Текст книги "Московская живодерня (сборник)"

Спустя некоторое время я узнал следующее.

По адресу он установил номер ее телефона. Приехал, нашел глазами ее окно и позвонил с мобильного. Она ответила. Сквозь летящий наискосок снег он видел в окне ее силуэт. Он попросил ее выйти. Она отказалась.

Конечно, былого упрямства и уверенности у него уже не было, потрясения бесследно не проходят, но кое-что, по-видимому, сохранилось. Он набрал номер ее квартиры на домофоне. Нет ответа. Еще раз. Нет ответа. Стоит ли говорить, что в подъезд он все-таки вошел. Его отношения с судьбой были основаны на взаимном уважении: говорить, что, мол, не судьба, можно только тогда, когда сделал все, что в твоих силах.

Итак, он поднялся на этаж, позвонил в квартиру. Через дверь его спросили:

– Кто?

– It’s me (Это я)! – выдохнул он. Это был их пароль.

– Я никого не жду, – сказали за дверью и удалились.

Он повесил голову. Она не пустила его даже на порог! А сколько раз она приезжала к нему без звонка, без предупреждения, когда хотела, в любое время, и он с радостью распахивал дверь!

Отверженный, тяжело вздыхая, он побрел к метро. Он еще позвонит ей, но ничего уже не изменится.

Спустившись к поездам, в выходящей толпе он вдруг увидел знакомое лицо под меховой шапкой. Они разминулись. Только тогда он вспомнил этого синеглазого провинциала, стареющего Есенина, который появился в их лаборатории в середине девяностых. Милый человек с уральским говорком, некогда крупный руководитель в науке.

– Неужели все так просто?

Он не смог ответить на этот вопрос. Ничего выяснять он не стал. Какой смысл в пустом любопытстве? Пусть все остается как есть. Она в нем больше не нуждается. Только это важно. Только это.

Он будет жить с глубоко запрятанной надеждой. Право ставить точку принадлежит смерти, исключительно ей и больше никому. Его право сохранять верность, и никто не может посягать на это право. Великодушие и верность никогда не проигрывают.

Как ни странно, последний эпизод принес ему облегчение. Так поступать с ним не следовало. Можно было все объяснить. Пожалуй, это было слишком! Даже дверь не открыть! Он почувствовал себя оскорбленным. Ему не хотелось повторить подобную попытку. Человек не стремится больше туда, где его однажды унизили.

Вот и вся история. Знаю, что он так и остался одиноким, как я, как другие, избегающие обмена одиночества на пошлость. Ее имя, надо сказать, я позабыл. Зато у меня записана фамилия ее бывшего мужа. Его фамилия Родин.

И ЗАХОДИТ СОЛНЦЕ

Есть странствиям конец – печалям никогда.

К. Батюшков, «Воспоминания»

Белое ноябрьское небо простиралось до самого горизонта. За Тамбовом по обеим сторонам шоссе стал появляться снег. Он лежал тонким слоем и не везде, будто поля слегка запачкались известкой. Но далее его становилось все больше, и через сто километров снег не прикрывал лишь торчащие высохшие стебли растущего у обочины бурьяна.

Ни жилья, ни автозаправок на много километров. Обгонишь с ходу местную старенькую легковушку, да с ревом пролетит идущий навстречу грузовик.

Москва, кишащая автомобилями, кажется отсюда вымыслом деятельного злодея. Я заброшен в эту белую даль и завис на тонкой ниточке дороги.

Днем на орловских рубежах меня остановила милиция. Я опустил стекло.

– Вот это агрегат! – сказал капитан, оглядывая мою машину.

У них в руках был прибор, которым проверяют затемненные стекла. Я спросил, когда калибровали прибор и есть ли у него метрологический аттестат? Это произвело впечатление. Потом я поднял стекло и вышел, не закрывая дверь.

Прибор оказался явно не на моей стороне. Я сказал, что вообще не люблю темные стекла. Они спросили, куда я еду. Я ответил. Мы разговорились. Они пожелали мне счастливого пути, и я поехал дальше. Если бы я вел бортовой журнал, я бы записал в духе Чехова: проезжая по Орловской области, у меня проверили стекла. В следующий раз надену темные очки, подумал я, интересно, их тоже проверят?

