Текст книги "Чучело-2, или Игра мотыльков"

Что же делать? Лиза металась по комнате, бросаясь из одного угла в другой, отбрасывая в сторону стулья, совершенно не отдавая себе в этом отчета. Все свои невзгоды она переносила легко, притерпелась, махнула рукой – будь что будет! – и жила дальше. Но тут так не скажешь и не махнешь на все рукой – надо спасать Костика!

– Нет, нет, плакать не надо: слезами горю не поможешь, – твердила она, пытаясь преодолеть внутреннее отчаяние. – Я сейчас к нему… Надо только переодеться… надо быть спокойной и нарядной, чтобы он ничего не понял. Я его уговорю! Вот увидишь… Он будет тебя судить… Возьмет дело обратно.

Когда она все это сказала, то вдруг поверила, что все так и будет, и даже рассмеялась, как в былые времена.

Костя, который до сих пор молча и тупо следил за ней, вслушиваясь в Лизино бормотание, не совсем понимая смысл слов, резко вскинулся от ее смеха и бесцеремонно приказал:

– Сядь! А то у меня от твоей беготни в глазах перебор – вместо одной мамашки сразу несколько… и все смеются.

Лиза послушно села и виновато сказала:

– Он добрый и великодушный.

– Великодушный? Скажешь тоже. Да он кремень! От своих принципов ни за что не откажется, хоть застрелись!

– Но он любит тебя, – не сдавалась Лиза.

– По-своему. Он любит каждого уголовника, которого осудил. Ему ведь всех жалко. Он каждый день думает о них по ночам… Спать не может. Вот упекут меня в колонию, он и обо мне тоже рыдать начнет.

– Все будет хорошо, Костик. – Лиза обняла сына. – Вот увидишь! Я еще не знаю, как это образуется, голова кругом, но все будет хорошо.

– Я боюсь. – Костя прижался к матери, стараясь спастись под ее покровом.

– Что ты, Костик! – Лиза обняла сына. – Ты знай: я тебя никому не отдам!

Телефонный звонок заставил их вздрогнуть, и они теснее прижались друг к другу, пока он не умолк.

– Надо же! – не мог успокоиться Костя. – Собственного сына – в тюрьму! Вот это отец! А я его полюбил, поверил… Гордился им, будь он проклят! Ну скажи, мать, почему я такой несчастный, что даже родной отец не хочет мне помочь? – Он зарылся в ее волосах, жалобно всхлипывая.

– Да какой он тебе отец! – вдруг неожиданно вырвалось признание у Лизы. – Выкинь из головы… Не отец он тебе вовсе!

Костя слегка оттолкнул ее от себя, чтобы видеть. Лиза испуганно ладошкой прикрыла рот, но поздно: страшные слова уже вылетели наружу.

– Как… не отец? – едва слышно проговорил Костя, не отрывая взгляда от матери. Лицо его стало таким несчастным, выражение глаз такое недоуменное, точно кто-то сзади, подкравшись, всадил ему в спину нож и сейчас он должен был навсегда рухнуть.

– Ну, Костик, успокойся, – робко попросила Лиза, видя, что с Костей творится что-то неладное. По инерции продолжала свой рассказ: она теперь зацепилась за свое признание, ей надо было выложить ему все до конца. Виноватая, беспомощная улыбка блуждала по ее губам. – Я это выдумала. Случайно… повеселилась. Ну, дура, никогда вперед не думаю. Его хотела разыграть, и только. Понимаешь, я же не знала, что он поверит. Это в наше-то время?… Ему так разные женщины знаешь сколько детей накидают! – Лиза не сводила глаз с Кости. Она стояла перед ним как под дулом пистолета. – А потом дальше само полетело-поехало… Сначала он явился… Дальше… ты со своей машиной. Но я собиралась признаться. Честное слово…

– Ты хочешь меня успокоить? Да? – перебил ее Костя. – Чтобы я не страдал, что он меня не любит? Ну ты и хитрюга! – Он даже улыбнулся, но, заглянув в небесно-голубые глаза своей мамашки, понял с предельной ясностью, что та сказала правду. Он не знал, что ему теперь делать. Все рухнуло сразу. У него, оказывается, не было никакого отца – вот к этому он не был готов.

