Текст книги "Первая мировая. Во главе «Дикой дивизии». Записки Великого князя Михаила Романова"

7 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая и нежная Наташа,

Пишу тебе коротенькое письмо, т. к. мы расстались только третьего дня. Сегодня едет обратно курьер на Тарнополь – Волочиск. Я только что послал тебе телеграмму, – надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь и благополучно доехала до Гатчины. После того, как мы с тобой расстались, Кока правил автомобилем верст 50, а потом я остальные 170. – Мы приехали сюда в 10½ ч. – Накануне нашего приезда, наш командующий армией ген. [П.А.]Лечицкий и Хан [Нахичеванский] поехали в нескольких автомобилях на позицию к одной из наших батарей. Ввиду того, что их компания была большая вместе с штабными лицами, австрийцы открыли по ним сильный артиллерийский огонь. Лечицкий и Дистерло (он же Ватерло), которые были немного впереди, просидели, скрываясь более двух часов, в пустом окопе, который находился поблизости, а Хан [Нахичеванский], который оставался у батареи, был легко контужен 6-дюймовой гранатой, которая разорвалась на дороге в 10 шагах от Хана. – Я два раза был там, две и три недели тому назад, но так как мы старались не обнаруживать себя, то никто по нас и не открывал огонь, а они сами виноваты в том, что случилось. – Хан [Нахичеванский] на днях будет в Петрограде, получил отпуск. – Теперь напишу относительно автомобилей: я предлагаю продать военному ведомству красный автомобиль, нам он совершенно ненужен. Продажу его поручить Управлению [уделов]. Покупать теперь новый открытый автомобиль не стоит, а лучше протелеграфировать в Англию о высылке открытого «Rolls-Roys» и «Hupmobile», которые даром стоят без употребления, и неизвестно, сколько времени им придется там стоять, а ты сама знаешь, что все вещи от времени только портятся, кроме того, если желаешь, то выпиши и Leacl’a. – Было бы так приятно попользоваться этими машинами во время предполагаемого перерыва. Обдумай хорошенько этот вопрос и реши поскорее. Право, не стоит приобретать в настоящее время новую машину, не забудь, что у нас еще заказан чудесный автомобиль в Париже. – У нас чудесная погода. Мы вчера ездили верхом, и в маленьком лесу я сорвал для тебя эти цветочки. Тепло ли в милой Гатчине, как здоровье дорогого Беби? – Все время мысленно с тобой, моя Наташечка. Да хранит тебя Господь, будь бодра и не забывай меня. – Прощай, мой Ангел, крепко обнимаю тебя и нежно целую.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 52–55 об. Автограф.

8 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя родная Наташа,

Пишу тебе опять сегодня с Ханом [Нахичеванским], который уезжает в отпуск, я рад за него, потому что он действительно нуждается в нем, он все время нездоров, хотя он и уверяет, что он очень недоволен тем, что уезжает, на самом деле я думаю, что он очень рад. – Интересно, как решится наша судьба, и отведут ли нас немного в тыл, и не разрешат ли офицерам по очереди пользоваться хотя бы небольшим отпуском. Я лично думаю, что теперь есть надежда, что это устроится. – Моя дорогая Наташечка, мне так хотелось бы провести хоть две или три недельки с тобой (конечно, чем больше, тем лучше), какая это была бы радость! – Сегодня мы едем в Кабардинский полк к завтраку, едем туда верхом полями, это около 12 верст. В вчерашней телеграмме ты мне пишешь, что получила письмо от M-r Thormeyer’а, мне очень интересно знать, что он тебе пишет и что ты ему ответишь. – [Л.Л.] Жирар я еще не говорил о грубости его отца, но непременно скажу, потому что я действительно возмущен и возмущаюсь всеми подлыми поступками людей, и больше никогда не буду даром пропускать такого рода вещи. – Извиняюсь, что пишу так криво, дело в том, что я держу бумагу не как обыкновенно прямо, а почти так, как ты – криво, но это очень трудно, нужно к этому привыкнуть и если только привыкнуть так писать, то я чувствую, что писать мне будет легче, рука не будет так уставать. – За мое отсутствие здесь никаких перемен не произошло; Залещики австрийцы продолжают обстреливать, хотя менее сильно. – Третьего дня моя зайчиха, которая оказалась кролихой, неблагополучно разрешилась от бремени, ибо птенцы родились раньше времени, почти без шерсти и дурища мамаша их бросила и не подумала даже их пригреть и покормить, двое из них сейчас же покончили существование, а двое других пришлось бросить через несколько часов. Молодой зайчик очень красивенький. Когда в Гатчине настанет теплая погода, тогда я их к тебе пришлю с тем условием, чтобы в саду для них было бы отведено небольшое отгороженное место и обтянуто металлической сеткой, тогда они будут там жить в безопасности. – Погода у нас чудная, мне очень грустно, что у вас такая плохая, должна же когда-нибудь перемениться. – Теперь мне надо кончать и идти прощаться с Ханом. – Да хранит Вас всех Господь, мысленно всегда и все время с тобой, мой Ангел, будь здорова, целую детей и нежно обнимаю тебя, моя дорогая Наташа.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 57–60 об. Автограф.

