Текст книги "Московская живодерня (сборник)"

– Ой, что это я! – Жанна бежит к окну.

– Не выбей окно, – еле ворочая языком, говорит Сан Саныч.

Но нет, она открывает правую створку, и порыв мокрого ветра с дождевыми брызгами мягким прямым ударом бьет Сан Саныча в лицо. Ветер пахнет не резким скунсовым запахом бытового газа, а сырым ландышевым подлеском, и по лицу Сан Саныча текут слезы.

Так пахла ночь, когда он, Саня, золотой медалист, под утро возвращался домой с выпускного вечера. Тогда всем классом они гуляли по ночной Москве, танцевали и фотографировались на Красной площади, и жизнь впереди представлялась насыщенной, упорной, но важной работой, свершениями, новыми знакомствами и новыми впечатлениями. Что же делает с нами время, Саня?!

Как в пристань, он утыкается лбом в теплую Жаннину грудь, и ветер уже не пахнет ландышами. Это запах сладкого женского пота, духов и жареной картошки.

ЭРМИТАЖ

Ermitage (фр.) – уединенное место, одинокий дом

– Слышь, Коломбо, здесь тебе не тут! Эрмитаж все-таки, а не стадион. Что ты прыгаешь через две ступеньки?!

Это говорил ломающимся баском солидный пухленький мальчик. Его энергичный товарищ, тот, кого назвали таким звучным именем, был невысокого роста, несколько неряшлив, но с блеском в глазах. Он и впрямь чем-то напоминал дотошного, взлохмаченного детектива из американского сериала.

Солидный мальчик («Пух» – окрестил я его) шел к лестнице в компании с еще двумя школьниками: мальчиком и девочкой. Их сопровождали взрослые: миловидная женщина под сорок и мужчина с бородой.

Учительница, решил я. Русский язык и литература. Держится уверенно и говорит непререкаемым тоном. «Русичка». Мужчина – активный член родительского комитета. На лбу написана ученая степень по гуманитарным наукам. А его борода – скорее дань молодости, а не академической зрелости. В сочетании с усами – ну вылитый царь Николай II.

Макушки мальчиков маячили чуть ниже ровного пробора девочки. По росту она уже сравнялась со взрослой дамой.

Мальчики, не в пример своему однокласснику Коломбо, поглядывали на взрослых, с трудом сохраняя достоинство, приличествующее музейной обстановке.

Вся компания поднялась на второй этаж и пошла по коридору. Миновали Фра Филиппо Липпи. Двинулись дальше. Роль экскурсовода выполнял бородатый «царь», который оказался отцом высокой девочки. Коломбо слушал его на удивление внимательно, отмечая порции поглощенной информации застывшим на случайной точке взглядом.

Тот мальчик, который остался у нас без какой-либо характеристики, кроме той, что он был пониже девочки, украдкой толкал Коломбо в бок и зудел: «Ну, давай! Спроси чего-нибудь! Давай!» Он явно ожидал от своего товарища каверзного вопроса и предвкушал возможность «поболеть» за него в интеллектуальной игре. Коломбо только шмыгал носом и прикрывал бок локтем, глядя во все глаза на «Мадонну Литту» и «Мадонну с цветком» Леонардо.

Наконец, дождавшись паузы, к удовольствию «болельщика», он двинул головой, как фазан, и недоверчиво спросил:

– Обе эти картины рисовал Леонардо?

Дети и «русичка» насторожились. Ничего не подозревающий «царь» подтвердил: да, Леонардо да Винчи.

– Непонятно, – протянул Коломбо. – Он что, изобразил разных женщин?

– Да нет, одну и ту же мадонну с младенцем.

– Как это? Один и тот же человек рисует одно и то же историческое лицо, но выглядит это лицо то так, то эдак. Странно! Какую картину он нарисовал раньше?

– «Мадонну с цветком».

– А вторую?

– Ну, я думаю, лет через десять – двенадцать.

Коломбо молчал.

– Послушай, Бузыкин, – вступилась за Леонардо «русичка», – всем все понятно. Художник достиг мастерства и решил повторить портрет. Но у него уже было новое представление о предмете. Он нашел новую модель. Дмитрий Иванович, – она повела рукой в сторону «царя», – это бы и сказал, если бы ты не помешал. А ты мешаешь.

