Текст книги "Московские легенды. По заветной дороге российской истории"

В.Я. Брюсов поселился в доме на 1-й Мещанской в те годы, когда за его плечами уже был большой путь в литературе. Признанный поэт, создатель и руководитель новой литературы – символизма, живой классик, он по-прежнему оставался в центре литературной жизни. Вокруг него группировались поэты-символисты старшего поколения: К. Бальмонт, А. Добролюбов, А. Миропольский, при его помощи и учась у него, вошло в литературу следующее поколение символистов – «молодые символисты» – А. Блок, Андрей Белый, Вяч. Иванов (они с благодарностью признавали роль Брюсова в своем становлении) и более юное поколение – В. Ходасевич, Марина Цветаева, Маяковский и другие, в молодом задоре забывшие совет Пушкина: «Зачем кусать нам грудь кормилицы нашей? потому что зубки прорезались?», сказанный по поводу нападок молодежи на поэзию Жуковского; эти поэты, хотя также посещали школу Брюсова, «покусывали» мэтра, особенно после его смерти.

До революции еженедельно по средам у Брюсова в кабинете собирались поэты, «читались стихи, – вспоминает эти собрания Н. Асеев, – комментировались вновь вышедшие сборники, велись споры о тонкостях поэтического мастерства», об этом же, но в более свободной атмосфере, продолжались разговоры за чайным столом. На брюсовских средах побывали все московские и петербургские поэты начала XX века. После революции «среды» прекратились, но дом Брюсова всегда был открыт для молодых поэтов: как и в дореволюционное время, сюда приходили почти все советские поэты начала 1920-х годов, некоторые оставили воспоминания о своих посещениях Брюсова. Приведу одно из них.

В 1920 году А.Л. Чижевский, по стечению обстоятельств, получил направление на работу в Калугу инструктором литературного отдела Наркомпроса (ЛИТО) и для оформления документов зашел к служившему там В.Я. Брюсову, с которым он встречался в 1915 году на различных литературных вечерах.

Чижевский не предполагал, что знаменитый поэт запомнил его фамилию – одного из многочисленных юношей, завсегдатаев литературных вечеров. Но Брюсов его узнал, вспомнил те времена, когда Чижевский, в студенческом сюртуке, с гвоздикой в петлице, распоряжался на эстраде Политехнического музея, а увидев по анкете, что Александр Леонидович живет в Калуге, сказал:

– Вы должны знать Циолковского.

– Конечно, знаю, – ответил Чижевский.

– Расскажите мне о нем. Меня интересует его личность и вопросы, которыми он занимается: космос, возможности полета к планетам и звездам… Я позволю себе пригласить вас к себе для рассказа о Циолковском. Надеюсь, вы не откажете посетить меня? – И Брюсов вручил Чижевскому свою визитную карточку, написав на обороте дни и часы, удобные для посещения.

В это время Валерий Яковлевич работал над научно-фантастическим романом «Экспедиция на Марс», и работы Циолковского, в первую очередь его научно-популярные рассказы и повести «Вне Земли», «Грезы о земле и небе», «На Луне», послужили ему тем образцом, от которого отталкивалась его собственная фантазия.

«Через два-три дня в 10 часов утра, как и было условлено, – рассказывает в своих воспоминаниях Чижевский, – я нажал кнопку звонка двери небольшого особнячка на 1-й Мещанской улице… Дверь мне открыла женщина, которая, как я потом узнал, именовалась Брониславой Матвеевной и была сестрой жены поэта. Я назвал себя. Она приложила палец к губам и шепотом сказала:

– Валерий Яковлевич сегодня в ударе, он еще не ложился спать. Писал всю ночь, пишет и сейчас. Я, право, не знаю, как и быть…

– Если так, надо отложить нашу встречу.

– Не-нет, подождите. Я все же спрошу его: ведь он вас ждет – возможно, потому и не ложился спать. Минуточку… присядьте.

