Текст книги "Милен Фармер – великий астронавт"

1995 – 1996

Песня. Я люблю Х! Если бы мне нужно было резюмировать мои эпохальные мысли и желания, то они сводятся к тому, к чему мы все стремимся, а именно к немного большей безопасности и главным образом к немного большей любви. Это чувства каждого из нас. Потребность в любви – это то, что представляется наиболее важной и наиболее фундаментальной сущностью для меня и нашей жизни. Хочется чего-то исключительного, но этим могла быть и дружба: это одно и тоже. Это высокие понятия. Эти моменты XXL редки, но когда они вами полностью овладевают, жизнь прекрасна… даже если ничего не остается!

Клип. Я десять лет работала с Лораном Бутонна и подумала, что было бы интересно увидеть другой взгляд на себя. Мне очень нравится идея каждый раз пробовать свои силы, иначе я скучаю. Таким образом, это был первый раз, когда я работала с немецким режиссером Маркусом Ниспелем (Marcus Nispel), который мне очень нравится, и который обладает большим талантом. Он жил в Лос-Анджелесе и снял много клипов. Он не снимал клипов с французами, хотя, может быть, с Алланом Шамфортом (Alain Chamfort). С Маркусом Ниспелем были небольшие отличия, если сравнивать с Лораном. Я дала ему песню, а он знал о моих клипах, так как это человек, который интересуется работой других артистов. Поэтому он знал мой мир, и новым было то, что я спросила его: «Какие у вас есть идеи в отношении этого?» Признаюсь, что я оставила ему карт-бланш, потому что именно в этот раз я хотела работать с кем-то, у кого был бы другой кругозор, кто мог принести мне что-то извне, новый взгляд. Поезд – это путешествие. Если сказать, почему он использовал его в этом клипе, то не только по этой причине. Идея Маркуса Ниспеля, по моему мнению, была очень красивой: это идея утробы, которой является поезд, в котором находятся все дети и все жизни. Поэтому у него была идея этой носовой фигуры впереди поезда, локомотива, и признаюсь, что я сразу же сказала «да», потому что данная идея показалась мне красивой и интересной, а также трудной. Это была очаровательная идея!

Съемки были трудными. Они проходили в Фильморе (Fillmore), в Калифорнии. Это место в часе езды от Лос-Анджелеса, где сосредоточены апельсиновые плантации. Это особенно волшебное место, с его железными дорогами и большим количеством старинных поездов. Тот, который в клипе, выпущен в 1906 году. Я действительно была привязана в носовой части локомотива, который реально двигался! Иногда он ехал довольно быстро. Таким образом, это было потрясающе, и это… это было изнурительно. Но в любом случае у меня был привязной ремень, который обеспечивал мою безопасность и поддерживал меня перед паровозом. В клипе у меня широко раскрытые руки, но я больше стремилась прижать их к себе. Мой костюм создал Тьерри Мюгле (Thierry Mugler). Что касается трудностей съемки, то они заключались в том, что я не могла шевелиться на той совсем маленькой площадке, и это в течение четырех, даже пяти часов, без возможности спуститься. При этом сам паровоз был очень-очень горячим, а на улице было очень жарко. Я два раза обожглась о локомотив. Условия тоже были трудными, так как мы застряли в одном месте, и нужно было держаться, держаться, держаться, чтобы камера смогла снять как можно больше. Пейзаж был впечатляющим, особенно на заднем плане: это очень широкий план, и там я действительно была единственной на этом локомотиве, с лумами, расположенными вдалеке. Тот поезд реально набирал скорость, и мы неожиданно задаемся несколькими вопросами. В настоящий момент это всё ещё впечатляет. Но есть вещи, которые не столь интересны для публики.

Стейнбек или фильмы Чарли Чаплина (Charlie Chaplin) перекликаются с видео «XXL». Некоторые скажут, что в данном клипе просматривается влияние «Бутонна» и наверно это так, я не знаю… Я охотно упомянула бы в общих чертах о лицах, о кастинге детей и персонажей. Увидев всех этих людей, я подумала о съемках «Désenchantée», когда мы снимали клип и проводили кастинг. Да, есть сходство в выборе лиц. Они сделали красивую работу. Я говорю «они», потому что они полагаются на ассистентов, которые проводят кастинги после согласования с режиссером. В Калифорнии есть необычные лица. Эти лица могли бы быть из Венгрии, России… Что касается стиля работы, то Лоран и Маркус очень строги и обладают великим владением кадром и съемочной площадкой, и оба они едины любовью к кино и к кадру.