Начало смеркаться, и мне не хотелось пропустить поворот к музею-заповеднику, куда я направлялся. Кончится ли эта бесконечная дорога!?

Солнце, видимо, уже село. Не люблю без особой необходимости смотреть на часы. Храню чувство времени в себе. Время, время… Вот мы ожидаем чего-то, и время течет бесконечно долго, кажется, ожидаемое не придет никогда. Но нет! Все, что нужно, приходит, и мы вспоминаем об этом с легкостью. И время продолжает свой бег, и прошедший срок уже представляется мелочью, ерундой, кратким мигом. Будущее от нас в одном шаге, и дорога кончится, и время пролетит, как крик птицы, и жизнь пролетит, как крик, и только конец реален, а все остальное лишь прозаически заполняет собой временной промежуток длиною в жизнь.

Когда я съехал с шоссе и по заснеженной дороге добрался до ворот музея, окончательно стемнело. Было тихо, пусто: площадка, уже отвыкшая от летних автобусов с экскурсантами, поблескивала под фонарем нетронутым снегом. Я поехал в село, где располагалась крохотная гостиница музея. Кто-то с санками шел к колонке за водой. Неприкаянные собаки оглядывались на мой старый «бьюик». Собаки были беспородными, маленькими и развлекались тем, что дружелюбно осматривали редких прохожих или, помахивая хвостами, останавливались и подслушивали, что говорят на улице соседки. Московские дворняжки, бдительно следящие за своей замусоренной территорией, казались куда более шумными.

В гостинице меня ждали. Я приехал по делу, а к ним не каждый день заносит гостя из Москвы.

В ноябре будильник не нужен. Увидишь, что светает, – значит, пора вставать. На следующий день в девять утра я был в музее. Музей работал. У ворот стоял милиционер. Дорожки были вычищены, усадьба жила. Милиционер объяснил, как найти администрацию. Я потопал на крыльце и вошел в здание.

– Здравствуйте, это я вам звонил.

– Мы вас ждем. – Серые женские глаза смотрели на меня со спокойной улыбкой.

Я объяснил, какие материалы меня интересуют, и мы пошли по территории. Мы шли и разговаривали. Речь моего сероглазого чичероне звучала не только профессионально плавно, но и дружелюбно. Скользя, спустились к полузамерзшему пруду. В тишине падали снежинки. Деревья обступили пруд. Они не мешали видеть замершие поля до самого горизонта. Горизонт терялся в снежной матовой дали.

Я сказал, что мечтаю жить вот так, на воле, вдали от крупных скоплений людей, машин и бетонных блоков.

– Очень скоро вам стало бы скучно, – сказала она.

– Может быть, но так и должно быть, если ты в раю, – пошутил я.

Пейзаж явно не тянул на место для отеля «Парадиз». Может быть, это русский рай? Почему бы и нет?

– По этим местам прошел пугачевский бунт, – она как будто отвечала на мои мысли.

Да, натурально, русский бунт сюда ложится как нельзя лучше. Идет отмороженное войско, и никуда не спрячешься.

– Многие попрятались в пещерах, – сказала она.

– Здесь есть пещеры?

– Местные знали. Там можно было укрыться и добро укрыть.

– В самом деле?

– Не сомневайтесь. Отсюда километров семь, ну, может быть, восемь.

Действительно, Пугачев, перейдя Волгу, летом семьдесят четвертого года вошел в Пензенскую область. А пещеры известны и по сей день.

Из повести Пушкина «Капитанская дочка»: «Полетели орел да ворон. Вот завидели палую лошадь, спустились и сели. Ворон стал клевать, да похваливать. Орел клюнул раз, клюнул другой, махнул крылом и сказал ворону: нет, брат ворон, чем триста лет питаться падалью, лучше напиться живой кровью, а там что Бог даст! – Какова калмыцкая сказка? – Затейлива, – отвечал я ему. – Но жить убийством и разбоем значит, по мне, клевать мертвечину. Пугачев посмотрел на меня с удивлением и ничего не сказал. Оба мы замолчали, погрузясь каждый в свои размышления».

