Текст книги "Свой почерк в режиссуре"

«Запах женщины»

Посмотрим еще один фрагмент. Это уже совсем другая картина, тоже наверняка вам хорошо известная, – фильм «Запах женщины» Мартина Бреста, снятый в 1992 году, американский римейк одноименного итальянского фильма Дино Ризи, поставленного по роману Джованни Арпино «Мрак и мед». Это тот редкий случай, когда римейк не только не уступает оригиналу, а, на мой взгляд, по целому ряду параметров превосходит его. Внимание на экран.

(Идет демонстрация фрагмента.)

Мы посмотрели одну из лучших сцен этой замечательной картины. Здесь такой двойной фокус – сцена уже изначально, на уровне сценария, задумана как совершенно необычная, поражающая воображение, потому что слепой мужчина учит танцевать танго молодую красивую девушку, то есть сама по себе идея уже из ряда вон выходящая. А когда к этому добавляется великий артист, то, конечно, сцена становится потрясающей. Кстати, это первая роль актрисы Габриэль Анвар, после чего ее карьера прямо взлетела, один небольшой эпизод сразу сделал ей карьеру на долгие годы.

Опять же это, разумеется, немножко сказочная история, потому что мало таких мужчин, как Аль Пачино, да к тому же так танцующих, даже зрячие люди редко могут так танцевать, для этого надо быть танцором-профессионалом, а ведь он здесь играет слепого. И отнюдь не танцора, а военного офицера.

В реальности зритель конечно же ничего подобного никогда не видел. И он испытывает невероятное чувство восхищения и благодарности, потому что видит человека, который преодолевает, казалось бы, непреодолимое, и все это поддерживается совершенно чудной музыкой, которая создает необходимую атмосферу. Движение, пластика, музыка, замечательные артисты – здесь сразу несколько компонентов, которые захватывают и приковывают и делают эту сцену блистательной.

И в результате режиссерский расчет на то, что зритель поверит во все происходящее, срабатывает. Режиссерская планка в этой сцене поднята так высоко, что зритель даже не задумывается, насколько это происходящее реально.

Вообще, это парадокс хорошего кино – в обычной жизни чем выше поднимается планка, тем тяжелее ее взять, а в кино – чем выше ты ее ставишь, тем иногда, оказывается, проще ее взять, и когда это происходит, то становится большим событием. Так что очень важно изначально установить планку вашего замысла на серьезную высоту.

12. Правила игры

Цензура. Запрет картины. Борьба за фильм. Взлеты и падения. Суть профессии

«Приключения Петрова и Васечкина»

Я долго думал, чем закончить этот наш краткий курс. И в конце концов решил рассказать вам одну почти невероятную историю, которая представляется мне весьма поучительной. Поучительной и с точки зрения исторической, то есть вам будет полезно услышать о том, какие нравы царили в нашей стране лет этак тридцать пять тому назад, и с точки зрения профессиональной, то бишь что может произойти со снятым фильмом. К сожалению, все подводные камни предусмотреть невозможно. Но важно во что бы то ни стало удержать свою лодку на плаву.

История эта связана с двумя картинами, ставшими по сути моей визитной карточкой. Однако, если бы моя судьба сложилась иначе, что было очень возможно, она, скорей всего, была бы совсем другой. Итак, вот вам честный рассказ о том, что тогда произошло.

Кинематографисты редко меряют свою жизнь прожитыми годами – как правило, снятыми фильмами. Никто из нас не скажет: «это было в таком-то году», мы скажем: «это было во время съемок такой-то картины». Так вот, история, которую я расскажу, случилась со мной по окончании съемок фильмов о приключениях ставшей впоследствии знаменитой троицы – Петрова, Васечкина и красавицы Маши.

