Текст книги "От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое"

Однако подтверждение той же даты – 15 июля – пришло в Лондон и от Трумэна. Черчилль был обижен вдвойне – и самой отсрочкой, и тем, что она была согласована американцами и русскими в обход англичан. В мемуарах Черчилль писал: «1 июня президент Трумэн сказал мне, что маршал Сталин согласен, как он выразился, на встречу „тройки“ в Берлине примерно 15 июля. Я немедленно ответил, что буду рад прибыть в Берлин с английской делегацией, но что, по-моему, 15 июля, предложенное Трумэном, будет слишком поздней датой для решения неотложных вопросов, требующих нашего внимания, и что мы причиним ущерб надеждам и единству всего мира, если позволим своим личным и национальным нуждам помешать организации более скорой встречи. „Хотя у нас самый разгар напряженной предвыборной кампании, – телеграфировал я, – я не считал бы свои дела здесь сравнимыми со встречей нас троих…“. Трумэн ответил, что после тщательного рассмотрения этого вопроса решено, что 15 июля для него самый близкий срок и что меры принимаются соответственно. Сталин не хотел приближать эту дату. Я не мог больше настаивать на этом вопросе».

1 июня Трумэн писал Сталину: «Благодарю за Ваше послание от 30 мая относительно даты нашей предстоящей трехсторонней встречи. Я уведомил Премьер-Министра Черчилля, что Вы и я согласны встретиться около 15 июля вблизи Берлина». Сталин отвечал президенту: «Ваше послание от 2 июня получил. Я уже писал Вам, что согласен на 15 июля, как на вполне подходящую дату встречи трех».

Даже после получения сообщений от Сталина и Трумэна относительно 15 июля Черчилль не сразу смирился. 4 июня премьер-министр писал президенту: «Я уверен, что Вы понимаете причину, почему я настаиваю на более ранней дате, скажем, 3-го или 4-го (июля). Отход американской армии к нашей линии оккупации в центральном секторе, в результате чего советская держава окажется в самом сердце западной Европы и между нами и всем тем, что находится восточнее, опустится „железный занавес“, вызывает у меня самые мрачные предчувствия. Я надеялся, что этот отход, если он должен быть совершен, будет сопровождаться урегулированием важных вопросов, что могло бы послужить подлинным фундаментом всеобщего мира». Черчилль подкрепил это доводом о «своевольных действиях» русских в Вене. «Я все еще надеюсь на приближение этой даты, но если это невозможно, буду готов согласиться на 15 июля».

Трумэн уже не менял своей позиции и 6 июня ответил Черчиллю: «Проанализировав ситуацию, я нашел, что 15 июля – это самая ранняя дата, когда я смогу приехать». Сталин же просто умыл руки, написал Черчиллю 5 июня: «В связи с Вашим посланием о желательности перенести встречу трех на более поздний срок, чем 15 июля, хочу еще раз сказать, что дата 15 июля была названа Президентом Трумэном. А я согласился с этой датой. Поскольку между Вами и Президентом сейчас происходит переписка по этому вопросу, я воздерживаюсь от внесения какого-либо нового предложения о дате нашей встречи».

Наконец, Черчилль успокоился и 6 июня писал Сталину: «Благодарю Вас за Ваше послание от 5 июня. Я сообщил Президенту Трумэну, что я согласен с датой, о которой Вы и он договорились, а именно с 15 июля». Но успокоился премьер лишь частично. 9 июня он продолжил прессовать Трумэна: «Хотя я в принципе согласен с нашей трехсторонней встречей в Берлине 15 июля, я надеюсь, Вы согласитесь со мной, что английская, американская и русская делегации должны будут иметь свои отведенные для них штаб-квартиры и свою собственную охрану и что должно быть подготовлено четвертое место, где мы будем собираться для совещаний. Я не мог бы в принципе согласиться, как в Ялте, чтобы мы прибыли в Берлин, – над которым, как решено, должен быть установлен контроль трех или, с французами, четырех держав, – лишь как гости советского правительства и советских армий. Мы должны обеспечить себя всем и иметь возможность встретиться на равных правах». Трумэн предложение Черчилля поддержал.

Перерыв во встречах Сталина с Гопкинсом был вызван не столько согласованием сроков конференции, сколько обсуждением состава польского правительства. «А тем временем между Вашингтоном и Лондоном шла постоянная переписка, – напишет Трумэн. – Мы подробно изучили список имен. Мы пытались примирить позицию польского правительства в изгнании, наше собственное отношение и намерения Сталина».

Пока шла утряска списка польского правительства, 2 июня в Москву Гопкинсу и Гарриману пришел ответ на послание Сталина по поводу признания Болгарии, Румынии, Финляндии и Венгрии. Трумэн писал: «Я согласен с тем, чтобы в самое кратчайшее время были установлены нормальные отношения с этими странами. В соответствии с этим я готов немедленно приступить к обмену дипломатическими представителями с Финляндией… так как финский народ своими выборами и другими политическими переменами продемонстрировал свою искреннюю преданность демократическим процедурам и принципам.

Однако я не обнаружил таких же ободряющих признаков в Венгрии, Румынии и Болгарии. Я встревожен тем, что в особенности в двух последних странах существуют режимы, которые не обеспечивают всем демократическим элементам народа права свободно высказывать свое мнение и которые по своей системе управления, по моему мнению, не представляют воли народа и не отвечают ей».

Прочтя ответ президента, Гопкинс предпочел не вручать его Сталину, чтобы не поставить под угрозу достижение хоть какой-либо договоренности. Советский лидер мог просто хлопнуть дверью. Гопкинс и Гарриман запросили разрешения задержать передачу этого послания до того момента, как завершатся переговоры по польскому вопросу. Им было передано, что они вправе сами выбрать нужное время. Ответ Гарриман передаст Сталину 7 июня, как только Гопкинс сядет в самолет, улетавший из Москвы.

Второго июля американцами на повестку дня был поставлен вопрос о завершении работы над Уставом ООН, без чего Организация не могла быть создана. По сути, не согласованным оставался только один пункт, связанный с процедурой голосования в Совете Безопасности ООН.

Казалось бы, вопрос был решен в Ялте. «Рузвельт сам внес предложение, которое по своей формулировке в основном отвечало тому, на чем Советский Союз настаивал с самого начала, – замечал Громыко. – В итоге достигли договоренности о том, что по всем важным вопросам, за исключением процедурных, решения в Совете Безопасности должны приниматься только при согласии всех его постоянных членов. Это имело принципиальное значение.

Много говорилось на Западе о том, почему Рузвельт пошел навстречу СССР. Немало по его адресу раздавалось и упреков. Но шаг, предпринятый им, объясняется просто. Он смог более трезво, чем некоторые другие политические деятели Вашингтона и Лондона, оценить ситуацию, осознать, что Советский Союз не может отказаться от принципа единогласия пяти держав при принятии важных решений в Совете. И в этом большая заслуга президента».

Молотов в Сан-Франциско занял согласованную со Сталиным жесткую позицию: ни один вопрос не мог там обсуждаться без единогласного решения постоянных членов. Но американцы настаивали, чтобы это касалось только окончательных решений, но не вопросов повестки.

Москве в ООН было гарантировано меньшинство при голосовании по любому принципиальному вопросу на Генеральной ассамблее. Из 50 стран-участниц позицию СССР могли поддержать делегации Украины и Белоруссии, а также, если повезет, Чехословакии и Югославии. Все. США же обладали абсолютным большинством за счет латиноамериканских и западноевропейский стран. Поэтому СССР был так заинтересован в как можно более строгом праве вето в Совете Безопасности. И демонстрировал готовность идти навстречу американским пожеланиям.

Поэтому, без отмашки из Москвы, советская делегация стояла насмерть по вопросу о вето. Громыко демонстрировал полную непреклонность.

– Наша страна не даст своего согласия на такой Устав ООН, который сеял бы семена новых военных конфликтов между странами.

«Помню, после такого заявления с нашей стороны на одном из совещаний пяти держав воцарилась напряженная тишина, – расскажет Громыко в мемуарах. – Взоры участников устремлялись в этот момент на главу делегации США в ожидании, что скажет он в ответ.

Стеттиниус находился в явном замешательстве. С одной стороны, он оставался убежденным сторонником линии Рузвельта, который в Крыму признал необходимость права вето, приверженцем общего курса на сотрудничество с Советским Союзом, а с другой – директива Белого дома обязывала Стеттиниуса все же попытаться заложить мину в вопросе о праве вето. Молчал и член делегации США сенатор Ванденберг.

Немая сцена длилась, наверное, минут десять. Дело кончилось тем, что достигли взаимопонимания в одном: прервать совещание и разойтись для обдумывания ситуации. Все участники расходились, понурив голову, и, пожалуй, это была уже – пусть мне простят такой новый термин суровые театроведы! – „ходячая немая сцена“».

Вот как описывал ситуацию Трумэн: «Реальный вопрос, стоявший на кону, заключался в том, может ли обсуждение и рассмотрение этого спора быть остановлено по праву вето любым постоянным членом Совета. Русские настаивали на праве вето, а мы вместе с англичанами, китайцами и французами были против. Мы считали, что такое его применение сделает невозможной свободу дискуссий в Совете.

Утром 2 июня Стеттиниус доложил мне по телефону о сложившейся ситуации и, обрисовывая проблему, спросил, а действительно ли Сталин знал о позиции своей делегации. Стеттиниус заметил, что в предыдущих случаях было обнаружено, что Сталин не всегда был осведомлен об инструкциях, выданных Кремлем, и что в этом случае, возможно, сам Молотов не проинформировал своего начальника.

Поскольку Гарри Гопкинс находился в Москве и разговаривал со Сталиным, Стеттиниус предложил нам спросить напрямую и посмотреть, не удастся ли таким образом выйти из тупика. Я попросил Стеттиниуса направить послание послу Гарриману и Гопкинсу с просьбой поставить вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности перед русским премьером».

В итоге Гопкинсу ушла инструкция, дышавшая возмущением: «Просим открыто сказать Сталину, что страна не может присоединиться к организации, которая основывается на ошибочном толковании права великих держав в Совете Безопасности. Просим сказать ему, что мы, так же как и он, стремимся создать организацию на основе полного единства, но это должно быть единство в действии, при условии самого широкого обсуждения любого вопроса. Никогда в наших дискуссиях о создании международной организации в Думбартон-Оксе или в Ялте не рассматривалось такое положение ее устава, которое сделало бы невозможным свободу обсуждения в Совете Безопасности или на Генеральной Ассамблее. Это совершенно новая и невозможная интерпретация».

Теперь Гопкинсу предстояло убедить в этом Сталина.

4 июня Черчилль одобрил польскую сделку, ответив президенту: «Я согласен с Вами, что искренние усилия Гопкинса положили конец тупику. Я согласен на то, чтобы полякам, не связанным с Люблином, было послано приглашение на этой основе, если большего в данный момент добиться не удастся. Я согласен также с тем, что вопрос о 15–16 арестованных поляках не должен помешать открытию этих переговоров. Мы не можем, однако, прекратить свои хлопоты за этих людей». Признавая, что договоренности были «шагом вперед по сравнению тупиком», Черчилль одновременно выражал свой скептицизм: «Единственно, чего мы добились сейчас, это некоторых уступок в отношении участия заграничных поляков в предварительных переговорах, в результате чего, возможно, удастся добиться кое-каких улучшений в составе люблинского правительства. Поэтому я считаю, что мы можем рассматривать это не более как веху на долгом пути в гору, на которую нам по-настоящему и должны были предлагать карабкаться… Возрождение надежды, а не ликование – вот единственное, что мы можем позволить себе в данный момент».

Гопкинс 5 июня лаконично написал Черчиллю: «Я делаю все возможное и невозможное, чтобы вызволить этих людей из тюрьмы. Но наиболее важно, как мне кажется, это собрать всех этих поляков в Москве немедленно».

На последней встрече Сталина с Гопкинсом 6 июня американский эмиссар поставил в первую очередь вопрос о процедуре голосования в Совете Безопасности ООН. Сталин разыграл небольшой спектакль, который описал Чарльз Болен: «После того как Гопкинс, которому умело помогал Гарриман, представил нашу позицию, Сталин повернулся к Молотову и грозно произнес:

– Как это понимать, Молотов?

Молотов ответил, что начало обсуждений имеет такое же правовое значение, что и их завершение. Сталин выслушал и сказал:

– Молотов, это ерунда.

– Великие державы, – заметил Сталин, – должны сохранять бдительность, иначе снова возникнут проблемы. В конце концов, две мировых войны начались из-за малых стран. Отдельные государственные деятели стремились завладеть голосами малых наций, и это был опасный и скользкий путь. Но все же я готов принять американскую точку зрения на конференции в Сан-Франциско в отношении процедуры голосования».

Версию о том, что Сталин «принял нашу позицию, несмотря на оппозицию Молотова, от которого он отмахнулся», подтверждал и Трумэн, причем сразу в двух местах своих мемуаров.

Неоднократно разыгрывавшийся Сталиным и Молотовым спектакль со «злым» и «добрым» переговорщиком был исполнен со всей убедительностью, не вызвав никаких сомнений у завороженных зрителей.

Сталин был настолько удовлетворен итогами переговоров, что на заключительном приеме, где Молотов, как обычно, выступал в роли тамады, решил подарить Гарриману двух породистых скакунов, зная о пристрастии посла к верховой езде (он даже был членом сборной США по поло). На прием – редкий случай – были приглашены и женщины, включая супругу Гопкинса Луизу и Гарримана – Кэтлин, которая записала: «Женскую половину СССР представляла мадам Майская. В отличие от Ялты Сталин не произносил никаких официальных тостов, а только вставлял забавные реплики в тосты Молотова. Аверелл, сидевший напротив Сталина, отметил его необычно хорошее расположение духа, но мне он показался более спокойным, чем в Ялте».

Вечером 6 июня Сталин сообщил Гопкинсу, что Советский Союз вступит в войну с Японией только после того, как Чан Кайши присоединится к Ялтинскому соглашению.

– Однако мне пока не сообщили, когда Сун Цзывэнь приедет в Москву.

– Мы с Гопкинсом надеемся, что Сун прибудет в конце июня, – поспешил заверить Гарриман.

В тот же день Стеттиниус в Сан-Франциско передал Сун Цзывэню послание Сталина с приглашением приехать в Москву для личных переговоров до наступления июля. Сун был в некоторой растерянности. Прежде чем ответить, он хотел знать, о чем говорить в Москве. Он решил немедленно лететь в Вашингтон за инструкциями.

А Гарриман направил послание Трумэну: «Гопкинс проделал первоклассную работу, представив ваши взгляды Сталину и объяснив наиболее важные вопросы, особенно польский, вызывавший у нас особенное беспокойство.

Я боюсь, что Сталин не понимает и никогда полностью не поймет нашего принципиального интереса к свободной Польше. Русский премьер является реалистом во всех своих действиях, и ему трудно оценить нашу веру в абстрактные принципы. Ему трудно понять, почему мы должны вмешиваться в советскую политику в такой стране, как Польша, которую он считает столь важной для безопасности России, если у нас нет каких-то скрытых мотивов. Однако он понимает, что ему придется иметь дело с той позицией, которую мы занимаем».

Можно подумать, что политика США хоть на какой-то миг строилась на «вере в абстрактные принципы».

В тот день Временный комитет по атомному оружию согласился, что американскому правительству не следует сообщать России или кому-либо еще об атомном оружии, пока оно не будет испытано против Японии. Докладывая президенту об этом, Стимсон выразил озабоченность, как воспримут это известие на встрече Большой тройки Сталин и Черчилль. Трумэн заметил, что отсрочка конференции до середины июля даст необходимое время подумать.

Гопкинс и его супруга улетали на следующее утро. К трапу самолета их сопровождал Молотов, что являлось проявлением исключительного уважения к гостям. На обратном пути Гопкинс заехал в Берлин, где его встретил Жуков. «Прямо с аэродрома Гарри Гопкинс с супругой, очень красивой женщиной лет тридцати, приехали ко мне, – напишет маршал Советского Союза. – Среднего роста, очень худой, Г. Гопкинс имел крайне переутомленный и болезненный вид… Сделав глоток кофе, он сказал, глубоко вздохнув:

– Жаль не дожил президент Рузвельт до этих дней, с ним легче дышалось».

Весьма позитивно результаты переговоров в Москве оценили и Трумэн, и Черчилль: «Безусловно, впервые был достигнут какой-то прогресс».

Американская сторона ответила спланированной Белым домом пропагандистской кампанией: госсекретарь Стеттиниус, его заместитель Маклиш, вдова президента Элеонора Рузвельт, бывший вице-президент Генри Уоллес выступили с заявлениями, призванными успокоить американскую общественность по поводу степени напряженности в советско-американских отношениях. Гарриман в телеграмме из Москвы в Госдепартамент подчеркивал теплый тон комментариев в советской прессе в отношении этих выступлений.

По-прежнему исполнявший обязанности госсекретаря Грю заявил 8 июня, что после визита Гопкинса в Москву – он не хотел бы предвосхищать события – общая обстановка в мире значительно улучшилась.

Глава 7. В июне 45-го

Многостороннее сотрудничество

Июнь 1945 года был месяцем, когда казалось, что сотрудничество держав-победительниц и после войны было возможным.

Прежде всего удалось, наконец-то, создать Организацию Объединенных Наций, что тормозилось несговорчивостью и СССР, и западных союзников.

После договоренностей, достигнутых в Кремле между Сталиным и Гопкинсом, вопрос с принятием Устава ООН быстро разрешился.

Острейшие дискуссии шли по вопросам пунктов Устава ООН, касавшихся системы международной опеки, что в контексте того времени означало судьбу западных колониальных империй. «Советский Союз исходил из своей принципиальной позиции в пользу предоставления независимости колониальным странам и народам, – подтверждал Громыко. – Западные державы, особенно Англия, в общем следовали линии на сохранение системы колониального господства…

Именно Советский Союз добился того, что содержащееся в Уставе ООН определение целей международной опеки включало достижение не только самоуправления этих территорий, как предлагалось в американском проекте, но также и их независимости. Вначале США высказывались против такой постановки вопроса.

На протяжении всех дискуссий американцы явно показывали, что у них прочно засела мысль: из нового положения с бывшими колониями должен извлечь выгоды прежде всего Вашингтон. Ими вынашивались планы завладеть некоторыми подопечными территориями, в первую очередь островами Микронезии в Тихом океане – Марианскими, Каролинскими и Маршалловыми, то есть теми, которые США в дальнейшем фактически прибрали к рукам в нарушение Устава ООН и соответствующего решения Совета Безопасности».

Конференция в Сан-Франциско стала и крупным журналистским дебютом для Джона Кеннеди, молодого ветерана войны, которого его отец – крупный бизнесмен и бывший посол США в Лондоне – уже активно продвигал по политической ниве. Будущий президент произвел на Громыко неплохое впечатлений. «Он, пользующийся популярностью корреспондент, обратился ко мне с просьбой дать ему интервью. Я согласился. Встреча состоялась в отеле „Сан-Фрэнсис“, где остановилась советская делегация. И сегодня помню обстоятельность его вопросов, которые относились главным образом к положениям разрабатываемого устава новой организации.

Беседа, содержание которой публиковалось в печати США, оставила у меня положительное впечатление. Мне показалось, что собственные суждения Кеннеди, которые он высказывал наряду с постановкой вопросов, созвучны взглядам Франклина Рузвельта.

Во время беседы я обратил внимание на то, что Кеннеди в вопросах внешней политики ориентировался хорошо. О мнении Рузвельта по соответствующим проблемам он говорил со знанием дела. Так мог говорить только человек, связанный с Белым домом либо с людьми, которые стояли близко к президенту.

По ходу беседы я даже полушутя заметил:

– Не принимали ли вы участия в формулировании предложения Рузвельта по ООН для Крымской конференции?

В ответ Кеннеди сказал:

– Я такого участия, конечно, не принимал, но с окружением президента у меня хорошие связи и к тому же мой отец является другом Рузвельта…»

Конференция в Сан-Франциско завершилась подписанием Устава ООН – универсального международного договора, в котором Объединенные Нации провозгласили своей основной целью: «Избавить грядущие поколения от бедствий войны». От имени СССР 26 июня его подписал Громыко.

«Особых торжеств не было. Трумэн лично выступил в день закрытия конференции:

– Устав Организации Объединенных Наций, который вы только что подписали, являет собой солидную структуру, используя которую мы сможем построить лучший мир. История возблагодарит нас за это. Между победой в Европе и окончательной победой в Японии в этой одной из самых разрушительных войн мы одержали победу над самой войной.

На конференции в Сан-Франциско было по существу принято и принципиальное решение великих держав о месте размещения штаб-квартиры ООН. На этой конференции Советский Союз, учитывая ряд факторов, и прежде всего совместные с американскими союзниками усилия в борьбе против общего врага, а также неоднократные заверения Вашингтона в том, что Соединенные Штаты будут сотрудничать в деле недопущения новой войны, дал согласие на избрание США местом для штаб-квартиры ООН. СССР сделал дружественный жест по отношению к Вашингтону, – напишет Громыко в мемуарах в 1970-х. – Теперь ясно, какой неблагодарностью платят в Соединенных Штатах Советскому государству за эту поддержку».

Работа совместного Контрольного совета в Германии должна была начаться 5 июня 1945 года.

В Москве серьезно готовились к этому событию. В конце мая 1945 года поздно вечером в квартире маршала Жукова раздался звонок. На проводе был заведующий секретариатом Сталина Александр Николаевич Поскребышев. Он пригласил Жукова в Кремль, к Верховному Главнокомандующему. В кабинете, кроме него самого, находились Молотов и маршал Климент Ефремович Ворошилов. Поздоровавшись, Сталин сказал Жукову:

– В то время как мы всех солдат и офицеров немецкой армии разоружили и направили в лагеря для военнопленных, англичане сохраняют немецкие войска в полной боевой готовности и устанавливают с ними сотрудничество. До сих пор штабы немецких войск во главе с их бывшими командующими пользуются полной свободой и по указанию Монтгомери собирают и приводят в порядок оружие и боевую технику своих войск.

– Я думаю, – продолжал Сталин, – англичане стремятся сохранить немецкие войска, чтобы их можно было использовать позже. А это – прямое нарушение договоренности между главами правительств о немедленном роспуске немецких войск.

Затем Сталин повернулся к Молотову:

– Надо ускорить отправку нашей делегации в Контрольную комиссию, которая должна решительно потребовать от союзников ареста всех членов правительства Дёница, немецких генералов и офицеров.

– Советская делегация завтра выезжает в Фленсбург, – ответил нарком.

– Теперь, после смерти президента Рузвельта, Черчилль быстро столкуется с Трумэном, – заметил Сталин.

– Американские войска до сих пор находятся в Тюрингии и, как видно, пока не собираются уходить в свою зону оккупации, – подтвердил Жуков. – По имеющимся у нас сведениям, американцы охотятся за новейшими патентами, разыскивают и отправляют в Америку крупных немецких ученых. Такую же практику они проводят и в других европейских странах. Думаю, что следует потребовать от Эйзенхауэра немедленного выполнения договоренности о расположении войск в предназначенных зонах оккупации. В противном случае нам следует воздержаться от допуска военного персонала союзников в зоны Большого Берлина.

– Правильно, – согласился Сталин. – Теперь, послушайте, зачем я Вас пригласил. Военные миссии союзников сообщили, что в начале июня в Берлин прибудут Эйзенхауэр, Монтгомери и Латр де Тассиньи для подписания декларации о взятии верховной власти по управлению Германией на период ее оккупации… В этой связи возникает вопрос об учреждении Контрольного совета по управлению Германией, куда войдут представители всех четырех стран. Мы решили поручить Вам должность Главнокомандующего по управлению Германией от Советского Союза. Помимо штаба Главкома, нужно создать советскую военную администрацию. Все постановления Контрольного совета действительны при единогласном решении вопроса. Вероятно, в ряде случаев Вам придется действовать одному против трех.

Сталин зажег трубку и с улыбкой добавил:

– Ну да нам не привыкать драться одним.

Заместителем Жукова был назначен Соколовский, политическим советником – Вышинский.

Западные союзники тоже не сидели сложа руки. Эйзенхауэр 2 июня обратился в Объединенный комитет начальников штабов за инструкциями, предвидя, что одним из первых на встрече глав военных администраций в Берлине встанет вопрос о времени вывода американских войск из советской зоны оккупации. Он даже не исключал, что Жуков поставит образование Контрольного совета в зависимость от вывода войск.

Начальники штабов с одобрения Трумэна дали указание Эйзенхауэру 3 июня: «Вопрос о выводе войск в наши собственные зоны оккупации не должен быть условием для создания Контрольного совета с размещением и контролем зон в Берлине. Если русские поднимут этот вопрос, то вы должны по существу заявить, что вопрос о выводе сил в их собственные зоны является одним из пунктов, которые должны быть проработаны в Контрольном совете. Что касается фактического перемещения американских вооруженных сил, то вы должны заявить, что это, по вашему мнению, в первую очередь военный вопрос; его сроки будут связаны с возможностью США вывести свои вооруженные силы из других зон и возможностью англичан и русских их занять».

Но 4 июня Черчилль вновь выступил против вывода англо-американских войск в предназначенные для них оккупационные зоны. Он наблюдал «с глубокими опасениями за отводом американской армии к ее линии оккупации в центральном секторе, что приведет к тому, что советская держава окажется в самом сердце Западной Европы и между нами и всем тем, что находится восточнее, опустится железный занавес».