Лиза подошла к нему, чтобы вновь обнять, но он с такой силой оттолкнул ее, что она чуть не упала. В исступлении закричал:

– Вот ты дура!.. Последняя идиотка! Разве я ему бы сознался, если бы знал правду? Теперь я точно сел! Ненавижу тебя! Это ты меня своими кривыми ручками упекла!.. Ты! Ты! Ты! Выходит, он не отец мне, а судья! – Он затих: у него больше не было сил ни для крика, ни для отчаяния.

Костя упал на тахту. Лиза приблизилась к нему, стараясь заглянуть в глаза.

Они долго и молча сидели рядом, бедные и несчастные, и никто им не мог помочь в целом мире.

– Костя, я придумала! – оживилась Лиза. – Давай ему пока ничего не говорить… про отца. После суда скажем.

– Придется, – выдавил из себя Костя, хватаясь за Лизино предложение.

Они еще помолчали, не замечая движения времени.

– А ты помнишь, – неожиданно спросила Лиза, – как мы гостили у бабы Ани зимой? Тебе тогда было лет пять. – Она увидела, что Костя ее слушает, и продолжала: – Ты забрался на крышу погреба, соскользнул и зарылся с головой в сугроб. Снег попал тебе в рот, забил нос, залепил глаза, ты стал задыхаться… Испугался и закричал. На твой крик прибежал Дружок, стал лаять. Мы с бабушкой вытащили тебя из снега, привели домой, обогрели, а ты все продолжал плакать, жалобно всхлипывать. Я посмотрела на тебя и рассмеялась – ты был мордатый, щеки и нос алые. Ты обиделся, что я смеюсь, и еще сильнее заревел. Тогда баба Аня тебе сказала: «Не плачь, дурачок. Тебе не больно, ты просто испугался. А испуг как птичка, он уже улетел». Ты после ее слов сразу успокоился.

Костя промолчал. Он не чувствовал в себе никакой связи с тем далеким маленьким мальчиком. Сейчас его испуг никуда не улетел и крепко сидел в нем.

Снова раздался звонок, на этот раз в дверь. Они оба насторожились.

– Это отец, – прошептала Лиза и смешалась. – То есть… он.

Костю подбросило.

– Стой! – уцепилась за него Лиза. – Не открывай ему… Прошу. Я еще не готова.

Но Костя был неукротим, он оттолкнул Лизу, не слушая ее мольбы, и вышел в переднюю.

Лиза бросилась к зеркалу, она успела взмахнуть два раза расческой, поправляя прическу, и увидела в зеркале отражение Глебова. С трудом повернулась к нему, прижимаясь спиной к стене, чтобы не упасть. Глебов внешне был спокоен, в руке он держал Костину куртку.

– Извини, что так поздно, – сказал он Лизе. – Телефон у вас не отвечал. А я волновался.

– Ну зачем же так! – зло заметил Костя. – Это лишнее.

Глебов посмотрел на Костю, прошел в комнату, бросил куртку на тахту, сел.

– Лиза, постарайся понять, не впадая в панику, – попросил он. – Костя сознался мне – это он угнал машину.

– Костя?… Угнал машину? – Хотя Лиза была готова к этому разговору, она растерялась, начала лепетать несуразицу: – Ты его не слушай… Он тебе наговорит… Ты плохо знаешь нынешних детей, он на тебя обиделся… из ревности. Он к тебе ревнует… привык, что я его собственность. А тут я замуж…

– Лиза! – перебил Глебов.

Она замолчала, глядя на него загнанными глазами.

– Ты хочешь его спасти. Понимаю. Я бы сам тоже хотел… Если бы это было возможно, я бы всю вину взял на себя. Но этим ничего не изменишь. Я не сравниваюсь с тобой: ты – мать. Но мне он тоже не чужой. Все, что случилось, наше общее горе.

– Ничего с вами не случилось! – крикнул Костя. – Это с нами случилось.

– Костя! – попыталась Лиза остановить сына.

Но разве это было ей по силам, когда ему было нужно только одно: смертельно обидеть Глебова, растоптать его, уничтожить. Даже во вред себе! Он потерял всякую осмотрительность, к которой его призывала Лиза, возненавидел Глебова еще сильнее за то, что он не его отец. «Не отец, – думал он, – не отец! Так вот – на тебе!»