Бронислава Матвеевна ушла, а через минуту я входил в кабинет Валерия Яковлевича. Это была просторная комната, из-за густого табачного дыма почти ничего не было видно.

– Я здесь, – сказал Валерий Яковлевич. – Прошу покорно, входите!

Я пошел на голос, пораженный столь странной картиной… Выходя из-за стола, чтобы пожать мне руку, он наткнулся на ведро, наполненное водой, в которой качались белые мундштуки выкуренных за ночь папирос… Их было, вероятно, более сотни. Брюсова слегка качало.

– Вы уж простите меня, я неисправимый курильщик… Вот заработался и забыл обо всем. Надо открыть форточку. Садитесь в это кресло…

Пока он открывал форточку, я успел сквозь дым рассмотреть его кабинет. Кабинет был большой, по стенам – книжные шкафы, картины, портреты. Стол завален рукописями, на стульях – тоже рукописи. Стихи… Проза… Левый ящик стола выдвинут, и в нем уложены стопки папирос…»

Жена Брюсова Иоанна Матвеевна позвала мужа и гостя в столовую, там, за чаем, и состоялся разговор о Циолковском, о научных работах самого Чижевского.

Возможно, тогда же, но скорее всего в одно из следующих посещений Чижевский передал Брюсову тетрадь своих стихов.

Начать разговор о своих стихах было для Чижевского трудно. Дело в том, что год назад он послал Брюсову письмо и сборник стихов, но не получил ответа. Чижевский не напомнил о письме, Брюсов о нем не заговорил.

Письмо это очень важно для понимания отношения Чижевского к Брюсову. Пятьдесят лет спустя после смерти Брюсова оно нашлось в его архиве, при получении затерявшееся среди бумаг и потому непрочитанное.

Вот фрагменты из этого письма:

«14-VIII-1919 г.

Милостивый государь многоуважаемый Валерий Яковлевич!

Простите меня за то, что, не будучи лично знакомым с Вами, смею беспокоить Вас своим письмом, одновременно с коим посылаю два своих труда: «Тетрадь стихотворений» и «Академию поэзии».

Если Вас не затруднит моя просьба, не откажите в любезности выразить о моих стихах свое мнение. В них много недостатков и ошибок, которые стали особенно ясны после отпечатания. Но я все же решил выпустить стихи в «свет», во-первых, потому что на счет «культпросвета», а во-вторых, потому что «сегодня – жив, а завтра – расстрелян».

Мне пошел 22 год, а из жизни уже 5 лет утрачено на войну и революцию, и обидно будет потерять еще столько же, что при современном положении дел как будто и возможно…

Подожду Вашего, глубокоуважаемый Валерий Яковлевич, мнения о моих виршах (ибо только Вас считаю серьезным и тонким критиком и знатоком искусства), а потом что-нибудь предприму…

Зная хорошо Вас по Вашим произведениям, я надеюсь, что Вы поймете меня и не осудите за излишнюю мою откровенность…»

Брюсов, познакомившись с оставленной ему рукописью стихов, писал Чижевскому в Калугу: «Разнообразие тем и форм Ваших стихотворений делают Вас одним из замечательных мастеров нашего времени. Работайте над Вашим высоким даром». К сожалению, из письма Брюсова сохранилась лишь эта небольшая цитата, выписанная Чижевским, а само письмо, как и многие другие материалы архива Чижевского, пропало.

Сорок лет спустя, 22 апреля 1961 года, уже после лагеря и ссылки Чижевский шел мимо дома Брюсова, увидел барельеф поэта на мемориальной доске, а во дворе дома пожилую женщину. «Я решил подойти к ней и узнать: не известно ли ей что-нибудь о судьбе семьи поэта? Каково же было мое удивление, когда эта женщина, пристально посмотрев на меня, добродушно улыбнулась, протянула руку и сказала:

– Сколько же лет мы с вами не встречались?

Я, откровенно говоря, смутился и ответил, что в этом доме не был ровно 41 год, подумав, что эта приветливая женщина просто ошиблась, спутав меня с кем-либо.