– Нет, нет, что вы, – возразил ей «царь», – это интересно, пусть скажет.

– Давай, Бузотерин, – подтолкнул его в бок приятель. – Я тоже думаю, что непорядок одного человека рисовать разным, – сказал он громко.

Поощренный Коломбо оторвал взгляд от «Мадонны с цветком».

– Посмотрите, – сказал он, – здесь она моложе, чем на той, второй картине. Волосы русые, да еще лоб выбрит.

– Это по тогдашней моде, – вставил «царь».

– По какой тогдашней?

– Средневековой.

– Так что же. Леонардо да Винчи думал, что она жила в средние века?

– Да нет, не думал.

– Вот! Не думал, а нарисовал! А у той, другой, волосы рыжие, да и вообще это другая женщина. И вроде чуть постарше. – Коломбо опять по-фазаньи двинул головой и объявил: – Все понятно!

– Что тебе понятно? – встревожилась «русичка».

– Это, – Коломбо ткнул пальцем в сторону «Мадонны с цветком», – Богородица. Над ней и младенцем даже нимб имеется.

– Конечно, Богородица, кто же еще? Правильно, Бузыкин, – облегченно вздохнула «русичка», готовясь идти дальше.

Однако дети и бородатый папа ожидали продолжения.

– А это?

Вопрос относился к «Мадонне Литте».

Коломбо пожал плечами и уставился в пол.

– Давай, Базукин, – снова поощрил его «болельщик». – Здесь, типа, все свои!

– Ладно, пойдем, – мрачно сказал Коломбо, дернув себя за волосы..

«Русичка» обняла его за плечи, и все направились в другой зал.

– Папа, а правда, сколько ей лет? – голос у рослой девочки был как колокольчик.

– Кому?

– Мадонне, конечно.

– Мадонне? Лет пятнадцать. По крайней мере, так писал Епифаний, который составил ее житие. – «Царь» искоса взглянул на «русичку» и добавил с нажимом: – И в Хронографе Соловецкой библиотеки так написано!

– В пятнадцать уже родила? – Глаза у его дочки заблестели.

«Русичка» выпустила Коломбо и сделала шаг к девочке.

– Деточка. Тогда время было другое. Продолжительность жизни была куда меньше нашей. Да, было принято выдавать замуж в четырнадцать лет.

– Значит, по тем временам я была бы почти взрослой дамой?

– Не торопись взрослеть, еще успеешь.

– А я и не тороплюсь. Правда, пап?

– Правда.

– Вот и ладно!

В этот момент подал голос мальчик Пух.

– У Рафаэля тоже как бы рыжая, – пробасил он, указывая Коломбо на «Мадонну Конестабиле».

Но Коломбо заинтересовал вовсе не цвет ее волос.

– Это что? – Он указал на маленький томик в бархатном переплете, который держала мадонна.

– Это – Евангелие, – сказала «русичка», подходя к картине.

Коломбо даже задохнулся от ее ответа.

– Евангелие?

Его возмущение понял только «царь».

– Ну, вряд ли это может быть Евангелие, – примирительно сказал он. – Какая-то другая книга.

Однако и этот ответ возмутил Коломбо.

– Какое Евангелие? – зашипел он. – Это все равно что нарисовать Ленина, который стоит на Красной площади на своем собственном мавзолее. Евангелие? Разве так может быть, чтобы она держала в руках описание жизни своего младенца? Да я вообще не про это! Дело не в том, какая это книга. Дело в том, что книга! Это ж фактически книга, изданная до нашей эры. Разве тогда уже издавались книги в бархатном переплете? – Он вопросительно уставился на «царя».

Тот чуть смутился:

– Нет вроде. На свитках писали.

– Вот именно!

– Ну ты даешь, Сузукин! – откровенно радуясь, что Коломбо посадил взрослых в калошу, не сдержался «болельщик».

– Да, не издавались, Бузыкин, – сказала «русичка». – Ты прав, может, и не издавались. Ну и что? Это же рисовал Рафаэль. В эпоху Возрождения, между прочим, когда книги уже издавались.

Она говорила, как привыкли говорить учителя со всеми, и с детьми и с взрослыми. Увы, эта самоуверенность вела ее, как голенастую лань, в новую ловушку.

– Вот как? – смиренно сказал Коломбо (дети обратились в слух). – Значит, если бы современный реалист вздумал изобразить мадонну с младенцем, он нарисовал бы ее с сотовым телефоном?

