Текст книги "Приключения порученца, или Тайна завещания Петра Великого"

Вид Алжира, Аль-Джазиры, с моря поражает, прежде всего, своей унылой монотонностью цветовой гаммы. В отличие от Неаполя, наполненного цветами лесов и гор, сине-зелёного моря, голубой дымкой Везувия, Алжирское побережье окрашено в однообразные грязно жёлтые тона. Немного разнообразят пейзаж белеющие на этом грязном фоне бесформенные дома, да грязновато жёлтые свечи минаретов, чахлая зелень оливковых рощиц, да розовеющие вдалеке, сквозь песчаную дымку, очертания Атласских гор. Когда-то плодороднейшая провинция Римской империи, со временем превратилась в полупустынную затрапезную провинцию Оттоманской Империи. Отчасти это произошло из-за постоянных войн и, как следствие, разрушений древних ирригационных систем, а также и бесконтрольной и варварской вырубки окрестных горных лесов, отчасти – из-за фатального изменения климата и неуклонного наступления Африканских пустынь на прибрежную полосу.

С древнейших времён Алжир, как и вообще северная Африка, наряду с Киликией, являлась пиратской столицей древнего мира. Помпею потребовалось десять лет и мобилизации всего флота Рима, что бы подорвать частично могущество некоронованных царей Средиземного моря. Халифат, Альморавиды, а позднее и турки, и испанцы пытались оградить свои порты, свою торговлю, от этого наказания господнего, называемого морским пиратством, особенно от алжирских (так называемых, варварейских) пиратов. Временами им это удавалось, но уже через несколько десятилетий могущество морской вольницы возрождалось, как Феникс из пепла. В описываемое нами время средиземноморское пиратство переживало определённый упадок, в силу изменений на мировых торговых путях и перемещения центра мировой морской торговли к побережью Нового Света. Однако война за Испанское наследство реанимировало разбойный промысел, так как воюющие страны активно использовали наёмных пиратов (корсаров) для подрыва морских коммуникаций своих противников и нанесения им максимального урона на море. И, хотя золотые времена одноглазого Хайраддина Барбароссы 2 и Али Страшного были уже позади, да и британский контроль над морями был не чета испанскому, а тем более турецкому, борьба с морским разбоем в Средиземном была ещё далеко не окончена.

Основным товаром для этих исчадий ада были рабы и заложники. В зинданах Алжира томились до 30 тыс. христиан, ожидавших своей участи, быть проданными в метрополию, в Стамбул, или освобождёнными за немалый выкуп. Некоторые из пленников оставались на положении рабов до самой смерти, служа домашними рабами, или пополняя гаремы местных вельмож и атаманов разбойничьих ватаг. Некоторые же продавались во внутренние районы пустыни в кочевые хозяйства берберских скотоводов. Эти уже не могли рассчитывать ни на какое освобождение. Жизнь их заканчивалась в страшных мучениях от жары и жажды или от варварских издевательств кочевых рабовладельцев.

Хотя формально Алжир и является территорией Оттоманской Империи, зависимость его от метрополии совершенно номинальная, и всеми делами в городе заправляет эмир или дей, выбираемый советом главарей сроком на каждые пять лет. В городе имеется два невольничьих рынка, где идёт бойкая торговля человеческим товаром, и бесчисленное множество злачных притонов, которые обслуживают морскую братию. Там вовсю льётся, запрещённое исламом вино, женщины, бывшие европейские аристократки, обслуживают пьяную и обкуренную матросню, зелёный дым гашиша клубится с утра и до утра, драки, убийства, насилие и воровство являются естественным образом жизни в этой столице греха и средиземноморского разбоя.

Под чёрным флагом с золотым полумесяцем быстроходная пиратская шебека с богатой добычей на борту входит в порт. В трюме, вместе с двумя десятками других невольников, закованные в железо, сидят Савва и Алексей вместе с Давыдом.