12–14 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя собственная дорогая Наташа, от всего сердца благодарю тебя за дорогое твое письмо, посланное с Романовым, а также и за куличи и пасхи, которые были очень вкусные, я только что съел последний кусок. Спасибо также и за духи, мне ужасно приятно их нюхать, т. к. они уже напоминают тебя; я их употребляю в очень маленьком количестве, чтобы не привыкнуть слишком скоро к их прелестному запаху. Сегодня ровно неделя, что мы с тобой расстались, а мне кажется, что гораздо больше, по крайней мере, месяц. Меня удивляет и очень радует любезность полк[овника] Стелецкого, что значит такая перемена? – Другой раз, мне кажется, было бы проще тебе ехать до Брод на автомобиле, то, что я тебе и советовал тогда сделать. Мы в тот день встретили множество пленных австрийцев, которые шли на Броды, вид у всех был ужасный, изнуренный и больной; многие из них ехали на подводах. – Я счастлив был узнать, что дома ты нашла все благополучно и что Беби выглядит гораздо лучше, лишь бы погода стала теплой, чтобы ему можно было бы выходить, тогда он скорее окрепнет и порозовеет. – Хорошее ли письмо тебе написал [великий князь] Дмитрий [Павлович]? Ты мне никогда ничего не сказала, какое письмо ты ему написала! Приедет ли к тебе княгиня [А.Г.]Вяземская? Нашлась ли квартира для Маргариты Васильевны [Абаканович]? Я об этом сказал Коке, он только не может понять, почему она раньше не позаботилась об этом, еще в августе был об этом вопрос, и Коке очень хотелось найти дом в Гатчине. – Видела ли ты милого Хана [Нахичеванского]? Если нет, то очень прошу его повидать и быть с ним полюбезнее, потому что он со мной всегда так внимателен и добр и к тебе относится одинаково хорошо. – С [Л.Л.] Жираром я на днях имел длинный разговор, в котором рассказал про возмутительное поведение его отца по отношению тебя, мы вообще долго и много по этому поводу говорили. Он также глубоко возмущен этим делом и сказал, что главная виновница это баронесса и что его отец, не будучи очень умным человеком, а, кроме того, и без характера, всецело находится под ее чудным влиянием. Я просил его написать от меня барону и сказать, что я прошу больше никогда мне не телеграфировать и что при встрече с ним я руки ему не подам и поступлю с ним так, как он с тобой. – Жирар благодарил меня за откровенность, сказал – «слушаюсь, я обо всем этом напишу». – Кроме того, я ему Л.Л. [Жирару] сказал, что благодаря его резкому отношению к окружающим он совершенно зря портит свои отношения с ними и что часто, отдавая приказания в такой форме, он пользуется моим именем, хотя он и отрицал это последнее, но в очень слабой форме, что, кажется, и показывает, что я был прав в моем обвинении. Во всяком случае, я с ним хорошо поговорил и он благодарил меня за то, что я с ним так откровенно поговорил. К этому я должен тебе прибавить, что, вернувшись сюда, как батюшка [Петр Поспелов], так и Иван А[лександрович] [Кадников] мне сказали, что Жирар к ним сильно изменился за последнее время (в лучшую сторону), а после моего разговора с ним тем более. Кроме того, он нам обоим предан, в этом я убежден, поэтому я очень прошу тебя на него больше не сердиться и написать ему в ответ на его письма милое письмо. Я ему не говорил, что ты на него сердишься, он об этом ничего не знает; сделай так, пожалуйста, моя дорогая.

