Текст книги "Приключения порученца, или Тайна завещания Петра Великого"

Император возлежал на атласных подушках. Лик его был бледен и нездоров. Глаза его были слегка прикрыв набрякшими веками. Он возлежал в полутёмной опочивальне, дневной свет не проникал сквозь плотные бардовые шторы. Колеблющийся отблеск одинокой чадящей свечи едва освещал огромную опочивальню. В помещении нестерпимо пахло мочою и какой-то гнилью, характерный запах застарелых любовных болезней. Пётр лежал совершенно обессиленный после очероедного приступа страшной и нечеловеческой боли. В опочивальне находился також тайный кабинет секретарь Макаров Алексей Васильевич, доктор Иоганн Блументрост и у входных дверей часовой – капитан Думб. В комнате царила зловещая тишина, только тяжёлое и хриплое дыхание Петра нарушало эту тревожную тишину.

В минуты облегчения от страшной боли, терзающей его плоть, Пётр был погружён в тяжёлые размышления, о своей жизни, о том, что сделано, и, что осталось недоделанным. Почему дело его жизни по обустройству России, приведении её к чистоте порядку и просвещённости, превратилось в разорение, войну и бедствия для народов? Почему он, такой добрый, тянущийся к цивилизации, чистоте, прогрессу, превратил и себя и державу в пьяную орду, скопище воров и садомитов, лихоимцев и рабов? Почему он, жаждущий чистой и вечной любви, превратил свою жизнь в сплошное блядство, распущенность и пьянство? Как так случилось, что самые близкие его люди, Сашка, Катька, Шафиров, и многие другие, покинули, предали его. Кому теперь отдать Россию? Кто продолжит дело его жизни? Никому нету веры! Все вокруг предатели и воры. Самая большая его боль – Катькино предательство. Ну да, он, конечно виноват перед нею. Но, ведь если бы не её пьянство, родила бы ему наследника, и не стал бы он искать любовь на стороне. Мария! Этот светлый луч в его угасающей жизни! И ту не уберёг, и ребёночка нашего не уберёг! И вот лежу я совершенно одинокий старый и никому уже не нужный обрубок, некогда великий Император, великой Державы, созданной его трудами, энергией и умом. Вспомнилась почему-то Полтава. Как увлёк он за собой к победе бегущую уже армию, как мощью и удалью своей развернул уже было отвернувшуюся от русского воинства фортуну, к победе, к Великой победе. И вот сейчас всё утрачено уже, и вместе с жизнею уходит надежда на бессмертие дела своей жизни. «Кем я прослыву в потомках? Великим строителем, просветителем, или Злодеем и Антихристом в человечьем обличении?

Боль внизу живота и в мочевом канале, то затихала, то возобновлялась короткими спазмами., постепенно слабея и затихая. Организм был подавлен страданием, он тихо постанывал, как ребёнок.

Постепенно взор его прояснялся, становилось гораздо легче. В такие минуты просветления, разум и энергия вновь возвращались к нему. Он приподнялся на подушках, обратил взор на Макарова.

– Алексей Васильевич, распорядись, что бы мне принесли чего-нибудь откушать. Да трубочку мою подай, что-то курить хочется, аж уши пухнут! Замучила меня эта хворь проклятая! И обращаясь уже к Иоганну Блументросту – «А ты дохтор, распорядись, как мне водочки стаканчик принесть, Что-то в горле пересохло.

– Фаше фвеличество, как же можно, при фашем состоянии-то, никак не можно, это очень пофретит Вшему Феличестфу.

– Феличестфу, Феличестфу, тфу собака немецкая! Кому скал водку тащи!

– Сей момент, Ваше Величество, мигом распоряжусь!

Макаров прыгающей походкою двинулся к дверям. Отстранив Думба от двери, открыл её и в проёма Пётр разглядел часового, стоящего с другой стороны двери. Это был Абрам Петров.

– Погоди, погоди-ка, позови-ка мне во того капитана!

– Не велено, Ваше Императорское Величества, смиренно склонив голову на бок тихо прошептал Макаров.

– Кем это не велено! Кто там ещё распоряжения Императору делает! Повешу мерзавца!