Из Неаполя решили они плыть сначала на Мальту, торговать госпитальерам русскую пеньку и собольи меха. Ветер был попутный, так что до Мессины доплыли за два дня, однако на рассвете ветер стих до полного штиля, и торговый парусник стал ввиду Сицилии. Через час на горизонте появилось турецкая шебека, которая на вёслах быстро приближалась к кораблю. Флек из-за полного штиля не смог совершить нужного манёвра и стать бортом к приближающимся разбойникам, поэтому все его 10 пушек оказались бесполезными. А пираты, наоборот, развернулись и осуществили залп из всех орудий правого борта. На палубе загорелись деревянные постройки, ниже ватерлинии образовалась пробоина. Судно накренилось на левый борт, угроза гибели нависла над пассажирами и командой. Капитан выбросил белый флаг, и всё судно сдалось на милость барбарейцев. Абордажная команда шебеки на нескольких шлюпках подплыла к судну, взобралась на борт, и судьба корабля была предрешена. На корме завязался бой, это Алёха вступил в схватку с пиратами. Некоторое время ему удавалось держаться, пять трупов лежало на палубе, а Алёха продолжал яростно вращать клинок, не подпуская супостатов к себе, но когда на него накинули сеть, он понял, что сопротивление бессмысленно и прекратил бой. Без малейшего сопротивления со стороны команды пираты перегрузили грузы в трюмы своего корабля, часть команды была тут же порублена и постреляна, капитан, несколько старших офицеров, а так же Савва, Алёха и Давыд, были закованы в железо и переведены в трюм, где их и посадили на свободные места для гребцов.

В течении часа всё было кончено. Искорёженный красавец – корабль быстро пошёл ко дну, а наши путешественники оказались в рабстве у пиратов. Шебека, подгоняемая криками и ругательствами надсмотрщиков, перемежающимися щелканьем бичей, резво побежала на юго-запад в сторону Алжира.

Пиратская шебека, под названием «Стрела Аллаха миновала форт Пеньон и вошла в гавань Алжира. На причале толпятся десятки разношёрстно одетых моряков, работорговцев, зазывал, все ожидают прибыльной распродажи награбленного и рабов, а так же зазывают моряков в увеселительные заведения. Среди встречающих попадаются и янычары, как бы сосланные за какие либо прегрешения для прохождения службы в эту дикую и отдалённую провинцию империи, и которые должны осуществлять порядок и власть Порты над пиратской республикой, а на самом деле органически влившихся в это разбойное море и принимающих самое активное участие в грабежах и личном обогащении. Среди толпы выделяется высоченная и мощная фигура рыжеусого янычарского аги – Селима. Мощными толчками и пинками пробивается он к мостику. За ним следует десяток янычар, одетых в синие камзолы, в чёрных бараньих шапках, с саблями наголо, яростными криками и пинками раздвигая разношёрстную толпу. Толпа нехотя расступилась перед ними. Наконец они заняли первые ряды перед причалом, обеспечив, таким образом, себе преимущество первой покупки. Шебека причалила, на причал сбросили деревянный трап, и из трюма начали выводить пленников. Выглядели они достаточно свежо, не успели ещё приобрести рабского вида, но цепи и колодки на руках и ногах всё равно сделали своё дело – это уже были не свободные люди, какими они были всего два дня назад, а обречённые и уже осознавшие свою дальнейшую судьбу, судьбу невольников. Каждый уже обдумывал варианты своей дальнейшей жизни, уповая на милость божью и выкуп от своих государей.

Унылой толпою ступили пленники на причал, капитан, старшие офицеры и следом за ними пассажиры, Савва, Алёха и Давыд. Пленники под ударами хлыста обречённо сели на голые камни и капитан «Стрелы Аллаха с важным видом встал впереди, как бы приглашая покупателей начинать торги. Дело заключалось в том, что по закону, введённому ещё Барбароссой 2, пираты не могли забирать рабов себе, всех своих пленников они должны были продать в первый же день прибытия корабля в порт, а десятину от прибыли должны отдавать в общую казну. Не проданные до рассвета пленники становились собственностью дея. Поэтому весь свой заработок за смертельно рискованный и нелёгкий разбойничий труд, пираты должны были получить сей час же. Первым подошёл рыжеусый Селим и его охрана. Он, молча, прошёл немногочисленный ряд пленников, остановился возле одноногого старика, зевнул, прикрывая рот рукой, повернулся к капитану и спросил:

– Сколько же ты просишь за всю эту троицу? Два старика и один калека.

