Текст книги "Чучело-2, или Игра мотыльков"

– Бывает, Костик, бывает… Раньше сама не верила, а теперь увидела своими глазами. Когда я первый раз от него сбежала, он два месяца проболел, почти ничего не ел, не пил. Ну просто погибал. А я приехала в Вычегду с тобою на руках, ты грудной был; он увидел меня и уехал. Не смог простить. Баба Аня рассказала, как он болел, а я не поверила вроде тебя, а сейчас поняла: и тогда, и теперь с ним одинаково.

– А мне-то какое дело до этого? – снова разозлился Костя. – Ну что ты про себя да про него? А меня как будто и нет?!

– Костик, Костик, ты не прав, – сокрушенно сказала Лиза. – Я ведь про него рассказываю не случайно, хочу, чтобы ты правильно понял. Ты потерпи и поймешь – это имеет прямое отношение к тебе. Когда я обо всем догадалась по его глазам, спросила: «Боря, за что ты меня любишь? Ведь я дрянь». А он вдруг ответил. Я думала – не ответит, нет у него на это сил, а он ответил. «Я, – говорит, – знаю про тебя то, что ты сама не знаешь. Ты почему обманула меня? Не от злобы или расчета… От обиды, что я отказался от своей любви». Костик, – обрадовалась Лиза, – это же верно! В тот день в суде я все это придумала про тебя от обиды.

– Мамашка, дай платок, – сказал Костя.

– Платок? – сбилась с рассказа Лиза, ничего не понимая.

– Я рыдаю от умиления, ты что, не видишь? – Костя судорожно всхлипнул. – Ну хватит, ладно? На-до-е-ло! Осточертело! Переходи к фактам!

– К фактам? Пожалуйста. Вот тебе факты. Я ему вру: «Я к тебе пришла не из-за Костика». А как ему доказать, что я пришла не из-за тебя, не знаю. Заметалась, засуетилась. А он смотрит на меня, не отрывая глаз. Тогда я наклонилась к нему, обняла крепко-крепко, ну как тебя в детстве, и твержу: «Ты не думай, не думай! Совсем не из-за Костика!»

– А может, ты и вправду пошла к нему не из-за меня? – всерьез спросил Костя.

– Что ты, Костик! Что ты! Разве я имею на него право? После всего-то. И не мечтаю даже. – Лиза вдруг успокоилась. – Ты устал, я вижу… Поэтому вот тебе прямо с конца. Когда я его попросила, чтобы он тебе помог, сказала, что ты-то вообще ни в чем не виноват, а тоже несчастная жертва, то он знаешь что сделал? – Она перехватила загнанный, беспомощный взгляд сына. – Совсем не то, что ты думаешь… Я сама не ожидала этого. Готовилась к тяжелому разговору, думала, буду умолять его… Ну, в общем была готова на все. И вдруг он молча, не отвечая, встает, подходит к телефону, набирает номер и говорит. Вот слово в слово весь его разговор.

«Катя? – Это секретарь их суда. – Здравствуйте…» Ну она, естественно, сразу его спрашивает, может быть, по какому делу он звонит или почему у него такой странный голос. А он у него правда странный, надсадный, из груди. «Нет, – отвечает, – не заболел… Катя, – говорит, – я забираю себе обратно дело шофера Судакова. – Замолчал, слушал, что она ему отвечала, не перебивал, потом сухо-сухо, строго произнес: – Обстоятельства изменились. – Тут он снова замолчал, потому что эта Катя спросила у него про тебя. Я сразу догадалась. Как же, мол, вы будете участвовать в процессе, когда там в свидетелях проходит ваш сын? А он долго-долго молчал. Она, вероятно, подумала, что их разъединили, потому что он сказал: – Я вас слушаю… – И снова замолчал. Он стоял ко мне спиной. Знаешь, какая у него была спина? С опущенными плечами.

И очень вежливо закончил: – Простите, – говорит, – ради бога». – И повесил трубку.

Тут мне его так жалко стало. «Ах, – думаю, – ну какая же я дрянь поганая! Просто тварь!» – Лиза замолчала, судорожно подыскивая слова, чтобы уничтожить себя. – Последняя тварь, – прошептала она, но ей и этого показалось мало, и она добавила: – Сколопендра гнусная.

– А вот это мне неинтересно, – торопливо перебил Костя. – Оставь это для себя! Для снов. Это твоя совесть, а не моя.