– Вот видите, как нехорошо забывать старых знакомых. Вы и меня не узнаете – ведь я Иоанна Матвеевна, а вы – поэт. Не так ли?

Я, удивляясь зрительной памяти Иоанны Матвеевны, не надевая шляпы, поклонился и назвал себя…»

После смерти В.Я. Брюсова Иоанна Матвеевна сохраняла квартиру такой, какой она была при жизни мужа. Она разобрала и привела в порядок его огромный архив, подготавливала издания его произведений. В конце 1920 – начале 1930-х годов в доме Брюсова продолжались встречи поэтов и литературоведов, занимавшихся изучением жизни и творчества Брюсова, но постепенно они прекратились.

В 1960-е годы часть помещений дома, в том числе и комнат квартиры Брюсова, заняла районная библиотека. После смерти Иоанны Матвеевны в 1965 году библиотеке был передан и кабинет Валерия Яковлевича с условием организации в нем мемориального музея.

В феврале 1971 года музей открылся. Его заведующей Е.В. Чудецкой и научному сотруднику А.А. Китлову удалось сделать новый музей одним из культурных центров Москвы. В те времена литература Серебряного века еще находилась под полузапретом, а в музее регулярно проводились вечера, посвященные творчеству Брюсова и его современников.

Одно из заседаний было посвящено поэтическому творчеству А.Л. Чижевского. Был прочитан автором настоящей книги доклад «А.Л. Чижевский – поэт брюсовской школы», с воспоминаниями выступила вдова А.Л. Чижевского Нина Вадимовна Чижевская.

К сожалению, в 1975 году дом пострадал от пожара, фонды музея были законсервированы, и лишь спустя двадцать четыре года в бывшем «доме Брюсова», теперь уже занимая его целиком, открылся филиал Государственного литературного музея – «Музей Серебряного века русской поэзии» и мемориальный кабинет В.Я. Брюсова.

При жизни В.Я. Брюсова ходили слухи, что он как-то связан родством с шотландскими Брюсами, сам же он в автобиографиях всегда подчеркивал свое происхождение от костромского крепостного крестьянина. Но, видимо, это обсуждалось и в семье. В воспоминаниях Брониславы Матвеевны, о которой упоминалось выше, говорится, что дед Брюсова был управляющим у графа Брюса – факт, опровергающийся документально; говорили также, что этот дед получил наследство откуда-то из Шотландии, на которое и начал свое торговое дело…

Слухи слухами, но одна связь достоверна: графу Якову Вилимовичу Брюсу в 1730-е годы принадлежал на 1-й Мещанской участок, соседний с домом-музеем В.Я. Брюсова, на территории нынешних домовладений 34 и 36, на которых недавно располагался «Комитет защиты мира», а теперь открыто множество контор, ресторан, пиццерия и другие подобные заведения.

Правда, Я.В. Брюс здесь не жил, построек тут не было, видимо, участок использовался под огород.

Следует отметить и еще одну, причем более знаменательную, московскую топографическую встречу имен В.Я. Брюсова и Я.В. Брюса.

В главе «Между Лубянкой и Сретенкой» уже было рассказано о причине рождения Валерия Яковлевича не в семейном доме Брюсовых на Цветном бульваре, а в снятой квартире в Милютинском переулке, во владениях Милютиных.

А владение Милютиных в XVIII веке соседствовало с владением Брюса, которое находилось на Мясницкой улице (П.В. Сытин указывает современное владение 15), но уходило вглубь – к нынешнему Милютинскому переулку. Именно там, в глубине, по новейшим натурным исследованиям В.А. Киприна, до настоящего времени сохранилbсь встроенное в более позднее, здание палаты Я.В. Брюса XVII – начала XVIII века.

В начале 1930-х годов второй этаж особняка занимала мастерская архитектора Ивана Александровича Фомина – академика, руководителя одной из архитектурно-проектных мастерских Моссовета. Здесь он работал над проектом реконструкции Сухаревской площади с сохранением Сухаревой башни.