– За этого усатого – 1000 лир, он, видать, какой-то знатный вельможа, из благородных, можно выкуп большой за него попросить. Этот, что помоложе, здоровый, как медведь, на палубе наших пятерых положил, пока сеть не накинули, за него 700 прошу, а одноногий, кому он нужен, за него 100, эфенди.

– Я плачу 1500 за всех троих, договорились?

– Э нет, пять моряков, пять отважных рыцарей Аллаха, лежат на дне морском, а кто будет их семьи кормить, это ты не считаешь?

– А вельможа – то у тебя, какой-то не важный, усы обвислые какие-то, патлатый, седой, никто за него выкупа и не даст.

Но сзади уже напирала толпа, и, что б не упустить товар Селим пошёл на уступку.

– Ладно, 1600 даю.

Сговорились на 1700. Селим развязал пояс, достал мешочек с деньгами, отсчитал 1700 лир, затем приказал двоим из своих людей отвести покупку в свой дом.

Его дом располагался на самом верху Касьбы, части города, выросшей на крутом холме, и представляющей собой хаотично сросшиеся маленькие крепости – дома, таким образом, что вся Касьба являлась самой неприступной крепостью, не уязвимой, как для обстрела с моря, ввиду дальности расстояния от рейда, так и для морского десанта. Штурмовать дом за домом, взбираясь на 200 метровую высоту по узким, в ширину размаха рук, кривым улицам, с подземными и арочными переходами было бы занятием самоубийственным. Каждый дом имел выход к источнику воды, через хитроумную систему акведуков и хранилищ, построенных ещё во времена Помпея, подвалы для содержания пленников и жилые помещения, с бойницами вместо окон, обращёнными к морю. Эта часть города застраивалась ещё с древних римских времён, поэтому вдруг, среди мрачных крепостей, без намёка на зелень, открывается вдруг взору маленькие уютные площади, утопающие в зелени, с изящным фонтаном посередине, окружённые увеселительными домами и торговыми лавками. Потом опять унылые замки, образующие бессмысленный лабиринт из грубых, отполированных до блеска тысячами ног, ступенек узких проходов и арочных переходов. По этой – то дороге и двинулись наши пленники, медленно передвигая скованные цепью ноги и подгоняемые щелканьем бича надсмотрщиков. Селим медленно шёл сзади, попыхивая маленькой турецкой трубкой, время от времени здороваясь с проходящими мимо обитателями этого чудного и страшного мира.

Пленники в сопровождении эскорта молча медленно взбирались на вершину холма, пробираясь по тёмным закоулкам города-крепости. Одноногий Давыд еле волочился, постепенно отставая. Надсмотрщик исступленно хлестал его по спине, камзол был изорван в клочья, сквозь разорванное сукно проступали кровавые полосы, сил почти не оставалось. Селим немного догнал эскорт, и, обращаясь к ретивому помощнику, попросил его не усердствовать столь ретиво, дабы не попортить товар. Помощник слегка отстал, Селим, поравнялся с Давыдом и внезапно тихо пробормотал по-русски:

– Давыд, братуха, не оборачивайся, и скажи своим друзьям, что б по-русски не говорили…

Давыд вздрогнул, но не обернулся. Через несколько минут он прохрипел окровавленными губами по-немецки:

– Ребята, кажется, мы спасены, по-русски ни слова….

Савва и Алёха не оглянулись, но по походке было видно, что они поняли и зашагали чуть бодрее.

Через часа два эскорт достиг вершины холма, и они вышли на одну из зелёных площадей, подошли к маленьким дубовым воротам, вырубленным прямо в каменной стене. Ворота открылись, пленники проследовали в небольшой дворик, заросший диким виноградом. В дальнем конце дворика находилась глубокая яма, закрытая тяжёлой решёткой. Пленников подвели к яме и столкнули в неё. Они падали с двухметровой высоты, но упали на копну гнилого сена. Решётка задвинулась и всё стихло.

