Текст книги "Московская живодерня (сборник)"

 
Звон бубенчиков трепетно может
Воскресить позабытую тень,
Мою русскую душу встревожить
И встряхнуть мою русскую лень.
 

И опять припев, ритмический, просторный, размашистый, как конский бег.

Песня, чистое небо, искристый снег вытеснили из головы оберштурмфюрера запретные, но иногда всплывающие в этом диком краю аллюзии, связанные с лесным царем: кто он, Отто Мюллер, ездок запоздалый иль сын молодой?

* * *

Помощник по разведке, оставив Надю в теплой постели, едва успел к началу операции. Яков Иванович Мельник только сурово взглянул на парня, скривился, заметив синие следы укусов под расстегнутым воротом, но ничего не сказал.

Командный пункт устроили в хате в селе Пустогород, в нескольких километрах от Эсмани. Отряды уже давно заняли позиции, но не было ни донесений, ни выстрелов. Наконец послышалась короткая перестрелка, и опять тишина. Время тянулось мучительно долго.

Светало. Мельник прислушался и вышел на улицу. В серой мгле двигались люди. К нему подошли два командира партизанских отрядов.

– Вы… вы почему здесь? Что? Взяли Эсмань? – пораженный Мельник уперся в них взглядом.

– Ни, Яков Иванович.

– Что «ни»? Почему «ни»? Что случилось?

– Та наша разведка наскочила на мадьяр.

– На каких таких мадьяр?

– Та они ж с Червоного шли у Эсмань.

– У Эсмань? Где мой начальник разведки? – Мельник заорал так, что его услышали в хате.

Помощник по разведке выскочил наружу.

– Почему мадьяры выдвигались на Эсмань? Ты где был, дурья башка?

– Я? Так ведь, Яков Иванович… я… лично… радиограмму… в центр, – помощник перешел на шепот. – Товарищу Спиваку.

– Та они ж тишком шли, огней не зажигали, – опять влез командир отряда.

Мельник повернулся к нему.

– Ну и что? Почему не доложили? Что? Увидели мадьяр и назад повернули? Тишком.

– Та куды доложить-то? Я же не знал, иде вы, товарищу Мельнику.

– Где товарищ Мельник будет находиться, написано в приказе. У тебя приказ есть?

– Приказ исть, – командир отряда достал из-за пазухи вчетверо сложенный приказ.

– Ну, смотри, дубина, вот же написано: «Командный пункт назначить в селе Пустогород в хате Малаева». Бачишь?

– Бачу, товарищу Мельнику.

– Связной за четверть часа мог бы добежать. Мог?

– Ну, мог.

– Что ж ты его не послал?

– Обдумывал дис… ну, эту… дис…

– Дислокацию?

– Ни, другое слово. Тоже ученое.

– Диспозицию?

– От точно, товарищу Мельнику. Как вы усе знаете! Эх, мне бы так!

– А ты что стоишь? – Мельник посмотрел на второго командира, тоже Мельника, но Григория Павловича. – И ты мадьяр испугался?

– Я? Испугался? Скажете! Я видел, как вот он снялся и ушел. Ну и подумал, что операция отменяется.

– Еще один стратег нашелся! Подумал он! Умник! Вы хоть понимаете все последствия вашей… вашей недисциплинированности! Вы понимаете, что это преступная халатность! Если не больше. Где отряд «Смерть фашизму»? Он же попадет в окружение. Послать вестового. Пусть снимаются. О казаках кто-нибудь подумал? Ведь у нас операция! А вы… вы… век бы вас не видеть, недотепы!

– Кто недотепа? Я недотепа? – возмутился командир второго отряда.

– Ты. А еще Мельник! – повысив голос, сказал Яков Иванович. – А воюешь, как… как солоха. Стой! Куда побежал? Я вам еще не все сказал.

– Да пошел ты! – буркнул командир второго отряда и, подняв своих людей, двинулся по дороге на Эсмань.

Яков Иванович только покрутил головой и посмотрел на помощника по разведке.

– Послал вестового?

– Не надо, Яков Иванович, они сами себя сняли, – весело сказал помощник с крыльца. – Смотрите, вон «Смерть фашизму» тащится. Сюда топают.

