Текст книги "Холодная нефть с горячим запахом крови"

На борту ракетоносца-ветерана до последней минуты никто ничего не знал…

* * *

Эскадра шла на запад подо льдами Чукотского моря.

Субмарины United Mankind, крейсировавшие у берегов Аляски, её не преследовали. Глобы не знали, какая лодка погибла: вероятность того, что подорвался и затонул именно стратегический ракетоносец, равнялась всего лишь двадцати процентам, и такая степень риска Советом Сорока была признана неприемлемой.

Глава девятая. КИНЖАЛЫ ЮГА

2031 год

Прозрачное голубое небо было густо замарано дымной копотью: позади, у Непрядвы, горели разбитые дома села Монастырщино, перепаханного реактивными снарядами. А перед казачьими окопами, добавляя гари, дотлевали четыре подбитые «колесницы» башибузуков – вернее, пять: пятая машина въехала в глубокую воронку и уткнулась мордой в землю так, что из ямы торчал только её бронированный зад, облизанный огнём.

– Хорошее ружьецо, – Прохор Зыков похлопал по трубе «корнета». Ракетомёт упёрся всеми тремя ногами в землю, выставив над бруствером шестидюймовое хищное рыло, как будто высматривая, кого бы ещё приласкать тандемной кумулятивной боеголовкой. – Горят как миленькие – с лазерным прицелом и косоглазый не промахнётся.

– Проверь, сколько осталось зарядов, – нарочито сурово отозвался Григорий. – Они на этом не успокоятся: снова полезут.

Молодому казаку очень хотелось поддержать разговор – как-никак, атака отбита, и результат налицо: вон он, дымит-коптит, – но Шелихов взял себя в руки. Он командир – ему не к лицу по-мальчишески восторгаться зрелищем подбитых вражеских танков. И бой ещё не кончен, и завершится ли он победой – это ещё бабушка надвое сказала.

– Есть! – Зыков мотнул головой и сплюнул густой чёрной слюной: земля, поднятая взрывами, набивалась в ноздри и гортань.

Григорий поднёс к глазам бинокль и ещё раз обвёл окулярами поле боя, внимательно всматриваясь в каждый бугорок: абреки умеют стелиться змеями, сливаясь с зеленью травы, – не заметишь, как они подберутся вплотную и прыгнут, сжимая в зубах кинжалы. Абреки…

В памяти Григория всплыли картины детства, намертво врезавшиеся в сознание. Дым сожженных хат, окровавленные тела на истоптанной земле, стреляные гильзы и рыдающая соседская девчонка и изодранных лохмотьях, оставшихся от платьица. Её изнасиловали трое, но перерезать горло не успели: появились мстители, и скошенные очередями абреки так и остались лежать, причём один из них рухнул прямо на девчонку, прижав её к земле грузным простреленным телом, – бедняжке пришлось выползать из-под его туши, и она вылезла, по уши перемазанная кровью, хлеставшей из ран насильника… Казаки с автоматами, суровое лицо атамана и предводитель абреков, которого посадили на кол, где он долго и мучительно умирал, харкая кровью… У сверстников Гришки Шелихова не было детства – слишком рано увидели они злую смерть во всём её отвратном обличии. И потому, наверно, ни секунды не колебался Григорий, когда узнал, что есть возможность попасть на обучение в московское воинское училище – среди привилегий, дарованных московским князем донским казакам в обмен на оборону южных рубежей княжества от разномастных врагов, была и такая.

А этим летом двадцатилетний Шелихов приехал в отпуск в родные края. Учиться ему осталось всего год, и он уже чувствовал себя почти офицером, чему немало способствовали восхищённые взгляды станичных красавиц. Однако Григорий, хоть и льстило ему такое внимание, не замечал ни одну из них: для него свет клином сошёлся на черноглазой Анюте, дочери ведуньи Ольги, вернувшейся в донскую станицу откуда-то с севера. Мать Ольги тоже слыла колдуньей, и Прохор Зыков полушутя-полусерьёзно предостерегал друга: «Ох, Гриша, не вяжись ты с этим ведьмовским родом – сам не рад будешь. У них мужики долго не живут: дед Пётр давно пропал, а Анюткиного отца и вовсе никто не видел – известно только, что нет его среди живых». На эти увещевания Григорий только улыбался: он уже видел в мечтах, как они с Анютой среди пахучих степных трав будут встречать над Доном утреннюю зарю, и не одну…