– Ты… То есть вы!.. Как жили, так и будете жить! В полном порядке, потому что… я не ваш сын! – Когда он это крикнул, то посмотрел на Глебова, увидел, что тот побледнел, и повторил несколько раз: – Я не ваш сын!.. Я не ваш сын!.. Не ваш! – Как кнутом прошелся несколько раз по Глебову, вкладывая в свои слова всю злость на несовершенство мира. – Да! Да! Она разыграла вас… Это была шутка. Вы поверили… А я ничейный! И никто не будет лезть мне в душу с любовью.

Костя нарочно приблизился к Глебову. Ему хотелось, чтобы тот сорвался, заорал на него, ударил, но Глебов только тихо спросил:

– Зачем ты так?

– А затем! Нам не нужна ваша жалость. Мы и без вас проживем. И не ходите больше к нам. Ни-ког-да! – И, не зная, как добить Глебова окончательно, процедил, не разжимая губ: – Жених несчастный…

Нет, Косте не удалось победить Глебова, как он ни старался. Тот отвел от него глаза и спросил у Лизы:

– Это правда?

– Прости, Боря… – еле слышно ответила Лиза.

Глебов машинально посмотрел в Лизино зеркало – и не узнал себя. Неудивительно: в мгновение ока было растоптано его счастье. Отдаленно он понимал, что надо уйти, что все сказано и надеяться больше не на что, но не уходил, а рассеянно бормотал, не отдавая отчета, что говорил вслух:

– Ничего… Ничего… Успокойся… Чтобы не сдохнуть прямо здесь. Ты быстро привык, что у тебя есть сын… Теперь придется отвыкнуть…

– Что? – спросила Лиза, но поняла, что Глебов ее не слышал.

Отчаяние и жалость к Глебову овладели ее душой сполна. Ей впервые остро и осязаемо захотелось исчезнуть из этого мира, умереть, чтобы забыть все-все, что она здесь сделала. В эту секунду она почувствовала странную невесомость, легкость в теле; ей показалось, что если бы она сейчас оттолкнулась посильнее от пола, то улетела бы куда-то ввысь. Потом это состояние пропало, и снова тяжелая ноша греха опустилась на плечи.

Она увидела, как Глебов повернулся к Косте, и напряглась, каждую минуту готовая прийти на помощь к тому, кто в этом больше будет нуждаться.

– Два раза в жизни я вел себя глупейшим образом, – сказал Глебов Косте, как будто они мирно беседовали, – и оба раза с твоей матерью.

Костя и Лиза молчали.

Глебов посмотрел на каждого из них поочередно: увидел Лизу такой, какой он ее любил бесконечно, – испуганной, открытой, похожей на потерянного ребенка; потом на Костю, мрачного и безответного.

– Простите, – сказал Глебов и быстро вышел, чтобы навсегда раствориться в пространстве. Неслышно открыл входную дверь, но в самом конце все-таки сплоховал: не придержал ее рукой, и она отчаянно-громко хлопнула.

Выстрел попал точно в Лизу – она зарыдала, не стараясь сдержаться, и от этого ее рыдания были еще тяжелее.

– Это пройдет… сейчас… минуту потерпи, – твердила она сквозь слезы. – Хорошо, Костик, что ты ему все сказал. Все-таки легче. Я тебе благодарна. Меня это мучило. Ты не думай, я каждую ночь просыпалась и все думала-думала, что с нами будет, куда я нас завела. Теперь легче… И может, все вообще обойдется, конечно, обойдется… не может не обойтись.

И Костя, в который раз завороженный ее словами, спросил с надеждой:

– Думаешь, я выкручусь?

– Выкрутишься, – уже почти бойко ответила Лиза.

– А что делать… с Глебовым? Он не заложит меня?

– Он?… Разве он может предать?

– Ну ты как на луне! Сейчас это запросто. В духе времени. Ради карьеры или выгодного дела. У нас историк спихнул директора и сел на его место, рассказав, что у того любовница есть. Бедному Тюленю даже оправдаться не дали. Он только пыхтел, обливаясь потом. Сняли как миленького. А ведь он был среди них самый хороший.

– Нет, это невозможно, – твердо ответила Лиза, – чтобы Боря…

А сама вдруг подумала: а что, собственно, она знала о Глебове? Неизвестно, каким он стал за эти годы. Кроме того, она дважды его обманула, и он вправе ответить ей тем же. Вот будет ей жестокая кара. «Надо немедленно идти к Глебову, – решила она, – сегодня же, ночью, не откладывая».