Дом № 38 жилой, построен в начале 1950-х годов, в нем находится вход на станцию метро «Проспект Мира» (до 1966 года – «Ботанический сад»), открытой в 1952 году.

В конце XVIII века домовладение принадлежало Аммосовым, дальним родственникам А.Н. Радищева. В июле 1797 года, возвращаясь из ссылки и проезжая через Москву, он остановился у них. Его сын П.Л. Радищев в биографии отца пишет: «В Москве Радищев провел несколько дней в кругу своих родственников Аммосовых, обрадованных, как и все знакомые, его возвращением из Сибири».

Из двадцати с лишним переулков, выходящих на проспект Мира, два получили особую известность: это Банный и Безбожный.

В Банном несколько десятилетий находилось Городское московское бюро обмена жилплощади. О жилищной проблеме в Москве написано много, причем в разных жанрах, как в художественно-литературном, так и в сугубо деловом – от лирики до милицейского протокола. С этой проблемой сталкиваются почти все москвичи, за исключением весьма и весьма малочисленных счастливчиков. Мечта сменять шило на мыло и на грош пятаков, которая якобы может осуществиться в Банном переулке, – вечная мечта москвичей.

Но само название Банный – очень старое, XVII в., и объясняется тем, что в переулке были общественные бани.

У Безбожного переулка известность шире. Его название в 1980-е – начале 1990-х годов, когда по всей стране поднялось движение за возвращение исторических названий городам и улицам, переименованным в советское время, в советском духе, попало на страницы местных и центральных изданий в качестве вопиющего примера такого переименования.

Название «Безбожный переулок» появилось в Москве 12 августа 1924 года. В тот день Моссовет принял решение о переименовании переулка с «религиозным» названием Протопоповский в Безбожный как более соответствующий современной эпохе и «в честь популярного журнала «Безбожник».

Протопоповский (бывший Безбожный) переулок. Современная фотография

Переименованный переулок имел длинную историю. Он возник в XVII веке. В начале XVIII его называли Аптекарским, так как он проходил с 1-й Мещанской на Большую Переяславскую улицу вдоль петровского Аптекарского огорода. В Москве в то время был еще один Аптекарский переулок (есть он и сейчас), причем более известный. Он находился в Немецкой слободе, где еще до основания Аптекарского огорода на Мещанской открыл аптеку немец-фармацевт Яган Готфрид Грегори, к которому ездили за лекарствами со всей Москвы. Поэтому, говоря об Аптекарском переулке на Мещанской, приходилось уточнять, что речь идет именно о нем, а не о том, который в Немецкой слободе. В конце концов в начале XIX века за Аптекарским на Мещанской закрепилось другое название – Протопоповский, по фамилии одного из жителей переулка – коллежского асессора И.Г. Протопопова, который имел в нем свой дом и, видимо, был заметным и уважаемым в переулке человеком, хотя сейчас мы ничего о нем не знаем, кроме фамилии и чина, впрочем не очень высокого: в армии коллежскому асессору соответствовал чин капитана.

С фамилией Протопопов мы еще встретимся на нашем пути: ее носил священник храма Пятницкого кладбища. Весьма вероятно, они с асессором – родственники: раньше москвичи поколениями жили в одном и том же районе.

Когда Протопоповский переулок переименовывали в 1924 году, производившие переименование чиновники полагали, что он имеет профессиональное название – «в честь» протопопов – церковных служителей высшего ранга, подобно тому, как старинный Кузнецкий мост был назван «в честь» кузнецов, а новая улица Сталеваров – «в честь» рабочих этой профессии.

И москвичи восприняли переименование как очередной кощунственный акт коммунистической власти против религии, что их возмутило.