Но всё изменилось в одночасье. Не успел Григорий оглядеться и сорвать с губ Анюты пару первых страстных поцелуев, как на станицу упала чёрная тень беды: на русские земли, раздробленные на множество мелких княжеств (зачастую люто враждовавших между собой) вешним половодьем из южных пределов хлынула Орда. «Всякий разный народ там собрался, – говорил на сходе станичный атаман, нервно теребя рукоять шашки, – и «новые бедуины», и абреки с гор, старые наши знакомцы, и аутсайдеры недорезанные, и наёмники со всего света. Одно слово – башибузуки». Что означает это слово, Шелихов знал: в училище курсантам давали базовые знания языков потенциального противника. В вольном переводе с турецкого «башибузук» означало «больной на всю голову», что как нельзя лучше соответствовало «моральному облику» человеческого отребья, составлявшего южную Орду. И поэтому, когда атаман стал выкликать добровольцев (всем уходить было нельзя, чтобы не оставлять станицу без защиты), он шагнул вперёд одним из первых. «Ты княжий человек, – сказал ему атаман, испытующе глядя на парня, – а ну как тебя князь в Москву призовёт, что тогда?». «Я казак, – ответил Григорий, – и присягу давал служить князю на рубежах. Москва далеко, а враг – вот он, рядом. Я без пяти минут офицер, и буду полезен здесь – я могу командовать батареей ПТУРСов». Атаман молча кивнул, а Григорий, поворачиваясь, поймал горячечный взгляд Анюты: она тоже была тут, в толпе женщин, стоявших чуть поодаль. «Иди, воин, – говорили глаза девушки, – я тебя подожду».

– В наличии шесть снарядов, – доложил Зыков, и, не удержавшись, спросил негромко: – А что дальше будет, командир?

Шелихов хотел было одёрнуть его, но передумал. Прохор в принципе не нарушал субординацию, и они с Григорием росли вместе: вместе голодали, вместе рыбачили на Дону, вместе переживали за своих отцов, отбивавших очередной набег абреков. Зыкову явно было не по себе, и Григорий хорошо его понимал: для него самого это был первый настоящий бой, а не перестрелка в плавнях с шайкой одичавших аутсайдеров – нет-нет, да и пробегал по спине молодого командира липкий холодок страха, для которого были у него все основания.

Шелихов догадывался, почему так получилось, что многотысячная моторизованная Орда сумел вторгнуться так далеко в пределы Московского княжества – от места слияния Дона и Непрядвы до Тулы по прямой всего километров восемьдесят. Южнее ордынцы не встречали серьёзного сопротивления (а где встречали, то обходили огрызавшиеся огнём узлы сопротивления) – у мелких князей не было сил, чтобы встретить южан как должно. У князя Василия силы были – по военной мощи на Руси с ним мог потягаться разве что «нефтяной владыка», сибирский князь Михаил. Московский властитель имел и танки, и реактивные системы «Смерч», и ракеты, и стратегические бомбардировщики, и атомное оружие, и тех, кто умел со всем этим обращаться. Но ему пришлось выдвинуть на запад сильное войско – битый на Чудском озере курфюрст Генрих Железнобокий сохранил свою армейскую группу «Зюйд», которая опасно нависала и над Украиной, и над Полесским уделом, и над границами Московского княжества. А главное – замятня, сотрясавшая его княжество сверху донизу.

Василий Тёмный (которого всё чаще называли в разговорах «Василием Грозным») вознамерился искоренить крамолу, причём для этой хирургической операции он применял не скальпель, а топор, и саму операцию проводил без наркоза. Беспощадное прореживание элиты обеспокоило воевод: они чувствовали себя в безопасности только за бронированными спинами своих воинов и не спешили выполнять приказы князя, которые могли существенно сократить число активных штыков, имевшихся в их распоряжении. Только поэтому бедуины смогли зайти так далеко: любая воинская сила, назначенная отразить нашествие, должна быть организована, иначе она ровным счётом ничего не стоит. Однако здесь, в верховьях Дона, отступлению пришёл конец: части московского войска, усиленные ополченцами и отрядами казаков, встали намертво, а за их спинами – Григорий это чувствовал – копилось что-то, назревало и должно было вот-вот разрядиться огненным смерчем. Атомного удара по ордынцам Шелихов не ожидал – какой князь станет подвергать радиоактивному заражению свою же землю, – но курсант воинского училища знал, что у Василия хватает и неядерных сил и средств. Наверняка знали об этом и разбойники-башибузуки: их рейд носил не только грабительский, но и разведывательный характер – кто-то очень убедительно попросил эмира Абдуллу прощупать московитов как можно глубже. И только страх перед этим «кем-то» мешал эмиру, споткнувшемуся о Непрядву, немедленно развернуть свои «колесницы» и убраться подобру-поздорову, пока ему не поджарили зад.

– Увидим, Прохор, – ответил он. – Думаю, будет ещё одна атака, а там…

Григорий догадывался, что иррегулярным формированиям – казакам и ополченцам – замыслом московских воевод и самого князя Василия отводится роль приманки. Ордынцы должны были завязнуть в их уплотнившейся обороне всеми четырьмя копытами, ослабнуть и стать лёгкой добычей для броненосных полков, наверняка уже разворачивавшихся для удара. Однако Шелихов не стал высказывать вслух свои стратегические соображения: он уже почувствовал на себе, что одно дело – прикидывать на компьютерной карте расстановку сил и ожидаемые потери, и совсем другое дело – ощущать себя жертвенной пешкой в гамбите, который оборачивается реальной кровью и реальными смертями. Зыкову и так несладко (хоть он и держится молодцом), так зачем же усугублять? Даст бог, обойдётся, а покамест надо делать то, зачем они с Прохором и другими станичниками пришли сюда, на это славное древнее поле, хранящее память веков: сражаться.

Поле, поросшее сочной зелёной травой, тянулось во все стороны насколько достигал глаз. Кое-где видны были кустарники и малые рощицы, и картина была бы идиллической, если бы не выжженные проплешины, исполосовавшие землю тут и там, не воронки и не мёртвые туши «колесниц», сожженных снарядами «корнетов» шелиховской батареи. И чётко прорисовывался на фоне неба строгий силуэт многоярусной чёрной башни, возвышавшейся над Красным холмом на добрых тридцать метров и увенчанной золотой луковкой с крестом.

– Видишь? – спросил Григорий Прохора, примостившего рядом.

– Чего? – отозвался тот, внимая изо рта травинку, которую он сосредоточенно грыз.

– Памятник – колонна Дмитрию Донскому. Семьсот пятьдесят лет назад здесь «бысть сеча зла и велика, и паде татарьское тело на христьанском, а христьанское тело на татарьском, и смесися кровь татарскаа с христианьскою, всюду бо множество мертвых лежаху…». Поставили её в день четыреста семидесятой годовщины Куликовской битвы. В сорок втором тут шли жестокие бои, а колонна эта осталась цела-невредима – ни один снаряд её не задел. Говорили даже, что во время обстрелов она ходила по полю, избегая прямых попаданий. И сейчас – видишь? – стоит как ни в чём не бывало, хотя взрывчатого железа над этим полем сегодня просвистело немало.

– Магия, – глубокомысленно изрёк Прохор. – Хорошо бы и нам с тобой неуязвимыми стать, только это вряд ли. Ещё одна атака – и сомнут нас башибузуки, как пить дать сомнут.

– Не паникуй! – сердито оборвал его Шелихов.

– Да я не паникую, командир. Я, эта, трезво оцениваю обстановку.

– Трезво оценивать будешь, когда мы с тобой вернёмся домой и выпьем за победу. А сейчас…

Над их головами с рёвом пронесся тяжёлый снаряд и разорвался среди горящих домов Монастырщины, разметав широкий веер обломков. Второй снаряд упал в Непрядву, подняв столб воды, перемешанной с илом.

– Началось… – пробормотал Зыков.

На зелёную скатерть поля словно бросил кто-то щедрую горсть пятнистых кубиков – это шли ордынские танки. Григорий различал блинообразные башни «колесниц» и угловатые башни «абрамсов», видел он и «Т-72» старых модификаций, одетые в чешую динамической защиты. Танков было много, а за ними мельтешили мелкими мурашами согнутые фигурки башибузуков. Судя по соотношению сил, казакам оставалось только геройски погибнуть под гусеницами – отступать было поздно. Понял это и Прохор: лицо его заострилось, и даже под слоем пыли проступила на нём синеватая бледность.

– К бою! – выкрикнул Шелихов в коммуникатор, хотя от всей его батареи уцелели только две пусковые установки.

Ракетомёт был уже заряжен – Зыков знал своё дело. Второй номер расчёта был убит ещё в начале боя, и Шелихов сам припал к прицелу, присев на одно колено, – в электронике Прохор дока, но сейчас это не имело решающего значения. Подкручивая маховичок наводки и не обращая внимания на близкие разрывы, Григорий поймал один из танков в перекрестье и нажал на спуск. Ему не надо было подпускать противника поближе – «корнет» поражает цель на расстоянии свыше пяти километров.

Ракета, виляя над пологими холмами, скользила по лазерному лучу как бусинка по нитке. Попадание обозначилось мгновенной яркой вспышкой, но для Григория это краткое мгновение странным образом растянулось. Он видел, как остроконечная головка снаряда касается танка, как предварительный взрыв размётывает «табакерки» активной защиты, как срабатывает основной заряд, как струя раскалённой плазмы прожигает обнажённую броню, очищенную от защитной скорлупы, и как в тесном чреве боевой машины размазываются по её внутренностям внутренности сидевших в ней людей. А потом перед ним встала чёрная стена земли, перемешанной с дымом и огнём, – танки били с ходу, засыпая линию обороны стодвадцатимиллиметровыми снарядами.

Григорий ослеп и оглох. Из дымной темноты проступило лицо Зыкова; он что-то говорил, беззвучно шевеля губами. Превозмогая ватную слабость во всём теле, Шелихов привстал, держась дрожащей рукой за треногу ракетомёта, и посмотрел вперёд – туда, откуда шли на них танки бедуинов.

По всему полю вздувались огненные шары. Пылающие полусферы появлялись тут и там, они накрывали танки; из огненных пузырей летели во все стороны лохмотья непонятно чего – то ли вывороченной земли, то ли разорванного железа. Зрелище это сопровождалось впечатляющим грохотом, но Григорий его не слышал – ему казалось, что в обоих ушах у него забиты плотные пробки.

«Что это такое? – заторможено размышлял он, глядя, как гигантские огненные капли-пузыри объёмных взрывов смывают серые коробочки боевых машин и муравьиную россыпь пехотных цепей. – Чем это их так? Двенадцатидюймовой РСЗО или этими, как его, «папами всех бомб»?[15]15
  «Папа всех бомб» – российская авиационная вакуумная бомба повышенной мощности. По силе взрыва в тротиловом эквиваленте в четыре раза превышает американскую бомбу МОАВ (на военном сленге «Mother Of All Bombs» – «мать всех бомб»). Радиус поражения – 300 м.


[Закрыть] Вот это да… И как вовремя – ещё бы пять минут, и…».

Слух возвращался. До Григория донёсся слитный гул мощных моторов, а затем под ногами ощутимо задрожала земля. Из-за дальних перелесков – и слева, и справа, – катилась танковая лавина: это были хорошо знакомые Шелихову «Т-90» гвардейской дивизии.

– Засадный полк… – пробормотал Григорий, мимолётно удивившись словосочетанию, всплывшему откуда-то из глубин памяти.

– Что? – перепросил Зыков. – Это победа, Гриша, победа!

– Победа, Прохор. Будем жить…[16]16
  О дальнейшей судьбе Григория Шелихова (десять лет спустя) – в рассказе Последний казак.


[Закрыть]

…Остатки разгромленного воинства Абдул-эмира, добивая ордынцев с воздуха и с земли, гнали пятьдесят километров – до реки Красивая Меча, в которой завязли последние танки башибузуков. Пленных не брали – князь Василий довёл до сведения воевод, что рабов его княжестве и так хватает.

* * *

– Я принёс дурные вести, великий халиф, да не оскорбят слух твой мои стенания, – Абдул-эмир согнулся в низком поклоне. – Войско разгромлено, спастись от смерти удалось немногим. Но мы шли, и сражались до конца, выполняя волю твою, о светоч веры!

Халиф молчал, поглаживая чёрную бороду, и молчание его действовало Абдулле на нервы.

– И это ещё не всё, – продолжал он, ощущая, что под его ногами вот-вот разверзнется пропасть. – Князь Василий сбросил на наши горы атомную бомбу. Это был гнев аллаха, о великий халиф! Рушились скалы, таяли ледники, и мутные потоки смывали наши аулы. И главы самых воинственных тейпов сказали, что дальше воевать не будут – московский князь пообещал, что ответом на следующий набег будут две бомбы, а на второй – четыре. Прости меня, опора правоверных, я не виноват…

– Ты не виноват, – владыка Нового Халифата оставил в покое бороду и снизошёл до ответа, – ты честно бился с неверными. Ты потерпел поражение, ты потерял четыре тысячи моих воинов и сто тридцать боевых машин, но в этом я тебя не виню – твоя сила встретила большую силу. Старейшины гор хотят вложить кинжалы в ножны и мирно пасти овец – это их выбор, хотя ты мог бы найти слова, чтобы их убедить. Это я тебе прощаю. Но ты принёс мне злую весть о разгроме, – в глазах великого халифа зажглись зловещие огоньки, – и о том, что племена Кавказа отринули войну за веру, и этого я тебе простить не могу. Тебя сварят живьём в кипящем масле, эмир.

Абдулла стремительно побледнел и открыл рот, но не успел ничего сказать – дюжие стражники сноровисто заломили ему руки и выволокли обречённого за дверь.

– Что скажет мой мудрый визирь? – халиф проводил равнодушным взглядом жертву своего гнева и повернулся к тучному сановнику, почтительно замершему подле него.

– Он виновен, и он должен быть наказан – да свершиться справедливость. Невелика потеря, о светоч веры. Место Абдуллы займёт Махмуд, он давно лелеет эту мечту. Какая нам разница? А горцы не будут сидеть в своих аулах – они вели разбойничью жизнь веками, и не мыслят себе иной жизни. Однако с ядерным оружием князя Василия придётся считаться, – вкрадчиво (дабы не разгневать повелителя всех правоверных) добавил визирь. – Мы сможем померяться силами с Русью только тогда, когда у нас будет такой же меч…

… – который мои кузнецы уже куют, – благодушно заметил халиф.

– А пока – пока у нас есть чем заняться, обратив взоры не на север, а на восток.

– Индия…

– …и Средняя Азия, о великий. У тамошних ханов и беков нет ядерных бомб – Азия ляжет под копыта твоего коня. Войди туда, пока тебя не опередил богдыхан. И не забывай о United Mankind – глобы быстро набирают свою прежнюю силу.

– О глобах я никогда не забуду, – мрачно произнёс владыка Халифата. – От них все беды…

– И есть ещё Европа, часть которой склоняется к нашей вере. А на северных границах война будет тлеть. Горцы не усидят в своих саклях – у них слишком горячая кровь. А если московский князь водородными боеголовками сравняет Кавказ со степями Прикаспия, – что ж, на всё воля аллаха. Воинов, погибших за веру, ждут ласки райских гурий, – подытожил визирь, добавив мысленно: «Хотя лично я предпочитаю ласки гурий земных…».

* * *

– Что привело тебя ко мне, святой отец?

Василий постарался придать своему голосу оттенок дружелюбия, однако вопрос всё равно прозвучал резковато – князь не любил священнослужителей, и не скрывал своей к ним неприязни.

– Я хочу смягчить твоё сердце, – кротко ответствовал патриарх. Лицо его при этом было печальным, и князь не мог понять, какова же природа этой скорби – в самом ли деле болеет отец Кирилл болью и муками людей русских, в который уже раз за долгую свою историю ввергнутых в неустройство времени перемен, или же на лице его привычная маска, приросшая так, что сделалась она второй кожей патриарха. «Привычка – вторая натура, – с раздражением подумал Василий, вглядываясь в костистое лицо Кирилла и не находя на нём ни малейших признаков фальши. – Если долго и очень убедительно лгать, то в конце концов сам начнёшь верить в то, о чём говоришь. Хотя, быть может, я не прав: Кирилл отличается от «партаппаратчиков Всевышнего», озабоченных не величием духа, а ублажением бренной плоти и набиванием мошны. Жернова постобвала стёрли всю эту братию в порошок – я и сам, грешен, приложил к этому руку. А патриарх московский чем-то напоминает христиан-первомучеников – в наше время священнику куда легче заработать терновый венец, нежели сытную трапезу, хмельное питьё и мягкую постель с распутной дебелой девицей. Смягчить, говоришь, сердце, да?».

– И какое же из моих деяний жестокосердных так встревожило тебя, отче, – в голосе князя отчётливо прозвучала ирония, – что ты пожелал встретиться со мной наедине, без посторонних глаз? Говори прямо – мы здесь одни. Я отключил камеры слежения – думаю, ты не замышляешь воткнуть мне в спину отравленную иглу.

– Жестокостям твоим несть числа, – недрогнувшим голосом произнёс патриарх, не обращая внимания на тон князя и на его оскорбительный намёк. – Зачем ты бомбил Кавказ? В атомном огне сгорели тысячи женщин и детей!

– По моему приказу стратегический бомбардировщик «Ту-160» нанёс удар крылатой ракетой с термоядерной боеголовкой мощностью двести килотонн по Кавказскому хребту, – князь невозмутимо кивнул, – но удар был не прицельным. Эта была только демонстрация силы, святой отец, – необходимая демонстрация. А случайные жертвы…

– Женщины и дети…

– А сколько женщин и детей погибло в наших землях в результате разбойных набегов за последние десять лет? – глаза Василия гневно сверкнули. – Их ты считал, отче? Не время радеть обо всём человечестве – моя забота прежде всего о людях моего княжества, о жёнах и детях земли русской! И не надо жалобить меня притчей о цене одной слезинки ребёнка – я сделал то, что должно было сделать. Зато теперь халиф угомонился, и абреки тоже притихли, пусть даже на время. Я князь, святой отец: богу – богово, кесарю – кесарево.

– Пусть так, – Кирилл чуть наклонил голову, и князь не видел выражения его глаз. – Не мне судить – ты за всё ответишь перед судом Господа нашего. Война – дело воинское, но что творишь ты в пределах своего княжества? Зачем бессудно и беззаконно опричники твои карают смертью лютой сотни и тысячи людей, среди которых множество безвинных!

– А, вот оно что… – Василий усмехнулся волчьей усмешкой. – Кровь жертв тирана вопиет об отмщении? А я не знаю другого способа очистить земли мои от скверны. За годы, прошедшие после воцарения у нас Золотого Тельца, люди потеряли совесть – что ж, пускай теперь ими правит страх. А потом, быть может, по прошествии времени… Телец мёртв – его убил один питерский чернокнижник, имя которого тебе ведомо, – и люди изменятся.

– Этого чернокнижника стоило сжечь на костре. Он не избегнул кары – сатанинское пламя его настигло, но злое семя, которое он бросил в мир…

– Я не хочу, и не буду спорить с тобой на философские темы, отец Кирилл. Но факт остаётся фактом: мир изменился, хотим мы этого или нет. И сейчас от нас – и от тебя, и от меня, – зависит, каким он будет. Телец-то пытается воскреснуть…

Василий Тёмный вдруг вспомнил старый фантастический фильм, который он видел ещё в детстве. В этом фильме металлический робот-убийца, замороженный в жидком азоте, рассыпается в мелкое крошево, а потом восстаёт из расплавленной лужи ожившей статуей и продолжает своё дело. Так и United Mankind, подумалось князю, – она восстанавливается, и уничтожить этого монстра можно разве что сбросив его в жерло действующего вулкана…

– На страхе и на крови не выстроишь будущего, княже, – тихо произнёс патриарх. – Было уже такое, и чем оно кончилось? Нельзя так, князь Василий. Смири свой гнев, хватит крови. Дай нам, пастырям духовным, взрастить новое поколение в доброте и милосердии.

– Эра милосердия ещё не наступила, отче. Весь мир щетинится оружием, с севера на юг и с востока на запад. Наше время – время воинов. А вы – восстанавливайте монастыри, храните в них свет знаний, в этом я обещаю вам помощь и поддержку. Несите людям доброе слово, но не пытайтесь силком загнать их в тенёта вашей веры, патриарх.

– Что ты имеешь против веры Христовой? – медленно проговорил Кирилл. – На вере этой стояло всё величие России!

– А где оно ныне, это величие? Поднебесная Империя сохранила единство державы, Новый Халифат объединил десяток стран, и даже Европа собирается в единое целое – мечом. А мы разбежались по углам и точим друг на друга ножи! Вера… Ты спросил, чем она мне не нравится? Отвечу – тем, что люди в ней зовутся «рабами божьими». Рабами, понимаешь? Ты сказал, что на крови не выстроишь прочного будущего – фундамент зыбкий, – а я скажу тебе, что рабы не выстроят ничего путного даже на самом хорошем фундаменте. Державе нужны строители – и воины, – а рабы ей как-то без надобности.

– Ты сказал «державе»?

– Державе. Русь или объединится, или погибнет – третьего не дано. И единственное, что я могу тебе обещать, – я постараюсь, чтобы при этом объединении пролилось как можно меньше русской крови. Ты не зря пришёл, святой отец, – твои слова не пропали даром.

* * *

Оставшись один, Василий Тёмный, московский князь, подошёл к высокому окну и долго смотрел в темноту, упавшую на огромный город. Над Москвой не было зарева огней – эти времена ушли безвозвратно. В густой тьме лишь изредка мелькал редкий огонёк, да на фоне её проступали чуть подсвеченные изнутри зубцы кремлёвской стены, на которой бдела неусыпная княжья стража. И тьма эта распростёрлась на всю планету – даже туда, где вечное вращение земного шара подставляло её поверхность солнечным лучам.

На западе тьма окутывала земли Полесского княжества с его сторожевыми заставами на заминированных лесных дорогах, и разорённые тевтонским нашествием земли польские, и немецкие пределы, стиснутые латной рукавицей Генриха Железнобокого, – под покровом этой тьмы его чернокнижники уже собирали ядерные боеголовки, которых с нетерпением ждал властитель Объединённых Земель. Беспросветная тьма катилась дальше, до Франции с её кровавой гражданской войной, приправленной непримиримой религиозной рознью и расовым противостоянием; до Италии, берега которой обкусывали ливийские и тунисские пираты; до Испании, терзаемой набегами марроканцев; до притихшей Британии, с опаской глядевшей в эту тьму. Тьма царила над всей Европой, от простреленных скал Черногории и Греции, где матери как встарь пугали детей злыми янычарами с ятаганами, до Скандинавии, вспомнившей времена викингов, и от опустевших золотых пляжей Болгарии и Румынии до Низовых Земель, омытых Северным морем.

На юге под пологом этой тьмы бурлило и закипало горькое варево: Новый Халифат всё уверенней ощущал себя силой, имеющей право владеть и повелевать. Он посылал на все четыре стороны света военные отряды, а по их следам возвращались обратно невольничьи караваны: халифу нужно было много рабочих рук и много женщин для своих верных воинов, готовых умирать по его повелению, – женщин, чтобы рожать новых воинов взамен павших в завоевательных походах. Людей у халифа хватало в избытке, а боевую технику он получал из-за океана, щедро расплачиваясь за неё нефтью, сочившейся из-под песков пустыни.