Сразу же после съемок «Giorgino» у меня было желание попутешествовать, открыть что-то новое, я хотела забыться, познакомиться с новыми людьми. Это пища, в которой я нуждалась. Мне нужно было немного отвлечься. Всё забросить, всё оставить. И к чему прийти? Это было вопросом и скорее периодом подавленности, чем чем-то другим. Это то, что дало мне желание вернуться во Францию, это окончательное желание вернуться к своей профессии, возвратиться к написанию текстов, моих текстов, чтобы попытаться открыть то, что, полагаю, я сама не знала. Мне не хватало песни. Работа над «Giorgino» – это два года отдаления от песни, и я тяжело это переживала. Отсюда чувство заброшенности, замешанное на страхе воссоединения с песней. Как всегда, чем ближе был срок нового музыкального проекта, тем больше у меня было сомнений в искренности моего желания снова петь.

Скука – это давний мой спутник, активность не относится к моим способам исцеления: я могу остаться в прострации, и хорошо, если у меня возникнет желание почитать или порисовать, или ещё попутешествовать. Я заполнила эти четыре года свободы, поездок в Лос-Анджелес, Нью-Йорк и Бали желанием вырваться из кокона, несмотря на то, хорошо это было или плохо. Я мало работала все эти годы, прежде всего я нуждалась в свежем воздухе. Я стремилась путешествовать, не думая больше о себе, не думая больше о своей профессии. Я второй раз познала жизнь. Знакомясь с другими странами, с другими людьми, я в какой-то мере слилась с ней. Я чувствовала себя свободнее в соответствии с такими новыми ценностями, как чувство участи: иное становилось более важным, чем прежде. Это высокопарные слова, но я в каком-то смысле открыла кого-то другого. Я не хочу отказываться от себя, но я всё ещё переживала очень разрушительный период. Состояние разума, в котором я была эти два года съемок, было таким: «Итак, страница перевернута». Я должна была перейти в другое состояние, которого от меня ждали… Но мы никогда не возвращаемся одним и тем же путём, и я не знала, как я собиралась вернуться. Идея перевернуть страницу всегда немного огорчает меня, так как отрицание не является частью меня. Я предпочитаю говорить «долгое усваивание», «согласие». Вероятно, поэтому я могла говорить про «Anamorphosée» как о форме возрождения. Во мне произошли большие изменения. Я не знаю – было ли это от Калифорнии, но скорее всего это произошло от данного путешествия и отрыва от жизни. Я говорю себе, что у меня было везение либо потому, что жизнь дала мне его, либо потому, что у меня было упорство или интерес идти к чему-то другому, к чему я стремилась.

Подготовка альбома может занять четыре или пять месяцев. С технической точки зрения моим композитором был Лоран Бутонна. И если он решил снять полнометражный фильм, то я никоим образом не могла отвлекать его и говорить: «Так, теперь давай сделаем альбом». Я ждала Лорана-режиссера, покинувшего свои кинокамеры и вернувшегося к пианино. У меня не было желания работать с другими композиторами. Но провал «Giorgino» способствовал переменам и позволил мне продвинуться. Это было положительным результатом. Ницше говорил: «То, что меня не убивает, делает меня сильным». Трудности жизни, и особенно внутренние страдания, вынуждают черпать в себе неожиданные силы. Они не рассеивают страхи, которые как раз полезны: страхи нас активизируют. Я предполагала провал, я это всегда делаю, но я отказалась от того, чтобы сочувствовать самой себе. Без каких-либо изменений в моих отношениях с Лораном Бутонна я нуждалась в талантах вне нашего внутреннего мира. С выходом фильма я уехала в США, но само место не имеет значения. Было несколько месяцев до того, чтобы начать там записывать «Anamorphosée». Я находилась девять месяцев в Лос-Анджелесе и месяц в Нью-Йорке. Надоела ли мне Франция или это было бегство с моей стороны – нет, никоим образом. Может быть, я в чем-то надоела самой себе, и это «что-то» постепенно сужалось, поэтому я чувствовала необходимость улететь. Да, это больше относилось к разряду необходимости, чем к бегству.

Я хотела увидеть свет. Париж – это была темнота. Там я бегала по кругу. Из-за жизни в одном и том же вечном кругу мы видим только свой пупок. Жизнь в столице становилась для меня невыносимой, даже если мы являемся причиной этого состояния: оно приходит в момент, когда мы закрываемся в своих собственных неврозах, в своих собственных тревогах. После провала «Giorgino» я никоим образом не чувствовала себя «агрессивной» в СМИ. Давление происходило изнутри. Я доходила до того, что замыкалась в себе и теряла что-то фундаментальное: успех изолирует нас, и это состояние обостряется. Это был депрессивный город серого цвета от окружающей депрессии. Он излучал волны, которые мне не помогали. Каждый день свинцовое небо, как в прямом, так и переносном смысле, и длительность этих дней играла на настроении. Я нуждалась в том, чтобы забыться, а это требовало времени. Жизнь во Франции стала тяжелой, я задыхалась, и поэтому я решила вернуться к своим «истокам».

Я выбрала Америку. Почему? Этого я точно не знаю. Получается, это был Лос-Анджелес, потому что у меня было желание найти определённых людей, с которыми я встречалась, поэтому так было проще, и там я встретила новых людей. Это мои наилучшие воспоминания того времени, но это, в общем-то, личные дела, поэтому трудно сказать что-то ещё. И это город, который предлагает довольно удивительное качество жизни настолько, насколько мы можем представить его себе, и я это осознаю. Впрочем, я нуждалась в довольно странном городе. Это было представление о пространстве, иногда душном. Об обширных просторах, являющихся формой свободы. А так же о солнце. И об определенном одиночестве, так как Лос-Анджелес – город отшельников: там очень сложно встретиться. Я ценю избыточное чувство, которое я там испытывала. У меня была необходимость уехать, чтобы восстановиться, и в то же время были профессиональные причины. Я хотела расстаться с предыдущим миром, со своей жизнью в Париже и со своей профессиональной жизнью. Это приходит всегда: некоторым образом мы перестраиваемся, потому что в жизни артиста есть такие периоды, когда мы нуждаемся в том, чтобы быть в изоляции, быть вдали от своей профессии. И кроме этого я могу сказать: чтобы быть вдали от своей личности певицы… Моменты, когда мы хотим убежать от нормального состояния, от рутины. Знакомиться, пытаться подпитывать свою жизнь другим способом. Взять свой багаж, не имея каких-то конкретных целей – это была новая идея путешествия. Это позволило мне оставить свою реальность и пройти курс восстановления. Таким образом, я обновлялась. Это было впервые за те десять лет, что я работала – я ощущала чувство свободы, реальной жизни. В Лос-Анджелесе я освоила совсем другое искусство жизни. Я переехала: как ни странно, но в то время меня влекло туда, а не во Францию. Удовольствие от потери своей личности чтобы найти свою истинную идентичность, от потери своих ориентиров в этом огромном городе, где меня никто не знает. Это больше отвечало моим личным тревогам, имеющим явную опасность, так что я сбежала из своего дома в Париже. Анонимность – это иногда приятно. Жить как все, «нормально», то есть иметь возможность жить без того, чтобы переживать от взгляда, который обращен на тебя, и который иногда может мешать – это важно. Я могла гулять, совершать каждый день какие-то действия, и при этом не следить за собой. У меня такое чувство, что калифорнийцы не станут осуждать другого человека. У них нет такого легкого осуждения, которое есть у нас, этих взглядов, которые беспокоят вас, так как они рассматривают вас слишком пристально или считают вас ненормальным. Возможно, это было более лицемерным. На улицах было более просторно. Я хорошо себя там чувствовала. Другими словами, я нуждалась в том, чтобы продолжать писать, нуждалась в этом переезде в Лос-Анджелес. Это всё свершилось в данном городе, но могло быть и другое место, в другой стране. Если я там и не нашла реальный источник вдохновения, то, во всяком случае, там я, если можно так сказать, по-своему формировалась. Я нашла там кое-что.