– При чем тут это?

– Притом. Вы считаете Рафаэля дураком? С какого бодуна он будет рисовать книгу, которая есть примета Средневековья, как сотовый телефон – примета наших дней?

– Как ты выражаешься? – рассердилась «русичка. – Надо выражать свои мысли, беря пример с русских классиков. Итак, что ты хочешь сказать?

– Я хочу сказать, что родила мадонна вовсе не до нашей эры, а когда уже было Средневековье.

Девочка фыркнула, а подстрекатель и болельщик Коломбо так стремительно засмеялся, что ему срочно потребовался носовой платок.

Это чуть не выбило «русичку» из седла.

– Ну что ты будешь делать? – обратилась она к бородатому папе девочки. – Высморкайся и прекрати глупый смех! – прикрикнула она на мальчика.

– Наш Бузыкин, – сказал «царь», добродушно улыбаясь, – занялся ревизией истории. Ну-ну, посмотрим! – Он скрестил руки на груди.

– Жми, Ревизыкин! – пробасил Пух и оглянулся на «болельщика», ожидая одобрения.

Но Бузыкин-Коломбо уже шагал к картине Тициана.

– Вот! Смотрите!

– Чего смотреть-то?

– Как чего? Видите, тоже с книгой!

– Правда, посмотрите ребята, – начала «русичка», – это «Мария Магдалина» – лучшее творение позднего Тициана. Видите, как блистательно художник передает чувство ее раскаяния. Глаза ее устремлены к небу, и в то же время это прелестная земная женщина, крепко привязанная к жизни.

– Пап, Мария Магдалина была грешницей, да? – спросила девочка.

– Отнюдь нет! Считается, что она была из богатого и знатного рода, который относился к колену Вениаминову. Скорей всего, по-семейному она была близка к магии, но Иисус изгнал из нее бесов, и она стала его верной спутницей.

– Рыжая, – сказал Коломбо. – А череп ей зачем?

– Череп? Наверное, это символ смерти.

– А это что за кувшин?

– В нем благовонный бальзам. Миро называется.

– Стоп! – спохватился Коломбо. – Стоп! Вы сказали, что она стала верной спутницей Христа?

– Сказал. Она его действительно сопровождала.

– Как это, как это? Он путешествовал с учениками, а с ними была и Мария Магдалина? Это как понимать?

– Да так и понимать. Путешествовала.

– А он был женат?

– Кто?

– Иисус.

– Нет. В Евангелие об этом ничего не сказано.

– Но и о том, что не был, тоже не сказано?

– О том, что не был, тоже не сказано. Ладно, скажу вам по секрету, что этот вопрос поднимался еще Чарльзом Дэвисом. Он пришел к выводу, что скорей всего был. Свод еврейских законов гласил: «Неженатый мужчина не может быть учителем».

– А он ведь был учителем?

– Да. К нему даже обращались равви.

– Значит, был! – припечатал Коломбо. – Теперь все проясняется!

– Вот дает Коломбо! – воскликнул «болельщик».

«Царь» посмотрел на Коломбо, а «русичка» зачем-то огляделась по сторонам.

Коломбо же, проигнорировав абсолютно голую Данаю, шагнул к тройному портрету Тициана.

– «Мадонна с младенцем и Марией Магдалиной», – прочел он.

– Она? – Коломбо прицелился взглядом в рыжеволосую девушку.

– Она, – с готовностью подтвердил «болельщик».

– Та-ак! – протянул Коломбо. – Ну, что вы теперь скажете?

Всеобщего понимания он и тут не нашел.

– Что скажем, что скажем, – заторопилась «русичка», – скажем, что перед нами снова предстает палитра позднего Тициана. Он пишет яркими, насыщенными красками. Это не картина, это – музыкальное произведение. Гениальное творение гениального мастера.

«Царь», скрестив руки на груди, согласно кивая, весь отдался созерцанию картины. Дочка, обняв его за талию, прислонилась к нему плечом. Мальчики тоже уставились на полотно.

«Русичка» отметила колористическую гармонию и внутреннюю логику композиции.

Коломбо невозмутимо слушал панегирик художнику. Видно было, что его мало интересовали «цветовая гамма и просветленная атмосфера, созданная мазками живописца».