– Меньшиковым не велено, Александром Даниловичем…

– Ах, Сашкой, сукиным сыном! Его и повешу первого! А тебя вослед за ним! Взяли себе моду, пускать-не пускать! А ну зови сей час же!

Голос Петра окреп, круглые чёрные глаза его свирепо завращались, седой ус задёргался, длинные пальцы его сжались в огромные кулачищи, он приподнялся на подушках, волосы седые растрепались, рот скривился в страшной гримасе, обнажив зубы, гнилые уже, но ещё крепкие и способные загрызть любого, кто ослушается его воли. «Диавол, сущий диавол, подумал Макаров, ноги его от страха подкосились, спина и промежности взмокли, он побелел, голос его сорвался на фальцет, и поперхнувшись он промямлил за дверь.

– Капитан, тебя батюшка Император просют войти. Только не на долго, ему нельзя волноваться, не беспокой батюшку…

Абрам Петрович вошёл в царские покои и остановился, смиренно склонив голову на бок в нескольких шагах от кровати государя.

– Подойди ко мне ближе, Абрашенька, рад видеть тебя. Какой ты однако стал, герой прямо из преданий греческих! Как служба проходит? Как укрепления на Кронштадте? Всё ли учёл? Враг не сможет к нашей столице с моря подойти? А как твои учительские успехи? Да ты бери стул, садись, обскажи всё, как есть.

Абрам взял стул и сел подле Императора. Стал обсказывать тихим голосом.

«Насчёт укреплений Кронштадтских, батюшка не изволь беспокоиться, всё исделаю, как положено. Город твой, столица наша, на замке теперь. Весь залив теперь под твоим контролем. Дабы и посмел какой флот войти в воды наши, так тут же ему и могила будет. Весь залив простреливает артиллерия наша, а штурмовать наши укрепления бесполезно, ни ядра ни порох их не возьмут. Мы уж постарались всё сделать по самым высоким требованиям…

«Неужто не возьмут? А как английский флот, да десант ихний попытку такую осуществит, да с моря нас заблокирует, как защищать будешь?

«А нам осада не страшна, батюшка, провианту и порохового запасу можно на год запастись, а гарнизон в две тысячи человек сможет удерживать форт поболе года.

– Во как ловко придумал! Ну а как связь держать будешь со столицею, ежели такая оказия случиться?

– И это мы предусмотрели, государь. Два форта у нас простреливают всю акваторию так, чтобы ни одно орудие не смогло стрелять по нашим судам, идущим по фарватеру. По форту может быть и смогут, а по фарватеру нет.

– Так кто же такую замечательную фортификацию придумал? Неужто ты сам?

– Да нет батюшка, Ваше Величество, это мы с адмиралом Апраксиным и с Александром Даниловичем вместе изобрели.

– Ай молодца, молодец, что такое изобрёл, и, что не стал заслугу себе одному присваивать. По мужски поступил, по государственному. Завтра принесёшь мне чертежи, вместях покумекаем, есть у меня мыслишка одна… Ну а как успехи у внучка моего, Петра Алексеевича? Как он в математике соображает, проявляет ли усердие, способности?

– Ваше Величество, сей отрок, внук ваш, Пётр Алексеевич, к точным наукам не проявляет большого рвения и интересу. Его боле интересует гистория военная, да французская словесность, философия. Но отрок он не ленивый и задания выполняет исправно, пожаловаться не могу.

– Вот, чем ты мне нравишься, Абраша, так это честностью своей и душою открытой и прямой. Нету в тебе лебезения энтого придворного. Я тобою премного доволен. А сей час иди, иди милый. Что-то я себя опять не хорошо чувствую. Опять боли начинаются. Иди, но завтрова об это самое время, что б был!

Ночь прошла спокойно. К вечеру Амброзини и Блументрост сделали катеризацию и выкачали два литра мочи с гноем и кровью. Запах стоял ужасающий. Но государь почувствовал себя гораздо лучше и спокойно заснул. На ужин дали ему куриного бульону, жар спал, и силы стали возвращаться к Императору.

