Текст книги "Милен Фармер – великий астронавт"

Милен Фармер – великий астронавт
Янник Прово

© Янник Прово, 2016

© Юрий Михайлович Касьяненко, перевод, 2016

© Юрий Михайлович Касьяненко, дизайн обложки, 2016

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Предисловие

«Великий астронавт» – Милен Фармер хотела бы, чтобы о ней вспоминали именно с такими словами. Великая завоевательница воображения, которая смогла принять вызов своей профессии. Единственная французская артистка, оставившая след на протяжении четырех десятилетий благодаря своим хитам, клипам и концертам, прошедшая путь от рекламной манекенщицы до сцены Stade de France двадцатью пятью годами позже. Певица, рассказывающая о своих мечтах и кошмарах в текстах, которые она сама пишет, при этом парадоксальным образом оставаясь человеком, которого СМИ считают «загадочным». Ей посвящены многочисленные произведения, представляющие собой напрасные попытки постичь тайну её успеха. «Выдумывается моя жизнь, мои эмоции», – сказала она в 2006 году. В таком случае, если рассказывать о карьере Милен Фармер, то кто это сделает лучше, чем сама Милен Фармер?

В данном произведении, не являющемся официальной биографией, прослежено тридцать лет карьеры, описанные исключительно высказываниями певицы, взятыми более чем из трёхсот пятидесяти интервью в прессе, на радио и телевидении, которые она давала в период с 1984 по 2013 год. Ничего из приведенной информации не было выдумано или взято из слухов и сплетен. Всё, что вы найдете в этой книге, взято из интервью, которые певица давала в СМИ.

Несмотря на то, что для сохранения максимальной близости к объединённым высказываниям и для обеспечения легкости чтения было сохранено личное местоимение «я», это ни в коем случае не говорит о том, что в данной биографии речь идет от лица Милен Фармер. Целью трёх лет работы было связать и объединить все мысли, толкования, вдохновения и пристрастия, все тропинки её жизни, которым она сама разрешила проявиться с течением времени. Очевидно, что за тридцать лет всё в мире меняется: её первоначальные убеждения не обязательно совпадают с теми, которые она имеет сегодня.

Эта биография не является «истиной в последней инстанции», но это «правда». Потому что Милен Фармер сама определяет свою жизнь, и привилегия быть артисткой состоит в том, чтобы иметь возможность исказить информацию, когда она этого пожелает. Если во время интервью она что-то придумала, и вы можете это заметить, то данное высказывание так и будет записано. И это является частью персонажа, жизнь которого она захотела прожить. И какого персонажа: великого астронавта!

«Когда тайны очень хитрые, они прячутся в свете»

(Жан Гионо)

Глава 1. Биография

Детство и юность

Я родилась в канадском городе Монреале, расположенном в провинции Квебек, в 1961 году. Там я выросла и находилась в течение восьми с половиной лет. Помню только название «Sainte-Marcelline». Поэтому у меня есть возможность иметь две национальности, два паспорта: один французский, другой – канадский. И сегодня я прекрасно себя чувствую по обе стороны Атлантики. В соответствии с настроением я или француженка, или канадка. Но это не очень практично для налогообложения, уж поверьте мне! Мой отец был инженером мостов и плотин. Он поехал в Квебек, чтобы принять участие в строительстве плотины Маникуаган (Manicouagan).

У меня никогда не было акцента. Или, во всяком случае, тот, который у меня немного был, быстро прошел. Даже проведя в Канаде первые восемь лет своей жизни, я не скучаю по ней. Нет, откровенно говоря. Я помню себя очень мало. Там моё детство проходило нормально, в целом – относительно легко. Я была слишком маленькой, чтобы у меня остались какие-то точные воспоминания, ещё меньше у меня ностальгии по тому времени. Только какие-то запахи, какие-то вкусы. Моё первое очень точное воспоминание о Монреале: небольшой автобус, школьный автобус, который возил меня в школу. Я это обожала! Но я всегда испытывала отвращение к тем песням, которые мы все вместе пели хором в этих школьных автобусах. На самом деле, я никогда не любила коллективные вещи. Я так же хорошо помню свою первую книгу, которая называлась «Да-да и жандармы». Кроме шуток! Название гениальное, не так ли? Впрочем, может быть она нравилась потому, что совсем маленькой я хотела быть жандармом. Мой первый фильм – «Бемби» Уолта Диснея. Это мой любимый фильм на все времена.

Это всё, что у меня осталось от первых лет в Квебеке, а так же убежденность в том, что приятнее умереть от холода, чем от жары. Об этом мне сказал снег! У меня больше этого глупого воспоминания о мире снега, чем о солнце. Зимой его выпадало от одного до полутора метров. Я питаю глубокую любовь к этой незапятнанной чистоте, к снегу, к холоду. Я помню эту белизну, эту безжизненность. Приятное чувство. Это пейзаж, который я нахожу самым красивым. Это украшает город, страну. Вкус к снегу, вероятно, связан с тем временем. Мне говорили, что я вдоволь его наелась! Я была спроецирована в космос из самого центра снегов, и эти пейзажи глубоко меня трогают, без сомнения, ещё и из-за отсутствия следов. Я всегда упоминала холод в своей карьере… Это навивает грусть, меланхолию – вещи, которые могут быть прелестными. Иногда мы любим делать себе плохо, есть определенное наслаждение от этого состояния. Назовите это садомазохизмом, если хотите. Потом я научилась любить солнце. Всё же помню снег, да ещё кленовый сироп, так как я большой гурман. Это вкус, который я заново открыла во Франции, и это всё, что всплывает в памяти. Мне очень нравилось расти ребенком в Канаде в окружении огромных природных просторов. Я туда возвращалась только один раз на очень короткое время, поэтому бы я не назвала это очень приятным. Эта страна кажется мне слишком спокойной.

Я получила углубленное религиозное образование одновременно с обычным образованием. Я ходила в школу сестер Марселин. Признаюсь, что я исповедовалась всего один раз, когда была маленькой, и у меня было беспокойство. Я всего лишь успокоилась, чтобы не прельщать священника, преподававшего основы веры. Я была травмирована монахинями: они шлепали меня, когда я опрокидывала свои десерты на землю. Я очень хотела бы ответить им, но у меня ещё не хватало на это силы духа. Честно говоря, я не испытывала страданий от этого образования, хотя у меня не было какого-либо влечения к данной области. Это абсолютно опровергает историю, рассказанную журналистом, будто маленький хорёк помочился на меня, что от этого я получила серьезную травму, и чтобы смыть этот позор, моя мама посадила меня в ванну с помидорами. Это, конечно, очень красивая история, немного драматичная, немного скандальная, но она не соответствует действительности.

До возраста десяти лет я жила счастливым детством. Я была очень открытой, разговорчивой… Потом мы переехали во Францию, в парижский пригород возле Версаля. Это работа моего отца привела нас в Париж. Переезд во Францию был немного трудным моментом, довольно сильным шоком. Во всяком случае, так мне рассказывали. Не скажу о культурном шоке, так как его не было, но поведение и стиль жизни радикально отличались. Это довольно шокирующее состояние для детей. Оно выражается через агрессивность, более суровые отношения. Например, у меня никогда не было много друзей во Франции. Напротив, в Канаде, когда был день рождения, он праздновался не в узком кругу: было до ста детей. Это было довольно удивительно. В то же время здесь это намного более сдержанное событие. Следовательно, и дружба намного более избирательная. И даже сейчас люди, которые едут в Канаду, всегда удивляются приёму этого народа, потому что в этом есть что-то особенное. В Париже отношения холодные, лаконичные. Люди ощущают все вещи абсолютно другим образом. Может быть, там они менее раздраженные, чем здесь. Но я являюсь частью «раздраженных», поэтому мне лучше здесь. К счастью, когда мы маленькие, мы на самом деле не отдаем отчета этим вещам. Дети обычно не имеют особых трудностей вхождения в новый коллектив, и они реально легко адаптируются.

Когда я была очень маленькой, я не переставала петь. Я мечтала о профессии артиста, но я не думала по-настоящему о песне. Я не покупала диски, моей единственной страстью были животные. Поэтому я видела себя скорее инструктором верховой езды. В возрасте десяти лет в Канаде у меня был приз за пение. Я уже не могу вспомнить, какая это была песня. Это была короткая песня-считалочка. В следующем году я была второй. Я всех оскорбила. С этого дня мой характер развивался с этим чувством! Я родилась в гневе! Я начала с состояния «я ненавижу», но потом научилась любить. Именно это чувство никогда меня не покидало, оно постоянно росло.

В колледже я, возможно, слыла эгоцентристкой, я хотела быть в центре внимания, чтобы быть узнаваемой. Я хотела делать всё, что не делают другие, так как была поражена страхом быть похожей на кого-то. Это было на самом деле: и в классе, и дома, и на улице, а именно – этот панический страх быть похожим на заурядность. Есть люди, которые созданы для того, чтобы соглашаться. Соглашаться на жизнь без причинения себе существенных страданий. А ещё есть другие, как я, у которых всё становится боем на арене. Мы вечно хотим сказать, что мы там, на арене. Это замечательное желание существовать. Возможности преподавателей, их право говорить, что этот вариант хорош или плох, возмущали меня. Меня возмущали не замечания, а главным образом оценки. Мне всегда было нужно, чтобы я обращала на себя внимание. В возрасте примерно одиннадцати – двенадцати лет я часто была невыносима. В школе я была немного шумнее, чем дома. По обыкновению, я часто имела дар раздражать своё окружение. Но в какой-то год, в шестом классе, одна красивая светловолосая женщина, которая в то время была нашим преподавателем французского языка и театра, однажды не наказала меня. Она поняла, что если бы она не вступила в мою игру, то я сама успокоилась бы. Это было правильным решением, я стала прилежной ученицей на этих предметах. Я хотела бы поблагодарить её за понимание. Разумеется, что мне необходимо было удерживать твердые позиции в школе, но для меня было пыткой ходить туда. Мне вспоминается одна удивительная вещь: у меня был парадокс приходить на один час раньше, так как я никогда не любила опаздывать на уроки. И как только я садилась на лавочку, это было… это мазохизм! И зимой, и летом я единственной оказывалась в семь часов тридцать минут перед дверями, в то время как мы начинали только в восемь часов. Зато я не испытывала никакого интереса к продолжению дня. Это странный парадокс, который я никогда не могла себе объяснить. Таким образом, ребенком во мне одновременно была смесь интровертной личности, и в то же время я нуждалась в том, чтобы быть заметной. Я всегда любила удивлять. Провокация – это пикантность жизни. Я одновременно безумная и мудрая. Это мучительно и потрясающе встретить лицом к лицу все эти эмоции. То, чему я сегодня следую – это только конкретизация данного состояния разума. Для меня не всё было очень понятным, даже если я не была ни шизофреником, ни аутисткой. У меня нет никаких воспоминаний этого странного периода, который я не любила. Всё то, что входило в круг школьного обучения, я ненавидела. Я не была травмирована, родители меня не обижали, как-то так. Сказать обо мне, что я просто бунтовщица – меня это, в общем, устраивает. Или, тогда уж, страстная бунтовщица. У меня впечатление, что я непонятна. Сегодня, если не всё радужно, я могу лучше управлять своей внутренней неразберихой.

Я прошла через школьное обучение, которое считала не имеющим ни цвета, ни запаха. У меня была репутация недисциплинированной ученицы, но я всё же смогла поддерживать успеваемость на хорошем среднем уровне. Кроме математики, где я была совершенно нулевой. Мой анти-декартовый ум не смог приспособиться к математической логике. Я не являюсь апостолом арифметики. Между мной и алгеброй всегда была психологическая несовместимость и недопонимание. В школе это был парад одних нулей. Зато я любила историю. Для меня это одно из хороших воспоминаний о школе. Я хотела бы жить во времена Людовика XV. Королевы, куртизанки и маленькие маркизы всегда меня очаровывали. Я была довольно-таки успешной во французском языке, я обожала его, но иногда с немного анархической орфографией. К сожалению, мне этот предмет преподавали учителя, которые ненавидели его. Анатомия тоже была предметом, в котором я преуспевала. Больше из-за рисунков, которые сопровождали материал. Я так же помню, что делала куклы, которые изображали каких-то людей. Я никогда не пронизывала их иголкой. Так же я очень любила рисование, театр и естественные науки.

В течение трех лет колледжа я изучала русский язык в качестве третьего языка. Но я на нем не разговариваю и понимаю всего лишь несколько фраз. Это довольно трудный язык. Я быстро забросила его, так как он действительно очень труден в употреблении. Чтобы изучить русский язык, нужно проникнуть в мир этой страны, другой культуры, посвятить этому всё своё время, «вернуться в монастырь». Я была очень успешна в поэзии, чтении. В ходе школьного обучения я получила блестящий диплом за дистанцию в двадцать пять метров, но у меня была фобия к воде. Три или четыре раза мне приходилось звать на помощь тех, кто находился на берегу.

До четырнадцати лет я была настоящим сорванцом. Я с большим трудом заставляла себя видеть в своем лице черты молодой девушки, чтобы жить как женщина. Я играла роль мальчика. Я родилась с телом гермафродита. Моя мама всегда любила наряжаться, и это неизбежно повлияло на меня: я, так или иначе, поневоле заразилась этим. Но когда мне было четырнадцать – пятнадцать лет, наш бюджет относительно одежды был ограничен. Поэтому я, прежде всего, искала хорошие сочетания цветов, в результате чего находила оригинальные формы. В конце концов, я остановилась на брюках, и я, в частности, припоминаю комплект одежды из бордового (я потратила время на этот цвет) пуловера и разнообразных брюк, в чем я находила наиболее красивый результат. В то время у меня были очень короткие волосы, а до этого в течение долгого времени у меня была длинная челка, которая доставала до верхней части носа! В определенном смысле я имела вид, из которого чуть позже становятся «панком». В какой-то момент своей жизни я подумала о том, что нахожусь между двумя полами: я была среднего роста, очень худой, носила только брюки, все мои друзья были мальчишки. И чтобы лучше на них походить и быть более мужественной, я даже засовывала платок внутрь своих штанов. Весь этот период был «чистилищем» моего поведения. Я всегда предпочитала компанию и игры мальчиков. Я играла в машинки! Я предпочитала грузовики играм девочек. Я никогда не любила играть в куклы, в детскую кухню. Как в мультфильме «Том и Джерри», я делала маленькие бомбочки, закупоренные пробкой с фитилем, которые я оставляла перед подъездами и убегала. Так же я занималась разведением дождевых червей. Мне всегда нравилось зарывать руки в землю. Это правда – меня принимали за маленького мальчика! Помню случай, который прочно врезался мне в память: я пошла за почтой, и охранник нашего дома спросил, как меня зовут. Я ответила: «Милен». Тогда он серьёзно сказал: «Милен – это очень красиво для маленького мальчика». Потому что в то время у меня был довольно низкий голос, который я вынуждена была повышать со временем. В самом начале у меня была озлобленность. А потом, я не знаю, мне это казалось очевидным. Поэтому тогда я была полу-мужчиной, полу-женщиной. Это было довольно странным состоянием. Моё желание быть мальчишкой обернулось одержимостью, нервозностью. Я отказывалась быть девушкой! Однажды я попросила оружие у полицейского. Но кроме этого, я никогда не переодевалась в кого-то другого, я не брала одежду у своей мамы и не имела какой-то склонности к этому. Сегодня я всё ещё увлечена мужскими формами. Позже, когда моё тело окончательно приобрело более женственную форму, когда природа заявила о себе, я чувствовала себя в коже кого-то другого, как будто я была покрыта какой-то странной оболочкой, которая могла стеснять мои движения. Прямо как в фантастическом фильме! И только совсем недавно я освободилась от этого чувства стеснения, и теперь я в большей гармонии с собой, хотя иногда я все ещё не могу переварить тот факт, что я женщина!

То, чего я не выносила в подростковом возрасте, так это быть потерянной среди тридцати тысяч муравьев. И это именно то, о чем нас просят в юношестве: не быть маргинальными, хорошо погрузиться в массу. Да, я страдала от этого! Я грустила, я была относительно одинока. Я слушала Genesis, les Doors, les Eagles, Bob Marley, Gainsbourg, Brel, Brassens, Serge Reggiani, Gréco, Barbara, Dutronc… Этот период я классифицировала как «совсем одна на дне в углу»: довольно-таки замкнутая девочка перед своим революционным периодом. Разумеется, это было немного паранойей. В каждой мысли самоанализа я себе говорила: «Это для меня». И потом отказ от всего. Я всей душой ненавидела школу, лицей… Я вообще не любила свою юность! Я очень трудно переходила от детства к юности. Прежде всего, мы не любим сами себя, и при этом я даже не нуждалась в присмотре со стороны других. Я всегда была склонна к самоцензуре. У меня не было возможности вести личный дневник, несмотря на имеющееся желание к этому. Мне нужно было открыть других, которых звали Мопасан, Эдгар По или Стриндберг… Я никогда не была поклонницей хоть какого-то певца, я ни от кого особенно не фанатела. На стенах своей комнаты я предпочитала копии картин Сальвадора Дали в виде фотографий, вырезанных из журналов.

Потом, как и все, я пошла в лицей. Это ещё один период моей жизни, который я не люблю. Мои занятия там были очень беспокойные, так как тот, кто проводит занятие, олицетворяет властность. И как я ненавидела всё, что было властным, я была в постоянном мятеже со всем этим школьным обучением. Но я всё же закончила первый уровень, отходила два дня в выпускной класс А4, и после этого я была исключена из школы. Наконец я сделала что-то такое, чтобы быть исключенной… Я была убеждена, что займусь творческой профессией. Меня привлекал конный спорт. Это вид искусства, но он немного своеобразный, может быть более заброшенный по отношению к остальным. Если не конный спорт, то это скорее были бы театр и кино, которые очень меня привлекали. У меня абсолютно не было склонности стать певицей. Песня казалась мне намного более труднодоступной. На самом деле, я никогда не говорила своим родителям: «Я хочу играть в спектакле». Я просто сказала, что хочу уйти из школы. И потом, это было взятие ответственности на себя. На эту тему не было никаких разговоров…

Мне было семнадцать лет, когда я впервые воспользовалась макияжем. Я нанесла себе подводку для глаз. Я выходила очень мало. Я не любила ночные кафе, не любила бродить в толпе. И я никогда не была на вечеринках. Я всегда приходила в ужас от этого. Я ходила туда два – три раза, чтобы посмотреть, что это такое, но это не моё. Дискомфортно. В то время я не считала это чем-то «излишне примитивным», но я там чувствовала себя подавленно. Я предпочитала оставаться дома. Я припоминаю первый раз, когда вечером я вышла одна: я пожалела об этом, я не могла найти дорогу домой. Обратно меня привезла полицейская машина. Впервые я поехала за рулем в Булонском лесу. Это был Renault R5 Alpine. У меня не было водительского удостоверения, и я заставила себя остановиться. Я, конечно, пела, что я свободна. В противоположность этому, настоящая вечеринка для меня была в Канаде во время Хэллоуина. Все дети наряжаются, выходят на улицу и звонят в двери. Если взрослые не дают им конфет, то на пол бросают муку.

У меня было несколько подруг, несколько очень хороших подруг, которых я покинула, и это вполне нормальная ситуация. Мне посчастливилось иметь умных, открытых и великодушных родителей. Если я хотела поговорить с ними, то я делала это без всяких проблем, но мой характер подростка-интроверта больше толкал меня к молчанию. Впоследствии я два раза сопротивлялась тому, что они планировали для меня. После двух дней, проведенных в выпускном классе, я хлопнула дверью лицея, чтобы продолжить карьеру в конном спорте. Мы позволяем себе нестись дни напролёт, и в одно утро мы говорим себе: «Стоп! Моя учёба закончилась!» И именно это произошло. Мне было восемнадцать – девятнадцать лет. Мои родители хотели видеть, как я закончила бы среднюю школу и получила бы степень бакалавра, чтобы потом подготовиться к поступлению в то или иное высшее учебное заведение. Они видели меня выпускницей высшей административной школы (ENA) или инженером, как мой отец. Мои родители видели меня замужем за молодым выпускником ENA, от которого у меня было бы пятеро детей! Это в то время, когда у меня было стойкое убеждение, что я должна добиться успеха в творчестве, но я ещё не знала в каком именно. На самом деле, кроме трудного поначалу нашего «переселения», я жила в довольно хорошей атмосфере, в окружении братьев и сестер, как в большинстве других семей. Я никогда не перестану благодарить своих родителей за то, что они смогли прекрасно решить вопрос карманных денег. У меня их было не слишком много. Но в достаточном количестве, чтобы всегда ценить вещи, которые оставались желанными. Признаюсь, что я была в шоке, когда узнала чрезмерные суммы, которые получали некоторые ученики.

Быть во власти воспоминаний о детстве – это часть жизни каждого человека. Это период, который оставляет след на всю его оставшуюся жизнь. Я с трудом себя вспоминаю. Впрочем, я никогда не могла это сделать. Я люблю детство, но оно меня тревожит. Моё детство настолько смутное, странное… Дети пугают меня: их невинность, их жестокость беспокоят меня. Но парадокс состоит в том, что это я в них и люблю. Мы их прощаем, так как говорим, что ребенок невиновен. Я так не считаю.