– Ты лучше не думай о суде, – сказала она Косте. – Считай, суд позади. У тебя фестиваль на носу. Вот главное. Завтра начну копить деньги. Наберу побольше халтуры. Мне предлагали две диссертации. Одна – о новой канализационной системе, другая – о разведении скота в труднодоступных районах.

– Обалденно! – вдруг рассмеялся Костя. – Дурдом! Они разводят скот в труднодоступных районах, лучше бы развели в легкодоступных.

– Конечно, скука и все вранье, но можно заработать две сотенные, – ответила Лиза. – Если соберусь с силами, смогу. Сошью модное платье и всех твоих девчонок – за пояс!.. «Кто это такая красивая?!» – «А это мамаша Самурая!» Славы хочу! Чтобы ты был знаменит, чтобы все было хорошо! – Она замолчала. Дыхание перехватило, к горлу подкатывал ком, и, сдерживая себя, проговорила: – Ты, Костик, о будущем думай – о Москве. Десятый в один миг проскочит – и прямо в консерваторию. Начнется праздник! – Посмотрела на сына и осеклась.

– А я спастись хочу… Не живу, жду. Знаешь, как трудно. – Он закрыл лицо руками, крепко надавив на виски. – Ну почему я такой несчастный?

– Ты несчастный? Вот даешь! У тебя голос, ты музыку сочиняешь, стихи пишешь…

– Это еще продать надо. В наше время знаешь кто счастливый? Торгаши да кооператоры. Были бы у нас деньги, всех бы купили – и делу конец. – Неожиданно Костя повернулся к Лизе: – Мать, а вдруг Судакова посадят?

Лиза ничего не ответила. Она уже думала о Судакове: как он себя теперь поведет, не выдаст ли Костика? И всякий раз отбрасывала эту пугающую мысль. Она устало махнула рукой сыну, попыталась снисходительно улыбнуться, но, неизвестно почему, как наяву увидела Костю, которого вел под конвоем милиционер и он уходил от нее все дальше и дальше, превращаясь в маленького мальчика, с головой, втянутой в плечи.

16

Глубокой ночью, когда Костя перестал ворочаться, Лиза встала. Ей не надо было одеваться: она легла в платье, и ничего не надо было искать в темноте: все приготовлено заранее. Единственно, что ей трудно, – это сдерживать судорожное нервное дыхание, чтобы Костя ее не услышал и не остановил. Она вышла в переднюю, сумку под мышку, туфли в руки – и тихо-тихо за дверь. Каменный пол лестницы пронзил, холодил ступни ног, но она терпела, не вызвала лифта и босая прошла два этажа вниз.

Костя не спал. Он сразу заметил все Лизины приготовления, зло усмехнулся про себя, решил схватить ее на месте преступления, когда она будет уходить. Он лежал в темноте и придумывал, как ее разоблачит, и долго ворочался, сочиняя страшные слова мести. Потом застыл в ночной тишине и подумал: пусть мать пойдет к Глебову, а вдруг он его пожалеет. Гордости больше не было.

Как только Лиза вышла, Костя подскочил к окну и увидел ее, почти бегом пересекающую темный двор. Одинокая фигура под куполом темного неба показалась ему легко-уязвимой. «И это мой спаситель? – подумал Костя. – Она никто в этом мире. У нее нет ничего, чем она может мне помочь. А я, придурок, верю ей. Да, Глебов сотрет нас в порошок и посыплет им дорожки в сквере около суда – и правильно сделает!»

Костя посмотрел на часы: было два ночи. А Лиза вернется не раньше чем через три часа. Она же думает, что он блаженно спит. Вот тоска и безнадега! Он походил по комнате, придумывая, чем бы заняться. От лунного света, который проникал в комнату, на стене выросла его тень. Он стал подпрыгивать, трясти головой, размахивать руками – и тень послушно выполняла каждое его движение. На стене вырастали фантастические картины, освещенные зеленоватым, призрачным светом.

Он услышал легкий странный смешок в ответ на собственные выкрутасы и понял, что это он смеялся над собой. Он смеялся в такой момент, ночью, в ожидании решения своей судьбы; нет, он сумасшедший, и все, что с ним произошло, – сумасшествие. Точно: он настоящий, законченный псих. А разве можно в чем-нибудь винить психа? Никто его не заставит сознаться – даже сам Глебов, хотя он знает правду. Он скажет, что просто пошутил над Глебовым на мамашкин манер, что они оба с нею шутники. И выложит, если надо будет, всю биографию Глебова и Лизы. И каждый ему поверит после такого рассказа.