Наутро затребовал к себе дочь Анну и имел с нею долгую беседу. Анна была его первеницей с Катькой. Красавица, умна, образована и с мужским волевым характером. Если бы он не поспешил обручить её с герцогом Голштинским, быть ей Императрицею! Лизонька, втора дочь Петра, была напротив, нраву легкомысленного, весёлого, одни наряды да кавалеры на уме, нельзя ей державу доверять. Будет державою управлять какой-нибудь фаворит, да всё на балы и развлечения и спустят. Нет, нельзя. Получается западня, некому Россию оставить, коли помру.

К обеду велел позвать Петра Алексеевича, внука своего. Строго спрашивал об учёбе и делах его. Отрока Пётр не очень любил, всё ж Алёшкино блядское семя, но хотел увидеть в нём наследника, того, которому можно Державу передать. Но мал ещё хлопчик, а регентшей-то станет при нём тогда мать его, законная Петрова жена, которая в монастыре ныне обитает. «Ненавижу, гниду, в порошок сотру! Всплыла мысль в мозгу. «И ведь повернут они Россию вспять к Руси, к темноте, к косности…

Внук не очень понравился Петру. Было в нё что-то от Алёшки. Упрямство и лень. Не было прилежания, бойкости ума, какие-то фантазии и мечтательности.

«Как же поступить? – мучительно думал Пётр. – «Ведь не Катьке с Сашкой отдавать Империю? Проворуют ведь всё и пропьют!

После обеда объявился Абрам с чертежами. У Петра мелькнула мысль – «Вот кому надобно было бы бразды передать! Кабы не негра был, да как бы знатного, царского роду был бы по матери, то и разговору бы не было. Честен, умён, образован и отважен. Но сын рабыни, да ещё и негра черномазая… Надо бы его поспрошать об государственном устроении, как он об этом думает, как понимает политес, какое место России он видит в мире цивилизованном?

Абрам показал чертежи. Пётр пристально и азартно их рассматривал. К нему вернулся блеск в глазах, румянец на щеках заиграл. Он сразу понял гениальность замысла укрепления. Действительно выходило, что крепость была неодолима и намертво закрывала подступы к Санкт Петербургу с моря. Но его пытливый ум тут же нашёл недоработку, связанную с тем, что при штурме форта с юга, при высадке десанта, южная часть крепости остаётся отрезанной от её северной части. Он указал на это Абраму. Тот поперхнулся, покраснел, насколько позволял ему цвет его лица.

– Учтём батюшка, вы, Ваше Величество – просто гений.

Пётр самодовольно ухмыльнулся, смахнул чертежи с постели и опять, обессилив от работы, упал на подушки.

– Погоди, Абрам Петрович, хочу с тобою поговорить о политесе, да о Державе нашей. Вот ты пожил за границею долгих 6 годов, воевал в Гишпании, бывал в разных странах, набрался там ума, да премудрости Европейской. Обскажи мне, сердечно только, без этих всяких выкрутасов придворных, а по военному, кратко и прямо. Какою ты видишь Державу нашу промеж Европейских государств? Что нам ещё сделать надобно, что бы с Европою сравняться по богатству устроению жизни да по цивилизованности?

После некоторого молчания, откашлявшись, Абрам медленно начал.

– Я, ты знаешь, батюшка, человек прямой, и всегда говорю, как думаю. Уж не обессудьте меня, Ваше, Величество, ежели что и противу вашего мнения скажу.

– А мне моё мнение, али подобное моему, от тебя слышать и не надобно, я его и так знаю. Хочу знать понимание умных да молодых людей. Им продолжать наше дело. Мы, старики, своё отслужили, плохо ли, хорошо ли, судить нас Гистория будет. А вот вам надо будет достраивать, то, что мы начали. Потому и хочу тебя послушать.

– А с чего начать, батюшка?

– А сначала и начни. Вот, например, ты государь стал, ну, например, так представь.

– А это ж и представить не можно! Как это возможно?!

– Ну допустим, при новом государе стал советник первый, что бы ты ему посоветовал бы? С чего начать ему правление своё?

– Я бы советовал бы ему начать бы вот с чего. Скажите, Ваше Величество, а сколь у нас в Империи нашей народу проживает?

– Двадцать мильёнов. А что?