– А твоя… что же? – тихо и испуганно спросила Лиза.

– Мне теперь не до нее. Сначала выкручусь, потом посмотрю.

Лиза не знала, что ему ответить. Подошла к окну и только теперь поняла, что наступил новый день, что на улице гремят трамваи и машины, что уже десять часов и она опоздала на работу. Скандал. Лиза схватила трубку, набрала номер и быстро проговорила, уже стоя на одной ноге:

– Это я, Лиза… Меня «мой» не спрашивал? Скажи, я в поликлинике. Через час буду… Потом расскажу.

Лиза как-то очень просто вошла в привычный ритм своей жизни – легкого вранья и необязательности поступков, хотя то новое, что проснулось в ней впервые у Глебова, все-таки держалось, мешало старым привычкам, беспокоило душу. Она на секунду замерла, словно застыла, чем-то пораженная, но беззаботно крикнула на ходу:

– Костик, живо собирайся! А я омлет сварганю. Знаешь, ты прав: главное, чтобы с тобой все уладилось. Ну, допросит он тебя как свидетеля… И ты свободен. Скорее бы это прошло.

– Вот именно. – У Кости настроение заметно улучшилось. – А совесть мы потом отмоем. – Ему понравилась собственная острота, и он рассмеялся. – Мамашка, а ты права. Он редкий человек. Такое нам простил.

– Я тебе говорила! – обрадовалась Лиза.

Глебов непрерывно стоял перед ее глазами. Как он позвал ее: «Лиза!» Она подумала, что никогда не забудет этого момента и того, как он решился без слов, без объяснений, помочь Костику.

– Он необыкновенный. Ну, святой, правду тебе говорю! А ты не верил.

– А теперь верю! – завопил Костя. – Ура-а-а!

Он схватил Лизу, поднял на руки и закружил по комнате. Он был сильный, тренированный, а она – перышко. Кружил, кружил, ждал, когда она начнет смеяться: он любил ее беззаботный смех, вселяющий в него надежду. Но Лиза не смеялась, прижалась к сыну, словно боялась, что он ее уронит. Чувствовала: сегодня ночью вся ее жизнь перевернулась, черствая душа была омыта любовью и добротой другого человека.

– Костик, хватит, отпусти… Мы же опаздываем!

Лиза выскочила из комнаты, слегка покачиваясь от Костиного кружения. А Костя засмеялся еще громче, вытащил сакс, сыграл несколько нот, нащупывая незнакомую мелодию. Потом оторвался от сакса и пропел:

– Му-ки со-вес-ти! Ну что по-де-ла-ешь… папаша… Хо-чешь ма-моч-ку любить… Умей платить!

Он снова прильнул к мундштуку, вдувая в него всю силу своих легких, развивая мелодию, делая ее угловатой, крикливой, диссонансной, выбрасывая отдельные звуки, острые как ножи, режущие слух.

В комнату вбежала Лиза и крикнула, чтобы перекрыть звуки саксофона:

– Костя! – Тот перестал играть, но глаза у него были где-то далеко от матери. – Последи за омлетом. Мне надо переодеться и навести марафет, а то я похожа на черта.

Костя пришел на кухню, схватил сковородку с омлетом, бросил на тарелку и, обжигаясь, съел. Оказывается, он здорово проголодался за длинную проклятую ночь.

Лиза остановилась в дверях:

– Ты что, все съел? – Лицо ее выражало неподдельное удивление. – А мне?

– Увлекся. – Костя виновато улыбнулся, стараясь загладить свою оплошность.

– А, чепуха! – махнула рукой Лиза, хотя по ее лицу прошла мгновенная обида, как острая боль. – Думала, мы вместе выйдем. Так страшно сегодня расставаться.

– Но тебе же надо позавтракать, – заботливо ответил Костя. – А я опаздываю. – Он схватил сакс, аккуратно уложил его в футляр – и был таков.

Лиза услышала, как он пел, выкрикивая: «… Хочешь мамочку любить, умей платить…»

Хлопнула дверь, и квартира опрокинулась в тишину.

«Бедный Костик, – подумала Лиза, – что его ждет? И сколько нам нужно еще сделать плохого, чтобы спастись. И как пережить суд и время, которое до него осталось?»