Так у него всегда бывало: как бы он себя ни винил, в нем ни на секунду не пропадало яростно-сильное, непреодолимое желание выкрутиться, победить.

Его знобило, он лег, натянул одеяло до подбородка, потом накрылся с головой, чтобы согреться собственным дыханием, но стал задыхаться и рывком сбросил одеяло. Вот тоска! Надо позвать Зойку, решил он, и накрутить ее как следует, запугать, чтобы фанатки не возникали и не трепались, чтобы забыли вообще об этой проклятой истории. Надо им сказать: будут молоть – им же самим крышка! А что, если кто-нибудь из них уже протрепался, ради красного словца? Например, Каланча – у нее же плохо с мозгами.

Вскочил, оделся, зажег настольную лампу – яркий свет больно резанул по глазам. Позвонил Зойке, прислушиваясь к телефонному трезвону за стеной. Трубку упорно никто не снимал. Подумал: если отзовется Степаныч, он не ответит, а если тот в ночной, то Зойка дома одна.

Зойка взяла трубку на двадцать втором гудке. «Вот дрыхнет, зараза!» – с завистью подумал Костя, а он тут мучается, страдает, места себе не находит.

– Зойка, это я, – сказал он. Она никак не могла проснуться, и он повысил голос: – Ты что, оглохла? Степаныч в ночной? Тогда вали ко мне.

Зойка пришла заспанная, с припухшими глазами, лохматенькая, в длинном широком халате до пят, с рукавами, болтающимися до колен. Она была похожа на гнома. Уж до чего Костя был мрачен, а при виде этой фигуры рассмеялся:

– Ты откуда такой халат выкопала?

– Наследство от матери. Он теплый, – ответила Зойка, испуганно спросила: – Что-нибудь случилось?

– Да так, – туманно ответил Костя. – Мать удалилась… А мне не спится. Вот и разбудил тебя.

– А я рада, что ты меня позвал, – вырвалось у Зойки. – Сразу спать расхотелось. Я же тебя так давно не видела!

Костин ночной звонок показался ей необычным. Ночью всякое может случиться, подумала она. А вдруг Костя ее сейчас возьмет и поцелует? Она сделала осторожный шажок в его сторону, дыхание у нее остановилось. Конечно, он ее разбудил, чтобы поцеловать, не случайно у него какой-то странный вид. Ночной поцелуй. Зойка сделала еще полшага к Косте и вся сжалась.

– Что ты на меня уставилась? – спросил Костя. – Садись.

– Ничего, я постою. – Ей не хотелось отходить от Кости. Она пялила на него глаза, нависая над ним.

– Извини, что разбудил… Одному тошно.

– Ну и правильно сделал… А то мне какая-то хреновина снилась. – Она захохотала, крутясь на одной ноге, наступила на длинную полу халата и еле устояла.

– А что снилось?

– Что? Ну говорю же – ерунда. – Она снова хихикнула, все еще стоя около Кости. – Про «железную леди»… ну про Тэтчер… что я была в Англии.

– Ну ты, конечно, попала к ней на прием?

– Да нет! – рассмеялась Зойка. – Я там сама была… Тэтчер.

– Ты… Тэтчер?

– Вот именно, что я… Тэтчер. Сижу, приказываю министрам, а сама про вас думаю… С одной стороны, надо Англией заниматься, а сама все про вас и про вас – про тебя, про девчонок, неужели, думаю, мы расстались навсегда? Даже разревелась. Нет, думаю, так не пойдет, надо бросать Англию и сматываться.

Где-то просигналила машина, въехала во двор, хлопнула дверца. Костя бросился к окну: вдруг Лиза? Прижался лицом к стеклу, закрывая с боков глаза от света руками. Но нет, это была не она.

– Ты хоть когда-нибудь вставала в три ночи? – спросил Костя. – Да ты садись…

– Господи, сто тысяч раз. Когда мать у нас жила. Бывало, вернется после гулянки. Ну и пошла возня. Отец орет, она огрызается… Разбудят кого хочешь.

Помолчали.

– Случилась одна неприятная история, – вдруг сказал Костя. – Глебов оказался вовсе не мой папочка. – У него перехватило горло, задрожали губы, и он снова чуть не заплакал. – Фикция.