– А вот и нет, батюшка. Народу проживает в нашей империи сто тысяч, от силы. А остальные – рабы, население. Так вот, население следует исделать народом! Ибо без народа и нету ни Державы, ни Империи.

– Это как – это?

– Ты же батюшка хочешь по правде, от сердца, что бы сказывал?

– Ну да, да говори, ты чёрт, черномазый, не тяни душу-то, а то как приступ опять прихватит и обсказать не успеешь.

– Я вот как, батюшка, думаю, что державы европейские превосходят нас народом. Во Франции сорок мильёнов проживает, и все они люди свободные, рабы у них токмо на плантациях в странах заморских. Вот эти свободные люди державу и образуют. Сколько нужно нам крестьян, что бы 100 пудов зерна получить? Десять. А во Франции два. А у нас земли-то получше ихних будут и поболе. Особливо в Малороссии. А почему? А потому, что там трудятся свободные и грамотные люди, а у нас – рабы.

– Ты хочешь людишек чёрнопашенных от крепости освободить? А кто ж тогда работать будет, и на что дворяне жить будут?

– Я думаю, что людям надо землю дать, да волю, а для нужд государственных с них налог подоходный собирать. Не подушный, а подоходный. Это первое.

– Ну а второе? – Пётр явно озлился, глаза стали маленькими буравчиками, ласковая улыбка сползла с лица – «Ну а второе, что?

– Вторя наша слабость – это продолжение твоей силы. Ты, Ваше Величество, гениальнейший человек. Такие на тысячу лет, может один и рождается. И вся Империя, Держава наша, на тебе одном и держится. Ты ошибся – катастрофа! Тебе же никто не смеет перечить. Негоже тебе, государь во все дела вникать…

– А скажи-ка мне Абрашенька, почему мои подданные, друзья, соратники, все сплошь ворами оказались? Почему так воруют и казнокрадствуют? Самые надёжные, на кого боле всех рассчитывал, самые воры и оказались. Я энтого никак и в толк не возьму, мой ум отказывается этого понимать!

– Про то мне не ведомо. Крадут же везде, и во Франции, и в Гишпании, и в Порте. Я полагаю, что не наедятся в душе слуги твои, что такая жизнь, как сейчас, навсегда будет. Вот и запасаются впрок. А немцы, что на службе у тебя, глядят на Россию, как на жирный дармовой пирог, который надо быстрее съесть, ухватить. Но думаю, что всё идёт от рабства. Ведь если человек свободный, то все богатства ему и принадлежат, как у себя-то красть! Но точно ничего не могу сказать. Но вот я, например, не краду и не мздоимствую, а за других не могу сказать.

Пётр снисходительно улыбнулся и ласково потрепал слабеющей рукою Абрама по щеке.

Поговорили ещё про международную политику, про Европейские дела. Пётр настойчиво выпытывал у Абрама, что он думает о союзниках, бывших и нынешних. Абрам ответствовал, что со времени, как Россия, благодаря гению Государя, стала обладать силою неимоверною, и стала гегемоном на всём Европейском континенте, союзников у России среди великих держав не осталось. Европа убоялась покорителя шведов и ныне строит планы по обузданию российской экспансии. Поэтому де надобно ориентироваться России на малые государства, коие видят в могучей России защиту и покровительство. Особо Абрам напирал на враждебность и коварство британцев, для которых Россия стала главным соперником на континенте.

– А как ты понимаешь наше место в мире? Нам с Европою идти, или взор свой на Восток обратить, на страны басурманские? Я вот думаю, что мы должны быть с Европою, частию её, аки Германия, али Швеция и жить по ихнему, по ихнему укладу. Да что-то не залаживается дело быстро. Мы всё назад пятимся, да на восток оглядываемся. Почему это так?

– Да ты батюшка государь и сам ответ-то знаешь. А пошто меня пытаешь, али я провинился в чём перед тобою?

– Ответствуй немедля, и по прямому молви, как думаешь! Мне этот совет требуется, совет молодых да умных, смены нашей. От ентова зависит, как Россия дале жить будет. От вас зависит, от молодых да образованных!