17

Суд над Судаковым должен был состояться через две недели. Это время Глебов провел в странном состоянии духа… Он делал все, что от него требовали, но думал только о Лизе и Косте. Ему надо было привыкнуть к тому, что Костя не его сын, что Лиза жестокая обманщица. Он должен был их возненавидеть, особенно Лизу, но ненависти в нем не образовалось. По-прежнему думал про Костю как про сына, а про Лизу как про любимую женщину, единственную в мире. Скажи ему сейчас: Лизы нет – и он бы умер. Его чувства не подчинялись логике событий. Ему казалось, что надо что-то пережить, что пройдет больное время – и все пойдет по-старому.

В ту ночь, когда Лиза была у него, проводив ее, он тут же лихорадочно стал действовать, почувствовал, что силы вернулись к нему. Он понял: Лиза любит его! Прочел это в ее глазах, увидел в неожиданном для Лизы строгом, горестном облике. Глебов вдруг решил, что открытие любви в тяжких условиях он ставит выше, чем в благополучии. Признавал проверку чувств испытанием. Так себя утешал. Да, она его обманула, и это плохо, а все равно он ее не осудил. Почему-то всплыли в нем строки: «Не судите, да не судимы будете».

Глебов совсем не спал, но изнурения бессонных ночей не ощущал. Только порой застывал, глубоко задумавшись, чего с ним раньше никогда не бывало.

«Собственно, что сделал Костя? – размышлял Глебов. – Совершил преступление: угнал машину и сбил человека. Но ведь он не злонамеренный преступник. Хороший парень, с некоторыми завихрениями. А кто виноват в его завихрениях, в духовной и нравственной путанице, которая царит в его голове? Не он ли сам и ему подобные, не окружающий ли мир, который Костя яростно отторгал? Отторгал, потому что не способен был жить в притворстве и лжи? А теперь его за это должны судить? И конечно, суд приговорит парня к сроку, а колония его разрушит».

Однозначное решение проблемы Кости окончательно покинуло Глебова. Раньше он был неукоснительно пунктуален, знал, что есть только один выход – осудить по закону. В нем пламенно жила страсть против беззакония во всех его видах, а теперь ему надо нарушить закон, чтобы спасти Костю. И он знал: он его нарушит. Он должен спасти Костю. Должен сохранить Лизу и Костю – это смысл его жизни. Для него всегда был важен смысл. Он освободит Костю, чего бы это ему ни стоило. Придя в суд, Глебов тут же зашел к секретарю, чтобы взять дело Судакова.

Катя порылась в бумагах, вытащила толстую папку и протянула ему. И тут ей позвонили, она стала разговаривать и приглашать кого-то в Политехнический на выступление рок-группы Самурая: «Ты не слышал Самурая? Ну чудик!.. Он мне очень нравится. Договорились?»

Глебов замер, слушая этот разговор, а Катя повесила трубку и спросила:

– Что-нибудь еще, Борис Михайлович? – И тут она вспомнила: – А как же дело Судакова? Там же Зотиков… ваш сын?

– Мой сын? – переспросил Глебов. – Это была шутка. – Он посмотрел на удивленную Катю. – А ты поверила?

– Поверила. Я была рада за вас.

Глебов резко повернулся. Но, взявшись за дверную ручку, оглянулся: Катя провожала его глазами.

– А ты знаешь, что Зотиков и есть тот знаменитый Самурай?

– Здорово! Можно будет с ним познакомиться, – неуверенно заметила Катя. Ее лицо все еще сохраняло выражение некоторой ошеломленности.

Между тем дни мелькали, приближая время суда. Пошли дожди, и цветные дымы заводских труб то пропадали во мгле, то сияли своими красками под ярким солнцем.

Глебов вел дело к закрытию, «ввиду отсутствия виновного». А Костя настолько успокоился, что зажил прежней беззаботной жизнью. Только Лиза ходила испуганная и подавленная. Глядя на Костю, она думала: «Мотылек летает, а крылышки ведь ему могут опалить». И эта фраза вспыхивала в ней десятки раз в течение дня и ночи, приобретая самые фантастические и нелепые формы. То ей снилось, что Костя летит в пропасть, на верную гибель, то наяву – днем – она видела, как у Кости вырастают тонкие прозрачные крылья, и их ему поджигают, и он горит и корчится от боли.

