Текст книги "Один день Дениса Ивановича. Хроники конца света"

Для ариев жребием – генератором случайных ответов на важные вопросы – стала игра в кости. Наши арийские предки вообще были еще те шалунишки, потому что пытались узнать волю божью не только посредством азартных игр, но и поглощая наркотическую сому, которую коллективно варганили на своих племенных демократических собраниях – отсюда, кстати, и казачий вар, попавший к казакам через скифов, вынесших свои ритуальные котлы с арийской родины (буквально казачий вар означает «котел», в котором когда-то варганилась сома для всего рода-племени, а в переносном смысле – собрание, сборы воинов, на которых обучали молодых бойцов), и индийские варны, и сленговое словечко «сварганить» (что-нибудь позабористее сомы), и даже – имя бога Сварога, сотворившего (сварганившего) Вселенную в своем котле. Сюда же добавим и древнеиндийское «сварга» – небо, небесный.

Игрально-гадальные кости существуют уже как минимум 4000 лет и встречаются по всему Древнему миру, от Индии до Египта и от Персии до Скифии. Они имеют разную форму, изготовлены из разных материалов (деревянные для бедняков, золотые с драгоценными камнями вместо «глазков» – для царей и фараонов). В катакомбных погребениях Северного Причерноморья найдено чрезвычайно много таких игральных костей, причем особенной формы: не кубиков, а октаэдров, восьмигранников с притупленным срединным (поясным) ребром, так что из восьми образуются четыре гнутых грани. Именно такую форму имели игральные кости индоариев древности, и такие же изготовляются в Индии до сих пор[8]8
  Клейн Л.С. Древние миграции и происхождение индоевропейских народов. СПб., 2007.


[Закрыть].

Это сходство не удивительно, учитывая единый арийский корень наших народов. Странная форма «индоарийских» игральных костей объясняется тем, что индийские арии начинали играть (вернее, вопрошать Бога), используя как кости коричневые овальные орехи дерева вибхидака (Ригведа. Мандала X, 34, «Гимн игрока»). Именно их форму и повторяют кости из причерноморских катакомбных могил.

Ригведа в «Гимне игрока» красочно описала ритуально-азартную игру в кости наших древних предков. Игра, подобно колесу Фортуны, то возносит игрока на вершину успеха, то сбрасывает в бездну отчаяния, но, в конце концов, он проигрывает скот, жену и свободу, но все равно, как и любой другой игроман, стремится к завладевшей им игре всеми фибрами души:

 
В собрание идет игрок,
Подбадривая себя: «Сегодня я выиграю!»
Но кости разрушают его надежды,
Отдавая противнику счастливые броски.
 
 
Игральные кости цепляют и колют,
Покоряют, мучают, испепеляют,
Даруют и вновь отнимают.
Не отпускают, будто намазаны медом.
 
 
Скачет алчная стая в сто пятьдесят костей,
Неумолимая как божий суд,
Непреклонный пред земною властью,
Им поклоняются даже цари.
 
 
Они катятся вниз, прыгают вверх.
Без рук побеждая двуруких.
Звезды с небес, упавшие в яму,
Сердце сжигают холодным огнем[9]9
  Некоторая художественная интерпретация автора на основе перевода Т. Елизаренковой.


[Закрыть].
 

Игра велась комплектом из 150 (трижды по пятьдесят, как написано в «Ригведе») костей орехов, которые бросали в выкопанную в земле ямку (прообраз котла-вара), уподобляя небесным звездам – божественным посланникам, падающим на землю, чтобы донести до людей волю Бога («истину бога Савитара» – «Ригведа»). Игроки запускали руки в ямку и выхватывали оттуда пригоршню орехов – кому сколько Бог пошлет. Те, у кого число вытащенных орехов делилось на 4 без остатка – выигрывали, а те, у кого оставался лишний орех – проигрывали. Остальные варианты были «перебором», но проигрышем не считались.