– Я так полагаю, Ваше Величество, что мы, Россия, не Европа, и никогда ею не сможем быть. У нас другая гиштория, другой народ, вернее народы. Но мы и не Восток. Мы Россия, мы – это целый континент. И к нам все народы тянуться будут, аки к солнцу, ежели свет правды и справедливости нести будем. Ведь Европа вся по крови почти одно и тож. Всё немцы, германцы то бишь. Что французы, что голландцы – суть один народ. А у нас все разные, и все хотят в России жить. И православные и басурмане, и ляхи и жиды. Всем она, Россия твоя, стала матерью. Я думаю так. Уж не прогневайся, батюшка.

– Что ж ты, поганец черномордый, мечту мою убиваешь! Я так мечтал, что бы Россия стала Европою! Но давно уж понял, и ты сказал правду, сказал, что я сам уже понял. Молодца, Абрашенька! Я так рад, что смог воспитать такого сына! Это мне зачтётся на том свете, за все грехи мои кровавые…

Рассудительность и глубина понимания Абрамом государственных дел поразили Петра. «Сразу видать – моя кровь, умница, и скромен, не кичиться своим умом. Такого и в канцлеры определить не в убыток – подумал про себя Пётр.

Он приказал явиться Абраму в это же время и на следующий день.

В этот же день, уже в полночь, когда государь спал, в рабочем кабинете у императрицы, Екатерины Алексеевны, собрались для обсуждения текущих дел Меньшиков и Пётр Толстой. Был также приглашён и Алексей Синельник, для отчёту положения дел в гвардии и обсуждения дальнейших планов, как бы Тайная Вечеря. Императрица отослала всех своих слуг и фрейлин (большая часть которых шпионили за нею, будучи завербованными Ягужинским).

Мутно горели и чадили свечи в золотых, массивных подсвечниках, озаряя тусклым светом высокую залу. Кабинет был обставлен безвкусно роскошной, разнотипной и массивной италианской мебелью, резные столики, массивные бюро, пуфики и диванчики. Окна завешены пурпурными бархатными шторами. На стенах висели картины великих голландских и итальянских мастеров. В углах горели печи, дрова потрескивая, плохо обогревая кабинет. Вся эта роскошь диссонировала с обликом обитателей. Это были простые крестьянские лица, на которых напялили европейское платье. Парики им шли, как клоунские колпаки, а роскошный наряд Екатерины резко контрастировал с её необъятной, невероятно расплывшейся фигурой и потным красным лицом, с пробивающимися чёрными усиками. Толстой неустанно дымил своей голландской трубкой, дополняя эту адскую картину клубами сизого и вонючего дыма.

Разговор был не долгим и очень напряжённым.

– Батюшка, Александр Данилович, друг любезный, а не рискуем – ли мы попасть в гнев Петечкин? Ведь он давеча на поправку пошёл уж. Ох и рискуем же мы! Ох страшно! Как поправиться, да прознает про наши дела? Ой быть нам всем на плахе! Али на виселице висеть…!

– Государыня, мы уж таких делов наворотили, что нету нам пути назад Неужто батюшка Мин Херц, простит тебе и мне, что мы содеяли. Я уж и всю казну на себя перевёл, да и гвардия мне подчинена стала. Ведь так, казак? Моя гвардия уже стала, али какие сомнения имеются? Правду кажи! Сейчас каждая промашка обернётся нам всем пыточной да плахой. Не должен, не может государь из болезни выйтить! Не можем мы себе ентово позволить. Ведь жизню свою защищаем!

– Ой боязно мне, Сашенька, Александр Данилович, ой боязно! Обскажи, как дела обстоят в полках-то наших доблестных? Все ли оне на нашей стороне будут, или есть сомнения?

– Все, матушка, все, не изволь беспокоиться. Все будут тебя на царство кричать, не сумневайся. А те, которые были не надёжны, так тех я устранил уже…. Алексей хитро и хищно прищурился. Екатерина в ужасе прикрыла своё постаревшее, одутловатое и красное лицо ладонями с золотыми кольцами на толстых и кривых пальцах.

– Да нет, не подумай дурного, государыня, не убивал я никого, и уже и убивать боле не буду. Хватить, наубивалси я за свою жисть, досыта… Я просто таких офицеров, кто не очень уверен в твоей правоте и силе, уговорил перевестись либо в Кронштадт, либо в Москву. Гвардия, считай ваша уже будет.

