Текст книги "Четыре танкиста и собака"

19. Вино

Удар группы генерала Штейнера в правое крыло 1-й армии был отражен в течение нескольких часов. Польские взводы и роты, атакованные силами батальонов и полков, упорно оборонялись, уходили из-под удара короткими бросками и открывали огонь с новых позиций. Каждую четверть часа росла мощь обороны, вступали в бой полковые и дивизионные резервы. С первой же минуты колонны и районы исходных позиций гитлеровских войск были атакованы с воздуха польским авиационным корпусом. В этот день истребители и бомбардировщики сделали восемьсот боевых вылетов.

Через несколько дней исход сражения стал совершенно ясен. После полудня ускорилось продвижение на запад, в сторону главного фронта, на котором 1-я армия, уничтожая узлы сопротивления и форсируя все новые и новые водные преграды, теснила врага на северо-запад от Берлина, в направлении широкой низинной долины реки Хафель.

В могучем потоке войск, между грузовиками с пехотой, орудиями разных калибров и большими туловищами понтонов на тракторных прицепах, двигался «Рыжий». На правом крыле, держась за ствол, стоял Вихура и, указывая препятствия, помогал Григорию вести танк. Он то и дело осаждал соседей по колонне, пытавшихся вытеснить танк:

– Куда прешь, раззява? Хочешь, чтоб ноги оторвало?

Кос по обыкновению сидел на башне, спустив ноги внутрь, смотрел то вперед, то на карту, чтобы не прозевать разъезд, и одновременно слушал Еленя.

– Я говорю ей «пожалуйста», прошу – и все без толку. Говорит, никуда не хочет, а в Германию так совсем, – объяснял плютоновый, отодвигая в сторону сапоги командира и высовывая наверх голову. – Может, довезем ее так до тех гаубиц в Берлине, а оттуда, как поедут за боеприпасами…

– Густлик… – предостерегающе начал Кос.

– Да она худенькая, много места не займет.

– Ты что, не знаешь, что значит для танка бой в городе? Не помнишь, как нам досталось в Праге? Хочешь ее жизнью рисковать?

– Нет, – ответил плютоновый. Поразмыслив, он добавил: – Вихура говорил, что мы на парад едем. Если бы мы его отослали, место бы освободилось.

– Нам пулеметчик нужен.

Съежившись, Густлик пролез под пушку. На свободном сиденье Вихуры устроились Гонората и Шарик.

– Панна Гонората…

– К Кугелю я не пойду. Не нужно было меня забирать.

– В Берлине очень опасно.

– Да. А тут хорошо: стены толстые, железные.

– Нет, здесь хуже… – Он же знал, как бывает в танке, когда приходится вести бои в городе, и хотел ей сказать об этом, но заговорил о другом: – Еще немного, и война кончится, тогда я заеду за панной Гоноратой в Ритцен…

Он хотел взять ее за руку, но девушка вскрикнула. Шарик, видимо решив заступиться за слабого, предостерегающе зарычал. Тут танк притормозил, загудел сигналом.

Густлик вернулся на свое место.

– Стряслось что?

– Поворачиваем на юг, к городу.

Из-за танка вперед выскочили мотоциклы, разведчики остановили подъезжающие с противоположной стороны порожние грузовики. В боях на канале они понесли потери в теперь имели только по два человека в экипажах – наводчикам приходилось оставлять ручные пулеметы и садиться за руль.

На короткое время все остановилось, и подхорунжий Лажевский махнул рукой в знак того, что проезд свободен. «Рыжий» свернул, съехал с автострады на узкое, хотя и асфальтированное шоссе, которое рядом с небольшим озером вбегало в лес.

Из развалин разбитого дома, наверное бывшей лесной сторожки, выскочил одичавший кот, перебежал дорогу перед танком.

– Холера! – выругался Вихура. – Не к добру…

– Ну так дуй обратно, – посоветовал ему Густлик. – А я тебе потом расскажу, как в Берлине было.