Фильмы «Приключения Петрова и Васечкина. Обыкновенные и невероятные» и «Каникулы Петрова и Васечкина. Обыкновенные и невероятные» я снимал на Одесской киностудии по заказу Гостелерадио СССР. Это довольно важная информация для понимания происходившего. Фильмы в ту пору, а было это в 1983 году, полновластно принадлежали одной из двух государственных монополий – либо Госкино, либо Гостелерадио, независимо от того, на какой студии снимались. Оба госкомитета относились друг к другу весьма ревностно, если не сказать враждебно, в дела друг друга категорически не вмешивались, и, соответственно, отношения с кинематографистами у них тоже складывались совершенно автономно.

Фильмы, делавшиеся по заказу Гостелерадио, вся страна возила сдавать в московское телевизионное объединение «Экран», директором которого был тогда в ту пору довольно беззлобный, но подневольный и весьма боязливый человек Борис Михайлович Хессин. Именно он и давал окончательную оценку представленной картине – оценку, от которой зависели как экранная судьба фильма, так и гонорары его создателей.

Напомню вам: фильмы, о которых идет речь, были, во-первых, музыкальными, причем музыка, написанная молодым композитором Татьяной Островской, звучала по тем временам более чем современно и сильно отличалась от привычных «пионерских» мелодий, а во-вторых, картины эти несли в себе довольно сильный сатирический заряд. Дело в том, что я использовал в своих сценариях классические произведения, делая своеобразный парафраз, то бишь перенес их действие в сегодняшний день и дал их разыгрывать детям, в результате чего они начали звучать весьма остро, даже злободневно.

Так, скажем, первая серия «Каникул», являвшаяся полнометражным мюзиклом под названием «Хулиган», представляла собой современную вариацию на тему гоголевского «Ревизора», где все действие происходило в пионерском лагере. Занимавшие ответственные посты в лагерной дружине пионеры превратились, таким образом, в маленьких коррумпированных чиновников, каковыми они, между прочим, зачастую и были на самом деле.

«Экран», куда режиссеры на разных этапах работы над фильмом обязаны были представлять отснятый материал для утверждения, а точнее – для цензуры, почувствовав опасность, зревшую в моих картинах, давал мне бесконечные поправки, настаивая на досъемках, пересъемках, переозвучивании уже отснятых сцен.

Так, например, в номере «Танго», которое исполнял Васечкин, категорически было предложено убрать первое слово в словосочетании «красный следопыт», в противном случае весь номер должен был пойти «под ножницы».

В результате в куплете:

 
Пойми, я сердцем чист,
Враньем по горло сыт,
В душе я активист
И красный следопыт!
 

Васечкин стал петь «… и даже следопыт!».

Или, скажем, в первой новелле «Приключений» – «Укрощение строптивой» – Васечкин, беседуя с Петровым, интересуется:

– Ты за луну или за солнце?

Петров сомневается:

– Ну, допустим, за солнце.

– За проклятого японца! – торжествует Васечкин.

– А если за луну? – озадаченно спрашивает Петров.

– За луну – за советскую страну! – снисходительно поясняет Васечкин.

Так вот, граничащая с безумием боязнь крамолы доходила до такой степени, что слово «советскую» тоже решительно потребовали заменить. В данном случае я вывернулся, поставив в фонограмме на это место громко прозвучавший школьный звонок, «забивший» иронично звучавшее словосочетание.

Примеров таких могу привести множество.

Вплоть до того, что спустя три месяца после окончания съемок я опять собрал съемочную группу и своих юных актеров, чтобы доснять целую сцену – как начальница лагеря читает детям «Ревизора» и распределяет роли. Это было сделано для того, чтобы снять сатирический пафос «Хулигана», как бы «перевести стрелки» на Гоголя, тем более что текст его использовался почти впрямую.

Однако даже эта решительная мера меня, точнее, мои фильмы, не спасла.

