Текст книги "Четыре танкиста и собака"

– Поляки! – закричала Лидка.

Григорий затормозил и спросил через окошко:

– Куда?

– Домой, – откликнулись они. – Из неволи.

Они окружили грузовик тесным полукольцом, протягивали руки, чтобы поздороваться, говорили все разом, кто смеясь, кто плача. Из сказанного выяснилось, что они были угнаны немцами, работали под Колобжегом у немецких бауэров и на винокуренном заводе, а когда оккупанты начали отступать, эти люди сговорились и бежали в лес от отрядов СС, которые расстреливали каждого, кого заставали на месте.

– Тише! – крикнул тот, что размахивал флагом, высокий худой мужчина со шрамом поперек щеки, и объяснил: – Дождались мы, когда фронт продвинулся дальше, выходим из леса на шоссе и кричим солдатам по-русски: «Не стреляйте! Мы поляки!», а они смеются и вдруг отвечают по-польски: «Мы тоже поляки. Вы что, орлов не видите?»

Женщины вытащили радистку из кабины, целовались с ней, а она им раздавала цветы. Шарик, положив передние лапы на крышу кабины, стоял и смотрел внимательно, не сделали бы Лидке чего плохого.

– Нет ли у вас какого-нибудь оружия для нас? – спрашивали мужчины у Григория.

– Нельзя. Номера записаны, – объяснил он им. – И зачем оно вам? Здесь теперь глубокий тыл, немцев нет…

– Есть.

– Ну, какие-нибудь гражданские.

– Пан сержант, – серьезно заговорил высокий со шрамом и понизил голос, – мы ночью слышали самолет, а утром нашли вот это. – Он вытащил из-за пазухи кусок тонкого белого шелка от распоротого парашюта.

– На рубашку хорош, – рассмеялся грузин.

– Хорош. Мы большой кусок разорвали на всех. Если оружия нет, может, патроны найдутся для русского автомата?

– На. – Саакашвили протянул ему через окно свой запасной магазин для ППШ.

– Могу подарить гранаты, – заявил стоявший в кузове Томаш и, порывшись в карманах, вручил худому четыре гранаты, называвшиеся из-за их яйцевидной формы лимонками.

– Спасибо. Вот теперь нам спокойнее. Счастливого пути! С богом! Возвращайтесь скорее.

– До Берлина и обратно! – крикнул Григорий, трогая машину.

Некоторое время он еще видел в зеркальце, как стоявшие поперек шоссе люди махали им руками. Белел и краснел флаг на повозке. Он был еще виден, когда Лидка, вздохнув, поправила волосы и продолжала рассказывать:

– Тогда он дал мне рукавички. – Она откинула со лба непослушную прядь волос и положила маленькую ладонь на плечо Григорию. – Из енотового меха, такие, как шьют для летчиков. Он не сказал, что любит, но так смотрел, что я поняла…

Григорий слушал, время от времени ему хотелось вставить хоть словечко, но никак не удавалось. Он вел машину, недовольный своей болтливой соседкой, и смотрел по сторонам. Вдруг он неожиданно затормозил, выскочил из кабины и побежал на лужок возле леса, украшенный голубыми крапинками. За ним большими прыжками понесся Шарик и, играя, всячески мешал Григорию собирать цветы.

В кузове поднялся Томаш, огляделся по сторонам и соскочил с машины. Подошел к почерневшему от дождей стогу, запустил туда руки, вытащил из середины порядочную охапку сена и отнес ее на грузовик.

– Это зачем? – удивилась Лидка.

– На ночь. – Он рассмеялся. – Такая большая, а простых вещей не понимаешь. Лучший сон – на сене. Сейчас еще принесу.

– Там радиостанция. – Лидка взглянула на часы.

– Знаю, я осторожно.

Вернулся Григорий с букетиком лесных фиалок и протянул его девушке, прося:

– Дорогая, енота у меня нет, а вот тебе цветы, и разреши мне кое-что тебе рассказать.

– Хорошо, Гжесь, – согласилась она, когда он сел за руль. – Не включай мотор, мешает шум. Мы и так намного их опередим.

– Мне еще больше не повезло… – начал было Григорий.