18

Суд был назначен на час дня. А девчонки уже с утра завалились к Зойке. Осторожно и молча прошмыгнули мимо двери Зотиковых и коротко позвонили. Зойка не удивилась, что они пришли, провела их в комнату, плотно прикрыла двери, посмотрела на Ромашку и почему-то шепотом спросила:

– Что ты так выпендрилась? Нашла время.

Та была в короткой юбке, когда она наклонялась, видны были трусики.

– А что? – нагло ответила Ромашка. – Суд – это театр.

– Замолчи ты! – гневно крикнула Зойка. – На суд мы не идем. Костя запретил. Нечего нам там отсвечивать.

– Жалко… – вздохнула Ромашка. – Люблю пройтись по острию ножа. Нервы пощекотать.

– Ну и порядок! – обрадовалась Каланча. – Рванем в кино, чтобы время быстрее прошло.

– Не высовывайся ты с этим кино! – грубо сказала Глазастая. – Заткнись и слушай!

– А я пойду, – быстро проговорила Зойка. – А вы меня ждите около суда. А вообще-то, девчонки, дело плохо… Вчера началось с утра. Зовет меня Лизок. Вхожу, смотрю: она какая-то очумелая. Глаза страшные. Говорит: «У меня к тебе просьба…» Качается как пьяная. Думаю, может, правда надралась? Принюхалась – нет, алкоголем не пахнет.

– От чего другого опьянела? – хихикает Ромашка.

– Может, все же помолчишь, трепло? – обрывает ее Глазастая. – Продолжай, Зойка.

– Ну, она меня позвала, а ничего не говорит. Я тогда спрашиваю: «Теть Лиз, ты что-то хотела сказать?» – ну, мягко так намекаю.

А она говорит: «Тебе?» – и снова ничего.

Тогда задаю вопрос: «Ну, отдали деньги Судакову?»

«Отдала», – отвечает.

«И он взял?»

«Взял, – говорит. – Сначала не хотел, тоже нервничает, боится, но деньги взял. Потом сказал: „Если присудят платить, заплачу, а нет – верну“».

«А сколько?»

«Много. На новую машину».

«А где же ты их достала?» – спрашиваю.

«Где надо, там и достала, – мрачно так отвечает. – Теперь мне надо встретиться с Куприяновым до суда, иначе он посадит Костю».

«Зачем?» – спрашиваю.

Она криво улыбается: «Надо сделать то, что он хочет».

«А что он хочет?» – не понимаю.

Она потрепала меня по щеке, как маленькую: «Любви он хочет».

– А что я говорила, что я говорила?! – закричала Ромашка. – Я умная, у меня голова!

– Ну а ты что ей на это сказала? – спросила Глазастая.

– Притихла, испугалась.

А Лиза говорит: «Лягу с ним в постель, и тогда будет порядок».

Мне ее жалко стало. Прошу: «Не надо, теть Лиз».

«Не лягу – донесет, стукач проклятый. Он сегодня ко мне вечером придет».

Полезла в сумку, покопалась, достала два билета в кино, протянула: «Вот, пригласи Костю… Не пугайся, он пойдет. Я его уговорю: это его любимый… фильм американский, „Серенада Солнечной долины“».

Я посмотрела на нее, а она отвернулась и говорит: «Мне теперь все одно: что в петлю, что в постель».

Взяла я эти билеты, девчонки, и почувствовала – сама умираю. Что-то, думаю, надо делать. Надо утихомирить этого рыженького. А ведь если он на суде все скажет, то и Глебов не спасет Костю. Ну и решила я пойти к жене Куприянова и все ей рассказать.

– Ты бортонутая, – сказала Ромашка. – Тебя надо вязать.

– Узнала адрес. Прихожу. Сердце колотится, ноги дрожат, убежать хочу, но Лизу жалко. Стою. Открывает мне двери девчонка. Я ее узнала, она из шестого. Такая рыженькая, на вид смышленая. Спрашиваю: «Мама дома?»

«Дома», – отвечает.

Появляется женщина. Ну, такой бочоночек, быстрая, ловкая.

«Проходи, – говорит, – садись».

«А муж ваш скоро придет?» – спрашиваю.

«Придет часа через два. А в чем дело?» – отвечает нервно.

Думаю: «Время есть». – И выкладываю ей все подчистую.

Что с нею стало! Сначала она покраснела, потом побелела, а потом как завопит: «Машка!»

«А ей-то зачем про это? – говорю. – Она же еще малолетка».