– Чего-чего? – не поняла Зойка.

– Фикция, говорю. Он не мой папочка. Представляешь?… Лизок заварила кашу, пошутила неловко… А я сдуру, как родному, всю правду ему выложил. Упал к нему на грудь и, рыдая, покаялся.

– Офигенно! – Зойка нервно вскочила. Халат у нее распахнулся, открыв голое тело, и Костя на секунду увидел ее худенькую грудь с коричневыми точками посередине. – Я закачалась!

– Не качайся, – оборвал ее Костя. – Лучше запахни халат.

Зойка смутилась, закопалась в халате, высунув кончик носа. Ее охватила паника: мало им Каланчи и мента-прощелыги, мало этого шофера, так еще и Глебов – фик-ци-я!

– Я все равно не сознаюсь… А ты девчонок введи в курс, чтобы молчали. Если хоть одна проболтается, всем будет плохо.

– Да ты за кого нас держишь?! – возмутилась Зойка, а сама еще раз подумала про Каланчу.

Небо над крышами посветлело. Внизу раздался грохот тяжелой машины, которая привезла в булочную хлеб. Рабочие разговаривали громко, бросая тяжелые подносы с хлебом.

– Вот черти, орут, – сказала Зойка. – Испекли хлеб ночью, а торговать будут весь день – и жуй черствый. – Она заметила, что Костя ее не слышит, смотрит куда-то в пространство и молчит. – Костя! – окликнула она его и тронула за руку. – Давай отчалим, а? Вместе, вдвоем. – Ей захотелось убежать куда-нибудь вдвоем с Костей, хоть на край света, чтобы – никого и она с Костей! У нее загорелись глаза. – Ни в жизнь нас никто не поймает.

– Куда отчалим? – не понял Костя.

– По маршруту. Уйдем в систему. Сначала в Ташкент. Говорят, обалденный город. Потом можно и в горы. Там высоченные горы, в снегах. Знаешь, я никогда в горах не была! Там все налажено, между прочим. Я возьму адреса. Мне Нинка из второго подъезда даст. Ну, знаешь, такая видная, блонд с черной прядью. Она тоже была в бегах больше года. Рассказывала: «Придешь по адресу к чужим людям, а тебе все рады. Вот что интересно! Ничего не расспрашивают, в душу не лезут. Спят все на полу, их много набивается в комнату. А утром встают и расходятся – кто куда. У каждого свои интересы…» Она там подружилась со многими, они теперь иногда к ней приезжают как к родной.

– А тебе-то зачем это? – спросил Костя. – У тебя же все в порядке… Степаныч.

– Не знаю. Но тянет. – Зойка криво ухмыльнулась. – Здесь все давит: учителя, мать, разные заботы. А так вроде ты есть – и тебя нет… Когда надо, поработать можно. Надоело – топай дальше. – Она задумалась. – А не хочешь работать, можно милостыню просить. Я бы бедно жила, мне почему-то хочется иногда жить бедно-бедно и милостыню просить. «Подайте бедному на пропитание!» – Зойка хихикнула, чтобы было не понятно, что она говорила то, о чем часто думала. – Я бы давно ушла, но Степаныча жалко. Охмурит его какая-нибудь прощелыга вроде матери.

– Несешь чепуху. Кому я там нужен с саксом? А я без музыки жить не могу.

– А можно стать бродячим музыкантом, – не сдавалась Зойка. – Идешь, бредешь… вытащил сакс… играешь. – Она была в восторге от собственной фантазии. – Тут же толпа собирается, тебя слушают! Между прочим, с большим удовольствием. Деньги бросают! Все же интересно. Точно, нищим жить хорошо. Свобода. Все люди – рабы денег, а мы нет… Нам же не надо будет ни перед кем выпендриваться!

– Заткнись! – прервал ее Костя.

Его чуткое ухо выловило из просыпающегося утра, еще не наполненного гамом и шумом, торопливые шаги Лизы.

Зойка бросилась к окну.

– Бежит, – сказала она. – Я, пожалуй, пойду.

– Сиди, – приказал Костя. – Уйдешь, когда она придет.

Он поставил стул посередине комнаты и уселся, положив ногу на ногу, прямо против двери. И Зойка села – на самый кончик стула. Она чувствовала себя неуверенно. Лицо у Зойки пылало, по губам ее прошлась виноватая, беспомощная улыбка. Она не любила, когда людей подсаживали.

