Текст книги "От Второй мировой к холодной войне. Немыслимое"

Удивительно, насколько быстро западные лидеры готовы были забыть все ужасы германской агрессии. Даже такой германофоб, как генерал де Голль, начнет выдавливать из себя слезу: «Когда я проезжал мимо груд развалин, ранее возвышавшихся прекрасными зданиями городов, через деревни с потрясенными жителями и разбежавшимися бургомистрами, встречаясь с населением, среди которого практически отсутствовали взрослые мужчины, мое сердце европейца сжималось от боли. Но я ощущал также, что подобный катаклизм не может не изменить коренным образом психологию немцев.

С агрессивным рейхом, трижды на протяжении жизни одного поколения пытавшимся подчинить себе мир, покончено. На долгие годы главными заботами немецкой нации и ее политиков будут восстановление разрушенного хозяйства и обеспечение достойного уровня жизни населения».

Ирландский историк Джеффри Робертс считал, что Сталин, рассчитывая на сотрудничество с западными союзниками по германскому вопросу, «допустил ошибку, спроецировав свои собственные расчеты и рассуждения на других. После войны его партнеры по „большому альянсу“ постепенно все больше начали рассматривать Германию как союзника в борьбе против коммунизма, а не как потенциальную угрозу, против которой нужно было по-прежнему объединяться с Советским Союзом».

Серьезнейшую угрозу на Западе видели в повсеместном усилении влияния коммунистов. «Чем тяжелее жилось народам Западной Европы, тем более явственной становилась в их странах возможность революции и даже поворота к коммунизму», – писал Фейс.

Планы помощи Германии обсуждались уже вовсю, тогда как планы помощи жертвам немецкой агрессии на Востоке на ум западным политикам не приходили вовсе. Фейс давал этому факту довольно неуклюжее объяснение: «Американские и британские власти больше сочувствовали трудностям, переживаемым немцами, чем страданиям поляков, русских и других народов, подвергшихся немецкой агрессии. Несколько миллионов американских и британских солдат жили среди немцев, беды которых могли вызвать у них сострадание. В противоположность этому, мало что было известно из первых рук о том, каковы были условия жизни людей в странах на востоке Европы. По причине, возможно, недоверия и высокомерия, с которыми относились к ним американские и британские наблюдатели, поступавшая информация была довольно скудной. Что касается русских, то стремление помочь им материально наталкивалось на их закрытость и самодостаточность».

Серьезные разногласия назревали и по репарационной проблеме. Еще в Ялте Иван Михайлович Майский, возглавлявший соответствующую комиссию в НКИД, представил план репараций, главными в котором были сумма советских претензий на 10 млрд долларов и предложение о создании репарационной комиссии в Москве как в столице наиболее пострадавшей в войне страны. Интерес западных лидеров к обсуждению этого вопроса был небольшим. Черчилля тревожил «призрак голодающей Германии с ее 80 миллионами человек». Впрочем, Рузвельт в Ялте заявил о желании «помочь Советскому Союзу получить из Германии все необходимое».

Удалось тогда добиться включения в итоговый документ положения о создании в Москве Союзного комитета по репарациям, который немедленно приступит к работе. Однако и Черчилль, и Рузвельт отказывались говорить о конкретике или называть цифры. У советского руководства создалось небезосновательное ощущение, что союзники хотят позволить СССР «взять с Германии как можно меньше». В последующие месяцы комитет по репарациям так и не собрался, что вызывало крайнее недовольство в Москве.

Американцы со временем только ужесточали свою позицию. Трумэн писал в мемуарах: «Д-р Исадор Любин был назначен нашим представителем в Союзнической комиссии по репарациям, и он начал набирать небольшой штат сотрудников. Их работа шла полным ходом.

Любин был способным государственным служащим с высоким интеллектом. Но в свете трудностей, возникших с Советами по поводу применения Ялтинского соглашения в отношении Польши, я считал, что эта позиция потребует „жесткого переговорщика“, кого-то, кто мог бы быть таким же жестким, как Молотов. По этой причине я попросил ЭдвинаУ.Поули стать моим личным представителем в вопросах репараций, а доктор Любин согласился помочь ему в качестве заместителя представителя Соединенных Штатов в союзнической комиссии».