– Очень уж далеко возвращаться.

Густлик подвинулся к башне, позвал:

– Яничек!

– Ну?..

– Может, ты сам растолкуешь ей? Ты же можешь…

– Не я ее на танк сажал.

– Янек! – Густлик поманил сержанта рукой, а когда Кос наклонился, схватил его за грудь. – Первый раз прошу. Панна Гоноратка моя нареченная…

– А она знает об этом?

– Она? Нет.

– А когда же ты скажешь ей?

– Скажу. А оставишь ее?

– Нет. Разве я Марусю вожу в танке?

Снова пролез Густлик под пушку, пробрался вперед и сообщил девушке:

– Командир приказал мне сказать, что вы – моя нареченная.

Девушка подняла голову с подушки, притянула Еленя к себе и поцеловала в обе щеки.

– Правда? А где же кольцо? – спросила она не без кокетства.

– Да разве его теперь найдешь? – растерялся Елень.

Саакашвили на мгновение отпустил рычаги, покопался в ящике за сиденьем и протянул гайку.

– А что!.. – сориентировался сразу Густлик. – Действительно кольцо.

– Крепче золотого, – заметил Саакашвили, показывая в улыбке свои белые зубы. Он несколько мгновений смотрел на счастливую девушку и, повернувшись к переднему люку, вдруг резко затормозил.

– Ты что делаешь? – гаркнул на него Густлик. – Людей, а не картошку везешь!

– Какого черта?! – крикнул Григорий, высунувшись по пояс из люка.

– Шорта? – весело спросил худой, высокий, в берете мужчина, который, выбежав на середину шоссе, остановил танк. – Ле рюс? – Наклонившись, он посмотрел на башню и, увидев орла, заговорил: – Полоне… Вив ля Полонь! Вив ля либерте!

Мотоцикл Лажевского, который ехал впереди танка как разведывательный, развернулся и теперь мчался назад.

Вихура спрыгнул с брони на землю, недоверчиво обошел неизвестного.

– Ты чего хочешь, ля франс? Пуркуа тю стоишь?

Француз обнял его и рукой придавил живот капрала.

– Нике?

– Нике не достанешь, – ответил Франек, решив, что тот хочет что-нибудь из еды.

– Вэн. – Француз сделал жест, словно осушая бокал. – Бьен?

– Бьен, хорошо, но только нет вина. Нике вэн.

– Ле вэн, ле кошон. – Пытаясь объяснить, он начал хрюкать, изображая поросенка. – Вене. Полоне. – Француз потянул Вихуру за рукав.

Экипаж выглянул из танка, мотоциклисты поднялись в своих колясках. Все глазели, как эти двое, перескочив через кювет, побежали между кустов и остановились на краю лесного оврага, над которым поднимался дымок и дрожал нагретый воздух.

– Панове! – крикнул Вихура в сторону танка. – Он не просит, а приглашает. Тут его дружки такую еду готовят – на целую роту хватит.

Кос спрыгнул с танка, подошел к Лажевскому:

– Как ты считаешь? Все равно где-то надо останавливаться на обед.

– Хорошо. Здесь все готово, меньше времени уйдет. Поезжайте, а я со своими вернусь через полчаса.

– Ты куда? Голодный будешь…

– Оставите нам.

Подхорунжий приказал одному пулеметчику высадиться из коляски мотоцикла и занять пост у танка. Кивнув остальным, он дал газ и, наклонившись над рулем, помчался обратно по дороге, по которой они приехали. За ним следовали два других мотоцикла.

Танкисты, к огромной радости французов, спустились в овраг, полный зелени и солнца, запахов леса и кухни. Обед обещал быть действительно замечательным. Однако Кос уже пожалел, что согласился. Отступать же было поздно – французы обиделись бы смертельно, да и без Лажевского все равно ехать было нельзя.

Обед превратился в пиршество.

– А ба ля гер! Вив ля пэ![36]36
  Долой войну! Да здравствует мир! (франц.)


[Закрыть] – провозглашал тосты худощавый француз, наливая одновременно из объемистого бочонка в стаканы.

– А ба! Вив! – повторяли два его товарища, лохматый и лысый, оба очень низкорослые.

С наветренной стороны догорающего костра, над которым на вертеле коптились в дыму остатки большого поросенка, сидел экипаж «Рыжего». На ящиках из-под боеприпасов лежали нарезанные ломти хлеба и обглоданные кости. Шарику отвели отдельный ящик, и он тоже пировал, громко грызя мослы.

Французы пили до дна, а танкисты поднимали стаканы и только пригубливали вино, поглядывая на Коса, который делал маленькие глотки и отставлял стакан в сторону.

– За мир! – объяснял Саакашвили. Его волосы были взлохмачены, глаза блестели. – Они пьют за победу и мир! Я не могу больше притворяться, должен выпить. – И он осушил стакан до дна.

– Эх, что они подумают о поляках, – вздохнул Вихура, но у него не хватило смелости выпить.

Густлик сначала отпивал понемногу, потом решил последовать примеру Григория и разогнался было, но сидевшая рядом с ним Гонората удержала его за руку.

– Сначала панна Гонората сама доливала, – тоскливо произнес он.

– Командир не велел.

– Командир теперь запрещает, а не помнит, как сам тогда в замке чуть не полбочки выпил, а остальное вылил.

– Помню, – сказал Янек. – Помню и запрещаю.

– И я запрещаю. Я теперь тоже власть. – Она погрозила надетой на палец гайкой. – Танковое кольцо крепче золотого.

– Катр вэн шассер, катр вэн шассер… – пели, раскачиваясь из стороны в сторону, французы веселую песенку о восьмидесяти солдатах и об их любовных приключениях.

– Где же ты моя Сулико… – вторил им Саакашвили.

Лысый француз достал откуда-то гармонь. Руки Томаша сразу же потянулись к инструменту. Но он встретил косой взгляд Коса и понял, что нельзя…

Француз, не слишком уверенно стоявший на ногах, заиграл веселый парижский вальс. Его лохматый товарищ склонился перед Гоноратой, приглашая к танцу.

Они зашуршали ногами по траве, закружились в легком облачке пыли, сбитой с высохших прошлогодних стеблей.

Саакашвили протянул руку со стаканом в сторону бочонка, и высокий налил ему вина.

Он залпом выпил до дна, отставил стакан и зааплодировал Гоноратке и лохматому французу, которые кончили танцевать. Потом и сам вышел на круг. Гармонист сменил мелодию. Теперь Гонората хлопала в такт движениям Григория. Волосы ее совсем растрепались от танца.

– Ох, панна Гонората! – вспомнил Елень. – У меня же ваша лента! Вы потеряли в генеральской машине, а я сохранил на своей груди.

Он выгреб из кармана все до дна: два пистолетных патрона, кусок кабеля, шнурок и, о ужас, целых три ленты, из которых две были голубые и только одна – красная.

Несколько трудных секунд длилось молчание, а потом – взрыв.

– Пан Густлик… Вы каждой так же… – Девушка громко зарыдала и, прикрыв лицо фартучком, побежала по склону туда, где стоял «Рыжий».

Следом за ней бросился Шарик, полагая, что это игра. Оба одновременно добежали до танка и исчезли в нем.

Заревели моторы, на краю оврага появились мотоциклы, Кос быстро встал и пошел вверх навстречу Лажевскому.

– Поешьте.

– Мои по дороге поедят, им надо сменяться. У меня полный штат людей.

– Откуда ты их взял?

– Догнал санитарные машины и забрал. Во-первых, потому что мой взвод, во-вторых – они в тыл едут. Генерал еще дал свой бронетранспортер для охраны, а в нем Лидка с радиостанцией. И та красивая врачиха спрашивала о тебе. А тут весело было? – показал он взглядом на овраг.

– Не очень, – ответил Кос.

Саакашвили в это время как раз целовался с французами, которые показывали ему фотографии, объясняя настойчиво и громко:

– Маман… Папа… Ма фам…[37]37
  Мать… отец… жена… (франц.)


[Закрыть]

Черешняк уже держал гармонь в руках, пробовал басы и только одному ему известным способом объяснял что-то взлохмаченному французу. Густлик подсел к бочонку и, наполнив стакан, обратился к высокому худому:

– Выпей со мной, ля франс!

Кос достал трофейную карту окрестностей Берлина.

– С какой стороны ты вернулся?

– С юга, – улыбнулся Лажевский. – Пусто.

– Наши пошли уже дальше на запад. Советские войска повернули на Берлин, поэтому, наверное, и пусто, – размышлял Янек.

– Пусто, – повторил подхорунжий. – Некого спросить о сестре.

К танку подошел Черешняк с гармонью под мышкой.

– Выменял за автомат.

– Оружие отдал?

– Да что его, мало? Я не свое давал, но он и так не взял. За одну свободу гармонь отдал.

Помогая друг другу, из оврага поднимались Саакашвили и Елень, который нес на плече бочонок.

– Экипаж! – подал команду Кос.

Все стали по стойке «смирно». Густлик секунду колебался, не зная, что делать с бочонком, но под твердым взглядом Коса поставил его на землю. Из танка выскочил Шарик и, поняв приказ, тоже сел «смирно».

В люке показалось лицо Гонораты, несчастное и мокрое от слез.

– Мне выйти?

– Нет, – приказал сержант. – Панна Гонората, к переднему пулемету. Вихура, вас команда не касается?

– Адреса прячу, гражданин сержант. Записал на случай, если когда-нибудь в Париж попаду…

– Вы поведете танк.

– Есть.

– Черешняк, на свое место.

Из леса появились французы, таща и толкая тележку, на которой был укреплен трехцветный французский флаг.

– Ву а Берлэн, ну а Пари, – сказал, объясняя жестами, высокий и направил тележку в противоположную от танка сторону. – О плезир де ву ревуар[38]38
  Вы в Берлин, мы в Париж. Рады будем с вами встретиться (франц.)


[Закрыть].

– Вив ле брав полоне![39]39
  Да здравствуют бравые поляки! (франц.)


[Закрыть] – выкрикнули двое других.

Они толкали тележку и, удаляясь, махали руками. Мотоциклисты и экипаж отвечали им. Только Григорий и Густлик неподвижно стояли на своих местах, потому что никто им не подал команды «вольно».

– Шарик! – крикнул Кос, стоя у башни.

Собака прыгнула на броню и исчезла в танке.

Трещали мотоциклы, заработал и мотор танка. Лажевский поднял руку, давая знать, что готов. Кос махнул ему, чтобы трогал, и только после этого приказал, не глядя назад:

– Оба на заднюю броню.

Григорий и Густлик подбежали к танку. Саакашвили вскарабкался, а Елень сделал движение, словно хотел вернуться за бочонком. В то же мгновение Янек выстрелил из пистолета и на асфальт тонкой струйкой полилось вино.

– Вихура, вперед!

«Рыжий» тронулся. Снизу, рядом с орудийным замком, выглянула Гонората:

– Я насовсем останусь?

Янек протянул руку, поднял девушку и посадил рядом с собой на башне.

– При первой же возможности ты поедешь в тыл и там будешь ждать. Последние дни самые тяжелые. У меня сейчас невеста в госпитале…

Когда он поднимал девушку, она заметила, что у командира танка кольцо на руке.

– Это от нее? – спросила Гонората.

– Это я сам сделал в госпитале и подарил ей. А теперь она дала его мне до конца войны.

Гонората придвинулась поближе и, бросив взгляд назад, почти зашептала на ухо командиру:

– Он заберет меня после войны? Можно ему верить? – Она посмотрела на гайку на пальце, подаренную ей Густликом.