13 апреля. – Продолжаю писать сегодня. С курьером вышла глупая история. По всем расчетам он должен был приехать в Броды в ночь с 11-го на 12-е, куда и были высланы два автобуса, это, по-видимому, совпало с отъездом Государя из Львова, т. к. охрана на пути не пропустила их до самой станции. Вольноопределяющийся, который был с автобусами, отправился на станцию, чтобы справиться о курьере. Комендант станции ему сказал, что курьера в поезде не оказалось, таким образом, автобусы вернулись пустыми обратно в Тарнополь, сделав около 300 в[ерст]. А только что нам передали, что сегодня утром курьер с вещами выехал из Тарнополя и, вероятно, не позже 12 ч. дня, т. е. через час он сюда приедет. – Новостей у нас никаких нет. Несколько дней тому назад мы все съездили верхом (прямо полями) к кабардинцам. Они устроили для нас завтрак в лесу – было очень симпатично и мило. Погода была дивная (впрочем, как и все это время). Мы сидели на бурках, завтрак был очень вкусный, лес оживлялся пасущимися кабардинскими матками, которые паслись с жеребятами. Окончив завтрак, мы смотрели танцы руссин, их было несколько пар мужчин и женщин, в своих летних национальных платьях. – Каково было мое удивление, когда я увидел среди этих танцующих крестьян Ивана А[лександровича] [Кадникова]. Его же дама была самая миловидная – впоследствии оказалось, что это был переодетый солдат (кабардинского полка, но русский). Я их снял несколько раз, надеюсь, фотографии будут удачными. Затем русские нижние чины пели и плясали, кабардинцы также; было также состязание господ офицеров в рубке хвороста кинжалами, причем мой большой дагестанский кинжал рубил несравненно лучше всех других. В 6½ ч. мы простились с любезными и гостеприимными кабардинцами и поехали к себе. – Днем мы каждый день ездим верхом, здесь совсем Россия, огромные черноземные поля, русская ширина и простор; постоянно выскакивают русаки; в начале мы скакали за ними, потом к этому явлению мы привыкли и перестали их гонять. Лесов в этих краях мало, только отдельные острова (как говорят охотники) деревья мелкие: дуб и бук по преимуществу. – После завтрака Кока и я пошли немного гулять в поле и вот, возвратившись к себе, были встречены курьером, который привез огромное количество всего. От всего сердца благодарю тебя за дорогое твое письмо, я всегда так рад бываю получать твои письма, и меня все интересует, что ты пишешь. Благодарю также за конфеты, которые я передам сам после завтрака, т. к. еду в Кабардинский полк, а оттуда перешлю и в Дагестанский. Верховцев прислал земляничку и масло (соленое), спасибо и за это. С тех пор, что я здесь, я лишен возможности есть хлеб с маслом, потому что масло несъедобно, – соленое я еще не успел попробовать, но уверен, что оно будет и свежее и вкусное. От Исиповича получил пару желтых высоких сапог, кожа не твердая, сидят очень удобно и широко, вообще для летнего времени они будут очень практичны. – О нашем перерыве ничего еще не известно и я начинаю сомневаться, дадут ли нам его. В случае, если дадут, то, конечно, мне можно будет отсюда уехать. В том письме я писал только об офицерах, по той причине, что офицеров никогда не отпускают в большом количестве, а только ограниченное число, вот и все, а про себя не писал, потому что не думал, что ты так это поймешь. Нет, я все-таки буду надеяться, что удастся мне приехать к тебе, Ангел мой нежный. – Ландыш (имеется в виду великий князь Дмитрий Павлович. – В.Х.) сам виноват, что не приехал к нам в Гатчину, когда я его приглашал, а кроме того, когда я с ним говорил по телефону и нас перервали, то я дождался и добился, чтобы нас снова соединили, а он больше не подошел к телефону, сказав через своего камердинера, что запаздывает к обеду и не может подойти; значит, и в этом нет с моей стороны никакой вины. В чем же состоит его новая комбинация, ты мне ничего об этом не пишешь? – Я очень рад, что ты помогла бедной В.Н. Крачковской, мне ее ужасно жаль, и нам надо и впредь ей помогать. – Телеграмму от Котона я не получал. Озеровых я знаю двух и генералов, один Сергей, бывший мой командир Преображенского полка, очень милый человек, другой Давид и прежде заведовал Аничковским дворцом. – Спасибо за присланный мне портфель. – Я очень рад, что ты решила выписать открытый «Rolls-Royce» и «Hupmobile», ибо они там зря портятся, а у нас поработают, а когда только поедем за границу, то снова возьмем их с собою, конечно, нужно их застраховать. Военное ведомство постоянно получает большие транспорты новых машин из Англии, которые благополучно приходят. – С Кокой я несколько раз говорил относительно его Маргариты В[асильевны]. Она, по-видимому, его разлюбила, как тебе уже известно из разговора с Кокой. Он очень несчастен этим обстоятельством и совершенно выбит из колеи, не знает, чему придерживаться и что будет дальше. Свою жену он также очень жалеет, т. к. она очень жалкая, ничего и никого она не имеет в виду. Когда она переедет на этих днях в Гатчину, может быть, ты нашла бы возможность поговорить с Маргаритой В[асильевной], утешить и поддержать ее в этот тяжелый момент жизни. Кока, бедный, ее очень любит, и был бы тебе очень благодарен за такой разговор. У бедной Маргариты В[асильевны], в сущности, никого нет, с братьями никаких отношений нет и друзей нет. По-видимому, ее желание, чтобы все продолжалось по-прежнему, но ведь это только возможно в том случае, если у нее вернется снова чувство к Коке, а на это рассчитывать почти невозможно, раз любовь к тому человеку пропала. – Конечно, торопиться в таком важном вопросе нельзя, но обсудить этот вопрос со всех сторон и затем прийти к какому-нибудь заключению это я нахожу необходимо.

