Текст книги "Московская живодерня (сборник)"

– Я стану коннетаблем, де Ту, я стану коннетаблем! – пропел Сен-Мар. – И женюсь на Марии Гонзага. Ты будешь членом Государственного совета, де Ту. А ты, Фонтрай… чего хочешь ты?

Фонтрай стукнул кулаком по столу.

– Отомстить Ришелье!

* * *

Всякая перемена прокладывает путь другим переменам. Так говорил Макиавелли.

Ночной город и не подозревал, какой сюрприз ожидает его впереди, какой подарок собираются преподнести ему три друга: они поклялись идти до конца, каждый по своим причинам: Фонтрай из мести, Сен-Мар из честолюбия, а де Ту… де Те из любви к решению сложных логических задач.

Франсуа Огюст де Ту был сыном известного ученого, историка, друга Скалигера, Жака Огюста де Ту. Избежав в свое время смерти от рук религиозных фанатиков, старший де Ту стал сторонником веротерпимости. Он верно служил сначала Генриху III, затем Генриху IV, работал над Нантским эдиктом.

Младший де Ту, Франсуа, в свои тридцать четыре года уже успел побывать государственным секретарем. К несчастью, однажды он, перенявши от отца широкий взгляд на вещи, позволил себе переписку с опальной герцогиней де Шеврез, чем конечно же заслужил неодобрение Ришелье и был немедленно отправлен в отставку.

Франсуа де Ту пришел домой в крайней задумчивости. Слуга его спал, поэтому пришлось довольствоваться обществом собаки. Паспье, так звали пса, был всегда рад приходу хозяина. В обществе Паспье можно было поразмышлять вслух, не опасаясь, что он донесет мысли хозяина кардиналу. Хотя де Ту не исключал, что кардинал мог бы догадаться о заговоре, даже поговорив с собакой.

– Кардинала не обманешь! – сказал бы он. – Что нос прячешь? Смотри на меня! В глаза мне! В глаза! Да у тебя на морде написано, что твой хозяин заговорщик. Что? Не так?! То-то!

Де Ту понимал рискованность затеи Сен-Мара, но ему было интересно схватиться с самим кардиналом и его шпионами. Особых выгод для себя он не ожидал, но полагал, что двадцатилетнее правление Ришелье затянулось: требуется немного отпустить поводья, чтобы дать Франции больше воздуха. Пора дуумвирата проходит. Что же будет? Что беспокоит тебя, Франсуа?

Де Ту бросил мяч, и Паспье помчался за ним. Принес, положил между передними лапами и, ожидая игры, склонил голову набок, внимательно следя за каждым движением хозяина. Де Ту выбил мяч ногой, Паспье стремглав рванулся за мячом, схватил зубами, опять принес и замер, посматривая то на мяч, то на хозяина, только хвост подрагивал от возбуждения.

Де Ту вздохнул и взъерошил ему шерсть.

– Эх ты! Тебе бы только играть! Это не игра, понимаешь? Сен-Мар и Фонтрай ослеплены собственными амбициями и эгоизмом. Думают, избавятся от Ришелье, и все пойдет как по маслу. Хотя нет, Фонтрай не дурак, подружился с Мазарини. После смерти отца Жозефа Мазарини стал если не «серым», то по крайней мере «сереньким кардиналом». Жюль Мазарини. Аккуратно идет к власти, мягко. Смена. Что о нем знают? Умный, что-то пишет под псевдонимом, в молодости в театре играл. Не кого-нибудь, самого Лойолу, первого из иезуитов. И не француз. Итальянец. Отец из разбойничьей Сицилии. Знают, но не обращают внимания. Ему это только на руку.

Де Ту пошевелился, и Паспье успел носом прижать мяч к полу.

– Политик! Как провел мирные переговоры в Савойе, в этом королевстве сурков! Мягко стелет, да жестко спать. Внешним врагам спуску не даст. Австрийских и испанских Габсбургов сюда не пустит. Во Франции должна быть суверенная монархия. Еще почище Ришелье будет. И буржуазии и провинциальной знати крылышки подрежет. А что? Французской крови не жалко. Правители с юга, они все такие. Екатерина Медичи крови не жалела. Мария Медичи тоже. Да что говорить, моего отца в гроб свела!

Де Ту махнул рукой. Пес вскинулся и запрыгал на месте, де Ту поднял голову.

– Однако выглядит гуманистом. Те, кто поумнее, уже на него работают: поэты, драматурги. Буаробер, Вуатюр, наша Сафо – Мадлен де Скюдери. К Корнелю он благоволит, даром что Ришелье того оттолкнул, в академию не пустил. Но сам держится в тени. Хитрый, скромный, красивый. Не такой откровенно резкий, как Ришелье, его патрон, но и не такой скрытно инфантильный, как король. Хотя, кажется, королю он ровесник. Что гав-гав? Хочешь сказать, да здравствует король! Правильно! Король есть король, даже если он никак не может прийти к внутреннему согласию. Давай, Паспье! Где наш мячик? Мячик! Где мячик?!

* * *

Небрежение военным искусством является главной причиной утраты власти. Так говорил Макиавелли.

Царство света – середина лета. Июль. Какое теплое слово! В нем нет звенящего «н», отдающего звоном дождя в забытом на улице пустом ведре, в нем нет царапающего «г», которое тщится напомнить пышущей зрелости о ждущем впереди погосте. Теплое, легкое, янтарное слово.

Дорожки перед домом в Рюэйе нагрелись, но под крышей не жарко: одновременно уютно и просторно. Высокие окна в сочетании с высокими потолками дают много света и приятную тень в глубине комнат.

– Монсеньор, приехал маршал Ла Мейере.

– Я его жду.

Маршалу около сорока, он среднего роста, ничем не примечателен внешне.

– Входи, Шарль!

– Дорогой кардинал! – Маршал может позволить себе не церемониться, ведь кардинал Ришелье приходится ему двоюродным братом. – Зачем звал?

После обычных расспросов кардинал перешел к делу.

– Послушай, Шарль, помнится, ты хвастал, что у тебя есть один малый, англичанин, который попадает с двухсот шагов в монету.

– Да, приблизительно так.

– Мне он нужен. Ты можешь его доставить ко мне, скажем, завтра днем? Хочу его испытать.

– Разумеется! Только мы приедем в карете.

– Есть разница?

– Для меня нет. А для него, думаю, да. Иначе будет дрожать рука.

Примерно в это же время следующего дня Ришелье с интересом рассматривал необычное ружье, которое привез с собой англичанин. К ружью была прикреплена небольшая подзорная труба, а на стволе имелось специальное приспособление, которое теперь все называют мушкой.

Англичанин объяснил, что ружье сделал его отец по чертежам одного охотника из Канады. Дальность стрельбы обеспечивалась небольшим весом пули, которая тщательно изготавливалась вручную, полировалась и была больше похожа на каплю, чем на обычную мушкетную пулю. Но главный секрет таился внутри ствола: там проходил чуть скошенный желобок, он заставлял пулю лететь, вращаясь вокруг ее продольной оси.

Кардинал, специалист в военном деле, в молодости окончивший военное училище, сам превосходно владевший конем и оружием, чрезвычайно заинтересовался рассказом солдата. Оказалось, что подзорную трубу отец англичанина додумался сделать сам. Для этого он воспользовался чертежами одного итальянца по имени Галилей. Ему же пришла в голову идея приладить на конце ствола большую вертикальную мушку и оптически совместить ее с подзорной трубой.

Ла Мейере обратил также внимание кардинала на необычную шпагу, которой был вооружен англичанин. Когда ее извлекли из ножен, стало видно, что она слегка искривлена и заточена только с одной, внешней, стороны.

– Такую шпагу отец научился ковать у венгров, – сказал англичанин. – Чтобы отковать такой клинок, нужно выполнить не меньше восьмидесяти различных операций.

– Дороговато! – сказал кардинал, разглядывая шпагу.

– Зато рубит так, что может разрубить всадника от плеча до самого… до самого седла, – сказал маршал.

– Венгры называют ее саблей.

– Саблей?

– Да, саблей, – кивнул англичанин. – Такие еще умеют делать только в горах Кавказа даргинцы, вернее, совсем небольшое племя, которое называет себя племя урбуган.

– Урбуган? Никогда не слышал. Ты слышал, Шарль?

– Я даже не помню, где находятся эти Кавказские горы. Впрочем, возможно, я никогда этого и не знал.

– Сколь многого мы еще не знаем, Шарль! Жаль, что уже нет Кампанеллы! Мы с ним говорили о многих вещах. Урбуган. Такой народ мог бы жить в его «Городе Солнца».

Кардинал помолчал. Солдат и маршал тоже почтительно молчали.

– Да, однако мы отвлеклись от главного! – повернулся к ним Ришелье. – Готовы ли вы, месье, продемонстрировать нам силу вашего мушкета?

– С удовольствием, монсеньор, – сказал англичанин и принялся заряжать свое ружье.

Справедливости ради следует сказать, что это заняло немало времени.

Пока он заряжал ружье, в конце дорожки к стволу дерева прикрепили монету. Наступила тишина. Англичанин лег на землю, примотал левую руку к ружью ремнем и прицелился. Кардинал и маршал, как ни вглядывались, не могли разобрать, где находится металлический кружочек. Лишь изредка, когда ветер шевелил листву на деревьях, монета давала о себе знать случайным лучиком света. Все затаили дыхание.

Наконец грохнул выстрел. Из-за дыма видимость пропала. Привычно запахло пороховой гарью. Англичанин встал. Но, не дожидаясь его, оба вельможи поспешили к дереву. Монета лежала на земле. Она была сильно повреждена.

– Вы поступили весьма учтиво, месье, – сказал кардинал, разглядывая изуродованный кусок металла. – Вы попали в край, не затронув королевский профиль. Я получил искреннее удовольствие!

– Я же говорил, говорил! – возбужденно размахивал руками Ла Мейере.

Англичанин скромно опустил глаза. Кардинал положил руки им на плечи.

– Поедете на границу с Фландрией к маршалу Шатийону, – веско сказал он. – Месье поедет с важным поручением. Ты отправишься с ним, Шарль. Тебе ведь все равно по дороге. В чем будет заключаться поручение, я скажу позже, но вы получите особые полномочия. Будете вознаграждены, месье, не сомневайтесь. Если выполните возложенную на вас задачу, станете богатым человеком, сможете открыть свое дело в Париже. Вы, я вижу, хорошо разбираетесь в передовой военной технике.

Англичанин молча поклонился. Он был немногословен и терпелив.

– Так мы едем воевать? – спросил маршал.

– Вы едете охотиться, мой друг. И, поверьте, охота предстоит трудная и опасная. Вы охотник, месье? – кардинал повернулся к англичанину.

– Ради тренировки, монсеньор, я охотился на бекасов.

– А, так вы охотник на бекасов? Как по-английски будет «бекас»?

– Снайп, монсеньор.

– Снайп? Хорошо! А охотник на бекасов?

– Снайпер.

– Снайпе? Отлично! С этого дня, месье, вы мой агент под шифром Снайпе. Пойдемте в дом, господа, там все и обсудим.

* * *

Большая часть людей довольствуются жизнью, пока не задеты их честь и имущество. Так говорил Макиавелли.

Поздним вечером того же дня, когда зной, высушив Париж, ненадолго оставил город, трое молодых людей вышли на перекресток улиц Сухого Дерева и Сент-Оноре.

– Тебе куда, Сен-Мар? – Фонтрай внимательно огляделся.

– Полагайся на нюх, Фонтрай, – сказал де Ту, – всегда полагайся на нюх. Нос говорит нам, что Сен-Мар решил посетить Марион Делорм. Чуешь, как он надушился? Мой пес задохнулся бы!

– Быстро же ты забыл мадемуазель де Шемро, Сен-Мар!

– Ничего я не забыл. Просто его величество так ревновал ее ко мне, вернее, меня к ней, вернее, себя к нам… так ревновал, что, отчаявшись, не нашел ничего лучшего, как отправить ее в изгнание.

– Зато теперь ты в отчаянии полностью посвятил себя принцессе Гонзага, – сказал Фонтрай.

– Ах! Если бы не кар… если бы не один высокопоставленный господин!

– Поэтому ты в полном отчаянии бежишь к Марион Делорм.

– Она такая красавица. И любит меня. Кар… этот господин ненавидит ее. И принцессу ненавидит.

– Надеюсь, не только его ненависть привлекает тебя в этих красавицах? – сдвинув шляпу набекрень, спросил де Ту.

– Этот сластолюбец, – зашептал Сен-Мар, – не мог пройти мимо Марион Делорм. Марион сказала мне, что не видывала более скучного поклонника. Он строит планы даже под одеялом.

– Где же здесь сластолюбие?

– Как ты не понимаешь, Фонтрай! – воскликнул Сен-Мар. – Ему нужно, чтобы самые красивые женщины падали в его объятия, чтобы были готовы отдать ему тело и душу. Вот что ему нужно.

– А как же твоя принцесса? Помнится, он посадил ее в Венсенский замок, а чтобы ей не было скучно, он посадил и ее мать, герцогиню де Гиз. Неужели он отправил в заключение таких особ только за то, что к твоей Марии посватался в то время ваш разлюбезный герцог Орлеанский? – спросил дотошный де Ту. – Впрочем, ты, Сен-Мар, тогда еще пешком под стол ходил и не можешь этого помнить.

– Помнить не могу. Зато знаю! Мне Мария все рассказала. Если бы здесь не было личного, стал бы он стараться? Уговаривать короля? О чем ты говоришь!

– Расскажи, Сен-Мар! – загорелся Фонтрай. – Расскажи! Мы должны все знать об этом, с позволения сказать, кар-кар… политике в рясе.

Сен-Мар посмотрел на своих друзей. В полумраке они замерли, как древние евреи, внимающие Моисею.

– Хорошо! Но только из соображений политики! Не перебивайте!

– Мы немы, как камни, и слушаем тебя, будто ты сам Катон-старший.

– Когда Марии исполнилось шестнадцать, – начал Сен-Мар, – кар… этот господин положил на нее глаз. Мария была тогда очаровательна, как нераспустившийся бутон. Она была… ну, в общем, сами понимаете. И вот однажды, когда Мария явилась к нему с какой-то просьбой, он принял ее лежа в постели.

– А что, остроумно! – воскликнул Фонтрай. – Картинка та еще!

– Ослоумно! Господин кар… эта скотина предложила ей подойти поближе, потому что якобы плохо слышит. Эта… этот господин откинул одеяло, решив поразить ее своим торсом бойца, а не прелата. Представляете? Засохший сыр в блюдце с молоком!

– Ну и?..

– Когда она подошла, опустив глаза, он взял ее за руку и хотел усадить на постель.

– Мария, она покраснела?

– Мария – ангел, – ответил Сен-Мар, – носитель всех добродетелей. Придя в себя, она вырвала руку и выбежала из комнаты.

– Какая невероятная стойкость!

– Какое самообладание!

– Смейтесь, смейтесь, друзья. Но Марии было тогда вовсе не до смеха. Кар… этот господин был в бешенстве и сделал все, чтобы засадить Марию в Венсенский замок. Нашел предлог, что она может некстати выйти замуж за Гастона Орлеанского.

– И король согласился?

– Сначала и слышать не хотел. Но политические аргументы сделали свое дело. В конце концов кар… этот господин уломал короля. «Брак, – говорил он королю, прикрыв глаза, – есть дело государственной важности!» Если бы король знал истинную причину… Но в той сцене с постелью участвовали только двое.

– Неужели, – спросил Фонтрай, – его величество, такой умный, поверил такой ерунде?

– Его величество конечно же умен, – ответил де Ту, – но он предпочитает жить не своим, а чужим умом и, пуще того, чужой глупостью.

* * *

Трудностям, с которыми сопряжен всякий заговор, несть числа. Так говорил Макиавелли.

Однако, сверх ожиданий, планы заговорщиков не были столь несбыточными.

В начале августа к Седану подошла имперская армия генерал-фельдмаршала Ламбуа, основу которой составляла опытная испанская пехота. Армия соединилась с большим отрядом графа де Суассона: он фактически развязал гражданскую войну во Франции. «За короля, против кардинала» было начертано на его знаменах.

При поддержке империи у графа Суассона появились шансы военным путем сбросить одиозного премьер-министра. Двенадцать тысяч бойцов, среди которых были французы, испанцы и даже немцы и славяне, неудержимым потоком двинулись на Париж.

В Париже заговорщики ждали сигнала. Если следовать мемуарам кардинала де Реца, он, тогда еще молодой человек, искренне преданный Суассону, со своей стороны сделал многое, чтобы подготовить выступление добропорядочных горожан, нищих и всякого сброда. Надо было перерезать коммуникации, захватить мосты, выстроить баррикады. Вместе с войском Суассона это заставило бы короля наконец убрать Ришелье с политической сцены. Слишком долгое правление ожесточило знать и исчерпало терпение народа.

«Всякий сброд», конечно, не делал погоды. Просто его участия избежать невозможно. Он все равно выступит: не на той, так на другой стороне. Куда важнее, что к выступлению были привлечены видные чиновники, скажем помощник генпрокурора Пармантье, аудитор Счетной палаты л’Эпине и другие. За ними тянулись отряды городской милиции. В зону особого внимания входили территории, примыкающие к городскому рынку.

Кроме того, в заговор посвятили видных узников Бастилии, людей уважаемых и богатых. Двери темницы должны были раскрыться, а узники с отрядами преданных дворян выйти на улицу Сент-Антуан.

Ждали только известия о выигранной битве. Армия Суассона и Ламбуа шла на Париж. Чтобы ее перехватить, навстречу выдвинулась стоявшая на реке Маас армия маршала де Шатийона, по численности примерно равная армии противника. Шатийон перерезал ей путь. Он разбил лагерь в деревне Ла Марфе.

К вечеру противник показался далеко на вершине холма и остановился.

Ночная прохлада опустилась на замершее в тоске пространство. Туман скрыл от глаз жиденькие костры, выпил звуки. Лишь на пустом поле переговаривались потревоженные перепела: «Тррю-тррю…», а в ответ «Вааа-ваа…», а потом «Пить-перепить…»

И опять: «Тррю-тррю…», а в ответ – испуганная тишина…

Еще до восхода солнца, в пепельной мгле, стали строиться войска Ламбуа. Они строились в традиционные испанские терции – мощные квадраты, ощетинившиеся длинными пиками. Впереди занимали места ветераны, одетые в стальные нагрудники.

Однако нагрудники плохо спасали от французских кирасиров, кони которых весили три четверти тонны. С доспехами лошадь и всадник по весу равнялись весу легкового автомобиля. Этот «автомобиль» со скоростью пятьдесят километров в час врезался в толпу людей, которые изо всех сил старались остановить его. Пики разлетались в щепки.

Нет, все же это была не толпа, а специально подготовленные, построенные в терцию воины. Терция принимала на себя удар сразу нескольких «автомобилей», потом еще и еще. Они прорывались через три-четыре шеренги пикинеров, и, если конь еще оставался на ногах, а всадник в седле, пехота получала сверху ужасные раны, но не переставала тыкать копьями в лошадь и всадника. А всаднику надо было продержаться секунды, пока на терцию не налетит следующая волна его товарищей, вгрызаясь все глубже и глубже в середину квадрата.

Чтобы хоть как-то защитить пикинеров от конницы, всадников встречали залпом мушкетеры. Они строились в шесть шеренг. Первые два ряда с колена и стоя в полный рост пытались сбить первую волну кавалеристов. Затем стреляли два следующих ряда. Могли успеть выстрелить и еще два ряда, но не всегда. Убойная дальность мушкетов – сорок, от силы пятьдесят метров, то есть через три секунды всадники уже здесь. Наступала очередь пикинеров защищать своих соратников, ибо перед конницей пешие мушкетеры были практически беззащитны.

Но и без мушкетеров пикинерам приходилось туго. Терции, не имеющие ружейного прикрытия, конники беспрепятственно расстреливали из пистолетов и карабинов. Это называлось «караколе». Карусель. Такие всадники-пистольеры получили специальное наименование: рейтары. Имея тяжелое вооружение, после караколе они легко могли рассеять потрепанные терции пехоты.

Взаимодействие мушкетеров и пикинеров было важной частью военного искусства. Позже штык объединил мастеров ружья и пики.

Маршал Шатийон, опытный воин, внук адмирала Колиньи, в свои пятьдесят семь вовсе не был консерватором и отдавал должное тактике всех родов войск, которую с успехом применил в Тридцатилетней войне шведский король Густав-Адольф.

Шатийон отказался от громоздких и малоподвижных терций и сделал ставку на огневую мощь мушкетеров. Пикинеры должны были их прикрывать. У него была также конница, отряд в 800 кирасиров, которым разрешалось выпалить из пистолета, но только первым двум шеренгам, налетающим на испанские терции. В основном же следовало полагаться на пробивную силу стальной кавалерии.

Несмотря на то что испанцы всегда по праву гордились своими скакунами, у Ламбуа конницы почти не было, лишь небольшой отряд хорватов. Суассон располагал конным отрядом мятежных французских дворян и отрядом драгун – конных аркебузиров. Последние использовали лошадей только для того, чтобы выехать на огневую позицию, спешиться и начать стрельбу. Лошади их были совсем не боевыми.

Кони кирасиров Шатийона – совсем другое дело. От них зависела жизнь всадника. Жеребец должен быть не только обучен, но и зол. В бою у него должно быть соответствующее настроение и азарт. Без злости, настроения и азарта нельзя. Иначе, увидев перед собой лес пик, зная, что это грозит ему большими неприятностями, конь мог некстати спросить себя: а с какого перепугу мне на них прыгать? Эта здравая мысль заставила бы его внезапно остановиться на всем скаку прямо перед остриями копий, и тогда всадник, покидая седло, редко долетал до середины квадрата, поспешно принятый копьями первых шеренг.

Если всадника убивали, кони, обычно, тут же утрачивали всякий интерес к бою и стремились покинуть ристалище, но были и такие задиристые, что продолжали драться в одиночку, без хозяина.

Кавалерия Шатийона готовилась к атаке. Предрассветная влага гасила тележный скрип сотен повозок, уходящих подальше от поля боя. Еще бы – каждая армия ежедневно съедала по десять тонн хлеба и четыре сотни коров, выпивала по двадцать тысяч литров пива. Лошади выпивали больше двух тысяч ведер воды и съедали пять тонн овса, не считая грубых и сочных кормов, то есть сена и травы.

Несмотря на регулярное питание, находились солдаты, которые не могли удержаться, чтобы не пограбить местное население. Французские военачальники относились к этому строго. Шагающая в полутьме на позиции пехота невольно поворачивала головы к старому дубу. Он зловеще выплывал из тумана, увешанный по кругу, как люстра, пойманными за вчерашний день мародерами.

Пора начинать бой, пока не наступила жара. Солнце лишь краем глаза косило на поле, уставленное квадратами пехоты. Утренний туман все еще покрывал построенную внизу кавалерию Шатийона. Испанские ветераны, стоящие в первых рядах своих терций, вглядывались в низину и зябко поеживались.

Шатийон мог за ночь выбрать позицию более удобную для атаки, но решил не суетиться, дать отдохнуть себе и войску. Кони в строю нетерпеливо перебирали ногами, помахивали хвостами, фыркали, их крепкие шеи тянули поводья из рук кирасиров. Чуть шевелились флаги. Все замерло, даже солнце присело на корточки за дальним лесом.

Шатийон махнул рукой знаменосцу. Знамя колыхнулось и двинулось вперед. Припавший ухом к траве испанский пехотинец вскочил на ноги и крикнул: «Кабальерос!» – и все почувствовали, как дрогнуло сердце и под тысячами копыт дрогнула земля. Тяжелая конница Шатийона с рыси перешла в галоп.

Солнце не утерпело и высунулось из-за леса. Терции на склонах увидели, как идут на них снизу галопом кони тяжелой французской кавалерии. Бесчисленные блики от кирас и шлемов, широких шпаг и отполированных пистолетов слепили глаза. Всадники скакали молча, и на фоне нарастающего гула, сродни с гулом землетрясения, не было слышно ни скрипа седел, ни бряцанья железа, ни храпа лошадей, ни еканья селезенки – только нарастающий гул стеной идущей к берегу волны. Если бы конная лавина скатывалась вниз, ее нельзя было бы удержать никакими средствами. Однако скакать вверх коням было нелегко.

Когда стали видны сосредоточенные лица первого ряда кирасиров, готовивших пистолеты, мушкетерское прикрытие терций произвело свой первый залп. И неожиданно для всадников тут же первые ряды пикинеров присели, и из-за их голов ударил в упор второй залп, почти слившийся с первым. Этот совместный залп огня, который брызнул из длинных ружей, произвел опустошительное действие на атакующую конницу.

Оглохшие пикинеры сквозь черный дым видели, как падают, нет, – рушатся всадники, как уцелевшие кони, брыкаясь, разбегаются в стороны, как подстреленные животные, скользя по траве, подкатываются к их ногам, как, вращаясь вместе с тяжелой шпагой, летит в их ряды оторванная мушкетной пулей рука кирасира. Все это они могли видеть лишь мгновение: перед ними были уже следующие ряды озверевших кирасиров.

Терции теперь не представляли собой правильного квадрата: впереди образовалась преграда из раненых и мертвых людей и лошадей. Часть из них дергалась в агонии. Всадники вонзали шпоры, чтобы перепрыгнуть эту бьющуюся, пульсирующую массу, не дать возможности мушкетерам произвести выстрел. Кто-то стрелял одиночными, лошади прыгали, спотыкались, скользили на лужах крови, били копытами, расталкивали пикинеров, даже хватали зубами древки копий: уж очень им не нравились эти человеческие игрушки. Забрызганные красными каплями конники кололи, рубили направо, налево, направо, налево… а снизу, с упорством живых, с упрямством умирающих, в них тыкали и тыкали пиками, и каждый раз стальное острие окрашивалось порцией свежей крови. Терции стояли насмерть, а с фланга уже мчалась на подмогу хорватская кавалерия. Кирасиры, теряя товарищей, отступили. Терции перестроились и сверху вниз покатились на пехоту Шатийона. В первом ряду меченосцы, чтобы отрубать пики французским пикинерам.

Ламбуа и Суассон поняли, что сражение выиграно. Кавалерийский отряд графа преследовал отходящие полки Шатийона. Лишь один полк, закрепившись за изгородью, все еще оборонял каменный амбар на краю деревни.

Солнце облегченно встало во весь рост, и сделалось по-настоящему жарко. К Суассону, наблюдающему за неприятелем, со стороны деревни, несмотря на незатихающую канонаду, уже спешил паж с кувшином воды. Кажется, все! Суассон с пистолетом в руке тронул коня навстречу пажу, взял кувшин и, с шиком подняв козырек шлема дулом пистолета, поднес кувшин ко рту.

И в этот момент произошло невероятное. Едва паж отъехал к свите Суассона, ему показалось, что граф вскрикнул. Свита, смотревшая в спину Суассону, видела, как он дернулся, выронил пистолет и упал с седла на землю. Видевшие могли поклясться, что пистолет случайно выстрелил. И никто, никто не заметил, как секундой ранее на расстоянии четырех мушкетных выстрелов, из слухового окна на чердаке амбара вырвалось чуть заметное ружейное пламя. Дым взвился над окном и тут же растаял.

Когда подскакали к лежащему Суассону, когда перевернули тело, увидели на лбу под полосой от шлема небольшое пулевое отверстие. Их военачальник был мертв.

Последние остатки войска Шатийона ушли. Поле битвы осталось за мятежниками. Однако злосчастный выстрел поставил точку на столь успешно начавшейся операции. Это был тот редкий случай, когда выигранная битва имела следствием проигранную войну, ибо со смертью Суассона поднятая им гражданская война была проиграна.

Париж притих, герцог Буйонский вернулся к себе в Седан, а Ламбуа со своими силами не мог оставаться во Франции, тем более что к Ла Марфе уже спешили с войсками маршал Ла Мейере и генерал-лейтенант де Гиш, будущий герцог де Грамон. Оба – безусловные сторонники Ришелье. Первый, как мы знаем, был его кузеном, а второй – женат на его двоюродной племяннице. Не стали по известным причинам беспокоить тогда еще молодого, но уже славного Тюренна, который приходился герцогу Буйонскому братом и позже снискал себе славу самого знаменитого французского полководца донаполеоновских войн.

Отступающий Шатийон сразу же послал гонца в Париж, поэтому первые часы после прибытия гонца Ришелье провел в страшной тревоге. Дорога к столице для мятежников был открыта. Кардинал чувствовал, что и его путь уже измерен, и не находил себе места. Это продолжалось до той минуты, пока второй посланник не привез более обстоятельное донесение. В нем содержалось известие о странной гибели Суассона, главы всего предприятия.