Местные жители старались по возможности не употреблять новое название, поэтому историческое сохранялось в памяти москвичей, пожалуй, более всех других переименованных московских улиц и переулков. Если прежнее название переименованной в 1925 году в улицу Фрунзе Знаменки в 1950-е – 1960-е годы помнили только пожилые люди, то в Безбожном в то же самое время даже мальчишки считали его нынешнее название «ненастоящим», а «настоящим» оставалось то, как он назывался раньше. Это ощущение усваивалось и его новыми обитателями. Так, став в 1980-е годы жителем Безбожного переулка, Булат Окуджава в стихотворении, обращенном к соседу по дому писателю Олегу Васильевичу Волкову, упоминает и Безбожный переулок:

 
На Покровке я молился,
на Мясницкой горевал.
А Тверская, а Тверская,
сея праздник и тоску,
от себя не отпуская,
провожала сквозь Москву.
Не выходят из сознанья
(хоть иные времена)
эти древние названья,
словно дедов имена.
И живет в душе, не тая,
пусть нелепа, да своя,
эта звонкая, святая,
поредевшая семья.
И в мечте о невозможном
словно вижу наяву,
что и сам я не в Безбожном,
а в Божественном живу.
 

Емельян Ярославский. Фотография 1920-х гг.

Это стихотворение написано в 1985 году, когда в Москве только начиналось общественное движение за возвращение исторических названий, чему сопротивлялись и МК КПСС и Моссовет (позже – мэрия), но вынуждены были уступить требованиям москвичей. Насколько широко было движение, показывает опрос москвичей, проведенный Лужковым, также противником возвращения названий. Он надеялся, что «население» поддержит его, но в результате опроса оказалось, что поддерживает возвращение старомосковских названий – 58 %, затрудняются ответить – 14 %, не поддерживают – 28 %.

В конце 1980-х – начале 1990-х годов общественности удалось добиться возвращения исторических названий части московских улиц, и одному из первых было возвращено прежнее название Безбожному переулку. Теперь он носит свое историческое название: Протопоповский. Впрочем, и советское не забывается, и очень хорошо, что не забывается, оно также – наша история.

На месте построенного в Безбожном переулке в начале 1980-х годов писательского дома стояли и были снесены несколько старых домов, в том числе двухэтажный крепкий деревянный оштукатуренный домик под № 10, в котором в 1840–1855 годах жил Семен Егорович Раич – профессор Московского университета, член «Союза благоденствия», известный поэт. Его стихи печатались в лучших русских журналах и альманахах, ценились в литературных кругах. Раич был деятельным участником московской литературной жизни 1820-х – 1830-х годов, был членом «Общества любителей российской словесности», издавал альманахи «Новые аониды», «Северная лира», журнал «Галатея», в которых печатались А.С. Пушкин, П.А. Вяземский, Е.А. Боратынский, Ф.И. Тютчев и другие, посещал литературные салоны, в том числе салон княгини Зинаиды Волконской. Судьба уготовила ему быть воспитателем двух мальчиков, ставших затем великими поэтами, – Ф.И. Тютчева и М.Ю. Лермонтова о чем в автобиографии, написанной в конце жизни, он с гордостью написал: «Под моим руководством вступили на литературное поприще некоторые из юношей».

В 1840 году Раич приобрел дом в Протопоповском переулке и перестроил его на свой вкус. От подобных домов обывателей этой окраины он отличался установленной на крыше эоловой арфой – непременным символом поэзии, при дуновении ветра ее струны издавали мелодичные звуки.

Несмотря на пожилой возраст (Раич поселился в этом доме, когда ему уже было 50 лет), он продолжал преподавательскую деятельность, служил инспектором в Набилковском училище.

Раич умер в 1855 году. В «Московских ведомостях был напечатан некролог:

«23 октября, в 4 часа пополудни, скончался в Москве Семен Егорович Раич, человек, бывший свидетелем возникновения и возрастания незабываемого для нас Пушкина, учителем Лермонтова, знаток латинской и итальянской литературы, добросовестный переводчик Тассова «Освобожденного Иерусалима» и Виргилиевых «Георгик». Все знавшие покойного и любящие литературу почтут память писателя, честно исполнившего свое дело. Отпевание тела покойного будет происходить в Набилковском заведении, что на 1-й Мещанской. Погребение на Пятницком кладбище».