14 апреля. – Моя дорогая Наташечка, сегодня я закончу это письмо. Вчера я писал тебе до обеда и лег очень рано, сплю неважно, почему? Сам не знаю, встаю около 8 ч. – Я получил коротенькое, но трогательное письмо от Ризочки, он пишет о молебне, который он отслужил на Стеклянном заводе перед чудотворной иконой Божьей Матери «Скорбящим всех радости» за нас всех, т. е. за тебя, Тату, Беби и меня. Письмо Клевезал[я] посылаю тебе на прочтение, потом разорви его, не надо пренебрегать его преданностью к нам обоим. – Посылаю тебе также письмо Siocha (Тормейера). Пишет он очень мило. Пока я только известил его телеграммой о получении письма и что напишу ему. Что же касается ответа, то я напишу в том смысле, как ты это пожелаешь. Меня также очень интересует его письмо к тебе. Дорогая моя Наташа, так как он сознается во всем том в чем он не был прав, то я очень и очень прошу тебя простить ему и забыть все прошлые неприятности, которые, в сущности, возникли исключительно на почве недоразумений, потому что никто из нас не договорился до конца и до истины, сделай это и напиши ему откровенно все и не резкое письмо. – Пришли мне копию твоего письма к нему и о том, как ты хочешь, чтобы я ему ответил. – Я так счастлив знать, что Беби совсем поправляется и крепнет – так хорошо, что он начал выходить на воздух. Неужели еще лежит снег, и теплоты все нет? Здесь деревья начинают распускаться, перед моими окнами березы, и у них листики уже порядочно распустились, черемуха и сирень также очень подвинулись вперед; вообще весна в полном разгаре. Видела ли ты Хана [Нахичеванского], как его здоровье? – Сестры 22-го санитарного отряда, с легкой руки Инны А[лександровны] [Эриванской], все получили Георгиевские медали; Зюльгадаров уже много раз бывал под сильным обстрелом, даже его папаха была прострелена у самой головы. – Ты будешь смеяться (я тоже смеюсь), но факт остается фактом, что за время моего отсутствия здесь шел дождь, а с тех пор, как я сюда приехал, погода идеальная все время… «Михаил Солнценосец», не правда ли я глуп, я знаю, что в этом ты будешь со мной согласна. – Прощай теперь, моя нежная, прелестная горячо любимая собственная Наташечка, всем моим существом люблю тебя. Да хранит тебя Бог. Обнимаю и целую тебя без конца.

Твой Миша.

ГА РФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 20. Л. 62–71 об. Автограф.