А тут Машка влетела.

А она ей: «Ты что подслушиваешь, дрянь! А ну вон на улицу!»

Потом мы план разоблачения рыженького составили, но она этот план не выполнила, а подстерегла Куприянова в нашем подъезде и расцарапала ему всю морду…

Тут Зойка что-то услышала, напряглась, оборвала рассказ на полуслове и тихо сказала:

– Костя и Лизок на суд пошли. И нам пора.

19

Глазастая, Каланча и Ромашка околачивались около суда уже несколько часов. Они изнывали от волнения и скуки. Сначала окна в зале суда были открыты, потом их закрыли. Ничего особенного, но почему-то это им не понравилось. Потом к суду подъехала машина «Скорой помощи», из нее выскочили два санитара в белых халатах. Они вынесли на носилках старика, того самого, которого сбила их машина. Он был свидетелем. Ромашка успела подскочить к носилкам и увидела, что старик живой. Санитары с носилками скрылись в здании.

После суда Зойка первая выбегла на улицу. Она очумела оттого, что Костя сознался, и была сильно не в себе. Заметалась, где бы спрятаться, чтобы посмотреть, как будут выводить арестованного Костю.

К ней подбежали девчонки.

– Ну как? – спросила Глазастая.

Зойка ничего не ответила, обалдело смотрела мимо девчонок: не узнавала их или забыла, кто они такие.

Девчонки переглянулись, поняли – дело плохо. Они такой Зойку еще никогда не видели: у нее почему-то сильно косил один глаз.

– Зойка, это мы! – тряхнула ее Ромашка. – Очнись, подруга!

Зойка перевела невидящий взгляд на девчонок, проскользнула по их лицам и вдруг застыла на Каланче. Глаз у нее перестал косить, она удивленно вскрикнула, словно ее поразило лицо Каланчи, стремительно бросилась на нее, сбила с ног, опрокинув на тротуар, и стала бить ногами, не разбирая, куда бьет. По лицу – так по лицу! По спине – так по спине!

– Ты что?! Ты что?! – орала перепуганная насмерть Каланча, закрывая руками лицо от ударов.

Глазастая и Ромашка пытались схватить Зойку, но она оказалась верткой и сильной, не давалась, кричала:

– Паскуда! Все из-за тебя! Заложила нас менту!.. Она заложила нас Куприянову! Раскололась!.. Стукачка! Сволочь паршивая! – И вдруг она беспомощно осела на тротуар рядом с Каланчой и затихла.

Глазастая и Ромашка безмолвно стояли рядом. Каланча поднялась, отряхиваясь, под их взглядами. Ей бы повернуться и убежать, но она почему-то не убежала. На щеке у нее был кровоподтек от Зойкиного удара.

– Вот они, наши красавицы, – сказал прохожий. – Наши дети! До чего довели Россию – девушки дерутся на улице, и не стыдно им!

– Иди ты, старый хрен! – огрызнулась Ромашка.

Глазастая потянула Зойку за руку:

– Вставай!

Тем временем к суду подъехал «воронок», и милиционер вывел арестованного Костю. Лицо у Кости было белое, словно его облили сметаной. Он шел, заложив руки за спину, и скрылся в милицейской машине, не оглядываясь. Вокруг машины столпились Лиза, Глебов, Судаков с женой и девчонки.

Машина тронулась. Зойка, не соображая ничего, растолкав всех, бросилась следом. Она бежала по середине дороги, хотя «воронок» давно уже исчез и ее могли сбить каждую секунду. Глазастая обогнала ее по тротуару, бросилась наперерез и повисла на Зойке, чтобы остановить.

Сколько времени они блуждали по улицам, Зойка не помнила. Она шла вперед не глядя, а с двух сторон ее держали Ромашка и Глазастая. А Каланча, опустив голову, упрямо брела следом. Потом она вдруг выскочила вперед и загородила дорогу Зойке.

– Ты долго будешь молчать? – спросила она. – Сил больше нет ждать. Скажи… Что там случилось?

– Он сознался… – с трудом выдавила Зойка, – что угнал…

– Вот чума! – возмутилась Ромашка. Ее пухлые губы вытянулись в ниточку. – Нашел, где правду говорить… В суде. В этой помойке. Ну, он слепой и глухой.

– У него не было другого выхода. – У Зойки задрожал голос. – Если бы он не признался, Судакова бы посадили.