Я смотрел вдаль, будто там должен был возникнуть брателло ворон.

Она поежилась, и я предложил вернуться. Однако она решила показать мне конюшни. Там было тепло, лошади фыркали и, любопытствуя, прижимали морды к железным прутьям денников. Лошади были небольшими, светлой масти, но надписи на дверях для доверчивых сообщали, что животные принадлежат к гордой породе тракенов. Возможно, где-то, когда-то занесло кровь тракенов в эти места, но это осталось лишь в воспоминаниях долгожителей. Глаза у лошадей были кроткими, в них читалась тоска бесконечных равнин. Где уж тут чистокровные германцы? Те и людей-то на своем пути не замечают. Потому и служат в конной полиции. И даже если можно было углядеть норов в ином косившем взгляде, это производило грустное впечатление: судьба лошади печальна.

Я поделился своими сомнениями. Она сказала, что здешние места славились башкирскими конями, и тогда стало понятным, почему лошадки не отличаются ростом гордых немцев.

Запах конюшни куда приятнее запаха бензина, и я не торопился к выходу. Лошадь сопровождала нас веками. Быстро же мы забываем друзей. И предаем. Посмотрите фильмы про войну. Ведь основной тягловой силой и у нас и у немцев была лошадь, а уж в начале войны и подавно. Мы сняли фильмы о танкистах, о летчиках, о моряках, о подводниках, артиллеристах, гвардейских минометчиках, разведчиках, но нет фильма о кавалеристах. Современный фильм не стесняется показывать в сорок первом году наступающие немецкие «тигры». Если бы у немцев в начале войны были «тигры», а не мелкие танки, вооруженные короткоствольной пушечкой, а то и просто пулеметом, и артиллерия времен Первой мировой на конной тяге, война пошла бы по другому сценарию. Мифотворчество – часть нашей жизни.

Я прошелся по поводу правдивости наших знаний о событиях.

– В музее, посвященном Куликовской битве, – сказал я, – реконструированы доспехи русских воинов и воинов Мамая: очень похожи, но у русских – прямой меч, а у их противников – кривая сабля. Откуда, спрашивается?! На Куликовом поле не нашли никакого оружия, только, грубо говоря, пару наконечников от стрел, которые могли залететь туда когда угодно, да пару металлических деталей конского снаряжения, повсеместно распространенного вплоть до двадцатого века. И еще вопрос. Сабли научились выковывать в семнадцатом веке. Откуда у простых воинов могла взяться сабля? Хорошо, пусть так. Но сабля – более эффективное оружие, недаром она сменила прямую шпагу (тот же меч) с конца семнадцатого века, остановившись на шашке в веке девятнадцатом и двадцатом. (Так нарезное огнестрельное оружие в свое время вытеснило гладкоствольное.) Если более эффективное, почему же русские воины столь консервативны и не отказываются от меча (и побеждают), когда орды Мамая уже вовсю пользуются плодами прогресса.

– Вам проще, – расщедрился я, – девятнадцатый век к нам ближе.

– Сюда приезжали ребята оттуда. Из музея. Хорошие ребята.

– Согласен.

Конечно, в свое время я задавал им эти вопросы и еще массу других. Но людей больше интересуют свои ежедневные рабочие проблемы.

Мы шли по дорожке. При полном безветрии начал падать снег. Сразу стало тихо, будто заложило уши.

Здание фондохранилища оказалось великолепным. Внутри – оборудование самое современное. Даже не верилось, что в такой дали могут быть такие вещи. Я насмотрелся памятников архитектуры в Подмосковье. Будто после войны прошло не шестьдесят, а шесть лет. Они стоят, пугая глазницами окон, как старые черепа. И это там, где немца не было. При нас они приходили в упадок, а затем становились руинами.