Мельник, повесив голову, мимо него прошел в хату.

– Чтоб вы все провалились!

В комнате Яков Иванович с тоской посмотрел в окно. Запыленные стекла окрасились в красный цвет. Там была далекая Москва.

– Товарищ Сталин, – вдруг взмолился он, – дай мне твое терпение! Дай силы перенести все это! Ты видишь, с кем приходится воевать?! Что с ними делать?! Под трибунал? А кто останется? А? Научи, как быть! И тебе приходится несладко. И у тебя – свои остолопы. Только покрупнее, с генеральскими звездами. Представляю, как тебе больно! Не партизанские отряды, целые фронты пинка под зад просят! Но ты спокоен и уверен. Как же это трудно! Спасибо тебе, товарищ Сталин. Таким, как ты, мне не быть, но я постараюсь.

Мельник постоял у окна, отходя душой. Улыбнулся. Он представил себе товарища Сталина в этой малюхонькой комнатке. Он стоит с трубкой в руке и говорит с отчетливым грузинским акцентом:

– Воюйте, товарищ Мельник, других партизан у меня для вас нету.

Утренний свет слепил глаза. Надо было возвращаться к делам. Яков Иванович позвал с улицы помощника.

– Ну, что там? Где командиры?

– Разошлись. Двое, зуб даю, за стаканом, а Гриня Мельник фрицев искать намылился.

– Обиделся?

– Ну!

– Я бы тоже обиделся, да на обиженных воду возят. Ладно, пусть проветрится, может, и впрямь подстережет кого. Вечером проведем совещание. Предупреди всех.

– Есть!

Григорий Мельник действительно вернулся на дорогу в Эсмань, решив устроить засаду. Не успел он с бойцами занять позицию, как послышался далекий стрекот мотоциклов и надсадный гул мотора на подъеме. Самый молодой из бойцов полез на дерево.

* * *

Солнце, совершая опасливую перебежку над горизонтом, было в двух шагах от укрытия. Перед тем как спрятаться, оно приобрело оранжевый цвет и не слепило глаза лошадям, впряженным в сани. Олег дремал. Его буланая держалась молодцом и не отставала от легкоупряжных, шедших привычной рабочей рысью. Одежда седоков запорошилась от летящего из-под копыт снега.

До Эсмани – рукой подать, лошади должны прибавить, но они вдруг захрапели и перешли на шаг. Впереди стоял врезавшийся в березу грузовик, лежали перевернутые мотоциклы и рядком положенные убитые и разутые солдаты: все, что осталось от карательного отряда, посланного загодя Мюллером в Эсмань.

На борту грузовика было нацарапано: «сс…те кипятком гр. мельник».

– Что это за гр? – невольно спросил Мюллер.

– Наверное, гражданин, – ответил полицейский.

– Звери.

– Так точно, герр оберштурмфюрер.

Все остальные молчали, находясь под мрачным впечатлением от развернувшейся картины.

Надя увидела рядом с убитыми странное дерево.

– Что это?

– Не смотри туда, – сказал Олег.

– Пусть побачит, – с ненавистью сказал шуцман, – как ее други с нашим братом поступают.

– С каких это пор немцы стали тебе братьями, – прошипел Олег. – Не смотри, говорю!

Олег знал, что говорил. Слыхал не раз, как партизаны поступают с пленными, гнал от себя это знание, даже не верил. Однако вот же – сподобился увидеть. Всем в санях, кроме Нади, картина была яснее ясного: партизаны положили весь отряд, однако один солдат, на свою беду, остался жив. Тогда они привязали его к дереву повыше, а внизу развели небольшой, но долго горящий костерок, и ушли. Закопченное, черное, полуобгоревшее тело страшным наростом исказило природную стать дерева.

Олег и полицейские сняли шапки. В передних санях изваяниями застыли немцы. Только у одного солдата под низко надвинутым козырьком дрожал волевой подбородок. Мюллер изо всех сил стиснул зубы.

Немцы как по команде встали и отдали честь убитым товарищам. Лошадь Олега вдруг заиграла на месте, навострила уши и издала короткое, как бы пробное, ржание. Издалека ей ответили. Задерживаться было опасно.