Гонец ушел, а Ришелье приблизился к зеркалу. Улыбка Джоконды отразилась в стекле.

– Случай на стороне того, кто его призывает! Мы с вами хорошо поработали, месье Снайпе!

Что же произошло с Суассоном? Он утонул? Застрелился? Пал в неравной схватке с разбойниками. Не важно! Его больше нет!

* * *

Мало быть львом, надо быть подобным лисе, чтобы обойти капканы. Так говорил Макиавелли.

– Я тебя предупреждал, – говорил де Ту Сен-Мару, – Ришелье не мальчик. У тебя не было столько женщин, сколько он пережил заговоров. Не так просто его свалить.

– Но у нас есть ты, де Ту!

– Это верно! Не переживай! Все еще только начинается. Главное, никто не пострадал, кроме Суассона. Никто никого не выдал. Герцога Буйонского в наказание отправили воевать в Северную Италию. Ну и что? Подумаешь! Ты давай, продолжай обрабатывать короля.

Сен-Мар вернулся к королю. Однажды во время бурного объяснения с Людовиком, в кабинет зашел адмирал де Брезе, имевший право входить к королю без доклада. Спор касался кардинала, и Брезе, поняв, что его присутствие не к месту, спешно вышел. Де Брезе был женат на сестре Ришелье, но честь не позволяла ему сделаться доносчиком. Тогда он стал искать встречи с Сен-Маром, чтобы убить его на дуэли. Он даже задержал свой отъезд в Брест, где его ожидал флот для похода на Барселону. Хуже всего было то, что в течение нескольких дней он никак не мог найти Сен-Мара. Кардинал строго выговаривал ему за задержку с отъездом. Пометавшись, де Брезе перед дорогой все-таки открылся государственному секретарю Нуайе. В итоге кардинал кое-что узнал о намерениях Сен-Мара и позиции короля и насторожился.

Это было для Ришелье очень серьезно. Если король взбунтуется, отставка неминуема. Кардинал болел, король, кстати, тоже. Болезнь короля беспокоила Ришелье больше, чем его собственная. Хотя он чувствовал, что ему недолго осталось, покидать свой пост сейчас он считал шагом крайне несвоевременным, даже преступным. Он видел, как на ковровое политическое покрытие с тревогой ступила женщина. Анна Австрийская. Она, как кошка, осторожно, с остановками, не отрывая глаз от цели, завороженно шла к власти.

Рано, рано она двинулась, не понимает, безумная, что без короля и кардинала ее съедят и не поперхнутся. Если только он, Ришелье, не успеет подготовить себе преемника, а ей советчика. Не понимает, что его болезнь и болезнь Людовика меняют всю картину. Теперь он, кардинал, ей друг, а не враг. Ведь случись что, Гастон Орлеанский, этот щеголь, фантазер и предатель, политик, способный только на то, чтобы вернуть страну во времена последних Капетингов, упустивших вожжи власти, уготовит ей и наследнику какую-нибудь печальную участь. Ах, если бы еще несколько лет!

На севере все налаживается. Ламбуа разбит маршалом де Гебрианом. Гебриан вошел в Вестфалию, прошел Саксонию, захватил Кельн и вернулся в Эльзас.

Стоит задача закончить с Южными провинциями. Решить вопрос с Руссильоном. Оттеснить испанцев за горные вершины Пиренеев. Нет, нельзя сейчас болеть.

Все ждали, когда его величество поправится. Тогда можно начинать южную кампанию. Убегая от наскучившего короля, Сен-Мар искал развлечений у Марион Делорм.

Прекрасная Марион со всей своей страстностью поддерживала планы Сен-Мара. Свергнуть самого кардинала! Неслыханное предприятие!

В декабре Фонтрай отправился в Испанию. Ради власти заговорщики обещали закончить войну с Испанией, ей возвращались все аннексированные территории. Франция разрывала союзнические отношения с протестантскими государствами. Секретным протоколом устанавливались новые правители: Гастон – король, Сен-Мар – премьер-министр. Де Ту, де Ту, твою бы голову, да на службу кардиналу, зачем он выгнал тебя из государственных секретарей. Правильно говорил король: не спеши наживать врагов.