– А вот логики я здесь не вижу, вернее, вижу, но другую, – заявил Коломбо, заставив «царя» встрепенуться: тот пришел в себя и опустил руки.

Коломбо выглядел, как человек, нашедший окончательный ответ и убежденный в своей правоте.

– Это почему? – первым откликнулся недремлющий «болельщик».

Но Коломбо и без вопросов все равно сумел бы высказаться.

– Потому! Марии Магдалине здесь лет 16, а мадонна, кстати ее тоже Мария звали, точно старше, и вся в темном. Вы хотите, чтобы я поверил, что она – мать этого малыша? Но ведь тогда ей самой должно быть лет 15–16, вы же сами говорили. Что же получается? Они были не только тезками, но и ровесниками? И откуда взялась Магдалина, когда мадонна его родила? Они что, дружили семьями?

– Как ты не понимаешь? – возмутилась «русичка». – Это – фантазия художника.

– Ничего себе, фантазия, – не выдержал Пух. – Так не бывает.

– Да! – вдруг сказала девочка, а ее папа, виновато улыбнувшись, пожал плечами.

– Ну, теперь понимаете? – Коломбо обвел всех взглядом.

Все молчали. «Царь» хотел что-то сказать, но решил притормозить с ответом. Азарт Коломбо заразил всю компанию. Даже «русичка», не признаваясь открыто, ждала объяснения.

Коломбо хлопнул себя руками по бокам.

– Посмотрите же на младенца и Марию Магдалину. Разве не видите? Это же ее сын.

– Чего, чего?

– Того! Вы затвердили себе, что здесь изображен маленький Иисус. И не можете выпутаться из противоречий. Но все противоречия сразу исчезнут, если предположить, что этот младенец не сын мадонны, не Иисус, а сын Марии Магдалины.

– А мадонна ему кто?

– Не понимаете? Она ему бабушка!

– Скажешь тоже, – недоверчиво пробасил Пух, – она же как бы молодая.

– Она и должна быть молодая, – вмешалась девочка (девочки в таких делах соображают чрезвычайно быстро). – Если она родила Иисуса в пятнадцать, то ей – сорок с хвостиком.

Мальчики еще не все поняли.

– Постой-ка, если она бабушка, то Мария Магдалина – жена ее сына?

– Уф, ну наконец-то! – делая вид, что утирает пот со лба, сказал Коломбо. – Точно! Верная спутница Иисуса Христа. Иначе как она могла с ним путешествовать?

«Русичка» хотела что-то сказать, но, посмотрев на «царя» решила предоставить ему право оценивать услышанное. Тот криво улыбнулся и покачал головой.

– Ревизия истории, – сказал он уклончиво, – порой приводит к весьма неожиданным версиям.

– Значит, Коломбо не первым пришел к такому выводу? – спросила девочка.

– Таким оригинальным способом, насколько я знаю, первым, – ответил ей бородатый папа.

Это обсуждение не сбило Коломбо с толку. Он вернулся к тому, с чего начал.

– Теперь я могу ответить, почему Леонардо нарисовал двух разных мадонн, – проговорил он.

Его никто не услышал, все искали какую-либо деталь, чтобы поймать его на ошибке.

Коломбо упрямо повторил свою фразу.

– Я поняла, поняла, – наконец услышала его девочка. – Потому что первая – это Богородица с Иисусом, а вторая – Мария Магдалина с его сыном.

Все переглянулись. Коломбо торжествующе посмотрел на своих друзей.

– Жесть, Запузыкин! – воскликнул «болельщик».

– Йес-с-с! – мальчик Пух сопроводил свои эмоции жестом, как будто он потянул рукой стоп-кран; показалось даже, что весь зал качнуло.

– Стойте, стойте! – призвала их к порядку «русичка». – Поменьше восторгов, побольше рассудка! Давайте спросим Дмитрия Ивановича, что все-таки думают ученые люди? – Она повернулась к «царю». – Дайте и мне спросить.

«Царь» приосанился. Несомненно, он был доволен происходящей дискуссией.

– Вот тут на картине, – продолжала «русичка», показывая на «Мадонну с младенцем и Марией Магдалиной», – Магдалина подает младенцу какой-то предмет.

– Похож на старую чернильницу, – хихикнула девочка.

– Думаю, это сосуд с миро, – ответил им «царь».

– А может, Святой Грааль? – вдруг нашелся Коломбо.