– Ну и что? – не сдавалась Ромашка. – Это ведь надо было еще доказать. Может, Судаков бы сел, а может, и нет. А теперь Костю обязательно засадят за милую душу. Не пожалеют. И чистосердечное признание не поможет.

Зойка подавленно молчала. Какая-то сила бурлила в ней и требовала выхода, но она ее сдерживала.

– Ромашка права, – сказала Глазастая. – Не надо было признаваться. Тонка у него оказалась кишка. У нас с ними война… и нечего было играть в честность.

– Ух ты какая! – сорвалась Зойка, не помня себя. На Глазастую сорвалась, на любимую подругу. – Тебя бы на его место – покрутилась бы… – Ее крик остановил взгляд Глазастой, она увидела в нем такое отчаяние и сочувствие, что сразу замолчала.

Потом до нее дошел вопрос Каланчи:

– А нас он не заложил?

– Ах вот ты о чем? – неожиданно спокойно заговорила Зойка. – Ты о себе? Успокойся, ни слова… – И с гордостью за Костю добавила: – Он же благородный.

– Да я меньше вашего боюсь! – хохотнула Каланча. – Я же стукачка. А стукачей, как известно, не сажают. Просто если меня привлекут, то тренер вышибет из баскетбольной команды. Он у нас чистоплюй. – Она отбежала в сторону, высоко прыгнула вверх, оторвавшись от земли, вытянула руку, словно в ней был мяч, и бросила его в несуществующую корзину. Улыбнулась, помахала им рукой: – Счастливой прогулки! – и широким быстрым шагом скрылась вдали.

– Вымахала, чудище… – вздохнула Ромашка. – Скоро выше столба будет прыгать.

– А ты что, завидуешь ей? – удивилась Глазастая.

– Конечно, – призналась Ромашка. – Она весь мир исколесит, пока мы будем здесь гнить.

– Маленькие завидуют длинным. – Глазастая вытащила сигарету, щелкнула зажигалкой, сильно затянулась. – Длинные завидуют маленьким.

– Может, скажешь, ты никому не завидуешь? – рассмеялась Ромашка. – Воображала.

Глазастая промолчала. Она сосредоточенно курила. А Зойка стояла отрешенная, не слыша перепалки девчонок, не понимая, о чем они спорят. Она ощутила, что у нее в груди образовалась пустота, словно душа ее вылетела изнутри. И эта пустота расширялась и душила ее. Ей захотелось сделать себе больно, чтобы спастись, и она несколько раз изо всех сил стукнула себя кулаком в грудь.

Глазастая и Ромашка перестали разговаривать и молча наблюдали за тем, как Зойка остервенело дубасила сама себя.

– Может, у нее чердак поехал? – испуганно шепнула Ромашка в ухо Глазастой.

– Отстань, – не разжимая губ, отпихнула ее Глазастая и ласковым голосом спросила: – Зойка, ты что? – И тронула ее за плечо.

Зойка, не помня себя, отшвырнула ее руку, выбежала на волжский откос и бросилась вниз с обрыва, цепляясь за кусты, падая, катилась вниз и вниз, сбивая в кровь руки, пока не выкатилась на ровную площадку, уставленную старыми, полусгнившими скамейками. Она уселась на одну из них и затихла.

Здесь ее нашли Глазастая и Ромашка. Сели рядом и стали ждать, когда та очухается и заметит их.

– Несет от реки. Вонища, – сказала Ромашка, зажимая двумя аккуратными пальчиками ноздри. – И чего они в нее напихали!

– Родная река. Великая, – ответила Глазастая. – Терпи.

Тут Зойка заговорила, сбиваясь, путаясь в словах, заикаясь:

– Костя знаете как держался… Плюю, мол, на вас и не боюсь. Его допрашивал этот… – Она мучительно припоминала, кто допрашивал Костю, – лоб у нее сжался гармошкой, уголки губ беспомощно и горестно опустились, – и не могла вспомнить.

– Прокурор, дурочка, – пришла ей на помощь Ромашка.

– Точно… Прокурор! – Зойка обрадовалась, как прежде, без обиды. – Таким тихим голосом все вы-вы-выпытывал. А сам глядел в сторону. Спрашивал: «Свидетель Зотиков, вы хорошо помните тот день?» Он, су-су-сука, подвел его к черте.