Зиндан был вырублен прямо в скальной породе, к низу расширялся, образуя довольно просторное подземное помещение. Когда глаза попривыкли к темноте, пленники обнаружили, что они здесь не одни. В яме сидело ещё с десяток истощённых и истерзанных людей. Слышались стоны, завывания и тихие молитвы на немецком, голландском и французском языках. Наши пленники сидели молча, не желая обращать на себя излишнего внимания. Наконец Савва промолвил по-немецки:

– Да, дела… Как же я его сразу-то не узнал, брата твоего, Давыд? Ведь он и не изменился почти. Но почему нам нельзя говорить по-русски? Ты как думаешь?

– А я думаю, что эти охранники, что нас гнали, есть русские, казаки донские, что из войска Некраса, кои с ним в Турцию от царя нашего батюшки бежали… Если прознают, что мы русские, да по царёву делу промышляем, смерти лютой нам не миновать….

К ним подполз человек, истерзанный, в рванье, бывшем, по-видимому когда-то военным камзолом, с седой всклокоченной бородой, в темноте глаза его горели смертельной тоской и голодом. Видно было, что он находится на той последней стадии истощения и физического страдания, за которой наступает полное безумие или смерть.

– Друзья, – зашептал он по-французски. «Друзья мои, ради господа нашего всемилостивейшего, хоть кусочек хлеба, я умираю, друзья мои…?

– Увы, друг мой, увы, мы и сами два дня без крошки во рту, так что в данный момент помочь вам, сударь мой, ни чем не можем. Увы!

– Друзья, вы я вижу русские, ради бога попросите за меня хозяина, у него вся охрана русские, хоть и турецкое одеты, но свирепы и жестокосердны, как сущие диаволы. Барбарейцы по-сравнению с ними просто ангелы. Господи, когда же это всё кончиться!?

– Сударь, не теряйте мужества, Помните, что сохраняя надежду и честь, вы, по крайней мере, сохраняете честь…

– Это вы ещё не изведали всей чаши страданий, поэтому так легко рассуждаете…

– Сударь, мы бывали уже ранее в плену турецком, и их обхождение знаем, так что не впервой. Что-нибудь да подвернётся, а нет, так значит на то и воля божья, за грехи наши, нам же и воздастся – встрял Алёха.

– Господа, скажите, ради бога, какой нынче год, в этом аду я потерял счёт времени, дней и ночей. Голод и побои сделали из меня животное, не способное к человеческим мыслям и чувствам, я уж не помню, кто я, откуда, только жрать и пить, да терпеть мучения, вот и все мои чувства….

– Нынче у нас октябрь месяц 1713 года, числа 26 го…, или 28 го, тож запамятовал…

– Господи, десять лет! Десять лет страданий! Как это всё можно вытерпеть?

– Позвольте сударь, а вы ведь не француз? Не так ли? А кто же вы, как ваше имя?

– Вы правы, друзья, я голландский подданный. Моё имя Курт Ван Бравур, я был капитаном на торговом судне Ост-Индской компании. Десять лет назад, по поручению господина нашего, барона фон Крафта, я должен был переправить дочь его, забыл имя уже, молодая такая, умница, чистая девушка, куда же я должен был? а, вспомнил, кажется на Яву, точно в Ост Индию, кажется… На пути в Гибралтар нас настигли эти звери барбарейцы…

– Так, сударь, постарайтесь вспомнить всё, как можно более подробно, быть может, сейчас решается ваша и наша судьба. От того, что вы вспомните, зависит и наша жизнь и свобода.

Савва весь преобразился, усы его, прежде обвислые от физического страдания, встали почти горизонтально, глаза засверкали охотничьим блеском. Он уж было приготовился к дальнейшему рассказу, но внезапно загремела решётка, сверху упала верёвочная лестница, и оттуда из мутного пятна света хриплый голос по-русски прошамкал:

– Эй, вы, там, хромой, усатый и ты, кабан, давайте, лезьте наверх, хозяин хочет с вами погуторить.

К лестнице тотчас метнулось несколько измождённых теней– Пи-и-ить, хлеба-а-а!