Конечно, объяснить можно все. Историки только тем и занимаются, что объясняют, зачастую держась за принятую точку зрения в самых невероятных случаях. Дмитрий Донской приказывает ратникам собраться в Москве, но собирает полки в Коломне, собрав полки в Коломне, выступает на битву из Москвы. Иван Грозный вдруг вместо себя сажает на трон татарского хана Симеона Бекбулатовича. Жена Лжедмитрия I Марина Мнишек объявила себя женой Лжедмитрия II и переехала к нему жить. Объясняют. Все объясняют. Учат с детства подставлять уши под приготовленную лапшу.

Мы еще поживем, мы еще послушаем. Мы узнаем понятие «классовый враг», узнаем, кто такой пассионарий, а кто жидомасон, кто аватара, а кто латентный гомосексуалист. Нам объяснят. Нам все объяснят. Еще немного, и мы все поймем. И счастье разольется над нашей Родиной, как заря. И люди выйдут из своих дворцов и из протекающих домов, из коттеджей и подвалов и обнимутся как братья, потому что в головах у них будет общая информация, общая мысль и общая идея.

Вдвоем мы провели большую часть дня. Когда начало смеркаться, я засобирался в гостиницу. Наутро мне надо было трогаться дальше. Небо чуть просело вниз и сыпало на дорогу едва заметным снегом. В домах зажигали электричество.

В ее кабинет принесли копии документов, сделанные по моей просьбе. Вот и все! Кончается короткий привал, завтра с рассветом опять в дорогу.

Я не удержался и посмотрел на нее.

Из повести Тургенева «Фауст»: «Выражение лица ее было искренне и правдиво, как у ребенка, но несколько холодно и однообразно, хотя не задумчиво. Веселою она бывала редко и не так, как другие: ясность невинной души, отраднее веселости, светилась во всем ее существе».

Еще раньше я приметил картину старого художника. Не бог весть что по мастерству исполнения, но неожиданную по содержанию. Странная композиция.

На картине изображены три персонажа. В центре пожилой румяный и, как чувствуется, поживший в свое удовольствие, но сохранивший остатки военной выправки барин, а по бокам от него, как бы даже приобнявши его, две опрятные барышни. Глаз у мужчины веселый, косится на барышень, нос над седыми усами поблескивает. Если Перов назвал свою картину «Тройка», то эту можно было бы назвать «Антитройка». Я остановился перед картиной.

– У нее есть название?

– Точно неизвестно, – сказала она. – Мы ее назвали «Торжество порока».

Я продолжал всматриваться в картину. Что-то не позволяло согласиться с таким названием. В картине присутствует прошлое, настоящее и будущее. Прошлое – это центральный персонаж. Я осмелился поделиться своими мыслями.

– Представьте этого барина в начале века. Молоденький корнет в каком-нибудь уланском полку. Наивный и пылкий. И повзрослевший за один день под Аустерлицем. Страшные кирасиры Наполеона, гибель товарищей, отступление, скорее бегство, отчаяние. Потом возмужание, боевой опыт. Бородино, Малоярославец, Лейпциг. Тогда так закалялась сталь. Понимаете?

– А что в настоящем?

– В настоящем покой и вот эти две племянницы. Своих детей нет. Встреча с племянницами, одной – серьги, другой шейный платочек. Они и рады. А вы говорите «торжество порока»!

– Будущее вы тоже предсказываете?

– Попробую. Видите, он посматривает на барышень и весело и мудро. Они немного провинциальны, но не наивны. У одной наверняка жених – мелкий чиновник, зануда, эдакий Карандышев из департамента. – Я остановился.

– А у другой?

– У другой – какой-нибудь военный, картежник и болтун. Оба уже у них в руках. Не сегодня, так завтра свадьба. Впереди жизнь с ничтожными мужьями, расходной книгой и угрозой скандала. Не я, он, – я показал на картину, – он все знает и может предсказать, потому и бодрится и печалится. Понимаете? Он знает жизнь. И я бы назвал эту картину «Торжество пошлости».

– Но он весел.

– А что ему еще остается? Взгляд его лукав, но ему на самом деле грустно. Это не взгляд счастливого человека, это деланое веселье. В этом гениальность художника, он сумел запечатлеть в образе ось времени: что было, что есть и что будет.

– А вы не только специалист по русской литературе.