Мюллер махнул рукой, сани тронулись, он невольно оглянулся. Еще долго, если закрыть глаза, ему будет видеться эта застывшая в зимних декорациях сцена. Лошади сразу взяли в разгон, торопясь оставить позади запах смерти.

Когда прибыли в Эсмань, оказалось, что часть казаков уже сидит под арестом. Казаки, понадеявшись на партизан, встали еще до подъема, вскрыли оружейную комнату и вышли седлать коней. Однако, не имея огнестрельного оружия, вынуждены были поднять руки под дулами подоспевших мадьяр из Червоного и егерей из Марчихиной Буды. Гауптман, командовавший егерями, и капитан-венгр с облегчением передали бразды правления прибывшему гестаповцу. Не мешкая выслали разведку и полувзвод солдат на дорогу: подобрать убитых эсэсовцев.

Оберштурмфюрер выпил кофе и, под впечатлением сцены на дороге, проявил максимум энергии и распорядительности. Разведка донесла, да и сам он видел, что партизаны где-то близко, а столкнуться с соединением Мельника (который, по его сведениям, возил даже пушку), имея в своем расположении часть взбунтовавшихся, а часть готовых взбунтоваться казаков, было просто безумием. Военные проблемы – не его проблемы: его дело – решить вопрос с казаками. И решить как можно быстрее. А под арестом у него сидели не меньше полутора сотен казаков. Быстрота и натиск – вот, чего требует обстановка… ну, и начальство тоже.

Первое, что он сделал, это вызвал телеграфом из Локтево еще двое саней во главе с унтером, причем одни сани должны были привезти Антонину с ее пулеметом. Вечер и следующий день у него ушел на допросы.

Кто-то сознавался во всем и сдавал товарищей, кто-то хмуро молчал, кто-то ругался на чем свет стоит. Но оберштурмфюрер свое дело знал, и вскоре все полотно предстало перед ним в завершенном виде. Он уже предвкушал, какой рапорт он напишет для начальства.

Что он узнал? Во-первых, где находится партизанская база в Хинельском лесу. Туда по его донесению будут отправлены бомбардировщики. Во-вторых, у него оказались сведения о пяти партизанских семьях. Они уже под арестом. Шнель! Шнель! В-третьих, казаки сдали подпольщика, связанного с партизанами, – арестован в первую очередь. И наконец, ему пришлось пожертвовать Олегом Мельником, как связным, фактически организовавшим действия партизан в направлении на Эсмань.

Олега он допросил последним. Не счел за труд обстоятельно изложить ему все, что стало известно из допросов об участии Олега в заговоре. Вина Олега была очевидна. Мюллер поинтересовался, почему Олег так поступил. Чего ему не хватало?

– Всего хватало. Но не мог же я предать товарищей. Я не предатель!

Мюллер смотрел на него с недоумением.

– Не предатель? Возможно, если только предательство своей страны больше не считается предательством.

– Страна, государство – абстрактные понятия, – ответил Олег. – Где они? Их можно потрогать? Сегодня одна страна, завтра на ее месте – другая. Кто-то передвинет границы, а то и вовсе их сотрет. Куда обращаться со своей верностью? Она – пренебрежимо малая величина для таких масштабов.

– Допустим. Но как же принципы?

– Принципы выдуманы для простака проходимцами, прохиндеями и провокаторами, которые сами и не подумают их соблюдать. Для меня есть принципы! Всеобщие принципы природы! Например, принцип д’Аламбера в теоретической механике. Это принцип! Динамику превратить в статику! «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» А то, что выдумано выдающимися деятелями партии и правительства… нет уж, как говорится, извольте выйти вон! Я готов умереть за человеческие, а не классовые принципы, даже за принцип д’Аламбера готов, елки зеленые!

Упрямец! Разве интересы человека выше интересов класса? Национал-социалистическая рабочая партия Германии, конечно, уважает твердость, но без всякого там «либерте, эгалите…». Мюллер также не вполне понял, как соотносится проиллюстрированный цитатой из «Фауста» принцип д’Аламбера, сформулированный конкретно для механических систем, с вечнозелеными хвойными, но уточнять не стал. Он давно приметил в русской речи отсутствие логики и частое упоминание елок. То елки были просто зеленые, то елки-палки, даже елки-моталки. Впрочем, он подозревал, что у русских есть принципы и принципы. Они не прочь соблюдать их в частной жизни, но нужен кнут, чтобы они пошли к всеобщей великой цели. В последнем случае они, видимо, руководствуются принципом: если обещают всеобщее счастье, значит, будут грабить.

Когда прибыла Антонина, слух, что партизаны готовятся штурмовать Эсмань, поддерживался активностью Григория Мельника. Слух был ложным: все отряды соединения Якова Ивановича Мельника, кроме отряда Григория, отошли в Хинельский лес (кстати, чуть позже они подверглись интенсивной и продолжительной бомбардировке с воздуха, но потеряли только двух человек и теленка). Однако времени на проверку слухов не оставалось. Поэтому сразу приступили к расстрелу казаков.

К вечеру стали выводить их повзводно в лесочек. Всем приказали раздеться: одежда и обувь казенные.

Опять же – мороки меньше: можно не достреливать; если кто будет только ранен, все равно замерзнет. Они шли в коротких белых кальсонах, шлепая по холодной черной грязи, неся эту грязь на ослепительно белый снег. Тропка черной змеей легла к лесочку.

Перед Мюллером проходили фактически уже мертвецы с посиневшими от холода спинами, в которые бился догоняющий их в поле ветер. Один из казаков, не поднимая головы, плюнул, целя под ноги оберштурмфюреру. Оберштурмфюрер не пошевелился, только криво улыбнулся: «Идущие на смерть приветствуют тебя, Цезарь!»

Впереди их ждала Антонина. Перед ней стояли сани с укрепленным на них пулеметом.

А они все шли и шли. Проходили мимо конского загона, и кони, почуяв хозяев, тревожно всхрапывали, начинали топтаться и ржать. Летом обнаженные, как сейчас, казаки вели их купаться в Горыни. Река перемигивалась с солнцем тысячами бликов, и лошади, принюхиваясь, неторопливо входили в воду, и жаркий ветер приносил с берега запах полыни и хмеля. А на другом берегу вертели головками подсолнухи, и мужчины, бронзовые от солнца и ветра, всегда хмурые, здесь смеялись и гомонили, поднимая тучу брызг, и норовили саженками обогнать друг друга, переплывая сверкающую Горынь.

Теперь же темно-серое облако придавило солнце. Казаки старались не смотреть на своих коней, старались не встречаться глазами с товарищами, отворачивались от ветра, чтобы он не выжал из них слезы. Кони тянули воздух, предчувствуя беду, тыкались головами друг в друга, будто спрашивали: что происходит?

Расстрелы растянулись и на следующий день. Перед Антониной мелькали белые спины, темные и светлые затылки, проплешины и торчащие вихры, приземистые фигуры и тонкие мальчишеские тела. Как во сне мелькнула большая родинка на середине шеи, жутко знакомая, но сейчас – нет, не вспомнить. Господи, скоро ли конец?

Олег Мельник затерялся среди товарищей. Что ему оставалось? Умереть достойно. Не дать товарищам повода презрительно плюнуть в его сторону. Не рвать нервы себе и Антонине. Какое бы было развлечение для немцев! Нет! Пройти, как проходит дождь.

Мюллер, единственный понимающий зритель, оценил такую форму гордости: вполне на уровне арийского эпоса.

Последними шли партизанские семьи, старики, женщины, старшие дети, девушка-радистка. Антонина подходила к убитым, наметанным глазом выделяла еще живых, целила из пистолета в голову.

Надю бы не расстреляли, если бы не дезинформация о скором нападении партизан. Ввиду такой опасности следовало уничтожить всех, даже самых ценных: порядок есть порядок.

В отличие от казаков, всех остальных не раздевали. Антонина сняла с еще теплых ног уже мертвой радистки белые расписные валенки.

Марьян Казимирович Мельник лежал недалеко, однако был еще жив. С трудом разлепив глаза, он увидел, как над ним склонилось красивое женское лицо с короной светло-каштановых волос. Таким предстало лицо войны. Оно внимательно и строго смотрело на него, жестокое в своей безучастности и спокойном достоинстве. Затем лицо стало удаляться, медленно поднимаясь к небу, на месте лица появилось черное дуло пистолета. На дуло смотреть было невозможно, и Марьян Казимирович отвернулся. Перед лицом упирался в землю ладный женский сапожок. Добрая работа! – успел подумать сапожник, и тут прозвучал выстрел.

Антонина аккуратно отерла капельки крови, попавшие на сапог, и с валенками под мышкой пошла к саням. Начинался зимний дождь. Капли падали и застывали льдинками на одежде. Надо уходить. Похоронная команда, не сговариваясь, тоже решила переждать дождь под навесом.

Пуля попала Марьяну Казимировичу в щеку. Его раны не были опасны для жизни. Он очнулся и сумел уйти в лес. Спустя годы, в 1977 году, будучи в гостях в одном белорусском городке, он случайно наткнулся на женщину, которая посмотрела на него внимательно и строго. Он узнал это лицо. Забыть его он не мог. Ему стало плохо. Это была она, Антонина. Она самая, которая со своим пулеметом отправила на тот свет сотни душ. Женщина, которую свыше тридцати лет искали, но не могли найти органы госбезопасности. Перепугав своего товарища, ветерана войны, бывший сапожник сел на бордюрный камень. Вызвали «скорую». Марьян Казимирович, теряя сознание, бормотал что-то об особом отделе, об Эсмани и женщине в хромовых сапожках.

Тогда в Эсмани Антонина по приговору гестапо расстреляла сто пятьдесят казаков, пять партизанских семей, агента партизан, радистку и сапожника, помогающего партизанам. Сапожник остался жить. Ведь кто-то должен был остаться. Иначе как же дышать в этом мире?

Гестаповец подготовил отличный рапорт. Пора разъезжаться. Сделал дело, можешь уходить. Сам он следовал в отдел гестапо, Антонина и его люди из Локтево возвращались на Брянщину.

Мюллер старался приободриться, его поддерживало чувство выполненного долга, но на душе остался тяжелый, вязкий осадок: в работе не было героизма, одна гадость. Его учили, что война – первейшее из дел человеческих. Природа не живет без войны. Война имеет цель. Цель. Что такое счастье? Это – цель. Что такое радость? Цель. Сила? Красота? Совершенство?.. Жить во имя цели – прекрасно! Человек для цели, а не наоборот.

Ему досталась такая работа. Трудная, но необходимая. Ее нельзя любить. Но он профессионал.

Мюллер, поглаживая шрам, смотрел, как ведут на станцию осиротевших коней. Они шли, понурясь, качая головами, мышцы их вздрагивали. «Черная работа, – подумал он. – Черная и неблагородная. Черный мундир. Молнии в петлицах. Молнии… Как там у Гомера?

 
Коней печальных узрев, милосердствовал Зевс
промыслитель,
И главой покивав, в глубине проглаголал душевной:
“Ах, злополучные, вас ли почто даровали Пелею,
Смертному сыну земли, не стареющих вас и бессмертных?
Разве чтоб вы с человеками бедными скорби познали?
Ибо из тварей, которые дышат и ползают в прахе,
Истинно в целой вселенной несчастнее нет человека”».
 

* * *

Я, Мельник Яков, умер в Москве в 1982 году. Я пришел в войну полковником и ушел полковником. В 49-м Сталин отправил в лагерь мою жену. В 53-м ее освободили с полной реабилитацией. Хрущев намеревался дать мне звание генерал-майора. Но не дал. Только пенсию союзного значения.

Я, Мельник Андрей, умер в Клерво, Герцогство Люксембург, в 1964 году. Я хотел, чтобы моя Родина – Украина вернула себе свободу. После войны я сохранил руководящие кадры ОУН и продолжал бороться с коммунистами в Европе.

Я, Мельник Олег, расстрелян гестапо на станции Эсмань Сумской области, на Украине, в 1942 году. Ничего такого я в жизни не сделал. Любил математику и лошадей.

Я, Мельник-Макарская Антонина, расстреляна по приговору суда в подвале Белорусского УКГБ в Минске в 1978 году. Если я в чем-то и виновна, то только в том, что скрыла факт работы во время немецкой оккупации. Я только выполняла порученную мне работу. За нее я получала деньги. Приговоры выносились действующими на тот момент властями. В 43-м меня отправили на лечение в областную больницу, где я оставалась до прихода Красной армии. В 77-м в городе Лепель Белорусской ССР меня, участницу войны, арестовали с обвинением в измене Родине. У меня остался муж и две взрослые дочери.