Пётр Толстой засопел с отдышкою и тихо проговорил.

– Нам надобно не допустить, что бы государь не написал бы завещания никакого. Надо бы Макарова предупредить, что бы в оба глядел, что бы не миг не покидал государя, ни на миг! – Последнюю фразу он почти выкрикнул в истерике.

– А ты, Машка – грубо сказал Меньшиков, обращаясь к Императрице, ты Машка тоже неотлучно при нём находился, может приступ какой у него случиться, так ты его погладь, да прощения выпрашивай, за измену свою…

– Ой, Сашенька, не выпросить у него прощения мне никогда! Сам-то кобель блудливый, ни одной дырки не пропускал! А я только однажды согрешила, и такой гнев, страшный…

Меньшиков расхохотался ей прямо в лицо.

– Уж ты-то не грешила? Не строй из себя целку невинную! А будешь ерепениться, так сразу и прознают все, какого ты роду племени, и что имя тебе и не Марта вовсе, а Мириам. Мирьям Самуиловна! А? Хороша литовка! Мирьям Самуиловна, государыня русская! Про то я пока один знаю, да вот Петька, да казак энтот, который сам с жидовкою связался. Ладно не серчай, государыня. У нас сейчас общая забота, что бы завещания не было, и что б не выздоровел Антихрист энтот случайно. Что-то стал к нему захаживать этот чёрт черномазый, бастард евоный. Не нравится мне это. Ты Пётр Андреевич уже позаботься, как использовать его.

Эта речь Меньшикова произвела на Алексея ужасное и гнетущее впечатление. Получается, что в порыве отомстить супостату, вступил он в сделку с ещё большим мерзавцев, и подставляет теперь самых близких ему людей, Рахеличку и Абрама Петровича. Он опустил глаза в пол, что бы не выдать смятения и ярости своей, равнодушно шевельнул усом и сказал.

– Ну а что мне теперя делать, я же, вроде, не на службе ужо. В отставке. Какие мои шаги должны быть?

– А ты вот, что, с завтрашнего дню, приводи-ка две самые верные роты Преображенского во дворец, к опочивальне, как охрану, старую сменим, да ещё вот, две роты под окнами поставь, пусть всё время в барабаны бьют и славу государыне кричат, что бы недругов наших страх в сердца проник, ну и что бы Императору непокойно было, что бы озлился он, и что б припадок его разбил. А там уже наша Императрица постарается… На том и порешили.

На следующий день, когда Абрам прибыл, как и было приказано, на аудиенцию к государю, он застал в прихожей опочивальни почти весь двор его Императорского Величества. Это были всё генералы, сенаторы, родственники. Вся эта челядь разделялась на две группы, между которыми пролегал путь к царской опочивальне. Справа стояли сторонники и родственники Петра Алексеевича младшего, они были в явном большинстве, но какие-то угнетённые, подавленные. А слева сторонники и друзья Екатерины. Они, наоборот, были бодры, постоянно перешёптывались, подходили друг к другу, улыбались, как будто и не у смертного одра государя стояли вовсе. Абрам заметил, что охрана сменилась, в зале стояли в большом количестве его сослуживцы по Преображенскому полку. Стояли с каменными лицами, как будто всё происходящее их и не касалось вовсе. Сторонники Петра-внука были явно подавлены видом этих гвардейцев. Вдруг под окнами раздался оглушительный барабанный бой, чередуемый выкриками «Слава государю Императору, слава государыне Императрице!

Аудиенция задерживалась. Сначала у Государя побывала царевна Анна Петровна. Она пробыла у него довольно долго. Вышла хмурая, но не в горе, а какая-то озабоченная, и ни с кем не разговаривая, пошла прочь. Потом зашла Екатерина, пробыла не долго, вышла вся в слезах, и сразу к Меньшикову. Он приобнял её, приободрил, и они вместе також вышли прочь. Пока Абрам ожидал своего часа, он увидел в толпе гвардейцев, уволенного уже было, Синельника Алексея Кирилловича. Они радостно подошли друг к дружку, сердечно обнялись. Алексей успел прошептать Абраму:

– Уезжай быстрее, тебе грозит смертельная опасность. От Меньшикова и Толстого. Ничего меня не спрашивай. Беги, беги в Казань. Там встретимся….