Я действительно никогда не жила в США. Я всего лишь провела восемь или девять месяцев в Лос-Анджелесе: до, во время и после «Anamorphosée» – это была продолжительная работа. Я думала над тем, чтобы записать альбом, и Нью-Йорк с Лос-Анджелесом предлагали студии и очень крутых музыкантов. У них был удивительный профессионализм. Это люди, которые много дискутируют «до», много дискутируют «после», но «во время» они там для того, чтобы работать, и чтобы дать максимум. Это их характерная черта. И если мы там записали этот диск, то только потому, что в то время я уже находилась там, и это не было спланировано заранее. Я уехала в США и оставалась там. Потом я, конечно, попросила Лорана присоединиться ко мне через пять месяцев, и у меня было желание записать альбом в Лос-Анджелесе. Там я написала двенадцать текстов альбома, из них «California» в арендованном доме, в котором была маленькая студия на нижнем этаже. Это происходило не в моей комнате, а в другой… Это было не переездом в другое жильё, а просто желанием использовать своё время для написания данного альбома, и длилось оно немного дольше, чем ожидалось. Моим адресом всегда был Париж, но с оговоркой на возможность выскользнуть оттуда, когда я захотела бы это сделать. У меня никогда не было намерения окончательно переехать жить в США. Я не смогла бы! Возвратившись, я обнаружила Париж в крайне трудной и крайне тяжелой атмосфере. Столица всегда была серого цвета, и там трудно было найти улыбку. Небо было низким. Низким и тяжелым. И в тот раз, с его тогдашней действительностью, оно было почти дрожащим… Я не пошла в метрополию, я до сих пор хорошо обезопасена, но французы переживали эту действительность, вероятно, очень плохо. Были ли они спокойны? Я так не думаю.

Но, отложив в сторону экзотику и анонимность, жизнь в Лос-Анджелесе ничего не решает. До этого альбома я была наполнена двусмысленностью, и это то, на чем я играла. Клипы, которые я тогда сняла, усиливали мою тревогу, и даже если я об этом пою, если персонажи являются частью меня, если этот мир постоянно очаровывает меня, то я не распутница. Унесенная или не унесенная в XVIII век, я не являюсь путаной, и это не мешает желанию выражать некоторые вещи через их театрализацию. Главным является то, чтобы не быть узником образов. Во времена «Anamorphosée» ко мне пришло желание жить текущим моментом. И я хотела, чтобы публика приняла мысль, что я изменилась, что я уже не вернусь к песням типа «Plus grandir», которые больше не соответствуют состоянию моего разума. От «Désenchantée» до «XXL» я думала, что я обособилась от чего-то: я жила настоящим, и я думала, что я вылечилась от своего детства. Я изменилась, освободилась от своего прошлого. Это были радикальные изменения. Я предпочитала себя в этой эпохе, чем пять, шесть, десять или двадцать лет назад. Тридцатилетие было приятнее. Критический ли это возраст – я не знаю. Это время было более трогательным для меня или это я была более трогательная по отношению к самой себе. Поэтому данное время было приятнее, чем юность, чем всё то, через что я прошла до этого времени. Это не соответствует тому, что я представляла, когда была подростком. Я всегда слышала: «Вот увидите, что тридцатилетие для женщины более очаровательное время, чем тот период, которым является юность». И я признаюсь, что в отношении себя я могу сказать «да». Я больше не боялась говорить об этом: наконец, я стала женщиной.

В этом альбоме я говорю о себе, но также говорю и о другом. Тональность альбома гораздо менее пессимистична. Двенадцать песен, которые, по мнению «Express», являются «слёзным прощанием». Я всегда с недоверием отношусь к таким очень радикальным вещам. Мне сказали, что это был более оптимистичный альбом. Может быть! Но я всегда любила слезы… В конечном итоге, атмосфера времени меня вдохновила. У меня ещё были мрачные моменты, состояния депрессии, но отныне меня влекло вверх, к свету. Двойственность «жизнь – смерть», «насилие – нежность» является частью меня, и эта двойственность будет оставаться во мне до конца моих дней. Хотела ли я выразить это в «Anamorphosée»? Нет. Я это достаточно сделала. Я пыталась облегчить свои боли, но это никоим образом не исчерпывает данную двойственность. Боли уменьшились, и я вылечилась от некоторых вещей, поэтому правда в том, что я их выражала не так легко. Труднее говорить о надежде, чем разделить горесть. Страдание – это чувство, которое я продолжаю любить, но тут было и другое. Во всяком случае, этот вид оптимизма является частью меня, и в этом альбоме у меня была легкость, а главным образом – желание, чтобы рассказать об этом. Я писала эти песни с большей надеждой. У меня больше не было опасения, этого страха, который, в общем, был моим страхом жизни. После разочарования – анаморфоз: я была в полном возрождении. «Возрождение» – это слово, которое звучало в моей голове. После четырех лет отсутствия у меня было очень сильное чувство, чтобы однажды умереть и возродиться. Можно сказать о развитии. Мои сомнения были менее глубоки. Исчезнет ли тайна, потому что мы вдруг стали более восприимчивы к окружающему миру? Я так не думаю. Сейчас, если она исчезает или исчезла, для меня это уже не так важно. Это изменение не было таким резким, чтобы мы могли ощутить его. Мы не меняемся радикально, мы не переходим из одной крайности в другую. Тем не менее, мы можем претерпевать некоторые изменения или, в любом случае, отказаться от каких-то вещей, что приведет к ощущению, что ваши сочинения, ваши предпочтительные темы и ваша музыка изменились. Моё состояние разума в то время было алхимией. Я предпочитала то, кем я тогда была.

Все треки этого альбома чрезвычайно пропитаны любовью. Я хотела поговорить о ней, возможно, потому, что это часть меня, и потому, что было приятно её выражать. «Я тебя люблю» красиво звучит на всех языках. Особенно на французском, я так полагаю. Но существует миллион способов сказать это… Я научилась разделять любовь, делить её на двоих: соглашаться принимать, идти навстречу другому, соглашаться любить, потому что давать гораздо проще, чем принимать. Любовь имеет важное значение, даже если человеческое влияние со своей стороны – это хорошо, но не достаточно. Я не знаю, хотела ли я выразить несчастную любовь, разлад, но это, возможно, то, что я написала. Я свой разрыв рассматриваю больше как развитие. Я вижу в этом разрыве не отрицательное понятие, а наоборот, движение вперед. Это значит говорить на уровне сознания, разума, который скрывается. Что-то пришло сверху. Всегда сложно оправдывать или толковать вещи, но желание просто двигаться вверх, прочно стоять обеими ногами на земле, пытаться понять друг друга и не забывать – это, пожалуй, надежда, которую я себе дала, что смерть не является самоцелью. Следовательно, если разрыв и существует, то это разрыв земного сознания, нужно открывать и рассматривать другие вещи. Возможно, что не каждый видит в этом один и тот же смысл. Песни, как только они написаны и исполнены, будут полностью лишены его. Поэтому интересно и даже удивительно то, что каждый из нас видит в написанном. Мы нуждаемся в любви, но я люблю молчаливые диалоги, которые исходят из книг и поэзии. Я стремилась продвинуться вперед, желала прийти к другому. Я чувствовала себя легче.

В этом альбоме я чувствую себя более открытой для мира. Я не знаю, Лос-Анджелес ли меня изменил – я об этом не задумываюсь. Это вопрос текущего времени и меняющегося бытия, которое постоянно движется. Я работала с Лораном в течение двенадцати лет, и было нормальным, чтобы развиваться в новой эстетике. Я не очень люблю термин «развиваться». У меня есть возможность каждый раз повторно изобретать себя, потому что я могла бы легко выскользнуть в негативную плоскость неврозов, навязчивых идей и саморазрушения. Я действительно познала уединение и заточение: меня окружали люди, но я была одинока. Я могла бы продолжать жить и жить плохо: вкус небытия быстро опьяняет, он опасен. Мы доходим до того, что становимся бесплодными. Долгое время мной овладевали проявившиеся тревоги, абсолютные страхи смерти и загробной жизни. Я последовала этой дорогой, за этим состоянием разума, направляемая некоторыми произведениями, размышлениями и созерцаниями. И в США я почти случайно пересеклась с писателем Согьялом Ринпоче (Sogyal Rinpoché), с философией и волнующей книгой «Тибетская книга жизни и смерти» («Le livre tibétain de la vie et de la mort») – название немного сложное. Это великолепная книга, которая рассказывает о буддизме, мудрости, принятии смерти и, следовательно, о жизни. Я не знаю, действительно ли интересовала меня эта тема, но это вопрос нашей значимости, значимости нашей жизни и важности найти качества, чтобы суметь относительно спокойно рассмотреть свою смерть и жизнь после смерти. Таким образом, это такие очень красивые вещи, которые дают нам совсем немного надежды. Это книга, которую я упоминаю в буклете данного альбома, и которая была важной в моей жизни. Всегда трудно обосновывать или пытаться находить слова, сказать, что, по моему мнению, свет будет немного сильнее. Я многому научилась, читая эту книгу. Это произведение очень тронуло меня и помогло мне, у него был эффект бальзама. Я выучила там несколько ключевых слов, например, «непостоянство», идею о том, что чтобы приручить жизнь, сначала нужно согласиться со смертью, не бояться её. А так же идею, что жизнь есть и после смерти. Следовательно, нужно жить настоящим моментом и не пытаться отныне рассматривать себя в будущем. Мне кажется, что это настоящая сила, которую я смогла найти, и которую любой может найти. Я познала мысль, что настоящий момент является более важным, чем поддаваться разрушению прошлым, которое может быть надоедливым или мучительным, и идею гипотетического будущего, которое всегда является источником вопросов или серьезных помутнений разума. Вот ответ, который я нашла: жить настоящим моментом и пытаться понять, что это важно. Это было чрезвычайно сильно. Если мы пользуемся этим на полную мощность, то данные идеи играют роль детонатора, и когда мы их усваиваем, мы чувствуем в себе новую энергию. Это, несомненно, был щелчок, если только он не произошел раньше, и жизнь показывает, что иногда вы встречаете или сущность, или чтение, и это встречи, которые очень сильны и фундаментальны. Данная книга Согьяла Рипонче описывает важность качественной жизни, чтобы суметь рассмотреть свою смерть с определенной ясностью. Все эти понятия красивы и несут надежду. У меня также произошла другая важная встреча со сборником буддистских сакральных текстов: «Тибетская книга мертвых» («Le livre des morts tibétain»). Это другой настоящий детонатор. Читая её, я была тронута до слез, так как прежде мысль, что сущность исчезает, давала мне головокружение, которое влекло меня вниз. С тех пор я говорю себе, что жизнь не напрасна, что, возможно, есть переход, который оправдывает нашу борьбу.