В комнате было тихо. Они оба напряженно прислушивались, но не поймали ни шороха, ни звука, – видно, Лиза не воспользовалась лифтом. И как открылась входная дверь, они бы не услышали, если бы она слегка не скрипнула. И они поняли: Лиза вошла. Зойка не выдержала, бросилась в переднюю навстречу Лизе, но Костя успел ее перехватить за полы развевающегося халата, приложив палец к губам, чтобы молчала. Зойка, боясь дышать, села обратно.

Наконец Лиза появилась и увидела Костю и Зойку. Сначала лицо ее приняло удивленное выражение, потом испуганное: ей было неприятно, что ее ночное путешествие не осталось тайным.

Все молча смотрели друг на друга.

Теперь Косте и Зойке стало понятно, почему они не слышали Лизиных шагов, – она сняла туфли и держала их в руках.

– Я пойду, – быстро вскочила Зойка и, подметая пол длинным халатом, скрылась.

– А Зою ты зачем поднял среди ночи? – спросила Лиза, демонстративно обувая туфли.

– Наше дело, – нагловато ответил Костя. – Я же не спрашиваю, куда ты ушла ночью.

– А я и не скрываюсь… Ушла потихоньку, чтобы тебя не беспокоить. Была у Глебова.

– Нетрудно догадаться… Ну и как твой культпоход?

– Нормально, – живо заметила Лиза. Она находилась под впечатлением встречи. – И даже очень. – Подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу. – Мы объяснились, это было нелегко. Я ему все-все рассказала. И, представь, он меня понял и простил. Он меня любит. Да, да, можешь не улыбаться. Когда я шла к нему, у меня из головы не выходили твои слова насчет предательства. Ведь он вполне мог это сделать, даже имел на это право. Так бы на его месте многие поступили, как ты говоришь, в духе времени. Но он оказался не такой.

– Ну а если отбросить лирику? – резко оборвал Костя.

Лиза вздрогнула:

– Сейчас… Костик, минуту передохну. Почему-то устала… сейчас.

От бессонной ночи под глазами у нее пролегли темные круги, она опала с лица, отчетливо видна была ее худоба и незащищенность.

– Я тебе по порядку. Ты во всем сам убедишься. – Ей было трудно говорить, она задыхалась, схватывая бледными губами воздух. – Извини, бежала всю дорогу, ни одной машины. Думала, ты проснешься, а меня нет – еще испугаешься.

– Скажите, какие нежности! – заметил Костя, сам того не желая. Он совсем не собирался на нее нападать, но, как только услышал, что Глебов все простил, тут же решил, что они оба против него. – Раньше я за тобой этого не замечал. Убегала – только тебя и видели. Хвост трубой. И не думала, что ребеночек ночью проснется и будет вопить от страха, разыскивая мамашку.

– Да, да, ты прав, Костик! – неожиданно вырвалось у Лизы. – Прав, как никогда. Я сегодня подумала, и не один раз, какая же я мерзавка! Свою жизнь провертела, пока к нему бежала. И веришь, захотелось умереть, и я бы умерла, если бы не ты… Ты же, Костик, ни в чем не виноват, а все я. – Она замолчала, провела рукой по лицу, жалобно улыбнулась. – Я так долго, потому что… трудно. Веришь, у его дверей простояла час – боялась позвонить, протяну руку к звонку – и отдерну. Ну, если бы он меня стукнул, или спустил с лестницы, или что-нибудь страшное закричал, или еще хуже – просто захлопнул двери, то я бы снова стала звонить. Я бы это пережила. А я боялась за тебя. Ну, если он меня выгонит, что нам тогда делать? Как я вернусь к тебе? В общем, я постучала, позвонить не смогла: ночью звонок всегда так резко бьет… И вдруг на первый мой стук, тихий-тихий, дверь сразу открылась, и я оказалась перед ним. Испугалась, чуть не бросилась бежать. Но, слава богу, не убежала. Потом поняла: он меня ждал под дверью, может быть, много часов; как вернулся от нас, так и ждал, стоя на пороге, не замечая времени. Почему-то был уверен, что я приду. – Лиза прошла по комнате, сжимая одну руку в другой. – Я же не слышала его шагов. Значит, он стоял у двери! Если бы он спал, разве услыхал бы мой стук? Никогда. Он отступил с порога, и я вошла. Встретил меня, как будто между нами ничего не произошло. Когда увидел, только сказал: «Лиза!» И, поверишь, больше ни слова. Но это было не удивление, вызванное моим приходом, и не приглашение войти; нет, он звал меня на помощь, чтобы я его спасла…

– А чего его спасать? – перебил Костя. – Ты лучше меня спаси.