– Подожди, я закончу… Знаешь, как он на меня смотрел…

Грузин с выражением покорности судьбе на лице облокотился на руль, чтобы было удобнее слушать. Он знал обо всем, сам мог бы рассказать в подробностях, как до Студзянок Кос вздыхал, а она только фыркала на него, а потом вдруг все стало наоборот. Знал, но слушал. Пусть человек выскажется. Может, ей легче станет. И все ждал, когда и ему наконец дадут слово.

А когда понял, что до вечера нет у него никаких шансов, тронул машину. Они ехали все быстрее и быстрее. И действительно, были бы на месте намного раньше, если бы почти у самого Шварцер Форст не выстрелила с грохотом камера на заднем колесе и, прежде чем он смог затормозить, – на втором. Запасное колесо было у него только одно, поэтому хочешь не хочешь, а надо было браться за работу.

Григорий горячо взялся за дело, и вскоре грузовик стоял на шоссе уже без задних колес. Ось одной стороной опиралась на груду придорожных бетонных столбиков, а другой – на домкрат. Около кювета лежало запасное колесо, рядом лежало второе, размонтированное, а также гайки и ключи. Лидка помогала ему, держа камеру. Томаш разогрел заплату для вулканизации и взялся за гармонь, воспользовавшись отсутствием Вихуры.

– «Будут обо мне девчата плакать», – напевал он, аккомпанируя себе на басах.

– Григорий! – крикнула вдруг девушка.

– Держи!

– Не могу! Из-за этого балагана я совсем забыла, Янек мне теперь голову оторвет. Как я ему на глаза… – Слезы прервали поток слов и потекли по щекам.

– Капай в сторону, а то загасишь, – приказал Григорий. – Редко бывает, чтобы так не везло, как мне: полкилометра до цели, а тут две камеры лопнули сразу. Вон башня видна – это и есть наш дворец.

– Но уже прошло пятнадцать минут после нечетного часа, а я не вышла на связь, – объясняла Лидка, глядя голубыми заплаканными глазами в сторону Шварцер Форст.

Над верхней кромкой леса виднелась остроконечная крыша псевдоготической башни, чуть ниже – каменные амбразуры, а еще пониже – узкие продолговатые оконца. В остатках разбитых стекол блестело солнце.

– Стоит залезть на самый верх, – сказал Томаш Лидке. – Оттуда должно быть видно далеко кругом. А плакать не надо, сержант не съест.

Шарик был, очевидно, такого же мнения, потому что подошел, радостно тявкнул и длинным языком, похожим на ломтик свежей ветчины, лизнул девушку в щеку.

Прошло еще около получаса, прежде чем они были готовы. Саакашвили собрал в кузов инструменты, торопливо вытер руки паклей, сел за руль.

– Помоемся там, во дворце. Вот был бы позор, если бы они нас догнали. Я так боялся…

Они свернули с шоссе и, не снижая скорости, помчались по высохшим глинистым ухабам. Из леса выехали прямо на главную улицу и поехали по ней, поднимая за собой огромное облако пепельной пыли вместе с куриными перьями. Жители деревушки ушли в спешке, оставив открытыми ворота и двери в домах. В некоторых окнах рамы болтались на одной петле. Промелькнула одичавшая курица.

Впереди, на небольшом возвышении, увидели они кирпичную ограду, ажурные чугунные ворота, а в глубине – дворец. Сквозь шум мотора был слышен надрывный рев коровы, забытой в хлеву, но Лидка ни на что не обращала внимания:

– …Мы были в госпитале, бригада сражалась под Яблонной, и я попросила, чтобы разрешили, потому что сердце разрывалось…

Томаш застучал кулаком по крыше кабины и, наклонившись, заглянул слева в окошко.

– Пан сержант, остановитесь. Тут скотина недоеная страдает. Я соскочу, молоко пригодится на ужин.

– Хорошо, только побыстрее. – Григорий затормозил. – Мы должны все приготовить для встречи остальных, а времени в обрез.

Едва Томаш с Шариком соскочили на землю, Саакашвили газанул, в облаке пыли проехал оставшуюся часть деревушки, подкатил к воротам и ударил по ним бампером.

– Посигналь, – посоветовала Лидка.

– Здесь никого нет, – заверил он ее, со скрежетом включая задний ход.