Она была права: я чересчур увлекся и позволил себе разболтаться.

– Простите, – сказал я, – наверное, я так долго молчал, пока до вас добирался… Мне, пожалуй, пора.

– Минуту, подождите меня, я сейчас, – она вышла из комнаты.

Я сидел, опершись о колени, и разглядывал узор на ковре. Невольно договорился до того, чтобы вновь противопоставить порок и пошлость? Достоевский и Толстой говорят: порок должен быть осужден и наказан. Лучше пошлость, чем порок. Потому хочется из их писательских камер выбраться на свежий воздух. Пушкин: жить убийством и разбоем – значит клевать мертвечину. Хрен редьки не слаще. Лермонтов? Демон лучше.

Она вернулась. В руках у нее был полиэтиленовый пакет, в нем лежали изделия местной полиграфии: календари, альбомы, брошюры. Я мельком взглянул на них.

– Это вам. На память.

– Вот теперь я уж точно никогда вас не забуду.

– Не забудете. Приезжайте к нам летом.

– Спасибо.

Я шел в гостиницу, а мелкий, но упорный снежок старался замести за мной все следы. Собаки, вежливо помахав хвостом, возвращались к своим делам. Зажгли уличные фонари. Они горели на фоне пожелтевшего неба, от их света на земле сразу сгустились тени. Запоздалые школьники расходились по домам, и, когда мы встречались, они здоровались, от чего я, городской житель, отвечая на их «здравствуйте», испытывал странное чувство давно забытой жизни. Дети возвращались домой неспешно, снег скрипел у них под ногами, алмазной пылью он сверкал под фонарем, вся эта картина походила на сказку.

Я тоже шагал не торопясь, засунув руки в карманы пальто, портфель и пакет я бросил в багажник, оставив машину на стоянке, тоже смотрел на мерцающий снег и вспоминал прошедший день. Мне было приятно вспоминать, что она рассказывала, как мы ходили и разговаривали, разные по возрасту, разнесенные по пространству, но угадавшие друг в друге присутствие умственного интереса. Так двое встречаются на перекрестке и шествуют далее по расходящимся дорогам. Яркое пятнышко в сумерках одиночества. Летнее утро в темный ноябрь.

На следующий день я выехал, едва обозначились отдельные штакетины на деревенских заборах. Пахло сырым снегом, а небо выступало в роли огромного свинцово-серого аэрозольного распылителя. Микроскопические капельки, оседая на металлической крыше машины, сразу замерзали. На асфальте за каждым грузовиком образовывался длинный шлейф из грязных водяных капель. С облегчением я свернул с асфальта на вымерший проселок и вскоре остановился. Моей целью были пещеры.

Впереди простиралось поле, за ним овраги, кусты, перелески. Пришлось надеть сапоги. Пока я шел, небо посветлело и перестало распылять гидрометеоры. Я подумал о том, что найти пещеры будет нелегко. И в этот момент сквозь верхи редких деревьев на холме я увидел людей. Инстинкт заставил опуститься на корточки. Расстояние было значительное, а до деревьев, растущих по склонам оврага, было рукой подать, я понимал, что меня им не видно, однако решил вернуться.

Я дошел до машины и открыл багажник. Хорошо, что я взял с собой не только сапоги, но и два халата, черный и белый. Была еще камуфляжная куртка, однако я не колеблясь достал белый халат. «Идешь на медведя, готовь постель, на кабана – гроб», – вдруг вспомнилась старая охотничья пословица, когда я, оставив черный цвет, облачался в белый. Я снял шапку, решив, что седина в полузимье – та же маскировка.

Обратный путь к пещерам показался короче, чем раньше. Потеплевший ветерок, словно пьяненький, то и дело бросался обниматься. Я не видел в этом никакой навязчивости, и мне были приятны его порывы. Шаг сделался более упругим, вчерашний день отъехал далеко на тихие, освещенные заходящим солнцем, запасные пути памяти.