Фильм «на полке»

Долгую историю затяжной борьбы за строчки, куплеты, сцены и даже порой музыкальные фразы я сейчас опущу – не об этом речь. Перейду сразу к тому моменту, когда «Экран» принимал решение о судьбе уже полностью готовых и уже исправленных картин. К этому времени мой первый двухсерийный фильм «Приключения Петрова и Васечкина…» уже больше года лежал без движения. «Каникулы…», похоже, ожидала та же судьба.

После просмотра разъяренный Хессин стукнул кулаком по столу и объявил буквально следующее:

– Эти фильмы в эфир не выйдут никогда! Эти дети разговаривают и держатся не как наши дети! И вообще!.. Что за тексты они поют? Кто эти стихи написал?

– Я, – робко вякнул я.

– Ах вот оно что! – еще больше рассвирепел Хессин. – Теперь понятно! Ладно эти стихи и диалоги, но ведь и музыка не пионерская! И даже пластика не пионерская тоже! Этого мы на экранах никогда, вы слышите, товарищ Алеников, ни-ког-да пропагандировать не будем! Это не советские фильмы! Это какие-то сплошные американизмы!!!

Никакие мои уговоры открыть глаза и посмотреть в окно, чтобы хотя бы прислушаться к доносящейся оттуда современной музыке, – увы! – не возымели ни малейшего действия. Нюхом чующий скрытую крамолу Хессин категорически стоял на своем. Приговор был окончательный и обжалованию не подлежал. Фильмы о Петрове и Васечкине легли «на полку», другими словами, на веки вечные отправились в фильмохранилище без права показа в эфире.

При этом справедливости ради следует заметить, что лично ко мне директор «Экрана» относился с безусловной симпатией, проскальзывающей даже во время гневных отповедей, обрушивавшихся на меня. Он как бы пытался дать понять, что самому ему фильмы, безусловно, нравятся, но он, к сожалению, находясь на столь ответственном посту, вынужден играть по принятым правилам.

Аудиенция

Короче говоря, начался новый этап моей жизни. Я вступил в борьбу за выход моих фильмов в свет. Куда я только не писал, и к кому только не обращался!

Я пытался дать Хессину в руки своеобразные «охранные грамоты», которые в свою очередь дали бы ему возможность оправдаться перед высшим начальством – руководством Гостелерадио. Документы эти призваны были подтвердить лояльность моих картин и их героев.

В «Экран» пошел поток писем и звонков. Академия педагогических наук объясняла, что никакого криминала в «Любви второгодника» не видит. Институт художественного воспитания Академии наук СССР общим собранием принимал решение, что фильм даже полезно показать подрастающему поколению, ибо, разговаривая с ним на его языке, он безусловно с успехом преподаст ему ряд важных нравственных уроков…

Мэтр детской музыки знаменитый композитор Дмитрий Кабалевский давал заключение, что музыка в фильме имеет полное право на существование. Главный детский поэт страны, автор государственного гимна Сергей Михалков примерно то же самое объяснял «Экрану» по поводу стихов, служивших текстами к песням… Пытались защитить картины художественный руководитель Детского Музыкального театра известный режиссер Наталья Сац, секретарь Союза писателей детский писатель Анатолий Алексин и многие другие.

Я мог бы продолжать и продолжать этот список, тем более что с огромной благодарностью вспоминаю всех людей, пытавшихся мне помочь. Увы, все оказалось бесполезно. Время было смутное, куда повернет недавно пришедший к власти Андропов, было не совсем ясно, и Гостелерадио совершенно не хотело рисковать, выпуская мои фильмы на всесоюзный голубой экран.

Тем не менее я не сдавался и в конце концов был вызван на аудиенцию к считавшемуся всесильным первому заместителю председателя Гостелерадио СССР Энверу Мамедову.

Войдя в масштабный кабинет, я не сразу обнаружил его хозяина. Огромный стол в конце кабинета пустовал.

