Текст книги "Липгарт: Создатель «Победы»"

Мы ни разу не ссорились с Вами, и ни разу не было между нами непонимания, всегда, и до войны, и когда мы работали вместе, и после, я любовался Вашей эрудицией, тонким пониманием самых сложных инженерных вопросов, блестящей памятью, способностями организатора, глубоким знанием производства и технологии и еще – чуткостью к людям, к их нуждам, заботливостью и отзывчивостью.

Много хорошего можно было бы вспомнить о нашей совместной работе, но главное, что сохранилось в памяти, – это наша дружба и полное взаимопонимание с полуслова. Уверен, что не только я, а и все работавшие с Вами испытывают к Вам чувства признательности и благодарности.

Искренне желаю Вам, дорогой Андрей Александрович, здоровья и никогда не покидавших Вас бодрости и непримиримости.

Такие же пожелания с теми же чувствами передают Вам наши конструкторы, испытатели и работники опытного производства».

В семье этим поздравлением дорожили особенно – все папки с приветственными адресами были сложены в стопку и хранились в шкафу, а папка с письмом Астрова лежала отдельно, в ящике письменного стола.

Ответное слово юбиляра было напечатано в газете «За передовую технику» 24 июня: «В связи с моим 70-летием я получил от многих организаций, заводов, научно-исследовательских институтов и втузов, а также от друзей и товарищей по работе телеграммы и письма с теплыми сердечными поздравлениями и пожеланиями. Оказанное большое внимание весьма меня растрогало и доставило много радости. Не имея возможности ответить каждому отдельно, я приношу через газету мою искреннюю душевную благодарность всем, кто так щедро одарил меня теплотой и лаской».

Полноценную нагрузку в должности замдиректора НАМИ Липгарт нес до октября 1969-го. А в МВТУ, на кафедре М-10 «Колесные машины», работа «по полной программе» продолжалась еще несколько лет. Двадцатилетие Липгарта (1953–1973) на кафедре вспоминают как целую эпоху. При нем были развернуты опытно-конструкторские работы по новым направлениям, резко возросло число аспирантов. Автор того самого стеклопластикового микролитражного купе, доктор технических наук Валерий Сергеевич Цыбин так вспоминал своего учителя: «Самое главное качество Липгарта – чрезвычайно высокий профессионализм. Он знал любые автомобили совершенно досконально. Он и от других требовал знания машины. Считал, что каждый автомобилист должен уметь ездить, должен “ощущать машину”… Требовал полной самоотдачи в работе, преданности делу».

Несмотря на огромный опыт выступления перед разными аудиториями, от водителей до руководителей государства, Андрей Александрович никогда не читал в своей alma mater лекций и вообще «теории» всегда предпочитал «практику». Его фраза «Если ты знаешь – ты можешь сделать, а если ты не можешь сделать – значит, ты не знаешь» стала крылатой. Липгарт резко возражал против прохождения практики студентами МВТУ на каком-то одном предприятии, ратовал за то, чтобы будущий инженер успел познакомиться с как можно большим количеством заводов. Коллег восхищало и поражало то, что профессор сам превосходно знал возможности всех автомобильных предприятий страны и мог мгновенно ответить, что именно под силу тому или иному заводу, а что – нет.

По примеру старых преподавателей ИМТУ, требовавших от студентов знания иностранных языков, Андрей Александрович также подчеркивал необходимость чтения в оригинале иностранной технической литературы, знакомства со всеми важными новинками зарубежной техники. Для того чтобы понять уровень будущего конструктора, Липгарту было достаточно задать ему один-единственный вопрос по чертежу. Сталкиваясь с бездарностью, он мог быть резким, нетерпимым. Бывший аспирант Липгарта Владимир Алексеевич Галашин вспоминал: «У Андрея Александровича был вовсе не ангельский характер, напротив, крутой, жесткий, если речь шла о разгильдяйстве, непростительном отношении к работе. Он не был лишен чувства юмора, но лишних, отвлекающих разговоров не любил».

Оставил заведование кафедрой он в 1973-м. 12 сентября этого года, будучи на даче, умерла Анна Панкратьевна – и в Липгарте как будто выключили что-то. Все, кто знал его, отметили: и без того немногословный, замкнутый Андрей Александрович стал еще более закрытым. Старая, еще по Дурперу соседка Елена Алексеевна Уткина вспоминала, как он справлялся с горем сразу после утраты:

«Прямо на похоронах Андрей Александрович попросил поехать пожить на даче. Меня он отвез вместе со своей сестрой Марусей. Там мы прожили втроем около 20 дней. Вернулись в Москву 10 октября. Помню, как Андрей заботился о нас с Марусей. Чтобы не озябли, топил печи и все спрашивал, не холодно ли нам.

Я и раньше знала, что Андрей любит цветы, но тогда в Болшево наяву убедилась в этом. Несмотря на постигшее его и семью горе, он занимался цветами на даче. Луковицы гладиолусов распределялись по сортам в марлевые мешочки. Я составляла опись в особой тетради: сколько каких луковиц собрано. Мешочки с луковицами Андрей подвешивал для просушки в коридоре, а затем их увозили в Москву на зимнее хранение.

Эта точность в учете урожая цветов меня поразила. Может быть, таким образом Андрей пытался уйти от мучительной беды – потери жены? Не знаю. Мы с Марусей стряпали нехитрый обед и старались как-то скрасить его жизнь…»

Глава восьмая. Сад жизни (1973–1980)

Эта глава посвящена последнему семилетию жизни Андрея Александровича. И главным местом ее действия будет не завод, не коридоры НАМИ или МВТУ, а дача. Точнее, сад, которому наш герой в последние годы уделял внимания не меньше, а может, и больше, чем в свое время автомобилям. Именно с ним в последние годы будут связаны главные хлопоты и заботы Липгарта, его радости и огорчения.

Подготовка к дачному сезону начиналась весной. Андрей Александрович составлял аккуратные списки – что нужно будеть сделать по флоксам, пионам, тюльпанам и другим цветам. В сопровождении зятя ездил на Центральный рынок, где приобретал редкие сорта гладиолусов. Каждому сорту был посвящен отдельный мешочек из марли, к которому прилагалась рукописная бирка с указанием сорта, числа луковиц и «деток». При помощи сына Ростислава луковицы протравливали раствором марганцовки. Посадка луковиц производилась скрупулезно в один и тот же день – 2 мая, вне зависимости от погоды или наличия других дел.

Не каждый ботанический сад мог похвастаться такой коллекцией гладиолусов, как болшевская дача Липгартов. Тут были и огненно-красные с лиловой каймой «Тандербёрды», и ослепительно-белые гигантские «Серебряные зеркала», и сиренево-розовые «Парижанки», и фиолетово-синие «Памяти Патриса Лумумбы», и малиново-красные «Непревзойденные», и ярко-лавандовые «Лавандер Бьюти»… Сто семьдесят девять сортов!.. Он, без сомнения, был одним из наиболее выдающихся цветоводов-любителей страны – и было бы справедливо, если бы новый сорт гладиолусов получил бы имя в его честь, «Андрей Липгарт»…

Но господство гладиолусов начиналось в августе, а весна, точнее, конец мая, принадлежала все же сирени. Ее благоухающие волны перетекали с участка на улицу Ульянова и завораживали прохожих, которые иногда робко просили у хозяина сада веточку или черенок (им никогда не отказывали). Часть сортов прибыла в Болшево из Горького, другие – из легендарного сада давнего друга и однокашника Липгарта Леонида Колесникова, в том числе, конечно, и потрясающая «Красавица Москвы». Впрочем, сирень в Болшево почему-то приживалась неважно: болела, начала чахнуть. Пытались поливать, подкармливать, опрыскивать – все напрасно. Приезжал на дачу и сам Колесников, но и великий селекционер так и не смог установить причину болезни растения. Много времени и усилий Андрей Александрович тратил и на то, чтобы прижились на участке вишни, но все было без толку.

Самая горячая пора на даче наступала, понятно, летом. В мае – июне Липгарты переселялись в Болшево на постоянной основе. Переезд был основательный, так переезжали на дачи еще до революции – с чемоданами, книгами, посудой, подушками, стопами постельного белья… До середины 1970-х для этой цели использовали «Победу» и закрепленную за Липгартом от НАМИ «Волгу». Но в 1975-м Андрей Александрович решил продать «Победу» – боялся, что пропадут запчасти для нее (опасения были напрасны, запчасти на М-20 без особого труда можно было найти и в конце 1980-х). Взамен был куплен новенький ВАЗ-2102, «Жигули» – универсал – по оценке Липгарта, «машина очень живая», то есть приёмистая. Они тоже нагружались «до краев и выше».

Переселялись за город не только хозяева дачи, но и дети Андрея Александровича с семьями, и внуки, и тещи сыновей Ростислава и Сергея. Плюс многочисленные гости – московская дальняя родня и приезжие со всей страны, от Горького до Южно-Сахалинска. В среднем набиралось по двадцать – двадцать пять человек. Если же в доме одновременно жило человек десять, это называлось «На даче никого нет». Несмотря на обилие разновозрастных людей со своими привычками и характерами, дачная жизнь протекала дружно, весело, не возникало ни ссор, ни даже сколько-нибудь серьезных разногласий.

Современный дачный быт чаще всего сводится к некой «сиесте», неспешному отдыху в тенечке, максимум – к изготовлению и употреблению шашлыков. Но со словом «отдых» дачная жизнь в Болшево соотносилась менее всего. Для каждого обитателя дома Андрей Александрович находил важное и нужное дело. На огороде требовалось полоть лук, редис и морковь, сажать венгерскую стручковую фасоль (ее сажали строго на день рождения хозяина, 4 июня), опрыскивать деревья от парши, просеивать компост, избавляться от крапивы, устанавливать подпорки под ветви яблонь, рыть аккуратные ямки 60 на 60 на 60 под смородину и пионы, ремонтировать водопровод, чистить сажу в двух печах, колоть дрова, чинить забор, подкрашивать дом и многое, многое другое. Самым лютым врагом садового участка считались одуванчики – на борьбу с ними мобилизовывались все человеческие ресурсы, имевшиеся на даче. Бойцы вооружались вилами, специальными обрезанными с боков лопатами – и вперед!.. Одуванчики требовалось выдрать с корнем (те, кто делал это, знают, насколько это муторная процедура), затем сложить в ведра и сжечь. Но война велась с очень условным успехом – одуванчиков на даче с каждым годом становилось только больше.

Понятно, что далеко не у всех обитателей дачи подобные трудовые мобилизации вызывали энтузиазм и желание немедленно взяться за лейку или лопату, тем более, когда призыв раздавался в разгар игры в шахматы, карты или волейбол. Зять Андрея Александровича вспоминал: «Первая его просьба обычно звучала благожелательно-требовательно. Если он повторял просьбу-приказ, то в голосе появлялись нотки недовольства, раздражения, предупреждавшие разумного человека о том, что третьего распоряжения ожидать не следует, ибо худо будет непослушному “несмышленышу”, имеющему собственных детей старшеклассников или чуть моложе. Его возмущало наше неповиновение, именно не сиюминутным исполнением его просьбы, хотя он отлично знал, что дело будет сделано так, как им задумано». Доходило до того, что иногда внуки прятались на чердаке или крыше сарая и попросту не откликались на призывы дедушки. Но гораздо чаще к нему спешили на помощь, и вовсе не из-под палки.

Далеко не все усилия прилагались для того, чтобы все растущее на участке непременно процветало. Слово старшему внуку Липгарта Андрею Олеговичу Попову: «У нас на участке росли великолепные сосны. Бабушка очень их любила, а дед терпеть не мог. Они всегда что-нибудь затеняли, истощали почву и т. д. Однажды утром я вышел из дома и увидел, как дед ходит вокруг сосны и что-то льет в лунки из лейки.

“Дедушка, что это ты делаешь?” – спросил я.

