Я на них рот разинул, а сам дрожу, как заяц, и ничего понять не могу. Тут бабка подгребает ко мне вплотную и спрашивает:

– Видишь, кого я держу?

Я киваю, как припадочный, а язык-то не двигается. Она опять:

– А знаешь ли ты, хулиган бесстыжий, что видеть ее могут только те, кто виноват?

У меня, знаете, в глазах потемнело. Чувствую, сейчас упаду от страха, а бабка продолжает:

– Значит, правда это, что я услышала? Нет никакого пожара, а ребята во дворе стоят, потому что ты в школе надымил! Захотел, негодяй, урок сорвать?

Я опять быстро-быстро киваю, будто трясучка на меня напала. А говорить не могу, хоть что делай. Еще, смотрю, мышь эта вдруг на меня как оскалится, как зубами сверкнет! Чувствую: еще немного, и совсем сварюсь. Ноги у меня ослабели, и я прямо на землю сел. А старуха нависла надо мной, через забор перегнулась и говорит:

– Ты еще не знаешь, кто эта мышка и что она делать умеет. Так вот: она теперь за тобой следить будет, раз ты такие фокусы выкидываешь, людей за нос водишь. И все, что увидит, мне расскажет. А если еще подобную штуку сотворишь, она так тебя укусит – навек запомнишь! И знай: я не терплю никакого беспорядка и беспутного, как у тебя, поведения. Понял, паршивец?

А я уже окончательно к земле прилип, даже пошевелиться не могу – оцепенел. Она посмотрела внимательнее и говорит уже иначе:

– Ты меня не бойся. Ничего с тобой плохого не случится, если хорошо себя вести будешь. А лучше приходи ко мне сегодня после школы. Мать-то точно тебя не хватится – прошла мимо меня еще во дворе, с какой-то мымрой белобрысой. А я тебе кое-что расскажу! Придешь, что ли?

Вот тогда меня отпустило немного, и я отвечаю:

– Да!

А сам чувствую, не зная как, что старушка и вправду очень хочет, чтобы я ее навестил. Смотрю, она улыбается и говорит мне:

– Ну, и хорошо. Значит, жду тебя. А теперь подымайся скорее и в школу беги – вон, ваши уже в дверь заходят. Да не бузи больше, слышишь? – и рукой мне махнула на прощанье, повернулась и пошла.

Какое там бузить! Я еле на ноги встал и до школы доковылял! А в кабинет зашел самый последний, когда вы уже на местах сидели. Добрался до парты, упал на стул, смотрю на листок с контрольной, а сам думаю: «Это я с ума сошел. Или мне все приснилось: и шашки в туалете, и пожарные, и бабка, и ее мышь!» Но нет. Слышу, как Зайцева сбоку говорит Кирюшиной:

– А как теперь контрольную сдавать? Я даже половины не решила. Что мне, «пару» получать?

А та ей:

– Да тогда всему классу «пары» ставить надо! Никто же не успел, чего ты боишься? А вот как тому дураку попадет, который надымил, ты представляешь?

«Нет, – думаю, – что-то, значит, было. Шашки я поджег, наши перепугались, во двор вышли. Я у забора встал и… уснул, наверное. Стоя, что ли? Или я дыма нанюхался, отравился, и у меня теперь крыша едет? Ну, не может такого быть, чтобы мышь на разведку бегала, а потом старухе доносила (да еще как-то про меня дозналась!) и пальцем мне грозила».

Сижу я себе, не знаю, в своем ли я уме или уже того – сбрендил. А Зайцева помолчала чуток и опять у Кирюшиной спрашивает – и так злорадно:

– А что за это бывает? Его в тюрьму посадят?

Тут у меня до того руки зачесались ей плюху дать! Я сразу про бабку забыл. Передвинулся на место рядом (вы же знаете, я один сижу) и уже размахнулся, чтобы огреть ее получше за такие слова. А… рядом по парте коготки тук-тук-тук, и вдруг в самое ухо мне: «Пи-ик!» Я просто обмер.

Мы со Светкой не выдержали и фыркнули. Удивленному нашим весельем и даже чуть обиженному Сашке я объяснила, что и мы испытывали при появлении мыши те же самые чувства – и пугались до дрожи, и думали, что с ума сходим.

– Но все-таки, – подвела итог Светка, – тебе, Санек, хуже было. Мы с Ирой могли хоть встретиться и друг с другом поделиться. А ты был один. Это намного страшнее. И что дальше случилось? Ты увидел Пику?

– Да, – кивнул Сашка. – Она на парте сидела, прямо передо мной. Здоровая такая, глаза сверкают, шерсть дыбом от злости и зубы оскалила – ну точно, как волк. И опять мне грозит – уже кулаком! Я сразу заоглядывался – не смотрит ли кто? А потом вспомнил, что старуха сказала: видит ее лишь тот, кто виноват. «А виноват, – думаю, – я только в том, что хотел Зайцеву стукнуть». И сразу руку опустил – а то так и сидел, как дурак, замахнувшись. Мышка успокоилась, перестала мне свой кулачок показывать и зубы спрятала. Потом пискнула еще раз – не хуже милицейской сирены, я чуть не оглох – и пропала. «Вот, – думаю, – теперь нет сомнений, что мне в психбольницу пора. Бабушка, когда жива была, рассказывала, как моему пьяному деду какие-то маленькие человечки виделись, а он орал и их с себя стряхивал, Его тогда в дурдом увозили. А мне вот – мышь является, уже второй раз…» Тут звонок прозвенел, вы пошли из класса, а я сижу и встать не могу, как приклеенный. Наша математичка ко мне подходит говорит ласково:

– Ну, что ты, Саша? Расстроился из-за контрольной? Я помню, что для тебя она была очень важной. Видишь, как получилось: из-за одного хулигана всем неприятности.