Могила С.Е. Раича на Пятницком кладбище была утрачена. «Обществом охраны памятников» в ограде могилы Т.Н. Грановского установлен так называемый символический памятник.

В Мещанской части жило много богатых людей – купцов и фабрикантов, почти все они занимались благотворительностью. Но самыми известными мещанскими благотворителями были братья Набилковы – Федор Федорович и Василий Федорович – первостатейные купцы, потомственные почетные граждане. В Протопоповском переулке стояла большая богадельня, под стать Шереметевской, построенная и содержавшаяся на их средства, а на 1-й Мещанской в барском доме с колоннами находился детский приют – «Дом призрения сирот мужского пола». То и другое заведения все называли по фамилии их основателей – Набилковскими.

Об основании приюта рассказал в очерке «Из московского захолустья» бывший его воспитанник, известный актер и исполнитель собственных рассказов Иван Федорович Горбунов.

Современники особо отмечали умение Горбунова в своих произведениях точно воспроизвести самые характерные черты разговорного языка персонажей, к какому бы сословию или классу они ни принадлежали – от нищего бродяги до генерала. Верностью и мастерством языка Горбунова восхищались такие знатоки русской речи, как А.Н. Островский, А.П. Чехов, Л.Н. Толстой. Отрывок из рассказа Горбунова, приведенный ниже, предоставляет читателю чудесную возможность послушать звучавшую более полутораста лет назад на Серединке живую речь одного из тогдашних обитателей 1-й Мещанской.

Действие очерка И.Ф. Горбунова происходит в 1830-м – холерном году.

«…Редкий день, чтобы по Серединке не проводили (то есть не провожали. – В.М.) от сорока до пятидесяти покойников. Вдруг дотоле неслыханное слово «холера» разнеслось по захолустью. Народ оцепенел! Гнев Божий!..

– Ах, как это народ-от мрет! Господи ты Боже наш! Царица ты наша небесная! – говорил живший в захолустье на Большой улице кривой купец, мимо дома которого провозили жертву смерти. – И что это теперича будет? Вся Москва, почитай, вымерла. Испытует нас Господь или наказывает – Его святая воля. В городе-то пусто; мимо Минина вчера проехал – хоть бы те один человек был… жутко; только заблудящий какой-то, Бога, знать, в ем нет, стал средь площади да песней так и заливается… «Что, говорю, просторно тебе?» – «Просторно, говорит, господин купец! Никто не препятствует». Индо руками я всплеснул!.. Этакое божеское наказание, а он…

– Что значит – непутевый-то человек! – заметила старуха жена.

– Диву я дался! Молодой парень – дворовый али так какой… «На смирение-то, говорю, взять тебя некому». – «Живых, говорит, теперича не трогают, мертвых подбирать впору».

Старики в глубоком молчании смотрели в окно.

– Сирот-то, сирот-то теперича… Господи! – сказала старуха.

– Сироты теперича много! – отвечал старик. – Столько теперича этой сироты… и куда пойдет она, кто ее вспоит-вскормит, оденет-обует… Давеча я посмотрел… ребенок один: сколь мать свою любит, так под гроб и бросается… Удивительно мне это! Махонький, от земли не видать, а сколь у него сердце это к родительнице. Индо слеза меня прошибла! Еду, а у самого так слеза и бьет, уж очень чувствительно мне это… Махонький, а любовь свою… подобно как…

Старуха прослезилась:

– Сама была сирота, без отца, без матери, без роду, без племени…

– И должна, значит, чувствовать сиротское дело. Сам куска не ешь – сироте отдай, потому что сирота, она ни в чем не повинная… Должен ты ее… Вот ты теперича плачешь, значит, это Бог тебе дал, чтобы народ жалеть. А ежели мы так рассудим: двое нас с тобою; дом у нас большой, барский, заблудиться в ем можно; ежели в этот дом наберем мы с тобой ребяток оставших, сироту эту неимущую, пожалуй, и Богу угодим. Своих-то нет – чужих беречи будем. И будет эта сирота в саду у нас гулять да Богу за нас молиться. Так, что ли?