– Пошли вон, скоты, ужо я вас!

Наши пленники, молча растолкав голодные тени, гремя цепями, полезли наверх, к свету и воздуху, из темноты и холодного смрада зиндана.

Через час, раскованные и помытые, они уже восседали во внутреннем садике, тенистом и увитом диким виноградом, возле чистого и прохладного фонтана. На ковре были разложены диковинные фрукты, лепёшки белого пахучего хлеба, на большом медном блюде дымились аппетитные куски горячей козлятины, в венецианских бокалах поблескивало прохладное и терпкое испанское вино, в медном зелёном кувшине заманчиво булькала холодная тутовая водка. Селим (он же Семён) сидел, вальяжно облокотившись на руку, потягивал кальян, и зеленоватые клубы дыма поднимались ввысь. Сперва жадно набросившись на еду, Савва, Алёха и Давыд, крепко выпили водки, запили вином и осоловевшие и пьяные от водки, еды и перенесённых страданий откинулись на ковёр.

– Ну, что, братуха, – начал Семён, – Вот, значит, как встретиться – то довелось, Я уж и не мыслил, что увижу сновь тебя-то. Уж больно мы страшно с тобою расстались тогда.

– Да, братуха, вот жистя наша как складается, мир бескраен, а встречи нам не миновать. Вот уж судьба, так судьба. И в мыслях не держал, что свидимся. Нет, брешу, когда в плену был, в Измире, в 11-м годе, думал, что судьба всё-таки сведёт, что а вдруг подаст знак господь, да ты и объявишься. Но виш как сталось-то. Не там, так здеся, на краю земли свидеться пришлось…

– Да какой же это край земли, это самый центр, пуп земли и есть. Одно слово, море Средиземное. Тут и Гишпань рядом, и Италианцы и Мальтийцы и Хранцузишки разные, да и аглицкие корабли плавають. Это мы жили, братуха, на краю Земли. Станица наша и есть самое захолустье. А я уж и за Гибралтар поплавал, и в Америке побывал, и в пустынь на верблюдах, к племенам диким ходил, до самых негритянских стран добирался. Горя-то повида-а-ал? Ой, что ты. Чудес на свете – за три дни не рассказать. А вот сейчас тут осел. В вольном казачьем городе Алжире, Аль-Джазирья по ихнему. Тута у нас свободная земля, как Дон батюшка ране был. Ну а вы-то, зачем тогда ентова негритёнка у султана умыкнули, в чём ваш антирес был, и пошто строгостью анчихрест вам грозился?

– Послушай, Семён, встрял в разговор Савва – «То есть великая Государева Тайна, про то никому, кроме нас, знать не положено. А ежели кто прознает, то ждёт нас смерть лютая от руки государя нашего…

– А ты, усатый, не больно-то перья распускай, я же ешо не решил, как с вами поступить. Могёт быть и не избегли вы ещё той самой смертушки лютой, коей так опасаетесь. Вы пока что есть мои рабы. А, то что Давыд – братуха мой, так то ничего не значит. Он – это одно, а ты с энтим кабаном, прислужником анчихристовым – совсем другое. Пока что в моей воле, вас казнить, али продать на галеры, али в пустыню каменную, поклажу таскать. А то возьму, оскоплю вас иродов, да и в гарем продам, будете за султановыми бабами говно выносить, да дырки их нюхать, а то и стражники вами не побрезгують. А ещё могу я вас на расправу казачкам моим отдать, у коих кровь местью горит за разорение Тихого Дона вашим анчихристом и опричниками евойными. Так, что молчи пока, ирод усатый…

Савва замолчал, понимая, что каждое его слово может стоить им теперь жизни. Спасение оказалось не таким очевидным, как это виделось по началу. Дело принимал скверный оборот. Воцарилось тягостное молчание. Прервал его Алёха.

– Вот, Семён, ты нам сейчас, смертию лютой грозишься, а ведь мы-то с тобой земляки, и веры одной, православной… И не грех те будет православные души загубить?