В этом альбоме я, возможно, просто выразила свое желание духовности. Я основательно нуждаюсь в этом. Все мы нуждаемся в своей порции духовности. Мы живем в мире, который становится всё более и более отчаянным и абсолютно бесперспективным. Чтобы оправдать своё существование здесь и иметь возможность оценить его, мы хотим представлять, что жизнь не останавливается с приходом смерти. Раньше это понятие являлось частью меня. С «Anamorphosée» я этого больше не хочу, я больше не принимала его. Я чувствовала себя менее подавленной: я была успокоена мыслью, что существует жизнь после смерти, это осознание было довольно волнующим в моей жизни. Во-вторых, меня начали интересовать понятия незацикливания и непостоянства. Пользоваться моментом, принимать метаморфозы, мимолетность, подвижность… И потом, было довольно-таки приятно найти улыбку. Мне говорили, что меня чувствовали более доступной, более обыкновенной. Это было правдой, даже несмотря на то, что я не собиралась отдавать себя на съедение. Оптимистка – я не думаю. Позитив – да, я пыталась быть такой, и это было моим поиском: попытаться выражать вещи немного легче, более жизненно. Даже если это звучит в какой-то мере помпезно, я приняла идею жизни, идею радости и простых удовольствий. Это вещи, которые я никогда не рассматривала. Возможно, эта профессия окружила меня естественной поддержкой, скорее обращенной к изоляции. Я всегда была читательницей более циничного Чорана, но отныне я привнесла в жизнь другой взгляд, где было место юмору.

По уровню произведений хорошо заметно, что в «Anamorphosée» был изменен звук. Я хотела гитары, бас и ударники, которые звучат более «живо», я меньше хотела синтезированные инструменты, так как я много использовала в предыдущих альбомах то, что мы называем машинами. Это дало альбому различные цвета. Все эти вещи содействуют тому, что его атмосфера немного отличается. Происходит что-то другое, когда звук сыгран человеком, а не машиной. Но я люблю оба варианта! Это желание больше исходило от меня. Это было важно для музыки. Это было просто желание, чтобы ближе подойти к тому, что мы называем живым исполнением, меньше использовать синтез. Это всегда дает коннотацию рок-н-ролла, но это ни в коем случае не было моим требованием. Я не чувствовала себя более рок-н-ролльной, чем прежде. Это не было его своеобразным отражением. Это не было желанием радикально измениться. В этом смысле я не говорила себе: «Для ближайшего альбома нужно быть осторожной». Мне всегда нравились гитары, и иногда нужно время, чтобы прийти к этому. Вероятно, это исходит от моей поездки в Калифорнию, из моего первого посещения Лос-Анджелеса. Вполне возможно, что это произошло от постоянного прослушивания по радио калифорнийской или американской музыки, которая состоит исключительно из гитар. Я так думаю, что мы этим пропитались. Небольшое «американское влияние» также и в мелодии… Оставаясь там довольно длительное время, это оказывало влияние, и потом, возможно, это было естественным развитием. В жизни мы взрослеем, есть вещи, которые проходят через жизнь, и мы неизбежно меняемся. И когда мы впервые записывались в США, мы поневоле встретили американских музыкантов. Но это было не единственное изменение.