Диспозиция накануне встречи была не самая благоприятная.

5 июня в Берлин прибыли Эйзенхауэр, Монтгомери, Латр де Тассиньи.

Жуков был уже на месте. Эйзенхауэр вспоминал: «Заседание было назначено на вторую половину дня, и я воспользовался предоставившейся мне возможностью заехать в штаб к маршалу Жукову, чтобы вручить ему высшую воинскую награду – медаль „Легион почета“, которой его удостоило американское правительство. Жуков произвел на меня впечатление приветливого человека с отличной военной выправкой.

Жуков тоже запомнил этот визит: „Перед заседанием Д. Эйзенхауэр приехал ко мне в штаб, чтобы вручить высший военный орден США – „Легион почета“ степени Главнокомандующего, которым я был награжден американским правительством“. Серов добавлял: „Монтгомери также сказал, что король Великобритании его наградил высшим орденом Бани, дающим право называться пэром Англии“.

Жуков позвонил Верховному и доложил о наградах. Сталин сказал:

– Нам, в свою очередь, нужно наградить Эйзенхауэра и Монтгомери орденами Победы, а Латра де Тассиньи орденом Суворова I степени.

– Могу ли я объявить им об этом?

– Да, конечно.

5 июня вышел Указ Президиума Верховного Совета СССР: „За выдающиеся успехи в проведении боевых операций большого масштаба, в результате которых достигнута победа Объединенных Наций над гитлеровской Германией“, наградить орденом Победы генерала армии ДуайтаД.Эйзенхауэра, фельдмаршала сэра Бернарда Лоу Монтгомери».

Эйзенхауэр продолжал рассказ о том дне: «По возвращении к себе, где нас временно разместили, я узнал, что поступило сообщение о неожиданной задержке в открытии заседания, на котором маршал Жуков должен был выступать в роли хозяина… Маршал объяснил, что задержка происходила ввиду того, что он ожидал из Москвы последних указаний по одному важному вопросу. Мы приняли объяснение благосклонно, и Контрольный совет начал работать в атмосфере дружественного радушия».

Серов заносил в дневник подробности: «Впервые встретились. Любопытно… Встретили мы их во дворе (садике), бывшем яхт-клубе, где решили провести совещание. Представились друг другу и пошли в комнату. Сели за круглый стол. С нашей стороны Георгий Константинович Жуков, Василий Данилович Соколовский, Серов и Малинин».

Эйзенхауэр рассказывал: «Круглый стол, за которым мы разместились, оказался самым большим, какие я когда-либо видел. Командующие сидели в окружении толпы военных и политических помощников, фотографов, репортеров, которые, казалось, находились здесь просто для того, чтобы присутствовать. Перед каждым из нас лежало по четыре экземпляра каждого документа, и все их предстояло подписать четырем членам Контрольного совета. После некоторого обсуждения несущественных деталей, формулировок, утомительное дело было закончено».

Представители четырех стран подписали ранее согласованные правительствами Декларацию о поражении Германии и соглашения о взятии на себя верховной власти в отношении Германии.

Соглашение о контрольном механизме в Германии содержало в себе следующие основные положения: «1. Верховная власть в Германии в период выполнения ею основных требований безоговорочной капитуляции будет осуществляться советским, британским, американским и французским главнокомандующими, каждым в своей зоне, согласно инструкциям их соответствующих правительств, а также совместно, по вопросам, затрагивающим Германию в целом. Четыре главнокомандующих вместе составят Контрольный совет. Каждому из главнокомандующих будет помогать политический советник.

2. Контрольный совет, решения которого будут единогласными, обеспечит надлежащую согласованность действий главнокомандующих в их соответствующих зонах, а также достижение согласованных решений по главным вопросам, касающимся Германии в целом.

3. При Контрольном совете будет создан постоянно действующий Комитет по координации, в который войдут по одному представителю от каждого из четырех главнокомандующих, а также контролирующий персонал, распределенный по следующим отделам (которые подлежат изменению на основании приобретенного опыта): военный, военно-морской, военно-воздушный, транспортный, политический, экономический, финансовый отдел по репарациям, поставкам и реституции, внутренних дел и связи, правовой, отдел военнопленных и перемещенных лиц, отдел рабочей силы…