– Подожди, я открою.

– Зачем? – пыжился Григорий за рулем. – Я их сейчас сам… по-танкистски.

Машина второй раз ударила по воротам, сорвала засов и вкатилась на большой двор, поросший травой между камнями мостовой.

– Эй, есть здесь кто? – крикнул Григорий, выходя из кабины.

И так он был уверен, что здесь никого нет, что отступил на шаг и схватился за кобуру пистолета, когда без скрипа распахнулись главные двери дворца и из них вышел черный кот, а за ним двое немцев, мужчина и женщина. Он – в поношенном пиджаке, она – в черном платье. Оба высокого роста, с угрюмыми и испуганными лицами. Поклонились и пригласили войти:

– Битте, битте.

– Пошли, Лидка. Смотри, наши во дворце!

Через открытые двери в глубине был виден солдат в польском мундире, отдающий честь.

– Привет. – Григорий поднес руку к надетому набекрень шлему. – Посмотрим, какие удобства нас здесь ожидают.

Он одернул мундир и, поднимаясь по ступенькам, пригладил усы. В дверях он пропустил вперед Лидку. Немка покорно ждала, когда сержант войдет, и даже отступила на полшага.

Кот, щуря желтые глаза, косился на чужих, фыркал и дыбил шерсть.

Соскочив с грузовика, Томаш широким шагом направился к хлеву, но, взглянув на собаку, остановился перед крыльцом кирпичного дома и, перекинув автомат на грудь, заглянул в сени.

– Подожди еще немного, – пробормотал он, адресуясь к мычащей корове.

Томаш вошел в дом, остановился в дверях, огляделся, стараясь сориентироваться в том беспорядке, который оставили после себя бежавшие жители, а потом солдаты, прошедшие здесь: ящики комода и дверцы шкафа открыты, одежда разбросана по полу, фаянсовая ваза разбита. На стене криво висит портрет Гитлера с разбитым стеклом и виден след очереди, выпущенной в него.

Черешняк равнодушно смотрел на все это, но вдруг его заинтересовал садовый нож: он открыл изогнутое серпом лезвие, попробовал его сначала пальцем, потом на пряди своих волос и, убедившись, что нож режет, как бритва, спрятал его в карман. Больше здесь ничего интересного не было, поэтому, захватив на кухне эмалированное ведро, он направился наискось через двор.

В хлеву его встретил взгляд темных коровьих глаз, подернутых пеленой боли. Томаш нашел маленькую скамеечку, сел около пятнистого брюха и начал доить. Позвякивала цепь, животное оглядывалось и с благодарностью мычало. Шарик стоял рядом, облизывался и наконец тихо взвизгнул.

– Где миска? – спросил Томаш.

Пес выбежал. В тишине журчали белые струйки молока, сбегая в почти полное ведро. Вернулся Шарик, неся в зубах большую кастрюлю. Томаш налил ему доверху, а потом с улыбкой смотрел, как лакает молоко истомленный жаждой пес. Корова старалась дотянуться языком до руки своего спасителя, который подбрасывал ей в ясли сено.

– Я к тебе потом еще приду, – пообещал Томаш, потрепав корову по белому подгрудку, по лбу, меченному черными пятнами, и озабоченно дотронулся до ее сломанного рога.

Взяв ведро, он свистнул собаку и пошел в сторону дворца, но не по шоссе, а между домами, более короткой дорогой. Довольный, он напевал себе под нос маршевую песенку.

Томаш вышел из-за угла и внезапно остановился, прижавшись спиной к стене дома.

Через открытые ворота он увидел, как два немца в штатском вносят в сарай Григория и Лидку со связанными за спиной руками. Томаш было схватился за автомат, но, взглянув на темные, молчаливые окна дворца, замер в неподвижности. Здесь могли быть еще немцы, и к тому же вооруженные. С сожалением подумал он об отданных четырех гранатах, а вспомнив о найденном парашюте, еще сильнее прижался к стене.

Тем временем те двое вышли и начали толкать внутрь сарая стоявший рядом грузовик. Из дыры в стене сарая выскакивали испуганные куры, бежали через двор, громко кудахча. Спустя довольно долгое время немцы вышли. Женщина со злобной усмешкой старательно заперла ворота сарая на висячий замок. Мужчина подошел к воротам, оглядел след от удара бампером, медленно затворил их и долго потом еще стоял и наблюдал за пустынной деревушкой.

За углом дома, на том месте, где стоял Томаш, осталось только ведро в луже молока. Из лужи пили воробьи. Легкий ветерок осыпал края свежих следов на песке, которые оставил убежавший Томаш. В лопухах у дворцовой ограды притаилась собака. Но всего этого не мог видеть немец, стоявший у ворот, хотя он и смотрел внимательно.

27. Шварцер Форст

Под широкими темно-зелеными листьями лопухов было душно. Пахло пылью и гусиным пометом. Вечер как будто еще далеко, но здесь, в полумраке, тонко пищали комары, пытаясь в ушах, на носу и около глаз найти ничем не защищенный кусочек кожи, в который можно было бы впиться. Овчарка долго лежала, даже не моргнув глазом, боясь глубоко дышать, чтобы не выдать себя. Когда не знаешь, что делать, застынь в неподвижности – говорит старая лесная заповедь, а Шарик как раз не знал, что ему делать.

Он хорошо понимал, что Лидку и Григория постигло несчастье, но он не мог атаковать их палачей, потому что у них было оружие – от них исходил сильный предупреждающий запах масла и пороха. Решение должен был принимать Томаш, который только что напоил его молоком, но тот исчез. Можно было побежать по его следам, которые, наверное, приведут к танку, но тем временем здесь… Два черных пятнышка у основания бровей сходились все ближе, а вертикальная морщина на собачьем лбу опускалась все ниже к влажному носу.

Черный кот вылез из ворот дворца. Присел, стал греться на солнце. Сильно поворачивая голову и туловище, он начал вылизывать свой загривок. Время от времени он посматривал по сторонам и вдруг увидел среди лопухов врага. Кот фыркнул и выгнул спину.

Шарик, давно напрягшийся для прыжка, обнажил клыки, но неожиданно отказался от этого намерения, вспомнив, что ему надо решить гораздо более важные задачи, чем погоня за котом. И, прижимаясь всем телом к земле, он начал отступать, опустив голову.

Кот, несколько удивленный, но гордый, подняв трубой хвост и слегка им помахивая, смотрел, как собака, прыгнув из-под стены в сад около дома, скрылась за углом. Немного подумав, кот даже сделал несколько горделивых шагов в ту сторону, но сразу же вернулся, чувствуя, что дальнейший контакт может окончиться для него плохо.

Эта встреча с котом была подобна легкому толчку, который трогает камень, лежащий на крутом склоне. Когда напряженные в ожидании мышцы начали действовать, они уже не знали устали, и Шарик бежал волчьей рысью из тени в тень, из укрытия в укрытие, сквозь заросли кустов, крапивы и лебеды вдоль дворцовой ограды и стен хозяйственных построек. Каждые десять – двадцать метров он замедлял бег, даже останавливался, слушал и, поднимая вверх нос, хватал воздух.

Таким образом он добрался до тенистого запущенного парка. Около высокой башни с каменными зубцами он потерял много времени, наблюдая из зарослей сирени за широко распахнутым окном, из которого пахло дымом, жареным мясом и врагами. Отступив подальше от ограды, он переплыл пруд, покрытый позеленевшей ряской, и, пользуясь случаем, напился воды.

Шарик опять выскочил к домам и садам деревушки во второй раз миновал ворота из железных прутьев, за которыми был виден мощеный двор, зеленый по бокам и лысый посредине, как старый вытоптанный ковер. Не задумываясь ни на минуту, Шарик начал второй круг, зная, что каждый поиск требует терпения, а когда бежишь во второй раз той же дорогой, можно заметить совершенно новый след.

Выдержка Шарика была вознаграждена: когда он бежал вдоль слепых выбеленных стен хлевов и овинов, он услышал вдруг крик боли. Шарик подкрался ближе, поднял нос и узнал своих. Через щель в покривившейся форточке пробивались два запаха: мыла и одеколона от Лидки и кожи и масла от Григория. Шарик сел на задние лапы, напрягся, собираясь прыгнуть, но тут же понял, что не достанет. Даже если бы и удалось ему зацепиться лапами за парапет, то как выломать проржавевшую решетку? Нет, здесь надо действовать иначе, хитростью, а не силой, как это пробуют иногда делать неопытные детеныши собачьи и человеческие.

Плывя в душном воздухе среди клубящихся фиолетовых и черных туч, Григорий в какой-то момент вдруг заметил, что у него начинает болеть голова, и очень этому обрадовался, сообразив, что еще не все потеряно, что есть у него шансы увидеть горы, поросшие зарослями колючего тамариска и кустами животворного кизила, поля, покрытые темно-зелеными рядами чая, и две большие чинары, растущие посреди его родного села Квирикети.

Он осторожно пошевелил пальцами рук и ног, шеей. Григорий почувствовал острую боль, но в то же время как будто прояснилось в голове. Он припомнил приятную прохладу дворцового холла, отдающего честь солдата в польской форме, который, не переставая улыбаться, вдруг схватил Лидку за руки и вывернул их за спину. Прежде чем Саакашвили подумал броситься на защиту девушки, он перестал что-либо чувствовать и понимать.

А теперь руки у него были связаны за спиной, рот забит тряпкой, пахнущей старой молочной сывороткой, и он с трудом дышал. Стояла тишина. Только будто бы шелестела солома или сено.

Григорий стал медленно приподнимать веки. Вокруг полумрак. Сарай это, что ли? Свет падал через щель над воротами и через маленькое оконце в задней стене. На стене висела старая упряжь, а с другой стороны, за загородкой, нетронутый запас сена доставал до стропил. Наверно, каретный сарай…

Сам он сидел в кузове грузовика, стоявшего посреди глиняного пола. Привязанная к противоположному борту, смотрела на него Лидка с кляпом во рту. Щеки ее были мокры от слез. В ее глазах увидел он радость оттого, что он очнулся, а потом боль. Она смотрела на что-то, чего он не видел. Что за черт, немец там стоит, что ли? Может, целится и в любую минуту нажмет на спуск? Григорий затаил дыхание, чтобы услышать его, но тишина за спиной казалась неподвижной и пустой.

«Что-то надо делать», – подумал он неопределенно. И поскольку ничего конкретного не приходило ему в голову, он решил посмотреть, что там видит Лидка. Он вывернул шею, насколько мог, но не увидел ничего, Кроме вил, стоявших в углу. Повторил это движение еще раз, и еще… И вдруг зацепил кляпом за щепку, торчавшую из доски кузова. Ему пришла мысль освободиться таким образом от кляпа. Григорий начал поворачивать голову и туловище из стороны в сторону, а потом стал водить кляпом вдоль доски, чтобы он зацепился.

Два раза не удалось. Он почувствовал, как сильно врезались в руки ремни. Судорогой свело шею. В висках стучала кровь, и стук этот отдавался во всей голове. Может быть, надо было сидеть тихо, но в нем уже пробудилась жажда свободы, и он знал, что теперь уже не остановится, пока…

С огромным усилием, напрягая все мускулы, он попробовал зацепиться кляпом о щепку еще раз, начал отводить назад голову. Щепка затрещала и изогнулась. Если треснет… На лбу Григория выступил крупными каплями пот. Капли дрожали, стекали на шею…

Он еще раз повернул голову, зацепился сильнее, медленно, отвел голову назад, касаясь щекой доски. Кляп дрогнул, чуть-чуть высунулся, и теперь, помогая себе языком, Григорий наконец выплюнул его.

Некоторое время он сидел неподвижно с закрытыми глазами, отдыхал. Беззвучно открывал рот, облизывал губы. Попробовал, крепко ли держат ремни, которыми скрутили ему руки и привязали к борту машины, – крепко, ничего не удастся сделать.

Ободренный, однако, тем, что все же кое-чего добился, он решил ждать. Почему же немцы их сразу не убили? Чего они хотят? Хорошо, если за это время подойдет «Рыжий». Томаш, хоть вроде немного придурковатый, наверное, все же предупредит Янека. Григорий взглянул на Лидку, и ему захотелось как-то успокоить ее.