– Погоди, я что-то не понял…

– Ничего не спрашивай. Беги пока цел.

При этом Алексей приветливо улыбался – мол, встретил старого боевого товарища. Потом вдруг неожиданно отвернулся и пошёл к своим гвардейцам. И ещё одно странное и знакомое лицо увидал Абрам. В толпе, поддерживающих Петра Алексеевича, он мельком разглядел, одетого в форму семёновца, капитана, который всё время становился так, что бы скрыть своё лицо. Лицо было никакое. Как – будто все черты смазаны. Всё на месте, и нос и глаза и губы, но всё как будто не его. Внезапно Абрам увидел, как к этому капитану подошёл маршал Брюс, Иаков Велимович, и они о чём-то перешептывались, глядя в сторону Абрама. Потом Абрам внезапно для себя обнаружил, что Брюс стоит один и равнодушно глядит на толпу. Капитан, как бы растворился в воздухе…

Он мучительно вспоминал, где же он это лицо видел, это лицо, такое никакое, и не мог вспомнить никак.

Когда Абрама вызвали на аудиенцию, он увидел, что в опочивальне стоит полевой алтарь и полевая исповедальня, а рядом вертится протоиерей, духовник Петра, Федос. Государь возлежал на подушках обессиленный, но спокойный. Он лишь вяло улыбнулся Абраму и слабеющей рукой подозвал к себе. Макаров из дальнего угла опочивальни, сидя за италианским бюро, зло и ревниво следил за ними, не спуская глаз.

– Ну что Абраша, вот видишь, и подходят мои дни к финалу. Знал, что всем энтот путь уготован, а всё ж надеялся в душе, а вдруг да меня и минует? Ну вот понял я сегодня, когда исповедовался, что и меня господь призывает на суд свой. Как ты полагаешь, Абраша, куда мне дорога уготована, в рай, или же в пекло?

– Государь, батюшка, Ваше Величество, позволь мне слово молвить! Рано тебе ещё уходить от нас. Ты ещё не всю свою задачу на этой земле выполнил, не всю Россию нашу матушку обустроил. Так что об суде тебе негоже говорить. Правда на всё воля божья, но я уверен, и весь народ наш уверен, что ты есть богатырь русский, и из болезни своей выйдешь победителем. Мы все верим и надеемся…

– Брось, Абраша, не разводи эти придворные сопли, не к лицу тебе, моему любимому сыну, такие лести говорить…

При этих словах Абрам побелел, насколько это было возможно при его цвете, а Макаров весь вытянулся за конторкой, шея его стала вдвое длиннее, и уши оттопырились, как у охотничьего пса. Он расслышал только слово «сын и весь напрягся, пытаясь расслышать весь разговор. Но Пётр уже перевёл разговор на другую тему.

«А как твоя семейная жизнь, Абрашенька, доволен ли ты женою своею, коию я тебе подобрал? Ладите ли, в любви ли живёте?

– Да нет, батюшка, не заладилось у нас что-то. Сукою она оказалась. Родила мне выблядка женского полу, девочка – то хорошенькая, но на меня совсем не похожая, да и беленькая вся, как снежок, и глазки голубенькие…

– Ах незадача какя! Так ты её ссуку в батоги, да в монастырь, в монастырь!

Пётр закашлялся, взгляд стал отстранённым, лицо исказила гримаса боли, ему стало плохо. Он махнул рукою, мол иди. Да сам и на завтра назначил новую аудиенцию.

На следующий день 26 января Абрам, как и было назначено, явился к Государю. В приёмной зале опочивальни он застал ту же картину, что и вчера, только охраны из преображенцев стало ещё больше, а барабаны гремели во дворе ещё громче. Опять он заметил это безликое лицо, что поразило его давеча, но обладатель оного опять как бы испарился, как только Абрам попытался разглядеть его.

Абрам зашёл в опочивальню и увидел совершенно другую картину, нежели вчера. Пётр высоко сидел на подушках, вид его был почти здоровый, как и до болезни. Опять он был полон энергии и жажды деятельности. Он диктовал Макарову какой-то указ, что-то про рыбу, про кости, да про клей. Когда указ был готов, он размашисто подписал его и обратил взор на вошедшего Абрама.