– Конечно, конечно… Ты прав. Я обязательно тебя спасу. Но и о нем надо подумать.

Костя почему-то на это ничего не ответил, хотя Лиза, проговорив эти слова, решила, что он сейчас на нее обозлится, и остановилась перед ним в ожидании крика.

Костя молчал, автоматически нажимая на кнопку настольной лампы, то зажигая, то гася свет, и Лизино лицо от этого то темнело, то высвечивалось, и когда оно высвечивалось, то он видел ее глаза, и ему казалось, что перед ним не его «мамашка», а какая-то другая женщина. Эта перемена в ней его пугала.

– Я ведь к нему пошла из-за тебя, не из-за себя же! – сказала Лиза.

– Ну, над этим еще надо подумать, – заметил Костя.

– А что думать, когда это правда. Из-за себя я бы ночью к нему не побежала. Не решилась бы никогда. Наоборот, сбежала бы куда-нибудь подальше, хотя я перед ним виноватая.

– Что ты талдычишь одно и то же: виновата, виновата!..

– А как же, Костя? – Она не сказала «Костик», как всегда, и он отметил это про себя. – У меня перед ним большая вина.

– Что с тобой, мамашка? – почему-то испуганно спросил Костя. – Ты что, влюбилась, что ли?

– Не отрицаю этого, – вдруг, помимо собственной воли, призналась Лиза. – И вину свою признаю. Так виновата, что никогда не исправишь.

– Опять?! – Костя передразнил ее: – «Так виновата, что никогда не исправишь»! А я вот не чувствую за собой никакой вины.

Нет, нет, подумал он, он не признается в том, что виноват, потому что это признание будет его концом.

– А ты, Костик, артист. – Лиза улыбнулась. – Правда. Как меня передразнил, так не каждый сможет. – Замолчала, закрыла лицо руками, стараясь обрести хотя бы относительный покой. Чувствовала себя изнеможенной до предела. При этом, как ни странно, временами она забывала о сыне, который сидел рядом с нею, – его вытеснял Глебов. Она откинула руки от лица, с удивлением посмотрела на Костю и впервые почувствовала, что осуждает сына, смешалась от этого, спросила: – Костик, у тебя нет сигареты?

– Ты же знаешь, я не курю.

– Пойду попрошу у Зойки.

– Вот еще! – грубо ответил он. – Перебьешься. Лучше расскажи покороче, чем все закончилось.

– Ладно… Потерплю. Да и Зойка, пожалуй, заснула.

Лиза снова глотнула воздуха, вбирая его открытым ртом, и выдохнула – теплая струйка материнского дыхания достигла Костиного лица, и его это неожиданно расслабило. Лиза заметила перемену в сыне, обрадовалась и продолжала:

– Вот я смотрю на тебя и вижу: ты снова мне не веришь. Угадала? А у него такое было лицо, как тебе передать?… Собралось в кулак и почернело. Я заметила: он странно ходил, переставляя ноги с трудом, странно смотрел на меня, исподтишка, чтобы я не видела его глаз, и ничего не говорил. Ведь он мне только сказал: «Лиза!» – и больше ни слова. И вдруг вижу: он падает! Еле успела его подхватить, а он тяжелый. Ты же знаешь, у меня руки слабые, но держу его изо всех сил. Подумала: заболел. Говорю: «Боря, тебе надо лечь. Ты болен. Ты не спал ночь. Укроешься одеялом, согреешься, болезнь отступит». В общем, говорю ему это, а сама думаю: дело плохо. «Скорую» надо вызывать. Быстро стелю кровать. Пришлось ему помочь раздеться: он был не в силах. Уложила, укутала. И тут наши глаза встретились, и… я все-все поняла! Не болен он, а это я его так скрутила… Понимаешь, он меня всегда любил, дуру такую, а я его скрутила – он и рухнул.

– Мамашка, ну что ты мелешь чепуху! – Костя рассмеялся. – Разве так бывает, чтобы от любви человек заболел? «Чуть не упал, почернел»! Даешь!