Вот и деревья. Я перебрался через овраг и нашел место для наблюдения. На склоне явно шли какие-то земляные работы. Я достал фотоаппарат и зафиксировал картину. Будет что предъявить тем, кто меня сюда послал. Потом вооружился биноклем. Я успел увидеть теодолит, который повернули в мою сторону, и на всякий случай пригнулся. Не все работали. Двое торчали на манер сусликов, осматривая окрестности. Боком ко мне стоял большой джип, забрызганный по самую макушку. Три человека отделились от остальных и потопали к джипу. Пора было уходить.

Когда, запыхавшись и стаскивая белый халат, я достиг машины, джип вынырнул из-за холма. Я услышал, как взревел его двигатель, и понял, что не миновать выяснения личности, а это в мои планы не входило. Машина сразу не завелась. Пришлось подождать, пока сработает чип. Пожалуй, задержка была мне даже на руку, потому что могла породить сомнение у преследователей в моем неслучайном появлении.

Джип на пересеченной местности имел преимущество в скорости, поэтому, когда мы выбрались на шоссе, при остром зрении можно было бы рассмотреть номера, правда, при условии, что они вымыты и протерты чистой тряпочкой, а обе машины ровненько стоят под солнцем, а не прыгают по ухабам, расшвыривая грязь во все стороны. То, что мой номер не читался, было большим плюсом, но вот то, что не читался их номер, было минусом. Во всяком случае, пока я уступил только пару сотен метров расстояния, но надеялся расквитаться на хорошей дороге. Ну, давай, дяденька! Дуй! Я включил фары и нажал на акселератор.

Мой «бьюик» почти совсем не думал. Закрутилась турбинка, и меня вдавило в сиденье. В зеркало я увидел, как удаляется от меня широкая морда с золотым галстуком-бабочкой на радиаторе. Может, сзади машина была и поновее и помощнее, но и потяжелее. Поэтому я полагался на свой «бьюик», как полагаются на старое и грозной оружие. Наши машины вышли из одной шинели, однако на их родине в районе Великих Озер, где когда-то охотились ирокезы, моя марка входит в круг аристократов, неся впереди эмблему с тремя разноцветными рыцарскими щитами.

Дорога еще не высохла, и мы неслись, сопровождаемые водяной пылью, как хвостатые кометы. Я ехал в сторону, противоположную Москве, вопреки их ожиданиям, и это тоже не добавляло им упорства преследовать неизвестного путешественника. Как бы то ни было, но успокаиваться не следовало, и я старался наращивать разделяющее нас расстояние.

Впереди навстречу двигался деревенский грузовик. Смог над дорогой сделал его почти невидимым, фары он включить, конечно, забыл, так и пер в прострации, как по привычной раскисшей колее, щедро сдобренной навозом. Увидев перед собой ярко горевшие глаза моего «бьюика», который не задумываясь шел на обгон всего, что мешало ему двигаться с бешеной скоростью, он начал тормозить. От педали газа в пол мой «бьюик» прыгнул прямо на него, как леопард прыгает на корову. При этом леопард бережет свою шкуру от выставленных рогов и нападает со стороны сердца. Так мы с «бьюиком», увернувшись от столкновения, нырнули вправо. Я посмотрел в зеркало. Догоняющим пришлось тормозить. Их машина пошла зигзагами и тоже остановилась. На горке я перестал смотреть и потерял их из виду.

Однако успокаиваться было рано. Я оставил в стороне Пензу и по высохшему шоссе полетел к Саратову. Мой дорожный крейсер, предназначенный для просторной Америки, без труда покорял наши скудные узкие областные дороги, построенные при советской власти для перевозки грузов и стратегических изделий.

В Саратове меня встретило солнце. Первым делом я завернул на мойку машин. Пришлось потерять время, но излишнее внимание милиции меня не устраивало. Я уже успел подумать, что вряд ли мои преследователи определили весьма редкую для нашей страны марку моей грязной машины, даже цвет можно было установить лишь приблизительно. Преодолевая колдобины, я выбрался на улицу Радищева и вскоре увидел впереди башню Саратовской консерватории, венчающую это роскошное здание. Символ города стоял на каких-то плывунах, фундамент расползался, и приходилось, в силу ограниченности средств, предпринимать героические усилия, чтобы скрепить фундамент металлическими скрепами.