– Вот, Абраша, сынок, на поправку кажися пошёл. Мне вчерась катеризацию исделали эти изверги (он указал взглядом на Блюменпроста), так я пряо и ожил. Ты не поверишь, здоров, как и ранее. Только слабость ещё в членах чувствуется. Ну ничего, даст бог, выкарабкаемся.

И уже обращаясь к Макарову.

– Слушай, друг любезный, распорядись-ка, что бы барабаны заткнулись, говорить мешают. Да и распорядись-ка ешо насчёт обеду, а мы пока с Абрамом Петровичем поболтаем, покалякаем.

Макаров нехотя поднялся, подозрительно посмотрел на Абрама, постоянно оглядываясь, двинулся к дверям. Когда он вышел, Пётр быстрым движением полез под подушку, достал какую-то бумагу и быстро сунул её в карман Абраму.

– Тихо, сынок, потом прочтёшь, сейчас не смотри. Как поправлюсь, обговорим детально.

Макаров вернулся очень быстро, подозрительно оглядел Абрама и срывающимся голосом сказал.

– Ваше Величество, распоряжения мною отданы, сей момент барабаны прекратят И далее, обращаясь уже к Абраму.

– А вас Абрам Петрович просит господин фельдмаршал, князь, Александр Данилович Меньшиков, принести обед Государю Императору.

Абрам вопросительно посмотрел на Петра. Пётр нахмурился, потом улыбнулся и тихо сказал.

– Иди, иди сынок, помни, что тебе сказано было.

Абрам вышел. В конце залы толпилась челядь дворовая с подносом, на котором стояло большое блюдо с гречневой кашей и куском парной осетрины. Ему передали поднос и он торжественно внёс его в опочивальню. Поставил на столик рядом с кроватью и отступил. Пётр хитро усмехнулся, взял в руку ложку и, обращаясь к Макарову промолвил.

– Друг любезный, Алексей, Васильевич, составь-ка мне кумпанию, что-то одному мне йисти не хочется, кусок в горло не лезет. А ведь каша-то знатная, салом гусиным заправлена, ох, хороша… Давай, давай, крыса канцелярская, отобедай со мною…

Макаров побледнел, только сумерки зашторенной опочивальни скрыли его мертвенную бледность.

– Я сыт, ваше величество, да и ложки нету…

– А ты моей, поешь-ка немного, отведай, а то подумаю ещё, что вы меня отравить надумали…

– Что вы, Ваше Величество, да как можно-то…

Дрожащею рукою он взял у Петра ложку набрал каши и положил её себе в рот.

– Давай ешь ещё и глотай сукин сын, глотай гадёныш!

Макаров набрал ещё ложку и положил в рот. Давясь, он проглотил и пятясь отошёл от постели. Пётр зловеще захохотал и, обращаясь к Абраму сказал.

– Вот сейчас отобедаю, да и поговорим о главном.

Пётр начал с аппетитом уминать кашу с осетром, запивая тёплым бургундским. Настроение у него было отменное. Он смачно отрыгивал, сплёвывал кости прямо на ковёр. Потом приподнялся и смачно пёрнул. Расхохотался своим сатанинским смехом и вдруг побелел, закатил глаза и замертво упал на подушки. Абрам сначала не понял, что случилось, сделал шаг к Императору, но тот лежал уже недвижно с открытыми глазами и только зрачки его грозно вращались из стороны в сторону в жёлтых белках. Левая рука его бессильно сжималась и разжималась, а правая плетью лежала на кровати. Изо рта текли кровавые слюни, он что-то хотел сказать, но только клёкот и нечленораздельное мычание доносилось до присутствующих. Макаров вскочил со своего места, потом он, и лекарь Лаврентий Блюментрост бросились к Императору, уже совершенно не обращая внимания на Абрама. Абрам, пятясь, двинулся к выходу из опочивальни, а туда уже летели и Меньшиков и Екатерина и граф Толстой. Из опочивальни неслись крики– Государь помирает, Императору плохо стало!!! Врачей, всех сюда, врачей!!!