И чуть ли не по головке меня погладить хочет, представляете? А не знает, что я и есть хулиган! Не знает, с каким трудом я эти шашки доставал, как их утром мимо дежурных проносил и мимо завуча, как перед контрольной в туалете спрятал, а потом уже на уроке дождался, пока хотя бы двое до меня в туалет у математички отпросятся (ведь будут же потом искать, кто это сделал – так чтобы меньше подозрений на меня было), после них сам попросился выйти и все устроил, что хотел. И до того мне, девчонки, стыдно стало, что даже, кажется, температура поднялась!

– Это ты просто сильно покраснел, вот тебя жаром и обдало, – авторитетно заявила Светка.

– Ну, наверное. Не знаю. Раньше со мной такого не было, – Иноземцев говорил торопливо и взволнованно, чертя в воздухе пальцем какие-то фигуры. – И я же ей «министерскую» контрольную сорвал, а она меня жалеет! Чувствую, уходить надо поскорее, пока не сказал что-нибудь не то, не признался; «Это я сделал!», и… какие у нее тогда глаза будут? Как она на меня посмотрит и что скажет? Тут меня, наоборот, будто холодной водой окатило – даже замерз. Вскочил я поскорее и – в дверь. Слышу, а она за моей спиной вздохнула и говорит: «Переживает мальчик». Я потом по коридору бежал, как ошпаренный – только бы поскорее скрыться. Короче, как последние два урока отсидел, не помню. Хотел вообще с них уйти, как раньше…

– Но про мышку вспомнил, – лукаво подсказала я.

– Да, – засмеялся Сашка, – и остался. Мне двух раз хватило с ней встретиться, больше не тянуло. А сбегать с уроков – это хулиганство, конечно, – козе понятно. Дорогу домой тоже плохо помню: шел и все время про математичку думал, как я ее обманул, а она еще меня утешала. И до того нехорошо было, просто до тошноты. А про свое обещание к бабульке зайти совсем забыл. Уже мимо вашего подъезда прохожу, смотрю – она у себя на балконе стоит и на меня смотрит, улыбается. И так мне легко стало, будто камень с души упал – сам не знаю почему. Я ей рукой махнул и в подъезд повернул. Поднимаюсь на второй этаж и думаю; «Зачем я туда иду?! Еще неизвестно, что там мне старушка приготовила. Может, такой сюрприз, что бежать надо без оглядки, а я вот уже в дверь звоню».

– И что она тебе приготовила? – с любопытством спросила я.

– О! – засмеялся Иноземцев и закатил глаза. – Плюшки с маком!

– Тебя, кажется, серьезно спрашивают, – обиделась я.

– И я серьезно, – заверил меня Сашка, – И какие плюшечки вкусные были, и как пахли! – я их сразу учуял, чуть только баба Маша мне дверь открыла и говорит: «Ну, вот. Зашел – и молодец. Будем сейчас чай пить, я сдобы напекла. Проходи!» Я шагнул в коридор, стал ботинки снимать. Краем глаза вижу – в комнате рядом что-то сверкает. Мне интересно стало, я голову повернул, чтобы посмотреть, А там на столе – самовар! Честное слово, не вру, – огромный, красноватый какой-то и сияет! Я пока на него глаза лупил, слышу: возле ног что-то шуршит. Гляжу, а мой правый ботинок (я его уже снял) куда-то ползет. Хотел его схватить и не успел – он уже под шкаф залез, только шнурки снаружи торчать остались. А старушка сидит уже за столом и посмеивается, и говорит мне так, будто это вообще нормально, когда ботинки сами ходят: «Что-то ты долго там разуваешься. Снимай теперь второй и иди сюда, а то чай остывает». Ну, я поскорее башмак с левой ноги сдернул, встал на ноги и хоть на пол не смотрю, а слышу, как и второй зашуршал и тоже под шкаф поехал. Чудеса, конечно, – но уже не первые в тот день. Я и не удивляюсь, захожу в комнату и… тут уж, конечно, опять начинаю паниковать, хотя и тихо. Вижу, в углу стоит таз, а рядом… вы только не визжите! – две огромные мыши чуть ли не с меня ростом! Я начинаю пятиться, чтобы повернуться и бежать, а бабулька спокойно так говорит: «Подходи к ним и не бойся. Они тебе на руки польют, а то, как на грех, воду выключили – и холодную, и горячую. А руки-то тебе помыть надо!» Смотрю, точно: у одной зверюги в лапах кувшин с водой, а другая полотенце наготове держит. Ну, я так обалдел, что взял и брякнул: