Текст книги "Московская живодерня (сборник)"
Автор книги: Всеволод Георгиев
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)
Я сидел в приемной, тщетно стараясь справиться со сном.
«Лучше бы я прошелся по залам, – подумалось мне. – Посмотрел бы полотна старых мастеров. Интересно, что на самом деле выдумал тот шустрый парнишка по прозвищу Коломбо. Я сразу его приметил. А может, и он мне только приснился? Нет, прекрасно помню всю компанию. Надо было последовать за ними. Хотя…»
Мне захотелось сладко потянуться, но вместо этого я встал как ни в чем не бывало и поблагодарил за информацию. За много лет я привык и к ожиданию, и к отсрочке встречи. Обычное дело, когда являешься с проверкой без предупреждения. Все, что мне было нужно узнать, я уже узнал в течение дня. Остались одни формальности.
ТРИ ПОРОСЕНКА В ТЫЛУ ВРАГА
А волк и не думал никуда уходить. Он просто отошел в сторонку и притаился. Ему было очень смешно. Он с трудом сдерживал себя, чтобы не расхохотаться. Как ловко он обманул двух глупых маленьких поросят!
Когда поросята совсем успокоились, волк взял овечью шкуру и подкрался к дому.
С. В. Михалков, «Три поросенка» (по английской сказке)
Лето, лето, московское лето! Только успеешь ты набрать форму, одаришь нас теплом и светом, длинными деньками, глядь, дни уже стремительно теряют в весе, солнце ниже, вечер ближе, почва жиже… Жаль! А мы так тебя ждали! Весь год мечтали. Вот наступит лето! Уже скоро! Еще чуть-чуть! Ну, здравствуй!
Да-а. Отцвели в Москве каштаны. Вместо свечей появились зеленые шарики с мягкими шипами. Кое-где еще задержалась сирень. Но и она вот-вот отцветет. На солнце жарко, а в тени двора – нет, хорошо! Легкий ветерок ветки-висюльки на березах покачивает. Они качаются медленно, завораживая нас своим сонным дыханием. Лень встать и куда-то идти. Хочется просто сидеть и слушать эту ласкающую тишину природы, куда вторгаются привычные бытовые шумы: звон кастрюль из окна, голос, зовущий ребенка, скрип тормозов за домами, гуканье маневрового тепловоза.
Двор уже успел зарасти бурьяном, и на теплых серых досках, как ювелирное украшение, греется изящная ящерица размером с палец.
– Завтра 22 июня, – сказал в пространство один из сидящих.
– В сорок первом тоже, говорят, лето было жаркое, – сказал другой.
– Михалыч, ты должен помнить, – сказал третий.
Тот, кого мы называли Михалычем, замотал головой.
– Не, я тогда маленький был. Мог бы сказать, что помню, так ведь нет. Родители рассказывали, что морозы были страшные, это точно.
– А ты немцев видел?
– Немцев? Только после войны.
– После войны не считается, Михалыч. Нет, так, чтобы с автоматами, в касках, хенде хох кричат и так далее?
Михалыч заулыбался.
– Ладно, если хотите, могу рассказать один случай. Хотите?
Мы все выразили готовность слушать.
Ящерка на досках мелкими рывками, как в мультфильме, сдвинулась на несколько сантиметров ближе к краю доски. То ли чтобы послушать, то ли вслед за солнцем на более нагретое место. Наш рассказчик, прижмурившись, дождался, когда она опять замрет.
– Тогда внимайте!
* * *
Случилось это уже при Хруще, а может, и при Брежневе, точно не скажу. Вкалывали мы тогда – будь здоров! Нет, наверное, при Хрущеве. «Холодная война» в разгаре: все ракеты на нас нацелены. Приехали мы в Крым на летно-конструкторские испытания.
Это я сейчас Михалыч-Пихалыч, а тогда, хоть и молодой был, как приедешь, сразу – Сергей Михайлович, да Сергей Михайлович. Машину за мной присылали.
А что?! Ведущий инженер направления. Главный по головкам самонаведения. Может, и не самый главный, но все равно – официальный представитель промышленности.
Думаю, объяснять не надо, в то время Крым был не такой, как ныне. По линии воды пограничники ходили с дозором. Повсюду береговые посты наблюдения. Подводные лодки НАТО наш флот своими сонарами щупают. Пляжей мало, полигонов много. В городе – военные моряки. Матросы – в белом, офицеры – в черном. Солдаты в зеленых фуражках шпионов ищут.
Приехали, отметили прибытие в штабе, а там говорят, мол, рано прибыли, транспорт наладится через неделю, впрочем, хотите – оставайтесь, а не хотите – домой пока езжайте. Мы остались. Нас трое: я – старший, еще инженер и техник. Инженер, выпускник института, молодой специалист Леня, а техник, тот уже в возрасте, опытный мужик, командировочный волк по фамилии Сундуков, знает все магазины, всех продавщиц, а главное – когда и как можно получить казенный спирт.
Уехать мы не могли. В командировку нас буквально вытолкнули сразу после подведения итогов квартала. Начальник отдела доложил: горит план по валу, а перенос сроков испытаний нам не светит. Потому надо прикрыться. Чтобы группа уже на полигоне сидела. Вот нас и отправили. Прикрывать. Теперь крайними становились местные военные.
Поселились мы, как обычно, в пансионате. Пустующем по причине отсутствия отдыхающих. Не сезон. Комната на втором этаже, три койки, три тумбочки, стол, три стула и шкаф, что замечательно – с зеркалом. Умываться – пожалте в конец коридора, там же душ и прочие дела.
А теперь главное. С собой мы привезли изделия. Собственно, это были три небольших прибора в ящиках. Новая секретная разработка. С не всегда легкой руки нашего главного конструктора Адольфа Петровича в институте называли их тремя поросятами.
Почему? Потому что у них аббревиатура такая, похожа на имена хрюшек из сказки. Один назывался «фоточувствительный неохлаждаемый интегральный приемник», другой – «фоточувствительный неохлаждаемый универсальный приемник», а третий – «фоточувствительный неохлаждаемый амплитудно-модулированный приемник»: ФНИП, ФНУП и ФНАП. Под этими названиями они проходили по техническому заданию, ну а мы между собой звали их без затей Ниф-Ниф, Нуф-Нуф и Наф-Наф.
К поросятам, естественно, прилагалась документация. Для сопровождения секретов нашему молодому инженеру было выдано оружие – старый, кажется еще революционный, наган. Таков порядок. Вообще-то, все уклонялись от подобной чести, потому что если на тебя оформлено оружие, то будешь вечным сопровождающим, куда бы ни перевозили разные секретные бумаги или аппаратуру: Фигаро здесь, Фигаро там. Поскольку Леонид наш был молод, то не нашел аргументов отказаться. Однако к военной романтике он был равнодушен, агентом себя не представлял, а потому кобура с наганом мирно лежала у него в сетке с домашними пирожками и банками голубцов. Где у него лежала коробочка с патронами, никто не ведал, в том числе, по-моему, и он сам. Скорее всего, он ее забыл дома.
Обосновавшись, мы, как водится, послали гонца. Отдых предстоял длинный. Спирт мы с собой привезли, но не очень много, так, литра два. Не начинать же первый вечер со спирта. Гонцом вызвался быть Сундуков.
Вечер прошел на славу. Потом Сундуков надел галстук и, прихватив купленную шоколадку, исчез. Но ненадолго. Видно, вышел у него облом, потому что вернулся он с размякшей шоколадкой, смущенный. После штрафной настроение у него улучшилось.
Говорили, конечно, о работе. Ну их, женщин, к ляхам! О том, что ракеты летают плохо, а если летают, то не туда. Вот когда мы оснастим их своим оптическим самонаведением, то все поймут, что будущее за нашими приемниками.
Ленчик, наш младший, рассказал, что физики изобрели специальные излучатели, «лазеры» называются, и что в будущем можно будет наводиться по лазерному лучу. Вот как давно это было!
Когда же мы выпили еще, я поделился с ними секретной информацией об экспедиции адмирала Берда. Чего? Чего? Не чего, а кого! Что, не слышали о том морском сражении? Американский адмирал. Не слышали? Теперь уж все знают, а тогда это очень секретное дело было. Наш Главный, ну, Адольф Петрович, только-только из Америки приехал. Не помню, то ли он с американскими космонавтами встречался, то ли просто так по делу в НАСА ездил. Короче, на техсовете он нам про морской бой рассказал, пока режимщика не было. Вещь! У всех дух захватило. Его американцы познакомили в общих чертах с докладом этого самого адмирала.
Оказывается, немцы в конце войны построили военные базы в Антарктике. Новая Швабия называлась. Уйма подводных лодок туда перекочевала. Говорили, что сам Гитлер там скрылся. Как это может быть? Да ведь Антарктида это же не сплошной лед, это – континент. А внутрь континента уходят подводные шхеры. А внутри огромные пещеры, теплые пресные озера, температура – плюс восемнадцать, живи – не хочу! Вот американцы и организовали туда военную эскадру, чтобы немцев шугануть, если они действительно там обосновались. Да не тут-то было! Только эскадра стала подходить, как с моря их атаковали. Кто, кто? Немцы! Прямо из воды стали вылетать летающие тарелки и лупить по кораблям то ли лучами, то ли сгустками энергии. Причем двигались тарелки с такой скоростью, что попасть в них было совершенно невозможно. Завязался бой, в котором американцам не поздоровилось. А когда потопили американский эсминец, адмирал приказал поворачивать оглобли. Повернули, а тарелки – нырь, нырь опять в море. И тишина!
Во! Вы и сейчас рты пораскрывали, а представляете тогда, в шестидесятых-то годах, какое это впечатление произвело? Ленчик побоялся один в сортир идти. Сундуков вначале храбрился, сомнения на себя напускал.
– Ладно, – говорю, – иди сюда. – Подвел его к окну.
У нас два окна было, одно на море выходило, другое – на закоулок пустой.
– Сундук, ты когда последний раз на небо смотрел?
– А что?
– А то! В небе над морем всегда что-нибудь происходит. Давай подождем малость.
Ленчик тут как тут, к нам жмется.
Надо сказать, что ночью в Крыму всегда можно было что-то увидеть. И впрямь, только мы обосновались у открытого окна, как далеко в море что-то сверкнуло, что-то лопнуло, пролетело из края в край. Навстречу тоже какой-то огонек пролетел. Прямо звездные войны, да и только! В общем, произвело впечатление.
Ленчик еще больше разволновался. Может, тарелки и в нашем море водятся, спрашивает. Может, немцы из Антарктиды и сюда долетают?
Мы опять за стол сели, а он все у окна стоял. Потом Сундуков из комнаты вышел. Вдруг свистящий звук раздался, и в комнату тарелка влетела. Ленчик от страха под кровать кинулся. А это Сундук свою соломенную шляпу с улицы в окно запустил. Даже я вздрогнул от неожиданности.
Ночью я встал водички попить, Сундук спал как убитый, а Ленчик во сне что-то сказать пытался. Я прислушался, слышу, он по-немецки лопочет, хочет объяснить кому-то, что неважно себя чувствует. Это сейчас все англичанами стали, а тогда большинство немецкий учили. У Ленчика мамаша была учительницей немецкого языка. Так что для него немецкий язык почти родной, с детства знал. Поэтому я только посмеялся про себя, упал на постель и как провалился.
Проснулся утром от громкого шепота. Шептались Сундуков с Ленчиком. При этом они заглядывали в окно, которое выходило в проулок. Вы чего? – спрашиваю. А Сундуков палец к губам прикладывает и шепчет:
– Немцы!
Смотрю, они уже успели опохмелиться. Я, понятное дело, спрашиваю, мол, Сундук, ты часом не сбрендил? Пей, пей, но меру знай! А Ленчик, весь белый, мне руками машет: молчите! Ну, думаю, приплыли!
Встаю, подхожу к окну – и глазам не верю, аж присел от неожиданности.
Весь наш закоулок, сколько видно, немцами забит. Все с винтовками, мотоциклы, автоматы, форма новенькая. Чушь какая-то! Прилетели? На тарелках? Дела-а-а!
Оглянулся невольно на тумбочку Ленчика, на ней – яблочный огрызок, одеколон «Шипр» и кобура с наганом, слегка зубным порошком присыпана.
Ленчик за моим взглядом проследил, кинулся к тумбочке, наган вытащил и зубы сжал. Щас всех перестреляет! Хорошо, Сундук остановил.
– У тебя патроны-то есть?
Ленчик наган осмотрел и сунул его за резинку трусов. Хорош! Наган на пол упал, да Ленчику на ногу. Тут я в себя пришел. Оденься, говорю, партизан.
Выпил остатки водки, и мысль сразу заработала.
– Так! Сундук, ты на разведку. Может, здесь кино снимают? Но осторожно, на рожон не лезь.
Мне надо было подумать, куда спрятать, в случае чего, секретные приборы. Документацию мы сдали во второй отдел, а вот трех поросят у нас не взяли, бюрократы.
Ленчик стал подслушивать немцев. Я собирал вещи и пытался понять, что он бормочет.
– Офицер говорит, что в полдень все мужчины должны собраться на площади перед райсоветом.
Чувствовал я себя прескверно. Эдакое дежавю! Все, что смотрел в фильмах о войне, стало повторяться в жизни, представляете? Слушаю немецкую речь, и такое зло берет! Была бы граната или автомат… И куда пропал наш Сундук?
Мы подкрались к окну и выглянули на тот кусок территории. Он весь солнцем залит, и стена белая-белая.
Видим: двое солдат выводят к стене босого Сундукова в белой рубашке и белых подштанниках. На фоне стены одна голова видна. Сундук упирается по-чапаевски и пытается петь песню о «Варяге».
– Да здравствует наша родная Коммунистическая партия Советского Союза, – кричит изо всех сил Сундуков и смотрит на наше окно. К нему подходит офицер с пистолетом и тоже, естественно, смотрит на наше окно. Мы с Ленчиком тут же упали, и в это же время раздался выстрел, громкий, так что уши заложило, затем послышалась какая-то возня. Сразу за выстрелом издалека пришел гром. Солнце скрылось, и в комнате сделалось темно, как вечером. Чувство времени потерялось. Сколько прошло, не могу сказать. В окно с пола мне была видна огромная туча. Сейчас ка-ак ливанет! – подумалось. Я вспомнил о Сундукове (никогда не видел его в белых подштанниках, вечно он ходил в синих трусах по колено). Надо что-то делать. Высунул голову. Никого. Пусто. Ни одного человека. Может, все привиделось? Смотрю на Ленчика, а он, бедняга, за столом сидит, руками голову обхватил, «нихт шиссен» шепчет.
Вдруг по коридору топот, шаги, к нашей двери идут. Я схватил приборы и полез в окно. Кричу Ленчику:
– Ты им зубы заговаривай, шпарь на немецком, пока я до моря добегу!
Он как заорет на дверь:
– Их бин дойчланд оффицир!
Я в обнимку с поросятами в окно сиганул, прямо на клумбу, так что посадка была мягкой, малость ногу подвернул, но ничего – бежать мог, не быстро, но мог. В это время молния во все небо, да гром ка-ак даст! Ну, я вприпрыжку с тремя поросятами к морю. Утоплю, думаю, сам утоплюсь, а врагу не отдам. Вспоминаю расстрелянного Сундукова, и решимость во мне подымается.
Темень, ветер поднялся, крутит, пыль завивается. Бегу, хромаю, а бегу. Вот и первые капли упали. Как свинец. Пыль сразу в шарики собралась размером с теннисный мячик. Оглянулся, не нагоняет ли стена дождя? Нет, не нагоняет, зато сзади три человека бегут, вот они нагоняют. «Врешь, не возьмешь!» – кричу и еще пуще к берегу хромаю. Темно, а разглядел впереди Ленчика с наганом. Целится. Ба-бах! Нет, это молния с громом. Ага, с Ленчиком кто-то в немецкой форме. У него же патронов нет, в башке крутится. Неужто обманул? Двое немного отстали, а Ленчик нагоняет, гад, дойчланд офицер.
До моря уже метры остаются, и здесь я, на тебе, поскользнулся на камне, вассер штайн, твою кочерыжку! Ленчик орет, радостный такой. Ба-бах! Из-за грома не слышно. «Нихт ферштейн!» – кричу, а сам ящики с поросятами к морю толкаю. Ленчик нагнал, пальцем на отставших показывает, наши приборы врагу сдать хочет. Ба-бах! Прямо рядом с нами! Я ртом воздух хватаю, в глазах пелена от ярости, себя не помню, отпихиваюсь ногами от этого лоботряса и вдруг вижу: появляется передо мной сам Сундуков, собственной персоной, без подштанников, в своей обычной одежде. А за ним немецкий офицер без фуражки. Я эту морду лица уже где-то видел.
У Сундукова улыбка дурацкая во всю ширь, и тоже морда хи-и-трая!
– Как я сыграл? – вопит. – Как сыграл, а? Во! Михалыч поверил! А, Михалыч? Ведь поверил? А ты говоришь – купаться!
– Не верю! – кричу, как Станиславский.
Снова ба-бах!
– Поверил, – говорит Сундук. – Михалыч у нас герой! Мы все такие! Ты понял, какие мы? – Это он уже «немцу».
«Немец» пьян, как свин, глаза на меня таращит и все чуб светлый с лица откидывает. «Зер гут, – говорит, а сам лыбится, еле смех удерживает. – Зер гут, очшень шнель прыгатн унд удиратн».
Смотрю я на немца, е-мое, ну вылитый артист, который всегда шпионов играет! Не выдержал «немец», да как засмеется, за ним и мы. Я же говорил, что кино снимают! Хотя нога побаливает. Все-таки хорошо, когда все хорошо кончается!
«Немец», «шпион», вернее, артист из кармана галифе бутылку «Московской» вынимает и пускает по кругу, начиная с меня. Я сделал пару глотков и артисту руку протянул.
– Сергей, – говорю.
– Валентин. Давай, старик, сразу на «ты».
– Давай, – говорю.
– Ну, за знакомство!
– Ага!
Вчетвером мы весь вечер и полночи гудели. А дождя так и не было. Валентин у нас ночевать остался. Постелили ему на стульях. Назавтра он поднялся свеженький как огурчик. Только глаза вечером голубые были, а утром совсем белые стали. Всю администрацию пансионата он приворожил. И нас сагитировал в массовке играть. А что? Делать все равно нечего. Сундук, правда, требовал роль партизана, но Валентин его отговорил: сказал, что у Сундука лицо слишком ученое, и ему лучше подойдет роль фельдфебеля. А вот Ленчик за знание немецкого языка роль получил со словами. Он должен был представлять офицера, который допрашивает нашего разведчика.
Мы нарядились в немецкие мундиры, получили автоматы, настоящие, только дуло просверлено. Комнату нам открыли специально для репетиций, здесь же, на втором этаже. Пока в съемках перерыв объявили, можно было и порепетировать. Валентин над нами шефство взял. Съемочная группа уехала на экскурсию, только помощник звукорежиссера остался: репродуктор наладить.
Ну, приняли мы для храбрости. Сидим репетируем. Уже стемнело. Валентин подает реплики за переводчика, я за разведчика молчу. Сундук советы подает, а Ленчик основной допрос ведет. Да так громко, слова чеканит, настоящий эсэсовец.
– Что вы знаете о высадке американского десанта? С каким заданием прибыли в Крым? Где спрятали передатчик? Кто входит в вашу группу?
В соседнем номере дверь хлопнула, кто-то приехал. Позвенел посудой, затих. Мне надоело просто так сидеть. «Я должен, – говорю, – срочно выброситься с парашютом в район деревни Нижние Верхушки». Сказал и пошел в уборную.
Только в кабинку десантировался, слышу «топ-топ». Я думал, это Ленчик. Хотел встать, смотрю, а это наш замначальника отдела Будянский, мы его звали Зудянский, торопится. Когда ж он приехал? Каким поездом? Ведь вечер на дворе. Наверное, через Владиславовку. И чего он приперся? Вот принесла нелегкая!
Он в соседнюю кабинку заскочил, ничего не видит, некогда ему. Потом вздох облегчения раздался.
Этот Зудянский был известен тем, что вечно попадал в какие-то истории, в которые другие почему-то не попадали. Однажды, например, он шел к проходной нашего института. Институт, как секретное предприятие, обнесен длинным забором. Народу в институте много. И вдруг именно на Зудянского слетела ворона. Надо сказать, что Зудянский тогда купил зимнюю пыжиковую шапку. Ворона, судя по всему, тоже в шапках разбиралась. И так ей, дуре, захотелось пыжиковую шапку, что у нее крыша съехала. Ну и пошла на таран. Вороны вообще пилоты высшего класса. А у этой – пилотаж с интересом. И со знанием дела. Она то заходила на Зудянского против солнца, как штурмовик, то выходила из пике с разворотом, как аэрокобра, да еще при этом истошно каркала. Однако нашего Зудянского за рупь за двадцать не купишь. Он не сдрейфил, а стал храбро отмахиваться. Как броненосец Потемкин. Наконец ворона коварно удалилась, и Зудянский решил, что поле боя осталось за ним. Он выпрямился и прибавил шагу. Выглядел он при этом словно целый батальон на марше. Но ворона взяла себя в руки и молча, по-соколиному, пала на пыжиковую шапку и взмыла с ней в небо. Зудянский схватился за голову. Куда там? Вместо пышного меха – только вставшие дыбом волосы.
К несчастью, ворона тоже была не из самых удачливых. Тяжела оказалась шапка. Короче, она ее уронила, и шапка Мономаха-Зудянского упала рядом с забором, конечно же по ту сторону. Мало того, падая, она зацепила проволоку сигнализации и подняла тревогу. Военизированная охрана взяла шапку в плен. За отворотом нашли два использованных билета в кино и три рубля.
Зудянский был важной фигурой, и шапку, а также три рубля пришлось вернуть (на билетах Зудянский не настаивал). Зудянский пошел к начальнику охраны, они выпили, однако утаить эпизод с вороной все равно не удалось. Впрочем, приключения у Зудянского случались и раньше, да и потом тоже.
В общем, сижу я тихо, как мышка, чтобы он меня не заметил, я ж в немецкой форме, Зудянский свою любимую песню мурлыкает: «Прощайте, скалистые горы», видно, с дороги уже залил за воротник, и тут Ленчик вваливается и шлеп-шлеп в кабину рядом с Зудянским. Я вскочил, Ленчику на кабинку Зудянского показываю, мол, давай, лындай отсюда, дойчланд офицер. Он умоляюще рожи строит: не могу, я только по-маленькому. В это время Зудянский перестал мычать и зашевелился. Мы с Ленчиком в кабинки нырнули. Зудянский посопел немного и опять уселся. Ленчик вынырнул, прицелился. Я тоже встал, чтобы выскочить пулей, а Зудянский вдруг говорит:
– Граждане, у вас лишней газетки не найдется?
Мы, как бобики, опять в кабинки шасть. Я ему под стеночкой молча подаю кусок газеты, а сам дверь открываю, чтобы рвануть на полусогнутых. Вижу, Ленчик вскочил, никак дела доделать не может, мученик.
Зудянский сказал спасибо и стал подниматься. Ленчик едва успел снова нырнуть. Ну, думаю, ныряйте без меня, я уже свое отнырял. Выбежал в коридор и скорее в нашу репетиционную ныр… в общем, зашел. Там Сундуков с Валентином от нечего делать водку по лафитникам разлили и нас дожидаются. «Отставить, – говорю, – начальство пожаловало, чтоб ему пусто было, нужно что-то делать, иначе житья не будет».
А чего делать-то? Зудянский, слышим, в коридор выпорхнул, легкий такой, напевает, и одному ему скучно. Ручки в жилые комнаты дергает. Нас разыскивает, деятель. Потом решил на первый этаж сходить, выяснить, где мы. Валентин в щелку наблюдает. Через минуту Ленчик в конце коридора показался, улыбка до ушей. И в это время Зудянский назад топает, лестница под ним скрипит. Я говорю Сундуку: сделай что-нибудь, иначе наш дойчланд офицер на Зудянского налетит. Тогда прощай вольная жизнь. Загонит за самый за можай. Сундук дверь распахнул, коридор оглядывает, а я его толкаю: давай, давай! А сам Ленчику машу, мол, скройся, ныряй назад, а он, довольный, мне тоже ручкой машет. Валентин приготовился выскочить. Зудянскому зубы заговаривать. Тот уже в коридор ногу заносит.
Тут Сундук стул схватил, подбежал к электрощиту и вывернул пробки. Абзац! Наступила полная темнота. Только слышно было, как Ленчик споткнулся и растянулся на полу, сказав, что-то типа «доннер веттер».
Зудянский замер в коридоре, а Сундук, осторожно так, слез со стула.
И в это время в тишине вдруг включился громкоговоритель, это помощник звукорежиссера наконец настроил репродуктор, который заверещал на всю округу. Мы даже вздрогнули.
– Раз, раз, раз! Ахтунг, ахтунг! Штайн ин дер люфт!
Тут послышалась возня, кто-то пытался отобрать у него микрофон. Затем женский голос по-русски начал говорить:
– Внимание, внимание! Говорит комендатура германского командования. Сегодня наши доблестные войска без боя взяли ваш город…
Дальше фантазии не хватило, но и этого было достаточно, чтобы вызвать немую сцену. Да еще в кромешной темноте.
И тогда на сцену выступил Валентин. Он внезапно вынул из своих широченных галифе электрический фонарик и осветил им лицо Зудянского. «Хальт!» – крикнул Валентин и стал разглядывать Зудянского. Тот, понятное дело, опешил.
– Ду бист вер? – сказал Валентин, причем с таким акцентом, будто его немец всю жизнь прожил в Херсоне.
Мол, представь свою личность, зараза!
Познания Валентина в немецком языке здесь и закончились, поэтому он, не дожидаясь ответа, перешел на русский:
– Ты есть работный партийник? Где твоя цель? Я делаю допрос.
Зудянский очень удивился, но Валентин не дал ему прийти в себя, он посветил в нашу сторону. Зудянский увидел фигуры двух очень молчаливых немецких солдат без лиц и немецкого офицера, который сказал издалека: я-а, я-а, арбайтер! Валентин положил руку на кобуру, а Сундуков вытащил из ножен настоящий длинный эсэсовский штык-нож.
– Я не я! – попятился Зудянский. – То есть не есть арбайтер! Моя только хотела найти своих сотрудников, фронде. Айн, цвай, драй.
Надо сказать, что Зудянский слукавил: он как раз был партийным работником, входил в состав парткома и только потому занимал свою должность. В науке он был ноль без палочки и всю жизнь провел на партийной работе. Во время войны он не воевал, а трудился в райкоме комсомола в тылу: агитировал молодежь идти добровольцами на фронт. Сам он говорил, что рвался в бой, но его не пускали. Наверное, ему, если уж так хотелось, надо было, наоборот, уклоняться от мобилизации. Тогда, как у нас заведено, его бы постарались упечь прямо на передовую. Точно! У нас это – правило: поступать вопреки твоему желанию. Соблюдается неукоснительно и повсеместно. Потому все необыкновенно счастливы!
А Валентин напирает:
– Где есть твои сообщники?
Зудянский решил больше не мешкать с ответом и зачем-то перешел на дореволюционный язык, даже руки по швам вытянул:
– Не могу знать-с!
Но Валентин не сдавался. Он рявкнул:
– Какое есть для них задание? Отвечатн!
Зудянского будто подбросило:
– Доставить срочно трех поросятн! Э-э… Трех швайн! Драй поросят! Драй швайн! Швайн киндер! То есть не настоящих, конечно. – Он заметил наше мрачное молчание (выдал, предатель, военную тайну), увидел, как задрожал фонарь в руке Валентина, и заторопился объяснять:
– Нихт настоящий швайн! Нихт натюрлих! Приборн! Маленький такой! Драй приборн! Аппаратн! Маленький, как его… Кляйн! Кляйн такой аппаратн, вот такусенький. Драй аппаратн. Ну совсем кляйн, вот такусусенький. Драй такусеньких приборов. – Зудянский показал двумя пальцами, какие маленькие эти приборы, ну, меньше миллиметра.
– Не пониматн!
– Три приборн, э-э… герат, специаль, как их… намен: Ниф-Ниф, потом Нуф-Нуф, нет, тьфу… айн момент… Фунь-Фунь… Пфунь, – Зудянский так переволновался, что совсем запутался, а по правде сказать, он и не помнил их правильного названия.
– Ты есть эндгланд партизан?
– Нихт английский партизан! Я – русише.
– Оберст?
– Главный? Нихт главный! Я просто тут поселился. Совсем ненадолго… Э-э… Кляйн момент. Завтра уеду, – вдруг, к нашей радости, сообщил Зудянский.
Валентину стало невмоготу. У него не только фонарь, но и голос стал дрожать. Я чувствовал, как Сундук мелко трясется от смеха.
– Карашо! – говорит Валентин. – Где твой комната? Ты остаться там! Есть русский заговорка: утро сильно умнее, чем есть вечер. Завтра ты показать мне свою деревню Нижние Верхушки.
Зудянский взволновался.
– Какие Нижние Верхушки? Не знаю никаких Нижних Верхушек.
Но Валентин открыл дверь комнаты Зудянского и приказал:
– Спатн! Лягайн!
Зудянский спорить не стал. «Ложусь, ложусь», – закричал.
Валентин дверь захлопнул, а Ленчик громко по-немецки распорядился, чтобы дверь охраняли.
Мы, толкаясь, ввалились в репетиционную. Я приложил палец к губам, и все беззвучно тряслись, утирая слезы.
Сундук спросил Ленчика, не узнает ли Зудянский его голос? «Нет, – говорит Ленчик, – на немецком точно не узнает».
Я сказал Сундукову, чтобы он включил, наконец, свет.
Пока Зудянский не опомнился, надо было срочно снять мундиры. Мы в ногу протопали мимо его комнаты, а потом на цыпочках прокрались в свою. Фу-уу! Можно и раздеться. Только Валентин остался в чем был.
Ленчик спросил меня, слышал ли Зудянский о Новой Швабии, о немцах в Антарктиде? Уж что-что, а соображал Ленчик быстро!
– В том то и дело, что слышал, – говорю, – он, наверное, тут же донос написал, что наш Главный распространяет империалистическую пропаганду.
Вообще-то наш Главный родился еще до революции, и личное дело у него было таким толстым, что еще один донос вряд ли мог сыграть какую-то роль. Были доносы и почище этого. До войны, например, нашего Адольфа Петровича изобличали как агента австралийской разведки.
– Однако, – говорю, – сейчас наш Зудянский протрезвеет, сопоставит факты и поймет, что здесь что-то нечисто, что вряд ли сюда прилетели тарелки с немцами.
– И на чем остановится?
Пока мы с Ленчиком разговаривали, Сундуков с Валентином быстро на стол накрывали.
– На чем остановится? Шут его знает! Решит, что это была проверка на вшивость. Уж кому-кому, а ему-то известно, на что способны наши органы.
– Провокация?
– Ага.
– Может, завтра и вправду уедет?
Сундуков с Валентином уже стаканы налили, нас к порядку призывают, в смысле, что пора поддержать компанию. Сели. Чокнулись за начало операции «Три поросенка в тылу врага».
– Может, уедет.
– Эх! – говорит Сундуков. – Хорошо бы! Свобода!
– Ты не прав, старик, – говорит Валентин, и килькой в томате закусывает (закуска – что надо, между прочим). – Ты не прав. Какая свобода? Все это миф! Где ты видел свободу? Знаешь, что такое свобода? Это когда ты можешь выбрать, какой режиссер будет тобой командовать, понял? И все! И скажи спасибо!
– Советский человек самый свободный человек в мире, – говорит Ленчик.
Тут я вступил:
– Слышь-ка, свободный человек, ты бы смазал микроподшипник у Наф-Нафа.
– Экий вы, Сергей Михалыч! Запрещенный прием! А подшипник я перед отъездом смазывал, так что все будет тип-топ.
– Ладно, – говорю, – это я так, в плане полемики. Если бы не ты со своим немецким, мы бы эти приборы еще три года делали.
Ленчик расцвел весь. А что? Мне доброго слова не жалко. Развелось у нас командиров, все заслуги себе приписать готовы. Благодарности никакой, только ругань, да ать-два, ать-два… Волчары! Или поучают, зануды. Себя слушают, упиваются. Молотят чепуху, а сами важные, аж смешно. Дубари! Им нормальный хозяин гусей бы пасти не доверил, а они – туда же, на трибуну лезут.
Так сидим, ля-ля-ля, ля-ля-ля, смотрим – уже полночь. Пора на боковую. Валентин сказал, что немецкому офицеру не пристало спать на стульях, и решил идти в репетиционную, где стоял кожаный диван. Только он надел фуражку, как в дверь тихо постучали.
За дверью раздался шепот Зудянского:
– Товарищи, вы одни?
Каждый из нас среагировал по-своему.
Я хотел ответить, но замер с открытым ртом, смотрю на Валентина, он же в форме: его-то куда деть?
Валентин мой взгляд перехватил и метнулся к шкафу. По дороге он опрокинул стул Ленчика, который в это время привстал и потянулся за огурцом.
Сундук вскочил и выключил свет.
Ленчик в темноте сел мимо стула и, оказавшись на полу, громко выругался по-немецки.
Зудянский отскочил от нашей двери как ошпаренный. Валентин, налетая на мебель, шарил по комнате в поисках шкафа. Наконец, поняв, как говорится, всю тщетность своих усилий, он честно полез в окно.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.