«Царь» с удивлением и, пожалуй, с некоторым уважением посмотрел на мальчика.

– Не знаю, – сказал он раздумчиво, – я представлял себе его как-то иначе.

– Скажите же, наконец, – настаивала «русичка», проигнорировав их диалог, – что вы обо всем этом думаете? Мог он быть женат?

Видя, что все ее усилия сохранить действующий порядок, не достигают результата, она продолжала искать поддержку в своем кругу, кругу взрослых. Хотя «царь» по-интеллигентски занимал не вполне твердую позицию, других взрослых под рукой у нее не было.

– Тут надо разобраться, – значительно сказал «царь», не замечая, что при этих словах «русичка» поморщилась. – Если обратиться к Четвероевангелию, то можно убедиться, что с наибольшим вниманием к деталям и вообще с наибольшей достоверностью написано Евангелие от Иоанна. – Он сделал паузу. – Так вот, только в Евангелии от Иоанна содержится упоминание о свадьбе. Смотрите, идет свадьба в Кане Галилейской, и там присутствует Иисус с матерью. Вдруг Мария, его мать, говорит ему, мол, вина-то не хватает, нет больше вина. Почему она озаботилась вином на чьей-то свадьбе? А? Разве это не дело хозяев? Откуда Мария знает, сколько те припасли вина? И тогда, следите внимательно, она приказывает слугам, у которых вроде бы должны быть хозяева, чтобы они делали все, как скажет Иисус. По его указанию они наполняют емкости водой, а он превращает воду в вино. Так бывает?

– Бывает, – буркнул Коломбо, – если они и есть хозяева и это его свадьба.

– Пра-авильно, – сказал «царь». – Любой нормальный человек так и рассудил бы.

– Может, хозяева были бедны, и это бросалось в глаза? – предположила «русичка».

– Бедны? Нет, совсем не бедны. Судите сами. Там сказано, сколько вина изготовил Иисус. Если посчитать, то будет под тысячу бутылок. Свадьба не бедная. И распорядитель там присутствовал. Но почему не он думал о выпивке, а Мария? А распорядитель, как сказано, воздал хвалу жениху, что он лучшее вино припас на конец мероприятия.

– Тогда понятно, кто был жених! – вновь вмешался Коломбо.

– Не умничай, Бузыкин! – оборвала его «русичка». – Думай, как полагается думать.

– А как полагается?

– Сам знаешь как.

– Просто все говорят: вот вода превратилась в вино, и это – чудо, – сказала девочка.

– Да, и никто не замечает, что куда большим чудом является то, что Иисус и Мария распоряжаются чужими погребами, – поддержал ее отец.

Мальчики одобрительно закивали головами.

Это был трудный момент для «русички». Она вздумала опереться на взрослого бородатого папашу, а он оказался ренегатом. Корпорация взрослых обанкротилась. Все ее устремления к принятому, устоявшемуся, а потому прочному мнению, такому, как надо, освященному тысячами умных физиономий, бритых и бородатых, в очках и без оных, лохматых и лысых, уважаемых и награжденных, так вот, все ее устремления разбились, столкнувшись, как ей казалось, с чужеродным и дерзким анализом. Вместо портрета кисти Тициана перед ней поплыли портреты великих писателей и ученых, обыкновенно висящих на школьных стенах: некоторые лица растягивались в улыбке, шевеля усами, некоторые смотрели на нее укоризненно, кто-то грозно хмурил брови, были и такие, которые намеренно смотрели мимо нее вдаль. Она сжала руки.

– Ладно, следопыты, хватит выдумывать! Увидали первый раз в жизни одну картину, и давай рассуждать! Думаете, уже и учить кого-то можете? А вы, Дмитрий Иванович, им не поддавайтесь. Они вас быстро вовлекут в какую-нибудь игру. Им только дай волю! Все, идем дальше!

Показалось, что тема исчерпана. Какое-то время Коломбо наслаждался триумфом и почивал на лаврах. Он оправдал надежды своих товарищей. «Царю» была предоставлена возможность говорить много и содержательно. «Русичка» купалась в культурной атмосфере. Идиллия продолжалась недолго.