На востоке стояли во тьме тумены богдыхана, уже изведавшие вкус первых побед, узнавшие запах крови побеждённых и ласки пленённых наложниц. Они замерли на границах Сибирского княжества, остановленные баллистическими ракетами, дремлющими в пусковых шахтах, но были готовы вторгнуться в его пределы по первому слову владыки Поднебесной Империи, и никто не знал, когда это слово будет произнесено.

А на севере бились о скалы волны холодного океана, и скользили во тьме драккары викингов, чёрными воронами кружившие над вожделенной добычей, сокрытой на его дне. Приполюсная нефть притягивала взоры неофеодальных властителей всех мастей и калибров – уверен был князь московский, что за эту холодную чёрную кровь земли скоро прольются потоки горячей алой крови: людской крови.

И Кощеем Бессмертным вставала за дальними океанами – хоть на запад иди, хоть на восток, – сверхкорпорация United Mankind, умывшаяся мёртвой водой шальных перестрелок в стиле Дикого Запада позапрошлого века, сопровождавших Обвал и отделение независимых Аляски, Техаса и Калифорнии, и жадно пившая ныне живую воду новой валютной системы, чтобы заново отрастить потерянные свои конечности и вернуть себе на веки вечные власть над изменившимся миром – вернуть старым проверенным способом.

В русских землях спали по деревенским избам, хатам и убогим городским квартирам чипизированные смерды, желавшие окончания великой смуты, – они хотели спокойно жить, любить и растить детей, не вздрагивая при стуке в дверь, не боясь выходить на улицу и не всматриваясь тревожно в дым на горизонте, гадая, что это за очередная напасть. Они верили своему князю – пока ещё верили, – но терпение людское небезгранично, и мог придти такой час, когда покажется простому люду: да пусть лучше будет кто угодно, хоть чёрт с дьяволом, но только не опостылевший властитель, так и не сумевший ничего сделать, чтобы избыть маяту лихолетья.

Люди нисколько не изменились, думал князь Василий. Не стало законов, и вылезло наружу дикое нутро, скрытое до поры до времени. Цивилизация оказалась сладким сном, и пробуждение было жестоким. «Варварство – это естественное состояние человечества» (так, кажется, считал Роберт Говард, воспевавший силу меча?). Я правлю жёсткой рукой, и меня уважают и боятся. А что делать? «Только проливая время от времени кровь, можно удержать гордых кукуанов в повиновении» (как ни странно, но курсант военного училища Василий Темницкий любил читать – это было давно, – и Райдер Хаггард был одним из любимых его писателей). Русь надо объединять, но объединять её силой означает войну, и войну жестокую – многие князья спят и видят себя на царском троне. Значит, будем вести переговоры, будем искать компромисс – например, что-то вроде федерации независимых княжеств. Хотя это уже было, и результат плачевен… Но всё равно: надо собирать съезд князей, и начинать надо с князя Михаила Сибирского – тюменский владыка могущественен и норовом крут. Слово за дипломатией – не посылать же мне в Сибирь нового Ермака Тимофеевича с ядерной бомбой наперевес.

Усмехнувшись этой последней своей мысли, князь отошёл от окна и сел за рабочий стол. Ему нужно было многое ещё обдумать, чтобы иметь для князей готовые предложения, и он привык работать по ночам.

* * *

Высотное здание правительства Свердловской области в Екатеринбурге, именуемое в просторечии «Белым домом», со всех сторон окружали танки и бронемашины, а в небе над ним, рокоча, патрулировали боевые вертолёты, покачивая оружейными подвесками. И это был только внутренний слой охраны: по всей Сибири и европейской части бывшей России замерли на боевых постах расчёты зенитно-ракетных комплексов, не отрывавшие глаз от радарных экранов, и пилоты истребителей-перехватчиков дежурили в кабинах своих машин, готовых к вылету. Такая предосторожность была совсем нелишней: на съезд собрались все самые влиятельные русские князья – какой соблазн для того же богдыхана обезглавить Русь одним-единственным ядерным ударом. Конечно, время и место съезда держалось в секрете, однако на этот счёт ни у кого из князей-бояр не было ни малейших иллюзий – шило в мешке не утаишь, особенно шило такого размера.