Когда Молотов в апреле – начале мая был в Соединенных Штатах, он поинтересовался у Поули о причине задержки с началом работы комитета по репарациям. Тот заверил Молотова, что американское правительство прямо-таки горело желанием начать его работу, но хотело бы сперва разобраться во всех деталях вопроса. Так, другие европейские страны тоже требовали своей доли немецкого промышленного оборудования и товаров. Возникли сложности и с оценкой стоимости промышленных предприятий. Американцев волновало и экономическое положение в странах Западной Европы. В Вашингтоне опасались, как бы США не пришлось оказывать им, включая Германию, помощь.

Подобные настроения нашли свое отражение в инструкциях, которые Трумэн 18 мая направил Поули. «Основной политикой Соединенных Штатов, – говорилось в них, – является уничтожение военного потенциала Германии и, насколько это возможно, предотвращение его возрождения путем изъятия или уничтожения немецких заводов, оборудования и другого имущества». Но Трумэн также поручил американской делегации выступить против «любого плана репараций, основанного на предположении, что Соединенные Штаты или любая другая страна будут прямо или косвенно финансировать восстановительные работы в Германии или репарацию со стороны Германии».

Трумэн утверждал: «Поскольку Советам предстояло оккупировать Восточную Германию, источник основного производства продовольствия Германии, в то время как мы и англичане удерживали бы район, в котором должна была быть сосредоточена большая часть промышленной мощи, мы поручили Поули позаботиться о том, чтобы бремя репараций было, насколько это возможно, разделено поровну между несколькими зонами оккупации. Далее нашей делегации было поручено настаивать на том, что в максимально возможной степени репарации должны быть взяты из национального богатства Германии, существовавшего на момент краха, – с главным упором на изъятие промышленных машин, оборудования и заводов».

Серьезный узел противоречий завязался вокруг судьбы германского флота. В составленном еще в феврале 1944 года советском проекте кратких условий капитуляции Германии подчеркивалась необходимость согласованных действий СССР, США и Великобритании по решению вопросов, связанных с ВМФ Германии непосредственно после окончания войны. Сталин 23 мая 1945 года писал и Черчиллю, и Трумэну: «По данным советского военного и морского командования, Германия сдала на основе акта капитуляции весь свой военный и торговый флот англичанам и американцам. Должен сообщить, что советским вооруженным силам германцы отказались сдать хотя бы один военный или торговый корабль, направив весь свой флот на сдачу англо-американским вооруженным силам.

При таком положении естественно встает вопрос о выделении Советскому Союзу его доли военных и торговых судов Германии по примеру того, как это имело место в свое время в отношении Италии. Советское правительство считает, что оно может с полным основанием и по справедливости рассчитывать минимум на одну треть военного и торгового флота Германии».

Претензии Сталина на треть германского флота не встретили понимания в союзных столицах. Особенно решительно были настроены англичане. Первый морской лорд Каннингхем в середине мая с удовлетворением отмечал: «Считается, что в руки русских не попало ни одного значительного корабля в неповрежденном состоянии». Соглашаясь с ранее принятым решением ОКНШ о том, что все корабли, захваченные британскими и американскими войсками в германских портах до общей капитуляции Германии, должны находиться в их распоряжении, он призывал поступить так же с кораблями, находившимися в датских и нидерландских портах, и с сотней германских подводных лодок, дислоцированных в норвежских базах. Иден напишет Черчиллю: «Я согласен с позицией Адмиралтейства, что лучше всего затопить этот флот. Но в любом случае я убежден, что мы не должны расставаться ни с одним германским кораблем до тех пор, пока мы не получим удовлетворения наших интересов, которые попираются русскими во всех странах, находящихся под их контролем».

Черчилль в письме Сталину от 26 мая от прямого ответа о судьбе флота уклонился: «Мне кажется, что эти вопросы должны явиться темой переговоров общего характера, которые должны иметь место между нами и Президентом Трумэном по возможности в скором времени». Трумэн 29 мая информировал Сталина не более содержательно: «Мне кажется, что этот вопрос является подходящей темой для переговоров между нами тремя во время предстоящей встречи, где, я уверен, можно будет достичь решения, полностью приемлемого для всех нас. Что касается наличных сведений о капитуляции военно-морского флота Германии, то, как мне известно, наши соответствующие командующие в отдельных районах рассматривают вопрос об изучении германских архивов».

Советские военные власти, как могли, налаживали мирную жизнь в Германии. Генерал Александр Георгиевич Котиков, который станет военным комендантом Дрездена, а потом и Берлина, напишет: «Что поражало очевидцев? Немецкий солдат удирал под натиском Советской армии будто по вымершей Германии. Советские воины, как только был подходящий случай, находили общение с немцами, раздавая им еду на внезапно появившихся ротных кухнях, а потом и, наевшись наконец-то, жители присматривались к оккупантам – совсем нестрашным, незлобивым, приветливым и добродушным. Наша Советская армия проявила невиданный доселе гуманизм в отношении к побежденному народу. Под давлением таких именно отношений и стали рушиться антисоветские нагромождения геббельсовской пропаганды, возведенные против советского народа…

Говорят, что дети разгадывают своим поведением самые запутанные вопросы отношений между людьми. И он, этот озорной мальчишка, выскочил из-за угла и потянулся к советскому солдату просто из любопытства, из возможности получить лакомство и просто посмотреть, что это за чудище, о котором так много говорили дома. Действительно ли он ест людей, приносит им страдания. И, присмотревшись поближе, мальчуган ничего такого не заметил. И, разумеется, шмыгнул снова за угол, и тогда-то стали выходить поодиночке старики, которые уже пожили на свете, и им все равно, где и как помирать».

Три недели Берзарин был в Берлине единоличным правителем. За это время было худо-бедно налажено коммунальное хозяйство города, где оставалось три с половиной миллиона жителей, открылись магазины. Заработали поликлиники и больницы: Жуков распорядился освободить из лагерей и других мест задержания фельдшеров и медицинских сестёр.

С 14 мая начал действовать городской трамвай, пошли автобусы. 15 мая, Берзарин подписал приказ о разрешении берлинцам передвигаться по городу с 5.00 до 22.30. А через день – о, счастье – районные коменданты сообщили, что заработала канализация.

Берлинцы и сами подключились к работе по восстановлению своего города. Многие разбирали завалы, стены рухнувших домов. Пригодные для стройки кирпичи складывали в штабели, вывозили мусор и щебень, засыпая ими овраги, окопы и воронки от бомб и снарядов.

Адмирал Кузнецов делился впечатлениями: «Бывая в Берлине, я вглядывался в лица немцев. Обыкновенные люди – усталые, измученные войной. Многие из них стояли в очередях у магазинов, работали на расчистке улиц. Очень вежливые, предупредительные. Мать-немка, как и все матери на земле, любовно заботилась о своих детях, рабочие ничем не отличались от наших, когда разбирали разрушенные дома. Даже временно поставленные наблюдать за порядком полисмены из немцев были в меру строгими и добродушными».

Оживала театральная жизнь. 26 мая в Штёглице, в зале «Титания-паласт», дал первый концерт оркестр Берлинской филармонии под управлением Лео Борхарда. На следующий день первая постановка прошла в берлинском театре «Ренессанс». Заработали сохранившиеся музеи и картинные галереи.

Состоялся даже футбольный матч команд военных СССР-Франция, причем болеть пришли тысячи берлинцев.

Грабежи и насилие прекратили быстро – через расстрелы насильников и мародеров перед строем. С декабря 1944 года красноармейцам и офицерам шло двойное жалованье: в рублях и в марках. Курс рубля был искусственно завышен, так что марки бойцы получали в больших количествах. В городе принимали рейхсмарки, оккупационные марки, валюту стран-победительниц, рубли. На многочисленных барахолках можно было купить всё. Однако наилучшей валютой были продукты, спиртное, табак.

Войска 1-го Белорусского фронта захватили в плен 250 534 военнослужащих, которых тоже нужно было кормить.

А население Берлина с каждым днём увеличивалось: возвращались семьи, которые перед штурмом города Красной армией бежали из него в предместья и фольварки. Возвращались узники концлагерей.

«Миллион человек! Надо было их разместить, – вспоминал генерал-лейтенант Николай Александрович Антипенко, заместитель командующего войсками 1-го Белорусского фронта по тылу, – накормить, подлечить, одеть, обуть. И над всеми этими задачами стояла одна, самая трудная и неотложная – как лучше и скорее отправить миллион человек на родину?