У меня не было чувства, что мои предыдущие альбомы были не энергичными, поэтому я не могу прийти к мысли «большей энергичности». Например, «Désenchantée» для меня является крайне энергичной песней, но это только моё мнение. Сюда же относится и «L’instant X», за исключением того, что это очень разные произведения. Но правда в том, что существует намного больше живых инструментов, поэтому данные произведения неизбежно отличаются своим звучанием. Потому что было намного больше, чем прежде, гитар, может быть энергия оттуда и исходила. Именно они несут в этом альбоме неистовую силу, больше, чем слова. Это также проходило через желание определенного стиля пения, который, вероятно, немного отличался. Я осознаю, что мой голос в этом альбоме изменился, потому что мне много об этом говорили, а затем я сама убедилась в этом в студии. Я пела серьёзнее, я позволила себе это. Например, «L’instant X» имеет голос и тональность, которые являются намного более серьёзными для меня, немного более «сбалансированными», как принято говорить.

Мы постоянно меняемся, поэтому альбом был, вероятно, отличающимся, но в сущности я всегда была той же. Профессионалы считали мою карьеру законченной после этого альбома, что следовало из провала «Giorgino». Но я не видела этих людей. Мой диск очень хорошо продавался – и тем лучше!

Обложка. Я вижу в этой обложке больше непорочного, чем провокационного, даже если идея провокации является частью меня. Без каких-либо претензий я считаю, что провоцировать – это важно, чтобы, по крайней мере, вызвать размышления или мятеж. То, чего я хотела – это поработать с очень хорошим фотографом, вот почему я обратилась к Эрбу Ритцу (Herb Ritts). Желание поработать с другим фотографом взывало к желанию получить новое видение. Даже если за эту возможность нужно заплатить! И это, в первую очередь, привилегия, чтобы иметь возможность заплатить за это дело, и к тому же, это был приятный момент для меня, потому что мы уже знали, что обращаемся к несомненному таланту, поэтому если тревоги и присутствовали, то небольшие. И это всегда интересно: я мало работала с фотографами из числа мужчин, и это был другой взгляд. Говоря радикальной метаморфозой: нет, конечно, нет, и если только вы каждый день изучаете то, что дает жизнь, то вы или изменяетесь, или в следующий раз вы снова вернетесь к этим вещам, и жизнь направит вас уже к другим желаниям, к другим мыслям. Я знала, что Эрб Ритц мог привести меня не в мой мир, а в какой-то его собственный, фотографический, и который, может быть, обогащает мой мир. Это человек, который очень мало зная меня, уважал мою индивидуальность, он уместил всё в свой талант и придал этому определенную форму, исходя из своего опыта. Поэтому Эрб Ритц был выбран не просто так. Я знала, что он может унести меня в определенное сладострастие, при этом не давая мне чувства обнаженности. Может быть, там можно применить слово «женщина», которого я уже меньше боялась, и с которым я полностью согласилась. Возможно, эти фотографии были более женственны. Когда я увидела фотографию без головы, которую мы сохранили для обложки альбома, я пришла к выводу, что это именно то, что я пыталась выразить: свободное от всяких принуждений сознание. Отсутствующая голова – это идея скрывающегося сознания. Это визуальная концепция, которую я хотела исследовать. Я рисковала, так как знала, что это может натолкнуть некоторых на мысль об обезглавливании. Я больше думала об этом в таком русле: аллегория разума путешественника, разум, который стремится вверх. В какой-то мере это мой пройденный путь, в любом случае – это посвящение в четырехлетний период, в течение которого разум путешествовал. Это и является тем, о чем я хотела упомянуть. Эти фотографии Эрба Ритца были многократно опубликованы во время рекламы альбома. Я их не видела или не хотела их видеть: я стеснялась занимать столько места. Эти образы мне подходят: вы видите меня эксгибиционисткой в то время, как я весьма одета, что позволяет мне защитить свою душу.