Зойка замолчала, словно забыла про девчонок, неожиданно испуганно, счастливо улыбнулась.

– Сбрендила. – Ромашка отодвинулась от Зойки. – Ты что улыбаешься, Зойка?

– Вспомнила… У меня был день рождения, и вдруг он пришел и принес мне цветы. Сунул их мне в руку и убежал. Я закричала: «Костик, не уходи!» А он убежал, и я заплакала. Степаныч взял меня на руки, вытер мне слезы и сказал: «Дай, – говорит, – я поцелую твои глазки, чтобы они не плакали». Вот с того самого дня я Костю полюбила. – Зойка снова замолчала, по ее лицу пробежала судорога, и она продолжила свой рассказ: – Костик с Лизой сидели на второй с-с-скамейке. А я на последней… Спряталась в углу, только их затылки видела. А потом появился этот… которого мы сбили… старик. Потапов его фамилия. Ну, подумала я, сгорели. И точно, он нас похоронил: сказал, что узнал Судакова, что это именно он был за рулем. В тюрьму его, говорит, за решетку! А жена Судакова стала плакать. А сам он кричал и возмущался и звал на помощь Костю. А Костя молчал. И тогда Судаков тихо так произнес: «За что губишь меня, Костюха?» А старик вдруг сел мимо стула, упал и не шевелился. И все решили, что он умер. Глебов бросился к нему, закричал: «Вызовите „Скорую помощь“!» А потом старика унесли санитары, и Костя сознался. Суд отложили, а Костю арестовали по требованию прокурора.

– Теперь, может, и нас поволокут, – сказала Ромашка.

– Ну и пускай. Мы же соучастники. – Зойка криво улыбнулась.

– Ты что, не боишься? – спросила Ромашка.

– Не боюсь.

– Дура. А если в тюрягу? – побелела от злости Ромашка.

– Отсижу, – спокойно ответила Зойка. – Думаешь, тюрягу перетерпеть нельзя?

Глазастая мрачно посмотрела на Зойку:

– Ах, Зойка, Зойка, что ты знаешь про тюрягу!

Они сидели на мокрой скамейке. Шел мелкий дождь. А на той стороне работали гигантские подъемные краны. Их скрежет был похож на вопли динозавров.

20

Лиза вошла в комнату, сняла пальто и уронила его на пол. Услышала звонок от бабы Ани. Та часто названивала, но Лиза не снимала трубку. А тут сняла. С тех пор как Костю осудили на два года и отправили в детскую колонию за город, она беспрерывно добивалась свидания с ним. Но это ей никак не удавалось. Суд прошел гладко. Никто никого не привлекал за соучастие, а донос Куприянова, который он заставил подписать Каланчу, не понадобился, потому что отец Глазастой, генерал Сумароков, все решил по-своему: Куприянова с его доносом прогнал, а Глебова от ведения дела отстранил.

– Алло? – произнесла Лиза чужим голосом.

– Лизок? – испуганно спросила баба Аня, не узнавая дочери. – Это я, твоя мама. Поговори, пожалуйста, со мной чуток.

– Конечно, поговорю. – Лизе вдруг стало жалко бабу Аню. – Я здесь добиваюсь свидания с Костей. Кажется мне, увижу его – мне легче станет, а главное, ему тоже. А разрешения нет. Выследила в городе их начальника колонии, вполне нормальный на первый взгляд, а на самом деле законченный садист. Ему нравится, что все у него просят свидания с детьми, а он отказывает и от этого получает удовольствие. «Какие дети? – говорит. – Они преступники». Стою, прошу, плачу, а он смотрит на меня и улыбается. Садист.

– А что же ты ждешь от тюремного начальника? – сказала баба Аня. – От него другого и ждать не надо. Он ведь антихрист небось.

– А я теперь не та красотка… Мужики слабо реагируют на меня, чувствую, мне перестраиваться надо. Ты бы меня не узнала: сушеная вобла с глазами кролика.

– Почему кролика? – не поняла баба Аня.

– Потому что глаза красные, заплаканные, слезы весь цвет вымыли. А я говорю: «Если вы меня не пустите к сыну, я к товарищу Сумарокову пойду». Это папаша Глазастой, начальник КГБ.

– А ты и его знаешь? – удивилась баба Аня.