Собрание, куда так стремится игрок – это сабха, совет «уважаемых» людей арийского поселения, где обсуждались важные вопросы и с помощью костей вопрошали Бога о том, как Ему угодно эти вопросы разрешить. Игра на скот и женщин (игрок из «Ригведы» жалуется, что проиграл собственную жену) была, собственно, продолжением испытания воли божьей по отношению к каждому из игроков, неким рукотворным «колесом Фортуны», доказывающим кого из участников Игры Бог любит больше. Ведь скот, женщины и рабы для последователей Заратустры (а первые индоарии, пришедшие в Северный Индостан из Арианы на границе Афганистана и Туркмении, были, без сомнения, зороастрийцами) означали не просто богатство, а средство воплощения истины Божьей на земле. Заратустра в изгнании, обращаясь к Ахурамазде, объясняет Ему, почему он бессилен и не может эффективно проповедовать учение Света среди людей («Авеста», 43, 46):

 
Знай и то, Мазда, отчего я бессилен:
Мало у меня стад и мало людей.
 

И в другом месте восклицает по тому же поводу:

 
Для получения правосудия, это мне подай,
                                                       о Армайти,
Награды, богатства, жизнь Доброй Мысли.
 

К сожалению, игра в кости из ритуала познания воли божьей и способа перераспределения «скота и людей» в руки более угодного Богу исполнителя божественного правосудия весьма скоро превратилась в азартную игру, осененную былым сакральным значением. Генератор познания воли Божьей стал действующей моделью колеса Фортуны, осыпающего случайного пользователя материальными благами и столь же случайно обделяющего его противника. Теперь игрок молится не о подаянии ему благ как орудия для достижения истины и правосудия, а о выигрыше ради выигрыша, о победе не Истины над человеком, а человека над другими игроками и, по мнению человека-игрока, ему в этом «охотно» служит даже Бог (Атхарва-веда, VII, 50):

 
Как гром дерево
Всегда поражает беспрепятственно,
Так я сегодня игроков
Хочу разбить беспрепятственно с помощью костей.
От проворных, от непроворных,
От людей, которым не избежать неудачи,
Пусть сойдется отовсюду удача –
Выигрыш в моей руке!
И, переигрывая противника на первом ходу,
                                                     он побеждает,
Как настоящий игрок,
                        он вовремя делает удачный бросок.
Кто стремится к богам, не удерживает имущества –
Ведь бог охотно соединяет его с богатством.
Выигрыш у меня в правой руке,
Победа у меня в левой находится.
Пусть стану я завоевателем коров,
                                             завоевателем коней,
Завоевывающим богатство, завоевателем золота!
О кости, дайте игру, приносящую результат,
Как молочная корова!
Стяните меня потоком выигрыша,
Как лук – тетивой!
 

В чем смысл существования человека? Зачем его создал Господь? С точки зрения обыденного религиозного сознания вроде бы все понятно: человек живет на земле, чтобы попасть в рай. И если он исполняет заповеди Божьи, умерено грешит (нет человека на земле, который бы жил и не согрешил, один Христос безгрешен), проявляет любовь к ближнему – то попадает в рай. Атеист и закоренелый грешник – разумеется, в ад.

Тут в религиях есть много нюансов (ну хотя бы вопрос о том, когда человек попадает в рай или в ад – сразу после смерти, или после Страшного суда? Опять же, спор о чистилище и т. п.). Но в целом схема «ад или рай» считается общепризнанной.

Но эта схема – очередной квази-ответ на вопросы, поставленные в первой строке. Это становится ясным, если продолжить их вопросом «зачем человек попадает в рай?» (зачем грешник и атеист попадает в ад, ясно – в наказание). Но что праведник делает в раю? Испытывает райское блаженство. Лицезреет Бога. Поет осанну Богу. Гуляет по райским аллеям. И так – вечность. (Особо заслуженные святые удостоятся сидеть рядом с Господом на престолах.)

Не является ли такое райское будущее оскорблением величия Божественного разума? Нет, конечно, бабушкам – «белым платочкам», прошедшим все тяготы жизни и находящимся в преддверии смерти такое вечное будущее может казаться весьма привлекательным. Но вдумайтесь в ситуацию: всемогущий, всезнающий, вездесущий Бог создал Вселенную, материальный и духовный миры, нашу планету, наконец, пошедший на смерть на кресте, и все это только ради того, чтобы некоторое небольшое число праведников («широки врата, ведущие в погибель», «много званных, да мало избранных») ВЕЧНО бродили по аллеям, постоянно молились и все время смотрели на Бога? Вот такое утверждение я и назвал бы кощунством, являющимся результатом эгоистичного представления человека о своем предназначении. Человека, считающего себя пупком Вселенной. По сути, такое представление о своем будущем и есть квинтэссенция гуманизма, т. е. человекобожия.

У той Божественной игры, сценаристом и программистом которой является Бог, должна быть какая-то иная сверхцель, неведомая нам в силу нашей человеческой ограниченности. Наша земная жизни – только первый уровень этой дороги, проложенной Богом в грядущее. Возможно, что следующий уровень, который представляется нам окончательным этапом нашей вечной жизни – только второй, переходный этап к нашей основной задаче, поставленной перед нами Богом. Ведь и в земной жизни человек проходит детский сад, школу, институт, прежде чем устроиться на работу. Сравнение грубое и отдаленное, но в принципе допустимое.

Апостол сказал об этом так: «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан» (1Кор 13:12). Хотя мне кажется более точным перевод епископа Кассиана, где наше представление о «будущем веке» сравнивается с гаданием в зеркале: «Ибо теперь мы видим гадательно в зеркале, тогда же – лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, тогда же познаю подобно тому, как и я был познан» (выделено мной – В.М.).

В этой нашей жизни мы можем только гадать, что и для чего ждет нас в будущем веке. Для нас же эта жизнь не просто подготовка к нему, но и время познания нас Богом. Как хороший учитель познает ученика, чтобы поручить ему то или иное задание, так и Бог, в процессе нашей «игры» на подмостках его «театра» раскрывает свойства нашего характера и души, чтобы определить, насколько пригоден каждый из нас к выполнению задач, через которые должна быть достигнута Его конечная цель.

Сама же цель создания Богом человека для нас, в нашей земной жизни, в принципе непостижима. Конечно, мне известны наиболее распространенные ответы православных священников на вопрос «Зачем Бог создал человека?». Но все эти «чтобы заместить отпавшее число ангелов» или «для вечной жизни» – всего лишь квази-ответы, потому что они не отвечают на вопрос, а уводят в сторону от подлинного ответа, который не может знать ни один человек, в том числе и священник, особенно священник современный, пропитанный фарисейским духом начетничества и превосходства над «простецами», впитанным им в стенах духовной семинарии, которая уже не один век является рассадником чего угодно, только не веры.

Ведь очевидно, что и «замещение числа отпавших ангелов» – не цель, а средство для достижения Божественной цели. И переход человека в «жизнь вечную» нужен Богу не для того, чтобы человек бесцельно бродил по райскому саду, восклицая «Осанна!», а для выполнения в той «вечной жизни» (которая легко может оказаться всего лишь очередным уровнем «вечной игры») очередного «квеста», приближающего человека к исполнению своего предназначения.

Чтобы понять зачем мы созданы, надо быть Богом и знать цели созидания Вселенной – и, скорее всего, не только той материальной вселенной, в которой мы живем и которую до сих пор не можем познать, но и всех физических и духовных миров, составляющих подлинную Большую Вселенную, созданную Богом. А так как человек сделать этого не может в силу ограниченности своих знаний, ума и чувств (да вот, хотя бы, мы не видим ультрафиолетовых и инфракрасных волн, электромагнитного и радиационного излучения и многого другого, о существовании чего даже и не подозреваем), то нам остается только, как сказал апостол, гадать об этом. Нам остается ожидать, пока в будущем веке Бог, познавший нас в этой земной жизни, встав с нами «лицом к лицу», сообщит нам все Сам.

Для нас суть игры, которую ведет с нами Бог, принципиально непознаваема. Пока что нам известны лишь ее условия, и то если их не исказили за прошедшие тысячелетия те люди, которым Бог поручил следить за их исполнением.

«Братья Карамазовы»: бунт Федора Достоевского

«Легенда о Великом Инквизиторе», столь поразившая умы многих читателей и исследователей великого романа Федора Достоевского, есть действительно легенда – в том смысле, какой придают этому слову в рядах разведывательного сообщества. То есть – прикрытие каких-то реальных фактов, действий, событий.

В нашем случае автор, вкладывая эту легенду в уста Ивана Карамазова, придавая ей черты, без сомнения указующие на римско-католическую церковь (инквизитор, аутодафе) и перенося ее события в средневековую Испанию, скрывает тот факт, что он обвиняет в отходе от Христа не только западную, но и восточную христианскую церковь. Прямо объявить об этом Достоевский, как русский и православный человек не может, а, вероятно, и не хочет.

Легенда настолько ярка, выпукла, поражает воображение читателя не только средневековым антуражем, но и самими действующими лицами – Христом и Инквизитором, что оставляет далеко «внизу» и «позади» себя исповедь старца Зосимы (как и сопутствующие его последним дням картины монастырской жизни). А между тем, в этой исповеди и в этих картинах и заключается то главное, что хочет сказать читателю автор: православная церковь, как и католическая, давно не с Христом, а вне Его, не с Божественной Любовью, а с земною рассудочной, философской истиною.

Великий Инквизитор и старец Зосима – две истории из жизни одной церкви – христианской, расколотой на Запад и Восток.

Те быстрые штрихи, которыми Достоевский рисует жизнь современного ему православия: разговоры о недостаточности содержания священства (а священники в императорской России получали зарплату от государства); отсутствие прилежания священников к воспитанию народа (косвенно обозначенное в исповеди как пожелание старца священству хотя бы час в неделю читать Евангелие детям); изуверское беснование монастырского «отшельника», завидующего тому, что на отпевании Зосимы будут читать молитвы «рангом повыше» (!); теплохладное, а то и неприязненное отношение братии монастыря к старческому окормлению народа; наконец, разброд и отречение даже и «учеников» старца после его смерти (уподобляющее Зосиму Христу) – свидетельствует о теплохладности и самой Церкви. Еще более убеждает в этом путь Зосимы к вере, который описывается во второй части исповеди – в описании этом нет никаких указаний на то, что именно Церковь стала теми вратами, которыми старец вошел к Христу.

Но все это остается вне осознания массового (да и немассового) читателя, который поражен Легендой о Великом Инквизиторе, как вдовица из «Повести о Ходже Насреддине» поражена видением орла и потому забывшая о мыши, оскверняющей посуду. А между тем, фантастический орел неприятия православной церковью Второго пришествия Христова еще только грядет, тогда как осквернение посуды (см. Мф. 23:25–26) церковными фарисеями, озабоченными своим денежным содержанием более, чем духовным взращиванием вверенного им народа, уже есть свершившийся факт во времена Достоевского.

Откат к ветхозаветному презрению «священного братства» (хабурим) к простакам (гаарец) свершился в православии не столь зримо, как в католичестве (где это презрение было явно выражено в причащении в двух видах – для священства и мирян), но стал от этого не менее катастрофическим и проявился в известном богоборчестве двадцатого столетия, которое, может быть, и инициировали «инородцы» и «безбожники», но в котором приняли участие и огромные массы русского народа. Боролись ли они с Христом? Скорее, нет. С Церковью? Без сомнения. Блок оформил это чувство религиозного расщепления в поэме «Двенадцать», поставив впереди революции Христа не в терновом венце, а «в белом венчике из роз» – то есть как воскресшего и «пришедшего победить» (см. Откр. 14:14):

 
Гуляет ветер, порхает снег.
Идут двенадцать человек.
Винтовок черные ремни
Кругом – огни, огни, огни…
 
 
Революционный держите шаг!
Неугомонный не дремлет враг!
Товарищ, винтовку держи, не трусь!
Пальнём-ка пулей в Святую Русь —
В кондовую,
В избяную,
В толстозадую!
Эх, эх, без креста!
 
 
Впереди – с кровавым флагом,
И за вьюгой невидим,
И от пули невредим,
Нежной поступью надвьюжной,
Снежной россыпью жемчужной,
В белом венчике из роз —
Впереди – Исус Христос.
 

Образ Христа-революционера с красным флагом и в белом венчике из роз вызвал у современников написания поэмы «Двенадцать» много возмущенных отзывов. Петров-Водкин говорил, что «… предпочел бы, чтобы там был просто Христос, без всяких белых венчиков». Белорозовый венец был воспринят критиками поэмы не только как символ смерти Православной церкви (напомню, что именно Церковь первой отреклась от царя и освободила императорских подданных от клятвы ему на Евангелии, а портрет Николая II был вынесен из зала заседаний Священного Синода и поставлен в коридоре вверх ногами), но и как символ смерти Самого Христа – дескать, в венчике из белых роз только в гроб кладут. Павел Флоренский даже назвал «Двенадцать» «пределом и завершением блоковского демонизма». Ряд современников и в дальнейшем литературоведов видели в «Христе с красным знаменем» сатану или антихриста. Никому не пришло в голову, что Христос впереди двенадцати революционных апостолов не лег в гроб, а уже восстал из него – но еще не успел избавиться от погребального атрибута.

Блок выразил в своей поэме откровенно то, что прикровенно говорил в «Братьях Карамазовых» Достоевский: земная церковь, предавшая и тайну исповеди, и своего императора, и Христа, умерла, а народ идет под красным знаменем за воскресшим Христом – добывать истину и справедливость.

Нет ли тут шизофрении религиозного сознания русского народа, выплеснувшего вместе с грязной водой и ребенка? Напротив: русский народ очень хорошо почувствовал, что кроме грязной воды выплескивать ничего не придется – Церковь давно существует без Христа и вне Христа, Церковь вернулась к Ветхому завету и его карающему Иегове, не знающему слов любви.

Это и есть главная проблема, которую ставит в «Братьях Карамазовых» Достоевский: поскольку Церковь ушла от Христа к Иегове (от Любви к Закону), насколько правомочно ставить знак равенства между Первым и Вторым? Вот тут и появляется «слезинка ребенка» и построенная на ней «гармония мира», от которой отказывается Иван Карамазов.

Бунт Карамазова – это бунт Достоевского против ветхозаветного мироустройства, построенного на расчете и логике, на Законе и Истине, в которых нет Любви, которая выше Истины и Закона. Что такое следование Истине без Любви к ближнему? – Расчет. Что такое следование Закону без Любви? – Страх наказания. Многие ли люди соблюдали бы Закон и следовали Истине, если бы не верили с одной стороны – в райское блаженство, а с иной – в адские мучения? Недаром в другом месте Достоевский пишет, что если ему докажут как дважды два, что Истина вне Христа, то он предпочтет остаться с Христом, а не с Истиной.

Основная логическая ошибка Ивана в том, что он считает, будто цель ветхозаветного Бога – а он рассуждает именно с точки зрения верующего в Иегову, иного Бога ему просто неоткуда было узнать – осчастливить все человечество.

«Представь себе, – говорит он Алеше во время встречи в трактире, – что это ты сам возводишь здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить людей, дать им, наконец, мир и покой, но для этого необходимо и неминуемо предстояло бы замучить всего лишь одно только крохотное созданьице…».

Однако целью Бога никогда не было «осчастливить людей», «дать им гармонию» и тому подобная гуманитарная деятельность.

Цель Бога – произвести отбор достойнейших для выполнения новой (нам пока неизвестной) миссии. Бог этого и не скрывает. «Много званных, да мало избранных», – говорит Он, заранее зная, что спасутся (или обретут «гармонию» по ивановой терминологии) далеко не все, если не ничтожное меньшинство человечества.

Да, призваны к «спасению» – «наследованию Царствия Небесного» – все когда-либо жившие после Христа люди, но только единицы удовлетворят жестким критериям отбора. Остальные – отработанный материал, неудавшийся эксперимент. И Бог это знает, таковы изначальные Его условия, еще с тех времен, когда он «насадил среди языческих народов Израиль», который один мог «спастись» среди миллионов «язычников», большая часть которых даже и не подозревала о существовании «спасительного» ветхозаветного иудаизма.

Значит ли это, что такова была воля Божья? Отнюдь, всё это означает лишь то, что таковы наши представления о целях Творца и тех задачах, которые Он поставил перед человечеством. Тогда как Его реальные цели и задачи могут быть совершенно иными, но принципиально недоступными для нашего познания. И в этом единственное утешение для тех, кто верит, что Бог есть Любовь. Иначе вера в Него для каждого мыслящего человека может быстро превратиться в веру с отрицательным значением. И такому человеку только и остается вслед за Иваном Карамазовым воскликнуть: «Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если только я честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет Ему почтительнейше возвращаю.» – «Это бунт», – тихо и потупившись проговорил Алеша.»

По существу, «Братья Карамазовы» – книга глубоко антирелигиозная в том смысле, что она заставляет усомниться в том образе Творца, который рисует официальная Церковь, смешивая грозного Бога Ветхого завета с новозаветным Христом. Очередной удар по самому драгоценному постулату христианства – «Бог есть любовь» – наносит житие старца Зосимы, в котором он рассуждает об испытании Иова Многострадального.

«Был муж в земле Ун, правдивый и благочестивый, и было у него столько-то богатства, столько-то верблюдов, столько овец и ослов, и дети его веселились, и любил он их очень и молил за них Бога: может, согрешили они, веселясь. И вот восходит к Богу диавол вместе с сынами божьими и говорит Господу, что прошел по всей земле и под землею. «А видел ли раба моего Иова?» – спрашивает его Бог. И похвалился Бог диаволу, указав на великого святого раба своего. И усмехнулся диавол на слова Божии: «Предай его мне и увидишь, что возропщет раб Твой и проклянет Твое имя». И предал Бог своего праведника, столь им любимого, диаволу, и поразил диавол детей его и скот его, и разметал богатство его, все вдруг как божиим громом, и разорвал Иов одежды свои, и бросился на землю, и возопил: «Наг вышел из чрева матери, наг и возвращусь в землю, Бог дал, Бог и взял. Буди имя Господне благословенно отныне и до века!» Отцы и учителя, пощадите теперешние слезы мои – ибо все младенчество мое как бы вновь восстает предо мною, и дышу теперь, как дышал тогда детскою восьмилетнею грудкой моею, и чувствую, как тогда, удивление, и смятение, и радость. И верблюды-то так тогда мое воображение заняли, и сатана, который так с Богом говорит, и Бог, отдавший раба своего на погибель, и раб его, восклицающий «Буди имя Твое благословенно, несмотря на то, что казнишь меня», – а затем тихое и сладкое пение в храме: «Да исправится молитва моя», и снова фимиам от кадила священника и коленопреклоненная молитва! С тех пор – даже вчера еще взял ее – и не могу читать эту пресвятую повесть без слез. А и сколько тут великого, тайного, невообразимого! Слышал я потом слова насмешников и хулителей, слова гордые: как это мог Господь отдать любимого из святых своих на потеху диаволу, отнять от него детей, поразить его самого болезнью и язвами так, что черепком счищал с себя гной своих ран, и для чего: чтобы только похвалиться перед сатаной: «Вот что, дескать, может вытерпеть святой мой ради меня!». Но в том и великое, что тут тайна, – что мимоидущий лик земной и вечная истина соприкоснулись тут вместе. Пред правдой земною совершается действие вечной правды. Тут Творец, как в первые дни творения, завершая каждый день похвалою: «Хорошо то, что я сотворил», – смотрит на Иова и вновь хвалится созданием своим. А Иов, хваля Господа, служит не только ему, но послужит и всему созданию его в роды и роды во веки веков, ибо к тому и предназначен был. Господи, что это за книга и какие уроки! Что за книга это священное писание, какое чудо и какая сила, данные с нею человеку! Точно изваяние мира и человека и характеров человеческих, и названо все и указано на веки веков. И сколько тайн разрешенных и откровенных: восстановляет Бог снова Иова, дает ему вновь богатство, проходят опять многие годы, и вот у него уже новые дети, другие, и любит он их – Господи: «Да как мог бы он, казалось, возлюбить этих новых, когда тех прежних нет, когда тех лишился? Вспоминая тех, разве можно быть счастливым в полноте, как прежде, с новыми, как бы новые ни были ему милы?» Но можно, можно: старое горе великою тайной жизни человеческой переходит постепенно в тихую умиленную радость: вместо юной кипучей крови наступает кроткая ясная старость: благословляю восход солнца ежедневный, и сердце мое по-прежнему поет ему, но уже более люблю закат его, длинные косые лучи его, а с ними тихие, кроткие, умиленные воспоминания, милые образы изо всей долгой и благословенной жизни – а надо всем-то правда Божия, умиляющая, примиряющая, всепрощающая! Кончается жизнь моя, знаю и слышу это, но чувствую на каждый оставшийся день мой, как жизнь моя земная соприкасается уже с новою, бесконечною, неведомою, но близко грядущею жизнью, от предчувствия которой трепещет восторгом душа моя, сияет ум и радостно плачет сердце…»

Выслушав этот монолог святого старца, чувствуешь себя вдруг обманутым в своих надеждах. Еще бы! После столь пылкого монолога о множестве тайн, сокрытых и открытых в повествовании об испытании Иова, ожидаешь хотя бы краткого разъяснения от старца: зачем, с какой целью Бог отдал тело святого раба своего во власть сатане? Понятно, что, проводя Иова чрез горнило искушений лапами сатаны, Бог проверяет крепость души и веры страдальца. Но зачем?

И старец, наконец, открывает сию страшную тайну: Бог совершает это, чтобы убедиться, так ли хорошо его творение, как замышлялось и предполагалось в первые дни творения. Творец смотрит на пепелище жилища своего самого преданного раба, на прах его скота, жены и детей и говорит Себе: «Хорошо то, что я сотворил». Все это – ради проверки, что же способно выдержать Его творение – как инженер, проверяющий крепость построенного им моста загоняет на него плотными рядами груженые КамАЗы, так и Господь отягощает дни своего раба бедами сверх меры. Но если инженер заходит на вибрирующий от перегрузки мост вместе с КамАЗами, то Бог смотрит на Иова со стороны, вернее – с небес.

Конечно, можно сказать, что Христос отдал себя за людей на распятие. Но «в активе» Христа нет ни соскребающего гной Иова, ни Авраама, приносящего в жертву Богу своего единственного сына Исаака, ни Иеффая, принесшего в жертву Богу свою единственную дочь… Все это – Ветхий завет. У Христа – прощенные, излеченные, воскресшие: «Кто сам без греха, первый брось в нее камень»…

Для Бога Ветхого завета человек – раб, вещь, сотворенная Им и всецело принадлежащая Ему. «Горе тому, кто препирается с Создателем своим, черепок из черепков земных! Скажет ли глина горшечнику: что ты делаешь?» и твое дело скажет ли о тебе: «у него нет рук?» Горе тому, кто говорит отцу: «Зачем ты произвел меня на свет?», а матери: «зачем ты меня родила?» (см.: Рим. 9:20; Исайя 45:9 14:27; Иов 9:12; Дан. 4:32; Втор. 29:29).

Это весьма характерное для всего Древнего мира отношение к своим семейным, которые лишь чуть выше рангом, чем домашние рабы, купленные хозяином семейства или завоеванные на войне. Хозяин, как и Бог Ветхого завета, волен делать с ними что хочет: наказать и даже убить – он ведь может завести себе новых жен и детей, если старые ему чем-то не угодили. Поневоле вспоминаешь Потоп, в котором было уничтожено не угодившее Богу ветхозаветное человечество. Справедливость и закон Ветхого завета соответствовали понятиям мужчины, одолевшего, наконец, тысячелетний гнет матриархата и поставившего во главу всего свою волю как непререкаемый закон.

Не то в Новом завете. Сам Христос Своих последователей видел Своими друзьями, а не рабами: «Вы друзья мои, если исполняете то, что Я заповедую вам, Я уже не называю вас рабами, ибо раб не знает, что делает господин его; но Я называю вас друзьями, потому что сказал вам, что слышал от Отца Моего» (Ин 15:14–15). Чтобы понимать волю Бога, надо соработничать с Ним, принимать Его весть и совет – не как «раб Божий», а как родной сын. «А тем, которые приняли Его, верующим во имя Его, дал власть быть чадами божиими» – говорится в Новом Завете (Ин. 1:12). Апостол пишет в послании к римлянам: «все, водимые духом Божиим, суть сыны Божии» (Рим. 8:14), а в послании к галатам: «все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса» (Гал. 3:26).

Между Новым заветом и Ветхим – непроходимый ров, граница между рабством и родством. Раб, пусть и удвоивший данные ему таланты, так и останется рабом своего Господина, тогда как даже блудный сын – будет господским сыном.