– Ну чего встал? – раздался хамовитый голос, и только тут обнаружилось, что Мамедов в вальяжной позе возлежит на ковре, разглядывая меня снизу вверх. – Ты чего ко мне с торбой пришел? – спросил первый зам, кивая на висевшую на моем плече сумку. – Ты больше с торбой ко мне не приходи, оставляй в приемной!

Наступила странная пауза. Я, признаться, был совершенно не подготовлен к этой сюрреалистической встрече и теперь судорожно пытался решить, что делать, как реагировать на это хамское «ты», да и вообще, оставаться ли на ногах или сесть, а если сесть, то куда…

В конце концов так же молча я стал опускаться на знаменитый ковер, тот самый, на который так часто вызывались провинившиеся. Впрочем, не успел я присесть, как Мамедову отчего-то наскучило валяться, он встал и направился к столу. Я тоже вынужден был подняться, иначе ситуация становилась уже совершенно абсурдной.

Водрузившись над столом, первый заместитель посмотрел на меня мутным взором и неожиданно поманил к себе длинным пальцем. Я приблизился, припоминая ходившие по «Экрану» слухи о том, что всесильный зам употребляет наркотики и вообще не чужд никаким иным земным радостям.

Периодически на киностудиях страны запускались фильмы вне всяких утвержденных планов, или уже на утвержденные неожиданно отпускались дополнительные деньги, или внезапно на главную роль без всяких там художественных советов специальным приказом назначалась та или иная актриса… И все эти разнородные события имели под собой только одно объяснение – личные взаимоотношения первого замминистра с прекрасными представительницами киноискусства. Впрочем, в этом плане я, признаться, не вижу большой разницы между Гостелерадио и Голливудом.

Короче говоря, я подошел и остановился около стола, давая Мамедову возможность рассмотреть меня более внимательно. Видимо, что-то в этом осмотре не удовлетворило первого заместителя председателя Гостелерадио СССР.

– Ты чего воняешь? – строго спросил он, откинувшись на спинку кресла.

Мне показалось, что я ослышался.

– Не понял, – совершенно искренне произнес я.

– Я говорю, ты чего эту вонь распустил? – повторил Мамедов, тыча указательным пальцем в бумаги, разложенные перед ним на столе, в которых я тут же признал собственноручные обращения в разные высокие инстанции, включая ЦК партии, с целью спасения своего детища. – Ты чего, думаешь, тебе это поможет? Во! – И первый заместитель сложил у меня перед носом выразительную фигуру из своих длинных пальцев. – Ты бы, вместо того чтобы этим говном заниматься, лучше думал, чего снимаешь! Кончай эту вонь по-хорошему, а то…

Я так и не узнал, чем именно собирался пригрозить мне Мамедов, потому что в это время речь всесильного зама прервал телефонный звонок.

Телефонов на гигантском столе было штук восемь. На этот раз звонил красный, с гербом, – «вертушка». Мамедов осторожно взял трубку и как-то неуловимо весь вдруг вытянулся в кресле.

– Да, конечно, – забормотал он, – безусловно. Я так и предполагал…

При этом он ожесточенно замахал на меня свободной рукой, давая понять, что аудиенция окончена.

Я выскочил из кабинета вне себя от злости и бессилия. Диалог, как говорится, не состоялся. Я впервые столкнулся с советской бюрократической машиной, которая с изощренным садизмом пересылала жалобы сограждан тем лицам, на которых они жаловались. То же случилось и с моим письмом, отправленным в отдел культуры ЦК. Оно вернулось в ту самую инстанцию, мнение которой я оспаривал.

Разговор с министром

Я решил, что у меня остался единственный шанс – попытаться поговорить с самим министром, то бишь любимцем покойного Брежнева, знаменитым своей суровостью председателем Гостелерадио СССР Сергеем Георгиевичем Лапиным, который одним движением пальца мог решить как судьбу моих картин, так и мою собственную.