– Откуда! Он за семью замками сидит. Его никто никогда не видел. Он – Змей Горыныч. Я здесь попросила Глазастую: «Поговори с отцом». А она зло ответила: «А я с ним не разговариваю. Его попросишь – себе хуже сделаешь». Вот тут понимай как хочешь. Но когда я ему, этому проклятому садисту, сказала про Сумарокова, он задрожал и сразу стал оправдываться, что у них произошло ЧП, а после каждого ЧП свидания с заключенными автоматически на два месяца прекращаются. А ты знаешь, что такое ЧП?

– Конечно, знаю, – уверенно ответила баба Аня. – Чрезвычайное происшествие.

– Вот именно. И кто, ты думаешь, устроил эту чрезвычайку? Твои любимые Зойка и Глазастая. Сейчас я тебе все выложу – ты закачаешься. Зойка говорит: «Не увижу Костю – умру». Джульетту изобразила.

– Не надо так, Лиза, – попросила баба Аня. – Ты не знаешь, может, ей правда невмоготу.

– Да ты лучше послушай, что они придумали. Все организовала Глазастая. Она теперь души не чает в Зойке. Все готова для нее сделать. Поехала она на разведку. Ходит-бродит вокруг колонии, размышляет, как им добраться до Кости. И вдруг видит: в небе журчит маленький самолетик. Ну, она раскопала, что в соседней деревне живет умелец, который построил этот самодельный самолет с мотором от мотоцикла и летает над родной деревней. Глазастая пришла к нему, рассказала про Зойку и Костю, и они придумали, что он пролетит над колонией и сбросит Зойку на парашюте. Оказалось, и парашют у него есть.

– А что будет потом, они не подумали? – спросила баба Аня.

– Об этом они не думают. Ты что, не знаешь молодых? Ну, Зойка полетела, хотя ни разу с парашютом не прыгала. Представляешь, какой ужас: она прыгает, а парашют не раскрывается – что тогда?! Но, слава богу, этот умелец в последний момент передумал и посадил самолет на футбольное поле. А их в это время строем погнали на обед. Ну, они как увидели самолет, не слушая команды охранников, бросились к самолету. Подбегают, и Костя видит, что из самолета вылезает Зойка. Думаю, он здорово прибалдел. Она-то в восторге, хотя ни слова ему не успела сказать, только сунула в руку шоколадку. Тут подбежали охранники, и этот умелец закричал: «Вынужденная посадка! Мотор заглох». Ну, его все знали как психа, у которого не все дома, и отпустили вместе с Зойкой. – Лиза заплакала. – Зойка говорит, что пальцы у него были холодные-холодные. Ну, понимаешь, не могу. Подумаю о нем – и сразу реву.

– Сходи в церковь, помолись, – сказала баба Аня. – Попроси терпением тебя наградить.

И в этот момент разговора раздался звонок в дверь. Лиза попрощалась с бабой Аней и пошла открывать. Она спросила: «Кто?» Мужской голос ей ответил: «Сумароков».

Она перепугалась и долго не могла справиться с замком. Потом открыла. Перед ней стоял высокий мужчина, одетый в габардиновое серое пальто и серую шляпу. Глаза его были спрятаны за темными очками, а на руки натянуты темные перчатки.

– Можно войти? – спросил он скрипучим, как у робота, голосом и, не дожидаясь приглашения, пересек прихожую, вошел в комнату, поднял с пола Лизино пальто и бросил на стул. Оглянулся, чтобы сесть, но почему-то остался стоять, не снимая шляпу и перчатки. – По поводу вашего сына и моей дочери… Они никогда не были знакомы и никогда вместе не угоняли никаких машин и не летали на самолетах.

После этих слов он склонился к ней так близко, что она услышала его дыхание, взял ее за руку и крепко сжал запястье. Лиза от боли вскрикнула.

– Такая у меня позиция. – Он отпустил ее руку и пошел к двери.

Лиза его не провожала. Она слышала громкие удаляющиеся шаги, слышала, как открылась и захлопнулась дверь. Жуткий ползучий страх овладел ею. Она почувствовала смертельную усталость, с трудом доползла до Костиной тахты, прилегла и так крепко уснула, что не слышала новых беспокойных звонков телефона. А когда проснулась глубокой ночью, то никак не могла сообразить: приснился ей приход Сумарокова или это было на самом деле?

Лиза зажгла свет. Огромное лиловое пятно сжимало ее запястье. Теперь она четко вспомнила – это случилось.