– Ладно, вот ты сначала послухай рассказ казака нашего, а потом и сам подумаешь о вере православной или басурманской… Семён хлопнул два раза в ладоши. Из гущи винограда появился янычар и молча склонился в почтительном поклоне.

– Тимка, Позови-ка мне Серёгу Рябого.

– Слушаю, господин эфенди, атаман-батюшка.

Явился Серёга Рябой, тот самый, что спустил шкуру с Давыдиной спины во время подъёма. Сел напротив Саввы, злобно разглядывал гостей. Желваки на рябом обжжёном лице его двигались, придавая выражению его облик гуттаперчевой куклы.

– Серёга, голубь мой, расскажи-ка господам, про царя ихнего, да про слуг евойных верных, про милость государеву, как он казачество наше от извергов басурманских оберегал, да какими наградами наградил он, царь православный, подданных своих, воинов верных, казаков донских, кои кровью своею землю Русскую защищали!

– Да чо уж там гутарить, знамо дело, изверг он рода человеческого и есть, зверь лютый в человечьем обличаи….

– Да нет уж, изволь, расскажи, расскажи про слёзы хрестьянские, про головушки буйные, что на землю нашу родимую поскатилися. Расскажи, расскажи, это им весьма любопытно должно бысть….

– Ну, лады, знацца так, сам-то я из низовых буду, станица Раздорская, если слыхивали. Тебя-то барин, Алёха, я ешо по Бирючьему Куту помню, как татар ты ловко и отчаянно рубал, землю нашу от басурманов защищал. Сам-то ты не из Семикаракор ли будешь? Не Кирюхи ли Синельника сынок? Да, угадал значить. Так вот, знацца, году в 8 м, когда Кондрат Булавин со товарища за казаков наших заступился, да на Дону власть казачью схотел оборонить, пристал я к нему, да ешо товарищев моих с десяток. И было сражение под Кагальницким городком, в коем низовые подлым налётом одолели батьку Кондрата, а дружина евойная, Игнат Некрас атаман в плавни ушёл. И было царёво распоряжение, все верховые станицы подчистую изничтожить, а с низовых, кои за царя стояли, токмо каждого десятого вместе с семьёй его казнить. Дон наш батюшка окрасился в красный цвет от крови казачьей. Отродясь татаре поганые столько зла не творили, боле, чем князь Долгорукий. Я то сам к Некрасу утёк, а семью мою, жену, да детушек малых в Дону утопили, да перед энтим делом над женой моей целый взвод насилие учинил, а младшему, Романушке, два годочка всего было, головушку его махонькую об дерево разбили… Опустел ныне Тихий Дон. Меньше одной трети казачьего роду осталося. Вот тогда и запылало сердце моё ненавистью к ироду черноликому, да ко всей своре евойной, шо народ свой, как траву косить, и душ губить немеряно….

– Ну а как теперя, басурманскому султану служите, да супротив своего же воинства сражаетесь? Теперя небось все в басурмане продались, жопами кверху молитесь, да креста всемилостего не сотворяете? – перебил его Алёха.

– Да нет, господин царский сатрап, врёшь ты. Мы ныне вольные люди стали, при султане, навроде как охрана земель его, а в войнах не участвуем, это уж изволь. Здеся мы служим, что б порядок блюсти, что бы подданные султана другу дружку не перерезали, да десятину в казну исправно платили. В каждном граде, где казаки наши службу несуть, разрешили нам церкву ставить, да Иисусу нашему молитвы принесть. Вот так-то. Вот хозяин наш, Семён, он веру ихнюю ешо в детских годах принял, да и не очень блюдёт её, но мы на него за это не в обиде. Казак – он везде казак. А здесь, в граде сём, мы все живём, как вольные казаки, как братия, и христьяне и латинцы и басурманы и жиды. И никто нам не указ. Десятину отдай в казну и живи вольно. Сами свою вольницу исделали. Пусть только сунуться к нам короли да цари всякие, быстро укоротим…