Я прекрасно понимал, что с фильмами на полке у меня не было никаких шансов получить новую постановку, тем более что в штате киностудий я никогда не состоял. Поэтому борьба шла не просто за выход фильмов, но в принципе за мое право быть режиссером. А если говорить серьезно, то за смысл всей моей жизни, поскольку без любимой профессии я ее себе просто не представлял.

Лапин, надо заметить, при всех его зверствах, слыл человеком не чуждым искусству и к целому ряду деятелей культуры благоволил. Так однажды, спустя примерно пару месяцев после окончания моей первой официальной картины, сделанной все в том же «Экране», «Жил-был настройщик», у меня раздался интересный звонок.

– Здравствуйте, Володя! – приветствовал меня вежливый голос. – Это говорит Захаров.

– Здравствуйте, Марк Анатольевич! – обрадовался я неожиданному звонку замечательного режиссера, с которым имел удовольствие быть знакомым.

– Дело вот в чем, – каким-то извиняющимся голосом продолжал Захаров, – я по просьбе Лапина лечу в Швейцарию, на кинофестиваль телевизионных фильмов в Монтрё, представлять в конкурсе вашу картину «Жил-был настройщик». Так вот я бы хотел ее посмотреть. Как это можно организовать?

Я опешил. Мало того что никто не сообщил мне о том, что «Настройщик» был представлен на фестиваль, но даже представлять фильм отправляли не меня, автора сценария и режиссера, и даже не Ролана Быкова, сыгравшего в нем главную роль, а не имеющего ни малейшего отношения к картине Марка Захарова.

Рассказываю об этом эпизоде просто для пояснения царивших в ту пору нравов. Все опиралось исключительно на личные симпатии или же, напротив, антипатии могущественного телерадиоминистра.

На следующий день я позвонил Лапину. К моему удивлению, вежливый референт тут же соединил меня. Я решил, что это хороший знак.

– Слушаю вас, – раздался в трубке вполне любезно звучащий голос.

Я поздоровался, представился.

– И что же вас тревожит, Владимир Михайлович? – приветливо поинтересовался министр.

– Меня тревожит то, что мои фильмы решено не выпускать на экран, – обрадовался я. – Понимаете, Сергей Георгиевич, это все же два с лишним года работы большой группы людей, я уже не говорю о государственных деньгах, выброшенных на ветер…

– Прекрасно вас понимаю, – сочувственно прервал меня Лапин. – Напомните, о каких, собственно, фильмах идет речь?

Я напомнил.

– Да, да, конечно, – с энтузиазмом отреагировал председатель Госкомитета. – Но помилуйте, Владимир Михайлович, дорогой мой, как же мы можем выпустить эти фильмы?

– А почему же нет? – насторожился я.

– Да фильмы-то очень плохие! – со странной радостью в голосе заявил министр.

Я опешил. Чего угодно я мог ожидать, но только не такого удара ниже пояса. От него у меня не было заготовлено никакого отпора. В этом плане любой художник совершенно беззащитен. Он может ответить на все, кроме упрека, что его работа плоха.

– Но как же так, Сергей Георгиевич, – слабо попробовал оправдаться я, – фильмы получили целый ряд наград на международных кинофестивалях… Вот только что главный приз на фестивале в Испании… Все-таки международное признание…

– Нам, дорогой мой, Запад не указ! – резко прервал мои излияния Лапин и, помолчав, произнес совсем уже загадочную фразу: – Тем хуже для них и для вас!

– Почему? – робко поинтересовался я.

– Потому что я вам очень не советую ориентироваться на западные мнения! – напирая на букву «ч» в слове «очень», отрезал министр. – Это же капиталистический фестиваль! Они специально дают свои хорошие призы нашим плохим картинам, чтобы выставить нас на посмешище! Мы еще разберемся, что это за умник ухитрился отправить ваш фильм на этот фестиваль! Какая студия отправляла?

– Одесская, – уныло ответствовал я, чувствуя себя предателем.