Стали подсчитывать, рассчитывать, но хорошего выхода найти не могли: не хватало ни вагонов, ни дорог с достаточной пропускной способностью. Если сажать в поезд по 1500 человек, то потребуется 700 поездов. Но ведь у каждого репатрианта были личные вещи, и мы не могли допустить, чтобы люди лишались своих скромных пожитков. Практически в поезд можно посадить не более тысячи человек с вещами, следовательно, понадобилась бы тысяча поездов.

В те дни мы отправляли на восток два-три поезда с репатриантами в сутки… Почти полтора года пришлось бы некоторым ждать своей очереди. Невесёлая перспектива! К тому же, по имевшимся тогда сведениям, число репатриированных могло возрасти до нескольких миллионов человек.

После неоднократных переговоров члена Военного совета фронта с Москвой решено было часть репатриантов отправлять в СССР пешим порядком. Люди понимали, что иного выхода нет, но каждый стремился попасть в группу, подлежащую перевозке по железной дороге. Поскольку детей до 14-летнего возраста твёрдо решили пешком не посылать, то нередко встречались случаи фиктивного усыновления (удочерения) детей женщинами, не желавшими идти пешком.

Оказалось, что многие женщины, раздобывшие себе обувь после освобождения, обуты в туфли на высоких каблуках, а на них далеко не уйдёшь. Встал ещё один вопрос – о выделении десятков тысяч пар женской обуви на низких каблуках для идущих пешком. В общем, по принятому тогда варианту, походным порядком отправились в Советский Союз 650 тысяч человек…

В каждой колонне насчитывалось до пяти тысяч человек. Колонны выступали через сутки одна за другой. Перед выходом получали сухой паёк консервами и хлебом. Среди репатриантов проводились беседы о том, как вести себя в пути. Ведь маршруты лежали через Польшу.

Поляки знали, что мимо их селений пойдут колонны репатриантов в СССР, что они будут нести много личных вещей, что в чемоданах и узлах русские женщины и девушки прячут дорогие платья, чулки, бельё. Поляки выходили к колоннам и предлагали русским в обмен на вещи продукты, а порой и бимбер (польский самогон – В.Н.). За еду отдашь всё. Так постепенно многие трофеи перекочёвывали в польские сундуки.

Нередкими были случаи, когда на родину возвращались целые семьи, которые появились на чужбине. Иногда с малыми детьми».

Уже второй приказ СВАГ от 10 июня 1945 года разрешил деятельность антифашистских партий и профсоюзов. Они тут же приняли участие в формировании местных и региональных административных органов. В этом вопросе Советский Союз заметно опередил другие оккупационные державы.

Если западные страны не брезговали использованием старого нацистского административного аппарата и бизнес-структур, то советская военная администрация решительно с ним расправлялась и создавала новый. В советской зоне немедленно были ликвидированы крупные корпорации, распущены союзы предпринимателей, бывших нацистов удалили с руководящих постов во всех сферах жизни.

Принципы формирования новой власти раскроет Жуков: «Военные советы, военные коменданты, работники политических органов прежде всего привлекали к работе в районные магистраты немецких коммунистов, освобожденных из концлагерей, антифашистов и других немецких демократов, с которыми у нас сразу установилось дружеское взаимопонимание.

Так начали создаваться немецкие органы самоуправления – органы антифашистско-демократической коалиции. Примерно одну треть в них составляли коммунисты, которые действовали в товарищеском согласии с социал-демократами и лояльно настроенными специалистами».

Коммунисты стекались из разных районов мира, из концлагерей, тюрем, из СССР, Швейцарии, Лондона. Кадровую основу составили антифашисты, находившиеся в годы войны в СССР.

Из Москвы прибыла группа Вальтера Ульбрихта – Герман Матери, Карл Марон, Франц Далем, Вандель, Бернгард Кенен, с частями Красной армии вернулись в Германию Гейнц Кесслер, Петер Флорин, Конрад Вольф. Из бранденбургской тюрьмы вышли Эрих Хонеккер с группой соратников. Из Бухенвальда вернулся Роберт Зиверт, из Нюрнберга – Ганс Ендрецкий. Эти люди воссоздали Коммунистическую партию Германии.

Самой известной и влиятельной была группа Вальтера Ульбрихта, которая еще 30 апреля была доставлена в Германию и приступила к работе. Другие наиболее активные группы работали в Мекленбурге (Густав Зоботка) и Саксонии (Антон Аккерманн).

Известна директива Ульбрихта коммунистам на местах при формировании новых административных органов: «Это должно выглядеть демократично, но мы должны все держать в своих руках».

Берзарин недолго был комендантом Берлина. 16 июня легендарный командарм нелепо погиб.

В Берлине Берзарин сел на мотоцикл – мощный «Харлей», подаренный американцами. За рулем он сам в генеральском мундире, в коляске – сержант-ординарец с автоматом. Потом появился и другой мотоцикл – трофейный немецкий «Цундапп К8 750». На него-то и сядет в роковое для него утро Берзарин.

Одним из последних, кто видел его живым, был генерал-лейтенант Федор Ефимович Боков. Он вспоминал: «Поздно вечером 15 июня я зашёл в кабинет командарма. Из штаба мы часто уходили домой вместе. Наши коттеджи располагались по соседству. Николай Эрастович был в прекрасном настроении, по дороге много шутил и смеялся. Через несколько суток он должен был лететь в Москву на Парад Победы и с нетерпением ждал этого часа.

– Очень соскучился по семье, по маленькой дочурке, по Москве, – говорил он. – Так хочется видеть наш стольный город мирным, без затемнения и зениток.

– Сейчас июнь, самое чудесное время: её улицы утопают в зелени, всюду цветы, – поддержал я разговор.

– Да разве важно, какой месяц? Москва всегда прекрасна! – воскликнул Николай Эрастович почти с юношеским задором.

Мы договорились встретиться на приёме демократических женщин и попрощались. А утром дежурный по штабу позвонил мне домой и срывающимся голосом доложил:

– Товарищ член Военного совета, убит генерал Берзарин».

Убит. Так доложил дежурный офицер.

Серов рассказывал так: «Погиб по своей вине. Жалко. Всю войну провоевал, и на тебе.

Решил выучиться езде на мотоцикле. То ли учитель был плохой, то ли самоуверенность появилась, но проще говоря, не справился с мотоциклом и на большой скорости головой врезался в впереди идущий студебеккер и умер.

Все мы искренне жалели этого генерала. Гроб с телом выставили в Бабельсберге внизу госпиталя. Все ходили прощаться, так как решено было по просьбе семьи похоронить в Москве».

Точную информацию передавала «молния», тотчас полетевшая в Москву за подписями Жукова и его заместителя по политической части генерал-лейтенанта Телегина: «Сегодня, 16 июня в 8 ч. 15. в городе Берлине от катастрофы на мотоцикле погиб Герой Советского Союза, командующий 5-й ударной армией и комендант города Берлина – Берзарин Николай Эрастович.

Смерть произошла при следующих обстоятельствах. В 8.00 тов. Берзарин на мотоцикле с коляской выехал в расположение штаба армии. Проезжая по улице Шлоссштрассе со скоростью 60–70 км, у перекрёстка с улицей Вильгельмштрассе, где регулировщиком пропускалась колонна грузовых автомашин, Берзарин, не сбавляя скорости и, видимо, потеряв управление мотоциклом, врезался в левый борт грузовой автомашины „Форд-5“.

В результате катастрофы Берзарин получил пролом черепа, перелом правой руки и правой ноги, разрушение грудной клетки, с мгновенным смертельным исходом. С ним вместе погиб находившийся в коляске ординарец – красноармеец Поляков.

Учитывая особые заслуги перед Родиной генерал-полковника БерзаринаН. Э., а также нежелательность оставления могилы в последующем на территории Германии, прошу Вашего разрешения на похороны тов. Берзарина в Москве, с доставкой самолётом.

Семья тов. Берзарина, состоящая из жены и двух детей, проживает в Москве».

Прощание с генералом Берзариным прошло в том же зале, где в мае был подписан Акт о капитуляции Германии. На церемонию пришли командиры корпусов и дивизий, офицеры комендатуры. Был и православный священник, отпел по полному чину. Маршал Жуков стоял в траурном почётном карауле, нес гроб вместе с соратниками, а затем шел за грузовиком, доставившим тело в аэропорт. И тем же бортом улетел в Москву. Принимать Парад Победы…

Берзарина сменил генерал-полковник Александр Васильевич Горбатов, а его в ноябре 1945 года – генерал Дмитрий Смирнов.

Союзники не спешили выводить свои войска из тех районов советской зоны оккупации Германии, которые они заняли в конце апреля – начале мая.

Трумэн подтверждал: «11 мая Черчилль телеграфировал мне, призывая держать наши войска на самых дальних передовых рубежах, которых они достигли. Несмотря на то, что он согласился на оккупационные зоны, он утверждал, что союзники не должны отступать с занятых позиций, пока мы не урегулируем вопрос Польши и другие проблемы, которые у нас возникли с русскими.

За этой запиской Черчилля последовали другие на тему вывода наших войск. Он говорил, что его беспокоят наши планы передислокации на Тихий океан, и попросил приостановить приказ о передвижении американских вооруженных сил. Но большая война на Тихом океане находилась в самом разгаре, и наши войска были нужны там. Кроме того, в стране поднялась общественная шумиха, требовавшая возвращения вооруженных сил, не направляемых на Тихий океан, домой».

Давление в пользу оставления союзных войск в советской зоне подтверждал и Эйзенхауэр: «Политике твердого соблюдения обещаний, данных нашим правительством, был брошен первый вызов после прекращения боевых действий. Некоторые из моих коллег неожиданно предложили, чтобы я отказался, если русские попросят, отвести американские войска с рубежа на Эльбе в районы, выделенные для оккупации Соединенными Штатами. Такое предложение обосновывалось тем, что если мы будем держать свои войска на Эльбе, то русские скорее согласятся с некоторыми нашими предложениями, в частности в вопросе о разумном разделении Австрии. Такие предложения мне представлялись неубедительными. Я считал, и меня всегда в этом поддерживало военное министерство, что начинать наши первые прямые связи с Россией на основе отказа выполнить условия ранее достигнутой договоренности, которые выражают добрую волю нашего правительства, означало бы подорвать сразу же все усилия, направленные на обеспечение сотрудничества».

16 мая Эйзенхауэр, который оставался Верховным главнокомандующим войсками союзников в Европе, встретился в Лондоне с Черчиллем и британским Комитетом начальников штабов. Эйзенхауэр пытался ускорить создание союзнического Контрольного совета комиссии по Германии. Черчилль согласился, что вопрос был важным и срочным. Но еще важнее, чтобы Верховный штаб взял на себя управление теми секторами Германии, которые заняли войска западных союзников, в том числе и в советской зоне.

Однако в Вашингтоне вообще не считали необходимым сохранять Верховный штаб союзных войск. Опираясь на мнение президента и Комитета начальников штабов, военное министерство США выступило с инициативой его роспуска. Эту идею поддержал и Трумэн.

Британское военное командование также не соглашалось с Черчиллем. «С учетом того, что мы смогли занять эту территорию только благодаря тому, что немцы бросили все свои силы против русских, облегчив наше продвижение, а также принимая во внимание, что мы уже договорились с русскими о зонах оккупации Германии, я считаю, что Уинстон в корне неправ в своей попытке использовать это в качестве рычага для торга», – читаем в дневнике фельдмаршала Брука.

Затягивание с отводом англо-американских войск выглядело все более странным. Сталин крайне болезненно воспринимал это торможение наряду с замедленным разоружением вермахта, особенно в контексте плана «Немыслимое». Примечательно, что он пресек как «неверную и вредную» схожую рекомендацию своих дипломатов – не отводить советские войска, продвинувшиеся вглубь западной оккупационной зоны в Австрии.

Сегодня очевидно, что гитлеровских военных преступников, виновных в гибели десятков миллионов людей, надо было судить. Тогда это надо было доказывать. Не многие это помнят или знают: Нюрнберга не было бы, если бы не настойчивость Советского Союза и его дипломатии. Наши западные союзники не хотели этого суда.

Москва била в набат еще с 22 июня 1941 года, когда Молотов подчеркнул ответственность за развязывание войны «клики кровожадных правителей Германии, поработивших французов, чехов, поляков, сербов, Норвегию, Бельгию, Данию, Голландию, Грецию и другие народы». Но Госсекретарь США Кордел Хэлл осенью 1941 года давал инструкцию послам: «Мы не хотим в настоящее время связывать себя какими-либо совместными протестами против нарушения прав человека на оккупированных территориях».