17 апреля 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая Наташа,

Посылаю это письмо с прапорщиком Венгеровым, который по болезни сегодня едет в дер Петроград (так в тексте. – В.Х.). Курьер должен был передать мое письмо еще вчера утром, но до сих пор я не получил от тебя телеграммы, это очень странно, грустно и меня это беспокоит, какая может быть причина такому молчанию. – М. Толстой, ничего не предупредив, уехал на сутки раньше, т. е. вчера. – Я все не могу забыть те глупости, которые он тебе рассказал обо мне, о моей прежней наивности, за это его можно назвать просто дураком и сплетником, я никогда не думал, что он такой вральман! – Вчера днем мы съездили на автомобилях в местечко Язловец, где осматривали руины замка-крепости XVI века, в котором жил князь Понятовский. Потом мы взошли в женский монастырь, который рядом. Две сестры нам делали онёры, показали церковь, парадные комнаты и сад, это польский монастырь, имеющий что-то общее с некоторыми монастырями у нас в Польше. Я сделал несколько снимков замка. – Третьего дня мы съездили к кабардинцам, для того, чтобы прогуляться у них в роще, а затем мы пили чай там же в лесу. Ларька [Воронцов-Дашков] всегда так мило умеет все устраивать. День был очень холодный и ветреный, но в лесу было все-таки хорошо. – До нас дошли слухи, что вместо Хана [Нахичеванского] к нам назначается [Г.О.] Раух, если только это верно, то это крайне печально; человек он очень умный, несимпатичный, в начале войны он командовал одной кавалерийской дивизией, которая входила в тот кав[алерийский] корпус, которым командовал Хан, и был отрешен от должности, кажется, за то, что был недостаточно… спокоен.

Теперь я кончу моя дорогая Наташа. Мои мысли всегда с тобой, и день и ночь и я ужасно тоскую по тебе, мой Ангел дорогой, так хочется быть всегда с тобой. Будь здорова и не забывай меня. Целую и ласкаю тебя без конца. Детей также целую. Да хранит вас Бог.

Весь твой Миша.

Открытка эта куплена здесь.

1) Надеюсь, все распоряжения сделаны о высылке автомобилей (телеграфом).

2) Прошу прислать дюжину открыток для моей корреспонденции.

3) Последние пасхи были невкусные. Невареных присылать нельзя, а рецепт вареных невкусный.

М.

ГА РФ. Ф. 662. Оп. 1. Д. 20. Л. 73–76 об. Автограф.

28 мая 1915 г. – Тлустэ.

Моя дорогая и родная Наташа, благодарю тебя еще раз за твое письмо, которое я получил, проезжая обратно через Брест на следующее утро. Генерал [Н.И.] Иванов со мной был очень любезен, но мое ходатайство о наградах не удалось и теперь решено больше не давать орденов за период боев, как это было в декабре; это распоряжение исходит не от него, а из Ставки. Enfin je ne snis pour rien (“В конце концов, я тут ни при чем” – фр.), я сделал все, что от меня зависело, и не отвечаю за чужую несправедливость.

В поезде было очень тяжело ехать, страшная пыль, духота и жара. В момент твоего приезда в Гатчину, мы приехали в Волочиск и, севши на автомобили, покатили через Тарнополь, Тлустэ и Залещики в Городенко, это местечко находится к западу от Залещики. Мы туда приехали в 6 ч. вечера и остановились в хорошем большом доме при костеле. Недолго пришлось там пробыть, т. к. с позиции я получил от [Я.Д.] Юзефовича извещение, что в виду сильного нажима со стороны противника приходится отступать и что он меня просит на ночь переехать обратно в Тлустэ. Мы так и сделали, весь обоз и все было отправлено ночью туда и мы сами на автомобилях приехали сюда в 2 ч ночи. Я считал и продолжаю считать, что это было глупо и ни к чему оттуда переезжать в ту ночь, это было преждевременно, там свободно можно было оставаться до 10 ч. веч[ера] следующего дня. – Сегодня в 4 ч. утра началась наша переправа на левый берег Днестра, одним словом, мы вернулись на прежние наши места, что, конечно, очень обидно. Будут ли они теснить нас дальше и переправятся ли через Днестр на эту сторону, сказать еще нельзя? – Мне, почему-то кажется, что они дальше не пойдут, а укрепятся на правом берегу. К сожалению, у них много артиллерии и снарядов – никогда не жалеют. – Моя Наташечка, мои мысли всегда с тобою. Хорошо ли ты себя чувствуешь? Как дети? Мне сегодня что-то не пишется, и я испытываю отсутствие энергии, посмотри, на что похож мой почерк, и исправить его сегодня я не могу. – Я с таким удовольствием вспоминаю весь тот месяц, который я провел с тобой в милой и уютной Гатчине, но зато теперь как-то особенно грустно и тоскливо на душе, пока снова не втянешься в здешнюю жизнь. Погода чудесная все время. Надеюсь, у вас тоже; лето должно быть хорошее и теплое. – На сегодня я кончу писать и прощусь с тобой, моя родная Наташа. Целую детей и шлю всем в доме привет, а тебя мысленно много раз целую [во] все мои любимые места и без конца ласкаю. Да хранит тебя Господь.

Весь твой Миша.

ГА РФ. Ф. 622. Оп. 1. Д. 20. Л. 78–80 об. Автограф.