“Тихо, только бабушке не говори” – ответил дед полушепотом.

Потом я узнал, что лил он раствор мочевины, после чего сосна медленно засыхала. Таким способом он несколько сосен ликвидировал».

Было бы ошибкой считать, что на даче Липгарт занимался исключительно садом. Находили применение в Болшеве и его инженерные таланты, так, в начале 1960-х на даче появилась десятиметровая водонапорная башня, сделанная в НАМИ по заказу Андрея Александровича. Его старший внук Андрей Попов вспоминал, что «процесс ее установки, к сожалению, у меня в памяти не отразился (мне было лет 10–11), но я точно помню, что привез ее грузовик “Шкода”, бескапотный, что по тем временам само по себе было диковинкой. Вода в башню подавалась насосом из колодца, и устойчивое водоснабжение с хорошим напором обеспечивалось по всему участку и в доме. Я уверен, что подобной башни в стране не было. Ее характерной особенностью было то, что ее можно было положить на землю для обслуживания за счет петли в основании. На моей памяти это делалось два или три раза. Башню чистили, красили и ставили на место. Опускали и поднимали ее при помощи обычной строительной лебедки. В 90-е башню продали одному из соседей, и она до сих пор стоит на его участке». Кроме того, на кухне была сделана специальная установка для нагрева воды.

В августе начиналось такое же великое переселение из Болшева назад, в Москву. Андрей Александрович оставался на даче еще весь сентябрь, иногда прихватывал и немного октября. Тогда летний дачный костюм – опрятные брюки с рубашкой (спортивных костюмов и шорт он никогда не носил) – сменялся осенним: пиджаком и неизменной «шкурой», безрукавкой на бараньем меху, сверху обшитой черным драпом.

Остальные приезжали на выходных. Работа кипела уже другого рода: собирали урожай, на малой террасе складировали разобранные по сортам яблоки. Много возни было и с гладиолусами. Им требовалось обрезать стебли, вытащить луковицу вместе с «деткой» из земли и уложить в секционный ящик с сетчатым дном, после чего ящики промывались водой и, когда она стекала, содержимое перекладывалось в дощатые ящики для овощей, предварительно выстланные старыми газетами. При этом нужно было строго следить за наличием бирок. Процедура обычно проходила сырыми дождливыми днями и затягивалась надолго. Луковицы вместе с «детками» отмывали от земли, раскладывали по мешочкам и вешали для просушки у специально натопленных печей. Шла в дело и ботва от гладиолусов, ею укрывали на зиму розы и лилии. Розы оставались во дворе до первых морозов, затем их обрезанные кусты переносили в подвал.

Запирали дачу просто – на английский замок. Никаких сигнализаций, заборов с колючей проволокой, решеток на окнах. Тогда в этом не было необходимости… Разве что местные собаки бродили по двору, погавкивая на случайных прохожих, и то скорее для вида, добродушно.

Приезжали в Болшево и зимой, хотя и нечасто – чистили двор, стряхивали снег с крыши, протапливали печи. За хозяином по пятам ходили соскучившиеся Орёл или Джильда, Дик или Вулкан. Для них Андрей Александрович специально покупал в Москве (иногда объезжая для этого полгорода) кости, кашу «геркулес», привозили им и другие вкусности.

Но и во время «зимовки» в московской квартире продолжалась садоводческая жизнь. Благодаря отключенной батарее в комнате Андрея Александровича поддерживалась постоянная температура +15, поэтому посторонние в ней задерживались ненадолго; исключение составлял старший внук Андрей Попов, по-домашнему Андра, который на постоянной основе делил с дедом тяготы спартанской обстановки. В «андрюшнике», как метко прозвала эту комнату Ирина Андреевна Липгарт, «стояли ящики с гладиолусами, фасолью, ведра с землей, пилы, тиски, ножовки, приспособления для клеймения бирок, сами бирки, молотки – все необходимое под рукой у трудолюбивого творческого человека. Он что-то создавал, над чем-то колдовал в любую свободную минуту дня, а иногда и ночи, в зависимости от настроения». Так вспоминал муж Ирины, ставший затем первым биографом своего тестя.