– Я пытался рассказать тебе в дороге, как мне не везет. Моего невезения на десятерых хватит. А особенно в любви. Я все смотрел, как они, Янек и Маруся, целовались в госпитале…

Лидка простонала сквозь кляп и показала глазами за его спину.

– Не могу. Даже если изогнусь, все равно не увижу, но ты ничего не бойся. Наши вот-вот подойдут… Так на чем я остановился?.. Да, думаю: пускай Маруся для Янека, но, может, кто-нибудь найдется и для меня. Когда Вихура привел этих девушек-близнецов на бал, я пригласил Аню, но вышел казус…

Лидка с отчаянием в глазах смотрела то на Григория, то ему за спину.

– Они поменялись, и та, с которой я танцевал, которую полюбил… Ай, вай ме! – вдруг вскрикнул он по-грузински.

Это Лидка, не зная, как иначе прервать его рассказ, сильно толкнула его ногой в щиколотку.

– Ты что это вдруг? Я стараюсь тебя отвлечь… Когда разговариваешь, время идет быстрее. Ту, с которой я танцевал, которую полюбил, зовут Ханя, – упрямо продолжал Григорий, подобрав под себя ноги, чтобы щиколотки были недосягаемы для пинков. – А как мне было узнать, которая из них Ханя, если обе…

Лидка в отчаянии разгребла ногой сено и застучала пяткой в доски кузова.

– …Как два барашка из одного стада. Что ты устраиваешь шум и не даешь мне говорить? – оборвал он наконец свой рассказ и обратился к ней с обидой. – Я знаю, что надо предупредить наших, но сейчас пока ничего нельзя поделать…

Он замолчал и с удивлением смотрел, как приподнялся глиняный пол сарая, как глина треснула и начала крошиться. Он не мог понять, что происходит, пока в небольшом отверстии не увидел темный собачий нос.

– Подожди, подожди. Я сейчас… Шарик!

Услышав свое имя, Шарик принялся за работу с удвоенной энергией, когтями вырывал глину, протискивал голову, отступал, повизгивая, подкапывал еще и еще и наконец протиснулся в сарай. Стряхнул с себя землю и прыгнул в кузов.

Но не достал, когти только скользнули по доскам. Шарик обежал грузовик, прыгнул на капот, с капота на кабину, и вот он уже в кузове. Пользуясь тем, что у его друзей связаны руки, бесцеремонно облизал языком их лица.

– Перестань, – приструнил его грузин. – Целоваться лезешь, как красна девица… Ты лучше вот эти ремни перегрызи.

Григорий отклонился насколько мог от борта и начал объяснять Шарику:

– Ремни! Грызи их, грызи!

Собака, тихо ворча, обнюхала ремни. Было слишком тесно, чтобы всунуть морду и перегрызть их, схватив коренными зубами. Осторожно, чтобы не задеть Григория, Шарик начал хватать ремни передними зубами. При каждом рывке ремни еще глубже врезались в руки, и Григорий мычал от боли.

Но вот оба коротких ременных кнута лопнули. Теперь Григорию надо было действовать, и действовать быстро. Он расправил плечи, потер наболевшие кисти рук и одним прыжком был уже в кабине. Вернулся с щипчиками для перекусывания проволоки, освободил Лидку от ремней и вытащил из ее рта кляп.

Она глубоко вздохнула и глазами показала на что-то. Григорий с любопытством взглянул на то, что было причиной страха девушки, и ему стало смешно: низкая дверца вела из сарая в заднюю часть курятника, там стояли корыто и пень с глубоко вбитым в него поржавевшим широким кухонным ножом для отрезания петушиных голов. Так вот чего она боялась…

– Бежим. – И он подтолкнул ее.

– Подожди. – Девушка разгребла сено, взглянула на часы рации, которые показывали восемь минут шестого. – Еще семь минут, и будет четверть. Подождем. Скажем им…

– О чем здесь говорить? Пошли. Надо этих сволочей во дворце и этого дезертира…

– Гжесь, послушай, – торопливо зашептала Лидка, – это не дезертир и не крестьяне. У этой женщины под черным платьем пятнистая куртка. Когда она тебя ударила…

– Баба меня ударила?

– Ну конечно. Ты упал, и тебе начали вязать руки. В это время вошел офицер и стал что-то говорить, показывая на нас, а в конце сказал: «Нах Берлин».

– Нас хотел забрать в Берлин? Как? Если только на метле.

– В углу около камина лежал парашют. Надо как можно скорее сообщить Янеку. Через семь, теперь уже через шесть минут…

Дело оказалось серьезным, и после секундного раздумья Григорий спросил:

– Не боишься остаться одна, да еще без оружия?

Лидка открыла и без звука закрыла рот. Решила не рассказывать Григорию, как парашютистка с медвежьей силой, без особых усилий втащила связанную Лидку в курятник и жестами объяснила, что отрубит ей голову, как курице. Но теперь некогда было рассказывать эту историю – надо было в четверть шестого выйти на связь.

– Останусь, – сказала Лидка. – Хорошо, что они не разглядели рацию под сеном.

Григорий дал ей молоток, чтобы было чем обороняться, а сам соскочил к подкопу, сделанному Шариком. Примерился головой и плечами – нет, слишком узко, не пролезть. Он немного раздолбил и разрыл вилами глиняный пол, потом лег на спину и, сложив руки над головой, уперся ногами в доски загородки. С трудом начал протискиваться. Чтобы продвинуться на какие-нибудь пять сантиметров, требовались огромные усилия. Шарик некоторое время смотрел с удивлением, а потом начал помогать, подкапывая с боков когтями.

Вести танк – дело как будто нетрудное. Тем более для хорошего шофера, но отсутствие навыка дает себя знать не только на поле боя, но даже во время простого марша. Не такой плавный поворот, отсутствие разгона перед возвышенностью, запоздалое переключение скорости – мелочи суммируются, и средняя скорость падает. Ну и к тому же эта неприятность с баками. Все это, вместе взятое, привело к тому, что «Рыжий» свернул с шоссе в сторону Шварцер Форст позже, чем предполагалось.

На дороге, ведущей к деревне и дворцу, их окутала густая пыль. В открытом люке механика задыхался Вихура, а над башней Густлик и Янек прикрывали руками глаза. Кос взглянул на часы, спустился в танк, включил рацию. Настроил ее и среди писков поймал близкий, отчетливый голос:

– «Рыжий», я Лидка. Слышишь меня?

– Слышу, я близко.

– Враг близко. Остановись и жди. К тебе бежит джигит.

– Лидка! – крикнул Янек в эфир, желая узнать больше, но изменил свое намерение и, переключившись на внутреннюю связь, начал командовать:

– Механик, вправо. Еще. Орудие осколочным заряжай… Механик, вперед. Влево. Стоп!

Экипаж танка послушно выполнил маневры. В туче белой пыли танк остановился у дороги около густых зарослей сирени, спереди его защищал кусок разрушенной стены.

– В чем дело? – пользуясь минутой перерыва, спросил Густлик. – Там ужин, а тебе приснился бой?

– Может быть… – ответил обеспокоенный Янек и вернулся к рации: – Лидка, я «Рыжий»…

Высунув голову из люка, Елень увидел подбегавших одновременно Томаша и Григория с собакой. Густлик толкнул Коса, чтобы показать ему на них, но Янек остановил его нетерпеливым жестом.

– «Рыжий», будь осторожен! Во дворце десантники! – предостерегали наушники.

С вершины дворцовой башни в Шварцер Форст, с высоты шестого этажа, были прекрасно видны все окрестности, а также, что весьма существенно, железнодорожный мост через реку, который охраняли польские часовые, и шоссе, идущее с востока на запад параллельно балтийскому берегу. Наблюдатель, одетый в зеленую форму, в фуражке с орлом, отмечал в соответствующей рубрике каждый проходящий транспорт. Это он вовремя предупредил о приближавшемся грузовике, а теперь и о танке, который неожиданно свернул с шоссе и остановился в селе, окутанный тучей пыли. Что ему надо? Этажом ниже около мощной рации дежурил унтер-офицер в пятнистой куртке, который вдруг услышал, как в громкоговорителе рации зазвучал мягкий девичий голос:

– «Рыжий», будь осторожен…

Наблюдатель с интересом нагнулся над отверстием в полу:

– Кто это болтает так близко?

Вокруг старинного низкого столика четыре парашютиста на минуту прервали игру в карты.

– Не знаю, – радист пожал плечами. – Не знаю, кто может говорить так близко. А что танк?

Тот, на верхнем этаже, опять подошел к окну и внимательно осмотрел местность в бинокль.

– Стоит где-то у дома, но не виден. Так близко может передавать только он или наши пленные. Этот шофер и девушка. У нее был знак частей связи на левом рукаве.

Фельдфебель у рации разделил это подозрение.

– Надо их немедленно ликвидировать.

Он бросил наушники, сорвался с места и, захватив автомат, устремился вниз по крутым спиральным ступенькам. Игроки проследили за ним взглядом и вернулись к своим картам.

На первом этаже, в нише псевдоготического окна, демонстрирующей солидную толщину стены, сидел черный кот. Когда унтер-офицер пробегал мимо него, он ощетинился, обнажил зубы, а потом сквозь стекло наблюдал, что происходит в большом холле с продолговатым столом посредине.

На окрик унтер-офицера явились несколько хмурых солдат. Вытянувшись по-военному, они выслушали приказ. Фельдфебель хотел идти с ними, но женщина остановила его движением руки – и вдвоем прекрасно справятся – и рубящим жестом ударила ребром ладони по другой ладони. Унтер-офицер кивнул головой в знак согласия и направился обратно к лестнице.

Поднявшись на лестничную площадку, он остановился и некоторое время смотрел, как в краснеющих лучах заходящего солнца те двое идут наискось через двор.

Внутри сарая было тихо и почти темно, поэтому громко прозвучал скрежет ключа, стук открываемого засова и отброшенного прочь железного прута.

Лидка поняла, что это немцы, и вдруг почувствовала, как кровь ударила ей в голову, но она тут же прошептала про себя, что Янек на «Рыжем» уже на расстоянии какого-нибудь шага и не допустит, чтобы…

Через приоткрытые ворота упал кирпично-красный свет солнца. Лидка, спрятавшись за кабиной, сильнее сжала в руках молоток, единственное оружие, оставленное ей Григорием. И когда она увидела руку, схватившуюся за борт грузовика, она, не задумываясь, хватила по ней молотком изо всей силы.

Раздался вопль, но в ту же минуту на Лидку с другой стороны навалился парашютист. Она вслепую била молотком, кусалась, но после короткой борьбы обессилела – немец начал душить ее.

– Подожди! – раздался голос. – Отдай ее мне. – Немка разгребла сено и обнаружила рацию. – Здесь рация.

Они вдвоем стащили девушку с машины на пол. Мужчина опять связал ей руки за спиной, а конец ремня отдал парашютистке.

– Где твой камерад? – опросил он, надеясь узнать что-нибудь о бежавшем сержанте.

Лидка покрутила головой и пожала плечами.

Немец зажег фонарь, прикрыл ворота и, вытянув из угла вилы, начал протыкать ими сено.

– Ты не знаешь, – процедила сквозь зубы немка. – Не знаешь…

Она потащила девушку в сторону курятника, где стоял пень с вбитым в него широким кухонным ножом. Закудахтала курица, прятавшаяся в каком-то закоулке, испуганная светом и движением.

В эту минуту из подкопа показалась морда Шарика. Он одним рывком проник в сарай. Беззвучно, как тень, прыгнул на помощь Лидке, обрушился на спину ее мучительницы.

Немец, увидев, что происходит, занес вилы для удара. Григорию, который уже до половины протиснулся в сарай, удалось ударить немца по ноге. Падая, парашютист выпустил вилы, перевернулся и, пользуясь тем, что грузин еще не полностью вылез из подкопа, придавил его к земле, выхватил из-за пояса нож и нанес удар сверху.

Саакашвили рванулся в сторону. Блеснувшее в сантиметре от его груди лезвие врезалось в пол. Григорий схватил нападавшего за кисти, распростер ему руки. Они боролись лицом к лицу, тяжело дыша.

Шарик опрокинул парашютистку и стал передними лапами ей на грудь, но она была опытным противником: схватила горсть песку и швырнула в глаза овчарке. Воспользовавшись моментом, она столкнула ее, сорвала со стены курятника старый пиджак, набросила его на голову собаке и схватилась за кухонный нож.