Старуха перекрестилась:

– Дай тебе Бог!

Старик исполнил свое предположение. По окончании холеры он пожертвовал свой дом под приют-училище, внес большой капитал на его содержание».

Дом, у окна которого стояли старик купец Федор Федорович Набилков и его жена Матрена Васильевна, сохранился до нашего времени – это дом 50 по проспекту Мира.

Братья Набилковы были крепостными крестьянами Шереметевых из села Вески Ярославской губернии. «С молодых лет, – рассказывает их биограф священник Троицкой церкви при Набилковской богадельне отец Иоанн Святославский, – они пошли искать счастья на чужой стороне, подобно многим своим родичам, часто оставляющим свою родину по скудости земли и недостатку местной производительности». Оставили родную деревню Набилковы в начале 1790-х годов, после того как старший из братьев Федор (родившийся в 1774 году) женился на дочери богатого крестьянина и получил за ней приданого три тысячи рублей ассигнациями. (В рассказе Горбунова, видимо, для большей убедительности образа сердобольной женщины Матрена Васильевна представлена как «сирота без отца, без матери».) Как поясняет Святославский, она была выдана за бедного человека «единственно по вниманию к его душевным качествам». На это приданое братья решили начать свое дело: Федор поселился в Москве, Василий уехал в Петербург.

Братья открыли торговлю «красным товаром», иначе называвшимся «панским», то есть господским, и «аршинным» – не оптовым, а отмерявшимся мелкой мерой – торговлю недешевой мануфактурой. «Дела их, – пишет биограф, – приняли счастливый оборот, и при благоразумной умеренности в образе жизни они быстро успели составить себе большое состояние и приобрести известность».

Особенно преуспел в делах и был «преимущественно богатый материальными средствами» старший брат Федор Федорович, живший в Москве на Большой Мещанской улице в приходе церкви Филиппа митрополита.

Отец Иоанн Святославский, лично знавший Набилковых, в примечаниях к биографическому очерку, написанному несколько витиевато и официально, дополняет его житейскими подробностями, отчего образ купца приобретает живые черты.

«Федор Федорович, – пишет Святославский, – одаренный замечательным умом, отличался необыкновенной добротой и сильным религиозным настроением. Впрочем, он имел и благообразную наружность и крепкое телосложение, но был крив левым глазом…» В другом примечании он дает ему развернутую характеристику: «Он любил читать разные книги, и преимущественно духовные, и при всем избытке средств до конца жизни сохранил во всем умеренность, довольствовался простою пищею и двумя при доме прислугами, из которых любил особенно дворника Егора и часто разделял с ним свою трапезу; в своем саду своими руками сажал и поливал растения и сам мел дорожки».

Еще будучи крепостным, но уже обладая большим капиталом, Ф.Ф. Набилков в 1815 году приобрел (на имя купца И.Г. Лабкова, так как сам не имел права владеть землей) у ямщиков упраздненной Переяславской слободы обширный участок по 1-й Мещанской улице и Протопоповскому переулку и выстроил на нем в 1816–1817 годах большой барский дом по проекту Е.С. Назарова. «При доме Набилкова с восточной стороны раскинут был обширный тенистый сад и роща с прудами, которая существует доселе, а за садом с разных сторон тянулись прежде огороды и обширная земля, лежавшая впусте. Но рядом с домом Набилкова на самой 1-й Мещанской улице было много разных посторонних строений».

В начале 1820-х годов Набилков выкупился на волю.