Перед полотном ван дер Вейдена Коломбо внезапно остановился. Он мрачно взирал на картину, сердито сопел и был похож на быка, который уперся взглядом в плащ матадора. Мальчики в предвкушении новых развлечений замерли. «Русичка» незаметно пыталась сдвинуть Коломбо с места, чтобы продолжить безмятежное перемещение от картины к картине. Лишь «царь» ничего не замечал или делал вид, что ничего не замечает, и не уставал комментировать.

– А вот – «Евангелист Лука, рисующий мадонну», Рогира ван дер Вейдена, – объявил он. – Считается, что Лука, кстати удучи врачом, не только был автором Евангелия от Луки, но и, как мы видим, написал икону с натуры.

– Когда? – спросил Коломбо.

– Что «когда»?

– Кода он написал свое Евангелие?

– Лет через сорок – пятьдесят после распятия и воскресения Христа.

– И работал врачом?

– Да, врачом, греческим врачом.

– Греческим врачом. Очень хорошо! – сказал Коломбо. – Но непонятно!

– Что, что непонятно? – спросил «болельщик».

– Когда он мог рисовать мадонну с младенцем Иисусом, если, конечно, это она?

– Он опять за свое! – подняла к потолку глаза «русичка».

– Нет, он что, конкретно, предвидел все события, разузнал, где она родила, помчался туда и стал ее рисовать? Откуда, вообще, греческий врач вдруг узнал, что есть Богородица, что она родила ребенка, что это не просто ребенок? И если так, почему не написал самого подробного Евангелия, если с самого начала знал, кто это? Потом посчитайте, сколько ему должно было исполниться лет, когда он написал Евангелие? Лет сто, не меньше.

– Здесь ты, пожалуй, прав, – поддержал Коломбо «царь». – Все исследователи сходятся во мнении, что сам Лука вряд ли был очевидцем и свидетелем всех событий.

– Вот и я говорю, остается один выход – рисовать, когда все события уже развернулись или уже окончились. Тогда – да, согласен, он должен был зафиксировать их. Но кого же он бросился рисовать? Ясное дело: Марию Магдалину с ее младенцем! А не Деву Марию с Иисусом.

– Бузыкин, ты можешь придумать что-нибудь новенькое? – ввернула «русичка».

– Не парься, Заныкин, все уже поняли твою мысль, – сказал «болельщик». – Дуй дальше! Типа, не могу понять, где тут логика!

«Русичка» взглянула на «болельщика», и он осекся.

– Все?! – спросила она, подводя черту под всем, что было сказано.

Коломбо усиленно приглаживал волосы.

– Еще одно мы так и не выяснили, – пробурчал он.

– Что?

– Видите? Здесь тоже книги. Тома книг. Почему все говорит о Средневековье? Смотрите: дома средневековые, одежда. И что это за город? Крепость. Что за крепость? Что за пролив? Может, это совсем не Иерусалим, и даже не Израиль? Европа? Где это и когда было?

– Вообще-то, – сказал «царь», разместив ладони на животе, – порой натыкаешься на такие несообразности. Возьмите, к примеру, Плутарха. Уж читан, перечитан. Смотрим: Древняя Греция, триста лет до нашей эры. Пирр, тот самый, который сказал свое знаменитое: «Еще одна такая победа, и мы все погибнем», он бьется за Македонию с правителем Деметрием. И мы читаем, что Деметрий тайком бежал, надев широкополую шляпу и завернувшись в плащ. Ну, чистое средневековье. Так и представляешь себе шляпу с пером, плащ, еще бы про шпагу упомянули.

– Ты же понимаешь, ван дер Вейден изобразил тот антураж, который его окружал, – сказала «русичка».

– А с какой такой стати? – бросился защищаться Коломбо. – Художник должен стремиться к достоверности, иначе кто ему поверит? Что, так трудно историческую экзотику изобразить? Давайте нарисуем Александра Невского в генеральском мундире на фоне Петропавловской крепости и Ивана Грозного на горных лыжах в Куршевеле.

– Фантазер ты, Коломбо, – сказала девочка.

– Класс, Музыкин! В генеральском прикиде – это круто! – восхитился Пух.

– Ага, в шапке-ушанке и стоя босиком на лыжах! – подхватил «болельщик».

– Разошлись! А все ты, Бузыкин, со своими заморочками, – попеняла детям «русичка». – Забыли, где находитесь?

– Зато интересно, – замычал Пух.