– А теперя, братуха, послухай меня трохи, я тебе поведаю другую историю, коей сам участником был. В году 1700 была баталия под Нарвой градом, в коей свейский супостат одержал полную викторию, и что б сберечь жизни человеческие, приказал государь наш батюшка 3-м полкам нашим – это так без малого 10 тыщь человеков будет, издаться в полон, без оружия со знамёнами должны они были проследовать в тылы свейские. Так король свейский, видя безоружную рать нашу, приказал нас всех штыками переколоть. И все они головы свои сложили, токмо я да ешо кой кто из полка нашего и утёк. А в том же годе 1708 м, под Полтавою, коей защитником я был, крестьян полтавских, да горожан пленных убивал оный европейский просвещённый владыка лютой смертию, животы приказал вспарывать, на крестах зажигать, аки факелы живые, да перед защитниками города для устрашения показывать. А в это же время, когда судьба отечества решалась, Кондрат твой на Дону среди казачества смуту учинил. И не за волю он поднялся, а дружине своему Иуде – Мазепе помощь оказать хотел в деле его злодейском. А казаки, обманутые за ним пошли… Так как же мог иначе государь поступить с бунтовщиками, которые весь народ наш под угрозою жизни поставили? Так на то он и есть царь батюшка, что бы жизнями да смертию нашей располагать для жизни и расцветания державы нашей и блага народа нашего русского…

– Хорошо излагает – подумал Савва. Он пока сидел в полной задумчивости оценивая сложившуюся ситуацию. Он здесь был самым слабым звеном, самым уязвимым, вобщем-то чужаком среди казаков. Они то хоть переругаются, но, в конце концов, полюбятся. А он? Каждое его неудачное слово может стоить ему жизни. Но и молчать долго было нельзя. «Вот оно как получается, думал про себя Савва, «Ведь этот Серёга точь в точь, как он, Савва, и судьба его такая же, только наоборот, не басурмане его погубители, а свои же, русские, и служит Серёга теперь не русскому царю, как Савва, а султану басурманскому. Так в чём же всё-таки он, Савва, прав, а в чём не прав Серёга? Надо найти такие доводы, что бы убедить и Серёгу и Семёна в правоте нашего дела. А таких доводов всё не находилось. Как не поверни, а Серёга и он, Савва, близнецы братья по судьбе своей, и дорогу выбрали одну и ту же, только с точностью до наоборот. Но нутром чуял Савва, что правда – то на его стороне. Но вот, в чём она, и как её изложить убедительно, что б до сердец их очерствевших дошла, пока ещё не придумал. Наконец он поднял голову, взгляд его прояснился, в лице появилась уверенность и сила, заражающая собеседников безупречной логикой и внутренней убеждённостью, которая и делала его, Савву, действительно непобедимым.

– Послушайте, казаки, – начал Савва, медленно и внятно выговаривая каждое слово. «Послушайте-ка теперь мою историю. Жил я в городе Рагуза, что в Черногории, крае Сербском. Отец мой там поместье имел, пшеницей торговал, пиво варил. Хорошо жили, да только турки нас всех очень сильно угнетали. Церкви закрыли, на земле своей хозяевами мы уж и не были. Вот и поднялись крестьяне на бунт, перебили турецких сатрапов, и отец мой возглавил отряд восставших. Но турки одолели нас в кровавой битве, отец в бою пал, а турки в поместье наше ворвались, мать и сестрёнку мою младшую у меня на глазах изнасиловали, потом привязали к конским хвостам и подожгли. Вот так они развлекались. Я бежал. И через несколько лет оказался в русской армии. С тех пор и служу царю русскому и державе, которая и стала мне Родиной. Так, что, Серёга, судьбы наши с тобой схожи, как две капли воды.

– Ты не рассусоливай тут, говори короче, могёть бысть не долго осталось тебе сказки нам рассказывать – то – перебил его Семён.

– Нет, уж послушайте, сначала, а кончить меня всегда успеете. А то как прибьёте меня, а правды-то и не узнаете, а правда может и дороже жизни моей будет. Так вот, Серёга, и у тебя своя правда, и у Семёна своя она, матушка, и у Алёхи и у меня. У каждого своя она, и всяк из нас прав своею правдою. Вот вы о воле обеспокоены, волею своею дорожите. Полагаете, что в воле и есть правда. Но в тот же час людей невинных сами годами в зиндане содержите, голодом морите, тела и души их терзаете. Так значит, вы не за правду радеете, а токмо за корысть свою. Погоди, погоди Серёга, не кипятись, убить ещё успеешь, выслушай другую правду, да со своей сравни. Вот ты сейчас по одну сторону клетки, что отделяет волю от ямы, а завтра окажешься по другую, где будет твоя правда?