Я раздражаю многих людей, так как почти не имею никаких воспоминаний о своем детстве. У меня такое впечатление, что я недооцениваю этот период: у меня нет реальных воспоминаний до возраста примерно пятнадцати лет, и моя юность уже подходит к тому моменту, чтобы стереться. До возраста десяти лет – это вообще полная чернота, и это печально. Я не знаю, кто я была. Я сохранила определенный взгляд, «одержимый» к прошлому. Это нечто, от чего мне так и не удалось окончательно избавиться… Есть моменты, которые остаются необъяснимыми, все они сливаются в большой знак вопроса. Это как пропасть: ничего. У меня есть провалы в памяти, это очень беспокоящий момент. Это тоже соответствует болезненным чувствам, но не конкретным, а выражаемым через необычные случаи. Я встречала людей, которые страдают от одного и того же, но при этом они не выходят из состояния уравновешенности. Я могу создать эти воспоминания, но в них я не буду настоящей. Я боюсь каждого интервью, в котором я должна объяснять эту черную дыру. Иногда меня склоняют к тому, чтобы я придумала воспоминания для обретения покоя! Я не понимаю, как можно подумать о том, что я выдумала эту амнезию, чтобы не говорить о своем прошлом?! С точки зрения сложности жизни я ничего не придумала: это часть меня. Я не пытаюсь создавать себе важность, таинственность.

Мои воспоминания оставляют меня в умиротворении, так как в большинстве случаев я их забыла… Спрятала… Потеряла… Память можно потерять так же, как теряется багаж накануне длительной поездки. Поездка сложнее, но, возможно, легче… Именно с выжившей вы сейчас разговариваете! То, что у меня осталось, так это очень плохие воспоминания. Я не хочу кидать камень в своих родителей, так как они у меня всё-таки были нормальные, и я росла в комфортном окружении. Но во время своей юности я испытывала эмоциональные лишения. Это источник моего травматизма. Юность – это что-то ужасное, без чего-то очевидного. Изначально мы все очень чувствительны, но существует сверхчувствительность. И, несмотря на то, имеете ли вы где-то в глубине любовь или не имеете, вы не чувствуете эту любовь. Или, возможно, вы её недооцениваете. Или требуете избытка. Следовательно, в этом смысле вы будете страдать. Я должна быть единой с такими людьми, если я могу охарактеризовать себя в категории гиперчувствительных, и поэтому требовательных, существ. Впоследствии мои проблемы только накапливались, разрыв усиливался. Я стала чужаком в своих собственных глазах, и в то же время, эти проблемы меня опьяняют. Порочный круг. Однако я никогда не была ребенком для битья! Я проклинала свою мать за то, что она родила меня, а немного позже я обожала её. Разумеется, я очень долго мечтала. Но у меня абсолютно нет пристрастия к прошлому, это также должно исходить и от родителей. Я просто знаю, что у меня не было несчастного детства, что не было какого-то события, которое вдруг произошло, а я полностью замкнулась в себе и должна была всё стереть из памяти. Может быть это всего лишь полное игнорирование меня, ребенка… На самом деле я никогда раньше не задавалась этим вопросом. Я стираю всё, что произошло вчера вечером. У меня есть дар ничего не помнить, за исключением того, что действительно достойно внимания. Моё детство, моё недавнее прошлое – я не хочу помнить это каждую секунду! Это означало бы регрессировать. Я нуждаюсь в том, чтобы двигаться вперед, а не оглядываться назад.

Сегодня я являюсь той, кем я создала себя за прошедшую жизнь. Во мне есть что-то сильное с большим количеством трещин вокруг. Я знаю свою тайну, свой секрет. В глубине себя я знаю, почему я всё затенила из своего детства. Даже если я очень низко падаю, эта сила спасает меня. Я пробую всё больше и больше, и я признаю, что нелегко навсегда извлечь из моей жизни обиды. Я никогда не вылечусь от своего детства, по крайней мере, от того, что я помню. Мы можем его анализировать, установить небольшую дистанцию, простить. Эмоции остаются на прежнем месте. Спрятанные, но целые. Что оно мне воссоздает из образов? Я пытаюсь понять как можно меньше! Неизгладимые раны так и остаются отпечатанными. Они понемногу заживают, но суть остается. У меня больше нет желания говорить об этом. Я почти ничего не забыла из своей юности. Это было трудное время, но я меньше всего желаю его тем, кто делал мне больно. Они тоже были пленниками своих проблем. Я простила, но не забыла. Я никогда не доходила до состояния, когда можно с любовью смотреть на переносимые страдания. Сегодня я немного больше мирюсь со своим прошлым, так как вместо того, чтобы пытаться приручить его, я научилась хранить только приятные воспоминания, несущие энергию. У нас есть бремя, которое нужно нести – это совершенно очевидно. И открытые раны с трудом заживают. У нас у всех есть темные моменты жизни, я их ношу в себе и буду носить до конца своих дней. По прошествии времени и с приходом успеха, я так полностью и не приручила свои страхи, страдания. Нет, это, наверное, не серьезно. Или очень серьезно – я не знаю! У меня нет ответа, но я, разумеется, перевязала раны. Всегда есть слово, которое приходит на ум из словарного запаса каждого из нас: это слово «скорбеть». К сожалению, я не думаю, что мы можем что-то оплакивать. Мы можем попытаться снова возродить жизнь и вещи, которые помогают нам держаться, просыпаться, улыбаться. Но всё, что является болью, что является сомнением, что является страхом – есть в этом слове, оно прочно там засело. Это часть вашей крови, ваших вен – это так. Это имеет место и, вероятно, это необходимо, а может быть – нет, но это так. Это необходимо для созидания, это помогает в определенном творчестве. Мы тоже учимся вместе с жизнью, временем, вместе со своим опытом. Опять же, попробуйте иногда отставить ваше бремя в сторону – оно может очень быстро появиться вновь. Но рассказывать о природе моих ран… Иногда они четкие в моем сознании, иногда смутные – я об этом ничего не знаю. Это тоже факт, что у меня мало воспоминаний о моем детстве, и я признаю, что это смущает и меня. И не призываю к анализу… Иногда я мечтала о перерождении под гипнозом или путем психоанализа. Это сильные моменты, которые наложили на меня отпечаток, чтобы снова обнаружить в исходном состоянии эмоциональную напряженность того времени. Но идея исповеди перед врачом как перед священником меня ужасает. Некоторые готовы пожертвовать собой на диване, чтобы поговорить о своих фобиях и фантазиях. Я предпочитаю пережить их самостоятельно и быть своим собственным психоаналитиком. И всё это не пройдёт бесследно, а только ухудшится. Психоанализ интересует меня с точки зрения интеллектуальной жизни, но у меня нет времени и я не уверена, что у меня есть желание для такого рода самоанализа. Несомненно, я нуждаюсь в том, чтобы понять себя. Я ещё колеблюсь, может быть из-за страха. Страха убить свою созидающую способность, своё вдохновение. Именно боль вызывает слова, которые порождают песни. Так как мои сомнения, мои эмоции позволяют мне писать и петь. Это мой смысл существования. Но созидательность, разумеется, не лечится. Без сомнения, можно вылечить свои неврозы, но я видела, как после прохождения консультаций люди становились ещё более нервными. Однажды, в 1994 году, я подумала об этом. Я была в состоянии крайности, и я пошла кое к кому. Я остановила первый сеанс. Я не могу довериться, исповедь действительно не для меня. Я испытывала любопытство, но если бы я подверглась более полному анализу, или если бы я сделала его в этот момент, я бы о нем не говорила. Я оставляю за собой право давать те ответы, которые меня устраивают. Сейчас нужно остерегаться моих высказываний. Вещи не остаются неизменными – это одно из учений буддизма. Я думаю, что я самостоятельно прошла весь путь, который приближается к психоанализу. В данный момент нужно быть одной. Это больше монолог, чем диалог. И у меня нет особого желания узнать о причинах моих тревог. Из них одни я не буду вспоминать, другие я не хочу знать. Это незаметные страницы, которые, опять же, мне нет необходимости знать. Знать о том, почему и как что-то происходило. Давайте оставим это в безвестности!

В памяти всплывает один сон, который является одним из редких моих воспоминаний: огромная постель, белые простыни. Там я сжимаюсь в позу эмбриона. Передо мной огромная пуповина, действительно огромная. Мне предстоит разорвать её, но как? Зубами? Я – только ребенок…

«Забвение – это сон нашей боли»

(Люк Дитрих)