– Ничего интересного! – оборвала его «русичка». – Всему есть место и время. Сами знаете. Делу время, потехе час. Если каждый станет нарушать порядок, что получится?

– Почему нельзя?

– Не положено! Посмотрите на Дмитрия Ивановича. Сколько всего он знает, во всех научных веяниях разбирается. Но он также знает, что положено, а что нет. И у нас с ним на этот счет нет никаких разногласий. Ведь верно, Дмитрий Иванович?

– Конечно, конечно, Валентина Валентиновна, – поспешил заверить ее «царь». – Какие могут быть разногласия?

– Вот видите? Дмитрий Иванович либеральничает с вами, а вы и рады. Нет, Дмитрий Иванович, я сама за либерализм, но с ними это не проходит. Ревизия истории говорите? Так они вам не ревизию, а уже фальсификацию норовят подсунуть. А этого мы не потерпим, ведь правда? Сегодня они на Леонардо замахнулись, а завтра, того гляди, на самого Репина Илью Ефимовича или, того хуже, на Пабло Пикассо руку подымут. Так что, ребята, давайте, как говорится, жить дружно и не выходить за рамки.

«Царь» растерянно огляделся. Мальчики его не поддерживали. Они поддерживали радикального Коломбо и были готовы скорее подчиниться Валентине Валентиновне, своей «русичке», чем встать на сторону интеллигентного Дмитрия Ивановича. «Русичка», играя на его порядочности, уверенная в том, что он не нарушит пакт солидарности взрослых, держала его на коротком поводке. Конечно, на его стороне была дочка, но это была слабая и ненадежная опора.

– Я только хотел, – сказал «царь», набравшись храбрости все-таки дернуть поводок, – я только хотел, чтобы ребята научились думать, жить своим разумом, давать собственную оценку. Пусть они ошибутся, мы их поправим. Нельзя их все время водить на помочах, человек к этому привыкает и потом не сможет двигаться самостоятельно. Это, по-моему, очень важно, – он набрал воздуху, чтобы завершить монолог. – Нельзя забывать максиму «Амикус Плато, сэд магис амика эст вэритас» – «Платон мне друг, но истина дороже!»

– Ах ты, моя бородушка! – сказала девочка, проводя рукой по папиной щеке.

– Масляна головушка! – прошептал ей в ухо, коварно улыбаясь, «болельщик».

– Дурак! – сказала девочка.

Улыбка «болельщика» сделалась только шире. Он был удовлетворен конфликтом, вспыхнувшим между взрослыми. И все благодаря его креатуре Коломбо.

– Тихо! – твердым голосом сказала «русичка».

– Молчать, я вас спрашиваю! – сказал в сторону «болельщик».

– Тихо! – повторила «русичка», беря Дмитрия Ивановича, который никак сам не мог прибиться к какому-нибудь берегу, под руку. – Идемте дальше! Здесь не место для дискуссий!

«Царь» виновато оглянулся на дочь. Между тем «русичка» мягко выговаривала ему, мол, волю давать нельзя, а то компания развалится, и потом их в музей не затащишь: кто-то сядет за компьютер, кто-то пойдет в зал игровых автоматов, а кто-то, того гляди, купит наркотик. Она заученным тоном наставляла его, что надо видеть разницу между свободой и волей. Свобода – это да, это святое! А волю только дай!

«Царь» слушал с кислым видом. Лекции он и сам мог читать не хуже дюжины «русичек». Он видел другое. Он видел, что она обладает тем, чего у него нет, – авторитетом. Люди склонны идти за тем, кто демонстрирует уверенность, даже если их ведут не в ту сторону. Он не смог заинтересовать мальчиков, да и ее тоже, некоей тайной, которая открыта только ему и, может быть, еще нескольким таинственным лицам на всем земном шаре. Если бы он мог акцентировать их внимание на чудесных открытиях, ждущих их у каждого полотна, на чудесах, которых так жаждет человек, то дети, объединившись, встали бы на его сторону, и «русичка» покорно примкнула бы к ним. Но он выступал скорее в роли тормоза для энтузиазма Коломбо.

Некоторое согласие с доводами Коломбо, даже поощрение его фантазии, наступало несвоевременно, не в унисон с парадоксальной логикой мальчика, не разгоняло фантазию, а глушило ее ненужной, взрослой обстоятельностью. В общем, кроме торможения – никаких чудес!