СССР выступил с серией нот Наркома иностранных дел правительствам всех стран, которые поддерживали с СССР дипломатические отношения. 21 ноября 1941 года – «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных». 6 января 1942 года – «О повсеместных грабежах, разорении населения и чудовищных зверствах германских властей на захваченных ими советских территориях». 27 апреля 1942 года – «О чудовищных злодеяниях, зверствах и насилиях немецко-фашистских захватчиков в оккупированных ими советских районах и об ответственности германского правительства и командования за эти преступления». Позднее эти ноты с описанием сотен конкретных преступлений лягут в основу первого проекта нюрнбергского вердикта.

Какова была реакция союзников по антигитлеровской коалиции? А никакой. Ни одна страна не ответила ничего.

В Заявлении советского правительства от 14 октября 1942 года об ответственности гитлеровских захватчиков и их сообщников за злодеяния, совершенные ими в оккупированных странах Европы, впервые прозвучало предложение о создании Международного трибунала для наказания главных военных преступников. Тогда реакция последовала. Но какая? Вот письмо Идена: «Мы не думаем, что будет сочтено целесообразным привлечь к формальному суду главных преступников, таких как Гитлер и Муссолини, поскольку их преступления и ответственность настолько велики, что они не подходят для рассмотрения путем юридической процедуры… Вопрос о главных фигурах должен быть разрешен путем политического решения Объединенных Наций».

В ходе визита Идена в Вашингтон в марте 1943 года был затронут и вопрос о наказании главных преступников войны. Госсекретарь Хэлл выразил надежду, что союзники смогут найти способ избежать длительных судебных процессов над фашистскими главарями после войны. Те, кто будут схвачены, должны быть тотчас же без шума расстреляны. Это предложение не вызвало возражений ни со стороны Рузвельта, ни со стороны Идена.

На Московской конференции министров иностранных дел в октябре-ноябре 1943 года Молотов, Хэлл и Иден подписали секретный протокол, десятым приложением в нем была Декларация об ответственности гитлеровцев за совершенные преступления. Там не было положения о Международном трибунале: предполагалось судить в тех странах, где совершались преступления. Но и это был шаг вперед. Особенно когда этот секретный протокол через день был опубликован в газетах за подписями Сталина, Рузвельта и Черчилля.

Вопрос наказания военных преступников рассматривался Рузвельтом и Черчиллем 15 сентября 1944 года в ходе второй Квебекской конференции. Было решено направить Сталину предложение: подготовить список из 50-100 лиц, чья ответственность за руководство или санкционирование преступлений и зверств установлена самим фактом их высоких официальных постов. Советскому лидеру предлагались на выбор два варианта: решать совместно судьбу каждого из нацистских лидеров, как только они попадут в руки союзников; или заранее составить список таких лиц, которых любой командир в звании не ниже генерала после удостоверения их личности прикажет расстрелять в течение часа, не докладывая командованию. Эта телеграмма так и не была отправлена адресату, но именно такие предложения Черчилль и Иден привезли в октябре 1944 года в Москву. Однако здесь коса нашла на камень: Сталин твердо настаивал на проведении международного трибунала.

В Ялте Сталин и Молотов доказывали: военных преступников надо судить перед лицом человечества. Черчилль – против. Рузвельт, цитирую: «Процедура суда должна быть не слишком юридической» и «при всех условиях на суд не должны быть допущены корреспонденты и фотографы». Почти до конца войны в Европе Вашингтон и Лондон исходили из того, что нацистских лидеров надо казнить на основе политического решения, а не вердикта суда.

Западные союзники столь долго противились советской идее организации международного трибунала, отсылая к опыту Первой мировой войны, когда юридическая основа для суда над германскими лидерами оказалась слишком шаткой. Вызывала опасения и перспектива того, что подсудимые начнут ссылаться на далеко не безгрешную предвоенную политику западных держав, их содействие вооружению Германии, альянсы с Гитлером, мюнхенский сговор.

Сталина, имевшего немалый опыт организации показательных процессов, юридические нюансы смущали мало. И он хорошо сознавал, что после всего содеянного фашистскими нелюдями на нашей земле советских людей не удовлетворил бы простой расстрел гитлеровских главарей. Военную победу необходимо было довершить политическим и правовым разгромом фашизма.