В консерватории меня знали, поэтому через десять минут я въехал через ажурную решетку ворот во внутренний дворик, оставил машину и черным ходом проник в здание, чтобы подняться к руководству. Спустя некоторое время я вышел прогуляться на проспект Кирова и пообедал в ресторане. Проспект Кирова – это пешеходная улица, с бутиками и кафешками, гораздо более напоминающая буржуазный Запад, чем наш московский пешеходный Арбат, похожий на цыганский табор. Ресторан тоже своим демократизмом и конструктивистским интерьером походил на недорогой американский ресторан. Еда была простой, но обильной. Когда я вернулся на улицу, уже стемнело. Я еще погулял и пошел в гостиницу.

Ранним утром я выехал в Москву. В этот раз я выбрал другую дорогу, светило солнце, попутных машин было мало, и приходилось только высматривать милицейские посты, чтобы сбавить скорость. К концу дня, весь в огнях, как в цветах, под искрящимся моросящим дождем, мой «Бьюик» влился, как в вокзальную толпу, в скопление машин на московских улицах.

Честно говоря, я не ждал каких-то приключений, когда меня попросили посмотреть: в каком состоянии находятся на сегодняшний день пещеры? Правда, меня предупредили, что осторожность не помешает, но я действовал скорее автоматически, относясь с подозрением ко всему, чего я до конца не понимаю. Я надеялся найти ответы на вопросы, явившись с докладом в высокий кабинет, откуда собственно и исходила просьба совместить мою деловую поездку с посещением пещер.

Шагая по толстому ковру на следующее утро, я ломал голову, как бы мне попросить объяснений, а главное, как бы их получить. В конце концов я решил, что без объяснений не останусь, иначе в следующий раз могу и отказаться, а мой собеседник, человек безусловно умный, должен это понимать. Ну, я ему и нарисовал всю картину маслом. Получилось целое полотно.

В заключение моего рассказа мы приникли к компьютеру и посмотрели фотографии.

– Не думал я, что все так серьезно, – сказал он.

– Я тоже, – в реплику я постарался вложить побольше сарказма.

Он почувствовал, что необходимо дать хоть какие-то объяснения.

– Вы понимаете, – начал он, – есть некоторая тенденция. Она связана с изменением курса развития страны, – его голос зазвучал увереннее, – речь идет о так называемой либеральной диктатуре. Но для того, чтобы оправдать переход к диктатуре, нужны враги. Иначе нельзя. Нужны очаги сопротивления. А раз так, нужны сценарии для реализации этих очагов. Их и пытаются реализовать по разным направлениям.

– А что же в нашем случае?

– Довольно тонкая задачка. Кто-то прослышал, что есть проповедник, который организует затворников.

– В пещерах?

– В пещерах лучше всего. Экзотика! Можно такой пиар наладить. На весь мир. – Видно было, что он увлекся. – Вот и я так подумал! Хотя и сомневался. Знаете, действительность часто не оправдывает наших даже самых крепких предположений. Но в данном случае все оказалось более чем реальным. Я не ожидал, что за это так возьмутся, думал, подключатся на последнем этапе, а этим даже помещение под землей помогают обустроить. Сами понимаете, такое надо хранить в тайне.

– Поэтому за мной погнались?

– Ну конечно. Они же должны были выяснить, видели вы что-нибудь, кто вы и что тут делаете? Случайно остановились или, не дай бог, папарацци какой? Опубликуете материал, что они там работы развернули, даже геодезическую съемку вели. Не могли же, в самом деле, эти затворники, как вы говорите, с теодолитом работать.

– И какой от всего этого эффект?

– Я полагаю, эффект можно ожидать от совокупности такого рода мероприятий. Чтобы трещало по всем швам. По каждому ведомству. Сразу станет ясным, что настала пора крепкой руки.

Я пожал плечами. Он воспринял мой жест как недоверие.

– Вопрос не в крепкой руке. Не будет хозяина, нас, скажем, китайцы съедят и не подавятся, как татар-монголы когда-то. Вопрос в том, что иные татары и монголы у нашего времени и они вооружились на Россию. Вот в чем вопрос!