Иногда населявшие квартиру женщины пытались из лучших побуждений навести порядок в этом творческом хаосе. Хозяина это приводило в сильное раздражение.

– А, черт возьми, опять похозяйничали! – слышалось из комнаты тогда. – Ну кто вас просил?!

И он не успокаивался, пока все не принимало свой обычный, привычный для него вид. Иногда садоводческие дела перемещались и в столовую. Тогда на столе громоздились ящики с луковицами гладиолусов, лежали аккуратно выглаженные утюгом мешочки и тетрадь, куда в алфавитном порядке педантично заносились названия сортов.

В целом же жизнь текла размеренно. Вставал Андрей Александрович рано, делал зарядку, ежедневно принимал душ, тщательно брился и причесывался. Завтракал всегда одинаково – овсянкой на воде и отварной треской или другой дешевой рыбой с морковью и луком, пил кофе. В еде он был совершенно неприхотлив, хотя и имел свой «пунктик» – не ел сливочного масла, вместо него сыр. Конечно, на праздники дома делали богатый стол – обязательно пекли кулебяку, пироги, делали салаты, холодец и пельмени, доставали колбасы и ветчины разных сортов, шпроты и т. п., но поклонником всех этих деликатесов Липгарт не был. Да и вообще не любил застолий, в особенности если для праздничных фотографий нужно было принаряжаться, тем более надевать «иконостас» – ордена и лауреатские знаки. Поэтому на многих старческих «праздничных» снимках вид у него усталый, если не измученный.

Эта измученность имела еще одну причину – несмотря на то что долгие годы здоровье почти не доставляло Андрею Александровичу проблем, в старости он начал страдать бессонницами, с которыми боролся при помощи валокордина и димедрола. Снотворный эффект у обоих препаратов побочный, и с утра Липгарта преследовал тяжелый тормозящий «шлейф», проходивший только после дневного сна. Вспоминает внук нашего героя и его полный тезка, доктор филологических наук Андрей Александрович Липгарт: «Детская память запечатлела образ очень пожилого молчаливого человека, на лице которого почти всегда был оттенок страдания. И еще дед вызывал трепет. Образ был тяжелым для восприятия, и впоследствии мне захотелось понять, чем было обусловлено это страдание. Страдание и недовольство в жизни деда действительно были, мое детское восприятие в данном случае сработало правильно, но обусловлены они были не социальными и не профессиональными факторами, а чисто медицинскими причинами. Сверхпродуктивный мозг, которым был наделен Андрей Александрович, с годами преподнес ему очень неприятный сюрприз в виде постоянных бессонниц и общего ослабления организма. Тело в какой-то момент отказалось адекватно обслуживать этот гиперактивный мозг, и все, кому знакомы подобные состояния, без труда поймут, какие физические страдания мог испытывать обладатель подобного непокорного ума. Сейчас мне кажется, что именно это послужило источником проблем Андрея Александровича в старости. А трепет дед вызывал просто в силу масштаба личности».

Старший внук Липгарта Андрей Олегович Попов вспоминает: «Почти десять лет я прожил с дедом в одной комнате, а вспоминаются какие-то отрывки. Жили и жили, друг другу не мешали. Он был немногословен, я, по молодости, нелюбопытен. Часто по ночам, когда его мучила бессонница, он брал какую-нибудь книжку, что валялась у меня на столе (неважно что – приключения, детектив) и читал, лежа в постели, пока не засыпал при свете. От света я мог проснуться. Тогда я вставал и тихонечко гасил свет.

Чтобы учебники и тетрадки не валялись кучей у меня на столе, он купил для меня калошницу, небольшую напольную полочку для обуви. Я стал все складывать в нее. Кстати, она жива до сих пор и используется по прямому назначению у меня в деревне.

К музыке дед был равнодушен. Для меня до сих пор загадка, как он смог привезти из Америки бесценные пластинки Лещенко, Вертинского, Шаляпина и многих других знаменитых певцов. Помню, как он говорил, что в детстве его пытались научить петь, но так как ему медведь на ухо наступил, то из этого ничего не вышло. “Тогда меня зачем-то стали учить танцевать, но с тем же результатом”. К музыке он был еще и, как теперь скажут, толерантен. Будучи студентом, я чертил под магнитофонные записи. Звучало всякое, от чего родителей бросило бы в дрожь. Дед же только раз, когда у меня крутились “Битлз”, спросил: “Кто это там у тебя мяучит?”».

Зять Липгарта оставил такой его портрет в старости: «После семидесяти лет голова его заметно покрылась седыми волосами, но не полностью белыми, а как бы вперемешку. Поэтому иногда казалось, что он не очень седой. Глаза выцвели, – то ли от времени, то ли от долго принимаемых капель. Наверное, прежде они были серыми или голубыми, а может, и серо-голубыми. ‹…› Лицо его – тоже переменчивое. То он выглядел упитанным, то аскетически худым, с ввалившимися щеками и глубокими трещинами-морщинами. ‹…› Рост – ниже среднего (рост А. А. Липгарта – 170 сантиметров. – В. Б.). Правое плечо почему-то ниже левого. Заметный животик, что не позволяло покупать ему брюки в магазинах. В плечах узок, то есть нестандартная фигура. Ноги маленькие, пожалуй, изящные, – 38–39 размер обуви (на самом деле 40-й. – В. Б.). Руки несколько короче обычного, что вызывало необходимость уменьшать длину рукавов на сорочках, ушивая их посредине».

После смерти Анны Панкратьевны более ярко, выпукло проявились такие черты характера Липгарта, как замкнутость, скупость на чувства. Никаких ласковых слов, нежностей в адрес детей или внуков дома никогда не звучало. Впрочем, к этому все привыкли и скорее удивились бы, услышав от дедушки нечто подобное. Поэтому любой знак его одобрения, даже крайне сдержанный, ценился чрезвычайно высоко. Через несколько лет после смерти жены Липгарт вскользь сказал Шарапову: «Дочери хорошо ведут дом», – и это было для них высшим комплиментом. Так же счастлива была и жена внука Андрея Александровича, Татьяна Попова, о которой тот заметил, имея в виду ее дачные труды: «Эта дева умеет работать лопатой». Иногда внимание выражалось в поступках. Старший внук Липгарта Андрей Олегович Попов вспоминал: «В один из моих приездов на дачу дед зашёл в комнату, где я находился, и вручил мне 10 рублей (чего никогда раньше не было) со словами: “Бабушка просила тебя подкармливать”. ДЕСЯТЬ РУБЛЕЙ для студента в то время! Состояние! Слово “подкармливать” предполагало как бы регулярность подобных “вливаний”. Я был на седьмом небе от такой перспективы. Но акция носила одноразовый характер. Скорее всего, дед об этом просто забыл, а я, естественно, не напоминал».

Разговоров о заслугах деда, вкладе, который он внес в развитие страны, дома также никогда не велось. «Про деда при его жизни нам, его внукам (у деда пять внуков и две внучки), рассказывали две вещи, – вспоминает доктор филологических наук Андрей Липгарт. – Во-первых, просто на уровне констатируемого факта, он для нас был создателем “Победы” (машиной этой марки долго пользовались в семье, поэтому не знать, кто эту машину создал, было невозможно). Во-вторых, он вызволил из ссылки в 1947 году свою троюродную племянницу Елену Липгарт (Алю), дочь троюродного брата – расстрелянного врага народа, которая жила в Караганде в бедственных условиях и имела самые смутные перспективы дальнейшей жизни. С согласия НКВД дед перевез Алю в Горький и принял в свою семью. Впоследствии Аля вышла замуж за моего старшего дядю. Моя мама еще при жизни деда, в 1970-е годы, сумела донести до моего сознания мысль о том, насколько рискованным и героическим был поступок по вызволению поднадзорной племянницы из Караганды. Были и другие истории о том, как дед помогал разным людям, но ситуация с Алей была самая яркая и запоминающаяся. Доктор наук, профессор, орденоносец, лауреат пяти Сталинских премий – это я узнал уже после смерти деда, в семье это никогда специально не обсуждалось. Талант, действенная помощь и способность на поступок – вот что осталось в моей памяти из рассказов о дедушке при его жизни».

Конечно, иногда его пытались «разговорить», вызвать на откровенность, просили поделиться подробностями ушедшего. Но успехов такие попытки никогда не имели. На вопрос дочери Ирины, почему он не начнет писать мемуары, последовал краткий встречный вопрос: «Ты что, с ума сошла?» Да и вообще «лишних разговоров», не связанных с делом, Андрей Александрович не терпел, с теми, кто приставал с ненужной болтовней, был резок. Так, портному, который пришел шить ему на заказ костюм и досаждал бесконечным монологом, Липгарт без обиняков сказал:

– Вы пришли работать или баланду тачать? Или работайте, или убирайтесь туда, откуда пришли.

Несмотря на то, что его рабочий день в НАМИ с 1974 года был ограничен четырьмя часами, в институте Андрей Александрович бывал почти ежедневно и задерживался подолгу. Если дело было летом, на даче, – уезжал около восьми утра и возвращался в пять, а то и в шесть вечера. Дедушку обычно встречала гурьба внуков; он усаживал их в «Волгу» и немного катал по поселку перед тем, как зарулить на участок. Эта традиция тянулась еще с конца 1940-х, когда дети Американского Посёлка набивались в служебную «Победу» главного конструктора, встречая его с завода.

Нередко в доме появлялись гости – и московская родня, и приезжие из Горького. Если им негде было ночевать, то оставались у Липгартов, при этом в квартире производились необходимые уплотнения. Когда к Андрею Александровичу приезжали важные гости, он уединялся с ними в своей комнате, при этом дверь в нее, всегда приоткрытая, плотно запиралась.

Самым желанным гостем в доме (и на даче) продолжал оставаться Константин Шарапов, которого Липгарт по старинке звал Кокой. Он приезжал на своем «Москвиче-408». И в летах сохранивший прекрасную физическую форму, Шарапов слегка кокетничал этим – говорил: «Поигрываю в теннисок», – а то и мог начать отжиматься прямо на земле, демонстрируя свои возможности. Андрей Александрович, который в старости был уже далек от спортивной подтянутости, косился на упражнения давнего друга с притворным недовольством, бурчал: «Свой живот я прозевал».

Гулять по родному городу Андрей Александрович не любил. Иногда обходил вокруг дома на Кутузовском. С общественным транспортом у него были напряженные отношения. Как-то Липгарту понадобилось добраться от Смоленской площади до Кутузовского, и потом жена, смеясь, рассказывала, что муж выбрал какой-то очень мудреный маршрут.

Когда была жива Анна Панкратьевна, вечерами они вместе смотрели телевизор, сидя в креслах рядом, причем Андрей Александрович неизменно держал руку жены в своей. Уставшая за день Анна Панкратьевна быстро начинала задремывать, но потом пробуждалась и расспрашивала мужа, что именно произошло на экране… Никаких особенных предпочтений в просмотре телепередач у Липгарта не было – смотрел то же, что и все, и никогда не просил переключить на что-то другое. Хотя смотрели и «политические» программы – «Время», «Международную панораму», – разговоров о политике дома никогда не звучало.

Судя по всему, в старости Липгарту не была свойственна ностальгия по спортивным увлечениям юности. Футбол он смотрел без особых эмоций и лишь раз, когда был назначен пенальти, неожиданно сообщил внуку, что «у нас это называлось “пендль”. А в другой раз, когда внук сам отправлялся на игру, кратко заметил в его адрес:

– Было у отца три сына – двое умных, а третий футболист.

Единственным видом спорта, который вызывал у Липгарта в старости искреннее восхищение, были прыжки с шестом. Сам он, напомним, в 1916-м считался одним из наиболее перспективных спортсменов страны в этом виде.