Я, Мельник Марьян Казимирович, умер в 1977 году в городе Лепель Белорусской ССР. Во время войны я, как мог, помогал партизанам. Когда меня арестовало гестапо, я не сказал ничего определенного. Был расстрелян гестапо в 42-м, но мне удалось выжить. Умер от сердечного приступа.

Я, Мельник Григорий Павлович, погиб в безымянном лесу во время рейда по тылам противника в Каменец-Подольской области. Числюсь пропавшим без вести. Был призван Червоным райвоенкоматом, воинского звания не имел. Старался быть лучшим.

Я…

Мы – только капля, капля замутившейся воды, выхваченная штормом из общей массы и упавшая на бумагу. Прозрачная вода следов на бумаге не оставляет. Нас объединяет странная прихоть судьбы. Пустите нас в вашу память. Всех. Не отвращаясь. Несть бо человека, который поживет и не согрешит. Пока покоится под землей топор войны, есть время вспомнить о нас.

Слышите, как подрагивает земля? Он стремится наружу. Мы своими истлевшими телами и вашей памятью о нас сдерживаем рвущийся из глубины зловещий символ, зарытый, но жаждущий крови.

* * *

Кони, топоча по доскам, поднимались в вагоны. Мюллер, заложив руки за спину, пошел назад. Черная грязь поблескивала на солнце, как лучший антрацит.

Антонина готовила сани к отъезду. Она так и не поняла, что сделала себя вдовой. Считала, что Олег находится где-то далеко под присмотром командиров. Глядя на ее уверенные движения, Мюллер ощутил обычное при встрече с ней чувство беспокойства. Не то чтобы эта валькирия была для него загадкой, нет, здесь, наверное, сказывалась зависть профессионала. Разве у славян бывают стальные люди?

«Дикарка? – подумал он. – Мозолистая душа? Меньше образована? – Эти мысли показались ему жалкими. – Нет, – решил он, – она делает свою работу за деньги, а я во имя великой Германии. Немного лучше, но все же, все же, все же…»

Пожалуй, и его, офицера СС, она расстреляла бы с воодушевлением и без всяких сомнений. Это вовсе не тупость души: он видел, как горят ее щеки, как сияют глаза, как меняются движения, когда она заправляет кожух пулемета водой.

Она и привлекала, и отталкивала его. Он испытывал желание привести ее в состояние смятения, может быть, отчаяния, чтобы она заморгала глазами, как ребенок, убежала. Сталь. Что же, в СС ее принимать, что ли?

– Я должен сказать вам одну неприятную вещь, – Мюллер остановился у саней.

Антонина взглянула на него серьезно и выжидающе.

– Мужайтесь, – он сделал мягкий шаг вперед и расцепил отведенные за спину руки, – ваш супруг, Олег Мельник, погиб.

– Погиб? Когда?

– Вчера.

– Где?

Он помолчал, посмотрел на низкое солнце, опять заложил руки за спину и прошелся, выдерживая паузу. Остановился.

– Где?

– Здесь! – Он невольно впился в нее глазами.

– Здесь? – Ее взгляд, пометавшись, застыл на пулемете.

Но прежде, чем глаза Антонины остановились на блестящей точке, ему повезло перехватить движение зрачков и заметить в них не испуг, не боль, не раскаяние, нет… покорность судьбе.

Плечи ее опустились, она вздохнула, забыв о стоящем перед ней офицере.

– Что же с нами происходит?

Рано заходящее солнце, гудок невидимого паровоза, белый столб дыма в голубом небе на очень краткий миг перенесли ее в детство, в зимний подмосковный поселок, в летящие с горы санки. Она мчится вниз с замиранием сердца, а в школу на вечерний кружок по 140 фотографии идет тот мальчик, который ей нравится. Ой, только бы не сбить его с ног!

Мюллер помедлил, затем повернулся на каблуках и пошел по дороге. Ее вопрос не требовал ответа, но он ответил. Пройдя несколько метров, он крикнул:

– Это война, фрау Мельник! Война!