Не скрою, я для себя по привычке отметил, что он знаком с поэзией Николая Рубцова.

– Такая диктатура нам не нужна, – продолжал он, – такая диктатура – это уловка, чтобы похоронить Россию. Ведь мы с вами – на поле Куликовом.

Когда я вышел из приемной, я встретил старого знакомого. Он увидел, откуда я выхожу, прочел на моем лице выражение покоя, и подошел поздороваться. Не скажу, что эта встреча была для меня приятной. В давние времена он был председателем комиссии, которая отклонила одну мою книгу, уловив настроение начальства. Похоже, что угадывать настроение начальства он не разучился. Его лицо сияло. Я выслушал, что у него состоится предварительная защита докторской диссертации на тему что-то вроде «славянофильство и Достоевский». Он пригласил меня на свой доклад.

– Кто это написал, что Достоевский вызывает противоположные чувства и двоится, как сама Россия? – спросил я его, чтобы сказать хоть что-нибудь.

– Ну, это Бердяев. Как же! «Психология русского народа», – он был полон энтузиазма и не заметил иронии. – Помнишь Державина: я царь, я раб, я червь, я Бог!

Я кивал и думал: вот гад, он даже забыл, как вычеркнул у меня несколько лет работы. Забыл, не издевается, иначе зачем зовет на предзащиту? Чтобы я разнес его хилую диссертацию в пух и прах?

Я поблагодарил его за приглашение, и мы расстались.

Конечно, я никуда не пойду. Сидеть и слушать его вымученный опус – никуда не годится, а выступать с критикой, чтобы отомстить, как-то непорядочно. Ну его к бесам! Только отвлек от того, что я услышал в кабинете.

На обратном пути я стал обдумывать это услышанное. Слова нужны, чтобы скрыть замысел? Либеральная диктатура? Звучит как «Западный Восток». А что такое суверенная демократия? Осетрина второй свежести? Возможно, наступит время, которое все и всех расставит по своим местам, но это будет суровое время. Шагать сразу по двум рельсам не получится.

Что за детский сад, ей-богу! Конечно, противостояние есть всегда, оно не в подковерной борьбе, оно разлито в воздухе, как электрический потенциал, грозящий молниевым разрядом. Политика – свободный пересказ извечного противостояния, отписка на вопрос по существу. Политик, как водопровод: подведет в самый нужный момент. А ты-то, гляди, намылился!

Здесь в Москве снега еще не было. Я шел через двор. На стене бойлерной кто-то из школьников написал: Дантес – лох, Пушкин forever[5]5
  Навсегда (англ.).


[Закрыть]!

У входа в метро на станцию «Китай-город» торговали шерстяными носками и варежками. Церковь Всех Святых на Кулишках в окружении серых блоков чуть склонилась, как рябина под ветром. По преданию, ее построил Дмитрий Донской в память воинов, павших на Куликовом поле.

Дома я стал разбирать материалы, которые привез из поездки. На полиэтиленовом пакете было изображено главное здание музея. Среди подаренной полиграфии я нашел буклет с картинами местного художника. Хорошее издание. На картинах музей-заповедник, сдержанная местная природа. Лениво шелестели страницы. Потом пошли портреты…

И тут у меня от предчувствия сжало горло: я вдруг понял, что я сейчас найду. Еще страница. Еще. Вот!

Ее портрет сиял ровным светом, покоем и, нет, не наивностью, скорее безмятежностью, свойственной детям, уверенным в собственном бессмертии. Здесь она была на двенадцать лет моложе. Я встал и походил по комнате. Постоял у окна, всматриваясь в серые глаза осени. Потом вернулся к портрету. Тургеневская героиня? Отчасти. Я бы сказал, что образ, который был передо мной, и глубже и тоньше, так часто бывает со всякими сложными вещами: вспомнилась голография, жидкокристаллические экраны. Сумеют ли когда-нибудь люди довести свои отношения до такой тонкости и глубины? А ведь человек куда сложнее этой умной техники. Я опять подошел к окну. Как быстро темнеет!