– Дмитрий Менделеевич, – вдруг пробасил задумавшийся Пух, рассмешив своих товарищей. – Ой! В смысле, Дмитрий Иванович, а Коломбо, то есть Бузыкин, в принципе может быть как бы прав?

– Бузыкину еще многому надо учиться, – ответила за «царя» «русичка». – Надо читать исторические документы, освоить древние языки, сидеть в архивах. Вот тогда мы посмотрим, кто прав, а кто не прав. Истина так, с налету, не дается.

– Что есть истина? – бросил «царь».

– Дмитрий Иванович, Дмитрий Иванович, – увлекая его в следующий зал, понизила голос «русичка». – Как им сказать? Ведь все, что угодно, может стать истиной, если втолковывать это неустанно, годы, десятилетия. Любая ложь может стать истиной. Вы то понимаете, люди не боги, для них истина всегда относительна. Вырастут, поймут, а может, и нет. Будут, как все, заняты своими делами: делать карьеру, ссориться с женами, пить водку, строить дачу и хвастаться новой машиной. Будут уверены в справедливости базовых истин. И это хорошо, потому что тогда сохраняется заведенный и выстраданный порядок. Так весь мир вертится, и это придает ему устойчивость. Нет?! Да вы и сами все знаете!

В залах было тепло, даже, пожалуй, жарко. Из тени появлялись и отступали обратно в тень персонажи Рембрандта. Раздевшись, как в бане, на стенах расположились пышные мужчины и женщины. Собаки, догнав оленя, заходились в экстазе. Тускло блестело стекло бокалов, блики играли на лимонной кожуре и перьях убитых фазанов. Тяжелые золоченые рамы обрамляли роскошные тела и роскошные одежды.

От этих тонов russet with gold[3]3
  Красно-коричневый с золотом (англ.).


[Закрыть] воздух нагревался и делался пряным и вязким. Казалось, оттолкнись от пола, и можешь плыть прямо по воздуху.

Я плыл мимо картин из одной двери в другую, потом стал опускаться над парадной лестницей, воздух становился все холоднее и холоднее. У стойки гардероба я уже прочно встал на ноги.

На улице тепло внутри меня еще сохранялось, но атмосфера изменилась: я попал в синий прозрачный ленинградский вечер. Со стороны Невы сильно дуло. Надо было идти на остановку троллейбуса. Редкие машины проносились мимо бесшумно, как летучие мыши. Перед остановкой топтались «царь» и его высокая дочка. Остальные из их группы, видимо, решили прогуляться пешком до метро. Их освещенные плечи отливали серебром.

– Не сходи на мостовую, – говорил ей «царь». – Иди сюда, на поребрик.

– Хоть здесь ты занял какую-то твердую позицию, – отвечала ему девочка, возвращаясь, тем не менее, на тротуар.

– Помнишь, я тебе говорил: все объяснить спешит дурак, а умный не решается? – оправдывался «царь».

– Говорил, говорил. Ты бы вот им сказал, – девочка махнула рукой в сторону удалявшихся товарищей.

«Царь» только вздохнул.

– Я знаю, если тебя попросить, ты сделаешь, – сказала она. – Почему только ты ничего не делаешь по своей инициативе? Обязательно надо что-то выпрашивать, вымучивать. Неужели так трудно пойти навстречу?

Судя по всему, «царь» решил набрать коллекцию вздохов.

– Надо подумать, – подумав, сказал он.

– Пап, знаешь, ты пока подумай, а я догоню ребят, ладно?

– Куда ты?

– Посмотрим, кто быстрее доберется до дому, согласен?

– Постой! – крикнул царь ей вслед. – Будь осторожна! Не сходи на мостовую! – Он устало опустил плечи. – Я хотел как лучше, – сказал он почти шепотом.

Чтобы лучше видеть ее подскакивающую в свете фонарей фигуру, он сам спустился на тротуар.

Раздался визг тормозов. Я вздрогнул, сердце мое упало. Вся полупустынная улица вдруг повернулась к «царю» лицом. Серебристый «мерседес», с синей милицейской полосой на боку, как атакующая акула, подбросил его в воздух, и, не останавливаясь, взревев мотором, исчез из виду.

* * *

– Звонил Михаил Борисович, – раздался голос секретаря, и я очнулся. – Он просил извиниться: ему придется задержаться. Он примет вас завтра ровно в десять.