Должен вам сказать, что замечательный мой редактор на Одесской студии Марина Багрий-Шахматова, минуя Москву, тайком отправляла мои фильмы на фестивали в надежде, что завоеванные награды помогут одолеть цензурные препоны.

– Ну, с Одесской студией мы разберемся, – злорадно произнес Сергей Георгиевич. – А вы, голубчик, – неожиданно смягчился он, – если уж сняли плохой фильм, так, по крайней мере, имейте мужество отвечать за него. А на Запад нам тут кивать нечего! Нам, дорогой мой, Запад не указ! У нас своя голова на плечах. Чем-то вы им там, видимо, очень потрафили, если уж они вам призы дают за эти ваши так называемые творения.

– А вы их видели? – сраженный всей этой логикой, упавшим голосом спросил я.

– Ну конечно! – обрадовался Лапин. – Разумеется, видел. Ужасные фильмы! Просто очень плохие! Смотреть невозможно. У вас, Владимир Михайлович, простите, есть какая-нибудь другая профессия? – участливо полюбопытствовал он.

– Нет, – несколько раздраженно ответил я.

– А жаль, очень жаль, – огорчился министр. – Я бы вам искренне посоветовал переменить профессию. Вам, простите, голубчик, сколько лет?

– Тридцать пять, – растерялся я.

– Ну вот, еще не поздно! – обнадежил меня Лапин. – Подумайте об этом. И уж во всяком случае не связывайте свои творческие планы с Гостелерадио. У нас с вами вряд ли что получится в будущем. Ну, всего вам доброго, голубчик! Спасибо за звонок! – ласково попрощался он.

Я долго и тупо смотрел на гудящую трубку, прежде чем решился положить ее обратно на рычаг. Мне понадобилось, наверное, не менее четверти часа, чтобы совладать с охватившим меня диким отчаянием и опять понемногу начать рассуждать.

Я повторил про себя весь телефонный разговор с министром. Несколько раз. Слово в слово. Как видите, и сейчас, спустя столько лет, я его помню досконально. Мы всегда запоминаем все судьбоносные моменты нашей жизни.

В общем, чем больше повторял я лапинские фразы, тем большее сомнение они у меня вызывали. Если уж ему так не понравились мои фильмы, почему он не привел ни одного конкретного довода, примера, почему не объяснил, чем именно они так плохи?!

Я почувствовал, что мне необходимо срочно, сию же минуту разрешить эти раздиравшие меня сомнения. И уже более не колеблясь, вновь набрал номер председателя Комитета. Трубку снял тот же вежливый референт, который соединил меня с Лапиным около получаса тому назад.

– Это опять режиссер Алеников, – сказал я. – Я хотел уточнить у вас, когда именно Сергей Георгиевич смотрел мои фильмы «Приключения Петрова и Васечкина…» и «Каникулы Петрова и Васечкина». Руководство студии просило меня узнать… Для них важно, какого именно числа это было…

– Одну минуточку, я сейчас проверю, – ответил референт. – Не вешайте трубку.

Я ждал с замиранием сердца.

Наконец трубка вновь ожила.

– Тут какое-то недоразумение, – несколько удивленно произнес референт. – Сергей Георгиевич эти фильмы не видел.

– Вы уверены? – еле сдерживая радость, переспросил я.

– Ну конечно, – подтвердил референт. – Я лично отвечаю за все просмотры. Эти фильмы мы ни разу не заказывали.

– Большое спасибо за уточнение. Я передам. На студии разберутся. Всего хорошего.

Я медленно положил трубку.

Теперь я буквально задыхался от ярости.

– Тварь! – шептал я. – Вонючая тварь! Сукин сын! Гад ползучий! Ты же чуть не погубил меня! Чуть не пустил под откос всю мою жизнь!..

Сам того не ведая, коварный министр своей подлостью просто развязал мне руки. Сейчас я был готов к любым, самым отчаянным шагам.