В 1970-х каждая семья непременно выписывала целый ворох газет и журналов. Но для себя лично Андрей Александрович не выписывал ничего, читал то, что приходило на всех: «Известия», «Комсомолку», «Вечернюю Москву», из журналов – «Огонек», «Науку и жизнь» и «Крокодил». Знакомился с прессой в основном за обеденным столом (но не во время еды), иногда лежа. Всегда читал газеты и в казенной машине. Его водитель возил за солнцезащитным козырьком пачку газет, и Анна Панкратьевна время от времени сердито выговаривала ему за это, считая, что чтением во время движения муж портит себе глаза.

После смерти жены Андрей Александрович часто сидел в кресле у торшера один, с газетой или случайно попавшейся под руку книгой, но читал не всегда. Иногда дремал, отдыхая от терзавшей его ночной бессонницы, но чаще просто щелкал выключателем торшера – туда-сюда, не то вспоминая, не то размышляя о чем-то.

…4 июня 1978 года отмечалось 80-летие Андрея Александровича. В преддверии даты он решил подвести итог творческой работы – написал от руки большую автобиографическую справку, которую придирчиво правил, множество раз отдавал машинистке на переделку. Еще раньше Липгарт составил библиографию своих публикаций. Их значение он не был склонен завышать и в письме к собирателю фондов музея ГАЗ Ф. И. Клибановой отзывался о них так: «У меня нет капитальных печатных трудов. Каждая моя работа в отдельности мало весома, но в сумме они показывают, что я 45 лет настоятельно и всесторонне работаю над развитием автомобильной техники».

Это – едва ли не единственное внятное признание нашим героем своих заслуг перед страной. Никогда, ни единым намеком, ни строчкой Липгарт не давал никому понять, что знает себе цену, что вклад, сделанный им лично в развитие советского автопрома, стоит многолетней деятельности целого института. А ведь это именно так. У конструкторов техники, как и у писателей, бывают взлеты и падения, периоды молчания и периоды свершений. Кто-то был «характерен» для 1920-х, хорошо вписался в 1930-е, громко заявил о себе в войну, в послевоенное время… А вот метод Липгарта оказался созвучен сразу нескольким десятилетиям, и за всю свою творческую биографию не знал ни одного поражения! Каждая машина, к разработке которой он имел отношение, – веха, событие, от НАМИ-1 до «Урала-375» и первого «Запорожца». В этом смысле судьба Андрея Александровича стала своего рода квинтэссенцией советской конструкторской мысли ХХ века – работая без пауз, часто одновременно над несколькими проектами, берясь в том числе за абсолютно новые для него области (танкостроение), он ни разу ни в чем не схалтурил, не дал слабины, и его поздние шедевры – УралЗИС-355М, к примеру, – вызывали и вызывают такое же уважение, как и ранние.

Нет, к старости он так и не научился глубоко ценить и уважать себя и сделанное собой, что так часто свойственно людям пожившим. Оттого и не любил пустых разглагольствований, не был склонен к длительным воспоминаниям. Что было, то было, что сделано, то сделано, и сделано хорошо, хотя могло бы быть и лучше. Но опять-таки – что теперь сожалеть? Сентиментальность – не по его части. Другие времена, другие машины ездят по улицам, все другое…

Впрочем, один-единственный раз Андрей Александрович все же позволил себе ошеломить собеседников кратким определением своей роли в автомобильной жизни страны. Дело было на даче, примерно в 1962–1964 годах. Слово старшему внуку Липгарта, Андрею Олеговичу Попову: «Для кухни, для мытья посуды была сделана специальная установка. Над раковиной на высоте вытянутой руки на стене были установлены две обычные газовые горелки от стандартной газовой плиты. Над ними монтировались два небольших бачка, к которым подводилась вода. Газ от баллонов подводился с помощью красивых медных трубочек. Установка работала, по-моему, не один год. Потом появились люди из газонадзорной организации. Причину их появления я не знаю. Скорее всего, плановая проверка. Установка их потрясла. Я присутствовал при их разговоре с дедом и запомнил его на всю жизнь.