Набилковы были бездетны, они не создали династии. Их возвышение и обогащение от крепостного человека до «первостатейного купца и кавалера» и путь от первоначального накопления капитала к широкой благотворительности были заключены в пределах одного поколения. Это уже само по себе выделяло Набилковых среди купеческого сословия, потому что обычно такой путь купеческий род совершал за два-три-четыре поколения.

В 1828–1831 годах Ф.Ф. Набилков на своей территории строит богадельню для престарелых из разных сословий, для чего его младший брат также пожертвовал значительную сумму. В 1831 году в богадельню были приняты 131 человек женского пола и 14 мужского. Впоследствии богадельня расширяется, строятся больничные корпуса.

Всю свою землю Набилков завещал Московскому человеколюбивому обществу, и на ней в течение XIX века строились различные благотворительные учреждения: бесплатные квартиры, больницы, приюты.

Набилковское коммерческое училище. Фотография начала ХХ в.

Детский приют – «Набилковский дом призрения сирот мужского пола» – открылся в доме, принадлежавшем Ф.Ф. Набилкову, 30 июня 1832 года. Сами хозяева перешли жить в деревянный флигель во дворе, где и прожили до конца своих дней: Федор Федорович скончался в 1848 году, Матрена Васильевна – в 1850-м.

Широкая благотворительность Набилковых вызывала в народе удивление. «Должна быть какая-то причина, – рассуждали люди, – для того, чтобы богатые, благополучные купцы, наживавшие и наживавшие капиталы, вдруг решили с ними расстаться». Такой поворот в жизни Набилковых требовал какого-то логического объяснения. И вот в конце XIX – начале XX века в Мещанской части родилась легенда о причине их благотворительности. Кто-то придумал, что у младшего брата Василия, жившего в Петербурге, во время пожара в цирке сгорели все его дети, и после этого несчастья братья и обратились к благотворительности. Эту легенду повторяют современные авторы, правда, заменив младшего брата старшим – Федором Федоровичем.

И тогда же, в конце XIX века, переулок, проходящий по территории бывших владений Набилковых за богадельней, стали называть Набилковским, он существовал до 1972 года и был упразднен в связи с реконструкцией района.

При основании Набилковского приюта в нем было организовано обучение детей по программе начальной школы, в Положении предписывалось «дать воспитанникам лучшее образование для дальнейшего их безбедного существования». Кроме общеобразовательных предметов – арифметики, чтения, начатков истории и конечно же закона Божия – детей обучали пению, рисованию. В конце 1860-х годов программы были расширены, и приют преобразован в учебно-ремесленное заведение с обучением ремеслам. Воспитанники под руководством мастеров овладевали основами типографского дела, живописи, ваяния, токарного, столярного, переплетного и чеканного ремесел по собственному выбору. Дальнейшая история училища – это постепенное превращение его в серьезное учебное заведение с сохранением пансиона «для сирот и детей беднейших родителей всех сословий».

В 1899 году ранг Набилковского училища снова был повышен: из городского «высшего начального» оно стало средним учебным заведением – Коммерческим училищем. Ученик, успешно его окончивший, получал звание «кандидата коммерции» и имел право поступления в высшие технические учебные заведения.

Набилковское коммерческое училище в начале XX века считалось одним из лучших учебных заведений такого рода в Москве.

В отличие от гимназий, подчиненных Министерству просвещения, оно находилось в ведении Министерства торговли и промышленности – более либерального и близкого к задачам современной жизни и практики.

Основное внимание в Набилковском коммерческом училище уделялось преподаванию математики, химии, физики, специальным предметам – коммерческой корреспонденции и бухгалтерии. В то же время достаточно основательно изучались русская литература, история, немецкий и французский языки, был ряд факультативных курсов: английский язык, работа на пишущей машинке и другие. Училище обладало замечательной химической и физической лабораторией и обширной библиотекой.

При Набилковском училище оставался собственно приют, называемый пансионом, с бесплатным содержанием и обучением, но одновременно оно функционировало как обычная школа, в которой за установленную плату могли учиться все желающие.