– Небось не окажуся…

– А ты не зарекайся, жизнь она, брат, штука переменчивая. Сегодня на коне, а завтра в яме и в колодках. Так вот, додумал я в жизни своей, что правда-то она в том и есть, что бы клетку сломать. Вот что ныне стало моей правдой! И ей, матушке, я ныне и служу, а не царю или державе какой….

Воцарилось тягостное молчание. Алёха потянулся к кувшину с тутовой водкой, налил себе, казакам и Савве, и одним залпом опрокинул полную чашу. Казаки выпили по чину, крякнули, занюхали фиником. Алёха поднял глаза к небу и высоким голосом затянул:

Казаки низкими протяжными голосами подхватили.

Серёга вытирал слезу, бесстыдно скатившуюся по сухому, обожженному, в глубоких складках и шрамах лицу. Давыд обнял брата за плечи, и так в упоении они раскрывали души свои, истомившиеся на чужбине, под злым африканским солнцем, истомившиеся по родным донским степям, светлому небушку, тихим заводям голубой донской воды, по стрекотанию кузнечиков и клёкоту кречетов, по куреням своим, по жёнам и детишкам, по всей той жизни своей, которая была им мила из детства и которая и называется Родина, без чего на чужбине и не жизнь вовсе, а так, доживание, как на каторге.

Песня кончилась, все замолчали. Семен, молча, налил водки ещё, поднял чашу и мрачно произнёс:

– Ну вот, что, казаки, воля моя такова будет. Уж и не знаю, какое есть такое дело у тебя Савва, и у тебя Алёха, но помочь казакам мы должны. Верю, что не зло супротив нас вы задумали. А казак казаку всегда братом будет, хоть и в разных краях ныне обитаем и разным правителям служим. А посему, давай выпьем, братия, выпьем за вечную дружбу казачью, за братов наших, чьими костями от моря и до моря земля наша сырая устлана. А ты, Савва, барин, давай-ка, обсказывай, какое такое царское поручение вы исполнить обязаны, и в чём мы могём вам всепомоществовать.

Савва, как мог, рассказал суть царёва поручения. Рассказ выдался долгим, с постоянными переспросами и возвратами в прошлое. Наконец Семён промолвил:

– Так, теперя понятно…. Потом после продолжительной паузы зло произнёс:

– А не много ли ты на себя берёшь? Сокол ты мой. Почём это ты и правитель твой себя господом богом возомнили, судьбы людские решать. Ну наблудил твой анчихрист, наплодил детушек, так пусть себе и живут. Пошто он и их тож свободы и жизни лишает? Нет, недоброе энто дело. Сумневаюся я, что богу и России матушке, вы службу добрую справляете. Ну лады, лады, раз пообещалися помочь, знацца помогём.

– Семён, подумай сам хорошенько, есть ли что страшнее для народа, чем смута, война братоубийственная? А такую смуту и желают враги державы нашей по всей России учинить. Как и во времена стародавние смутные, хотят нового Гришку Отрепьева сделать орудием разрушения державы нашей и покорения народа нашего. То, что отроки эти перед державою нашей ни в чём не виновны, это ты прав. Но и недруги коварные могут их орудием своего коварства и подлости сделать. Поэтому, думаю я, что для блага отечества нашего, должны мы волю государеву исполнить. А тем более, что ежели не исполним, ждёт нас всех судьба незавидная. Вон у Алёхи жена и детушки в России осталися. Так, что нету нам другого пути, как волю ту исполнять. А уж как государь детьми своими распорядиться, то есть его воля, но мы можём поспособствовать сохранению жизней ихних. Вот, как Абрама Петровича устроили. Он же сейчас есть наилучший, наипреданейший слуга отечества нашего и царю наивернейший сподвижник.