Кос с грозной миной на лице оглянулся, посмотрел сверху на еще сердитых, но уже раскаивающихся виновников, а потом тихо ответил:

– Можно. Из его ста кило веса – девяносто сердечности и доброты.

20. Побег

В нескольких километрах от линии фронта, в придорожных селениях, в лесных ложбинах, прятались армейские госпитали. Враг не считался с международными законами, не признавал знаков Красного Креста, поэтому приходилось тщательно маскироваться от налетов авиации и в полевых условиях, днем и ночью бороться за продырявленные пулями, изодранные осколками и переломанные контузиями солдатские жизни.

Не было здесь ни комфорта, ни достатка лекарств. Сначала смерть контратаковали на прямых столах в палатках, приспособленных под перевязочные, при неровном свете тусклых лампочек, сосущих энергию полевых электростанций. Наркоз применялся в крайних случаях, обезболивание – очень редко. И опять солдат должен был проявить свое мужество и силу воли, чтобы перебороть боль.

Вентиляция не помогала – уже через час работы в перевязочных делалось душно, стоял терпкий, сладковатый запах крови и пота. Только теперь, когда дивизии перешли к преследованию врага, раненых стало поступать значительно меньше, чем при форсировании Одера и в первые дни боев на плацдарме. Этот солдат с простреленными мышцами правой руки был уже сегодня последний.

Когда ему прочищали рану, он лежал спокойно и только на окаменевшем лице, словно роса, выступали и сбегали по щекам тяжелые капли пота. Боль еще не прошла, но наконец-то наступило облегчение, и солдат поблагодарил операционную сестру чуть заметной, неуверенной улыбкой.

Фельдшер Станислав Зубрык не без труда разогнул спину, вытер полотенцем лицо, а Маруся, склонившись над раненым, заканчивала накладывать твердую повязку на простреленную руку. Несмотря на то что она сама еще носила повязку на левом предплечье, получалось это у нее по-прежнему ловко, разве только медленно.

– На сегодня все, – с облегчением вздохнул фельдшер, недавно получивший звание хорунжего.

Он снял белый халат, надетый прямо на рубашку, откинул полог палатки, впуская свежий воздух, потом надел мундир и взялся за ремень.

– Хорошая работа, – польстила ему Огонек.

– Практика, пятнадцать лет. Много людей пришлось штопать: после свадеб, крестин, в оккупации. Меня знают не только в Минске-Мазовецком, но и в Венгровском, и в Гарволинском, и даже в Лукувском повяте[40]40
  Уезде


[Закрыть]. Но я, панна Маруся, – он понизил голос, словно доверяя ей большую тайну, – я в общем-то специалист совсем по другим делам. Вот если вы когда-нибудь соберетесь иметь сына или дочку, то прошу только ко мне.

– Ну что вы… – зарумянилась Маруся, но глаза ее все-таки радостно блеснули.

– Серьезно, рука опытная. И счастливая. Семь раз тройню принимал, не считая близнецов. – По мере того как он говорил, голос его звучал все веселее, но потом, вдруг вспомнив о фронте, хорунжий погрустнел. – А здесь… Если правду говорить, то я выстрелов боюсь. Миролюбивая натура, панна Маруся. Сколько бы я ни старался, сколько бы ни воспитывал свою силу воли, как над ухом загремит, я чуть не в обморок…

Махнув рукой санитарке и раненому, хорунжий Зубрык вышел из палатки на солнце. Рядом с Марусей остался предупредительный Юзек Шавелло, который, держа в левой руке ножницы и пластырь, а в правой – бинты, помогал ей не хуже второй операционной сестры.

– Пожалуйста. – Он подал булавку, расстегивая ее неуклюжими пальцами. – Ну и что с того, что указательный не двигается, зато средний сгибается.

Огонек заколола концы бинта булавкой и легонько хлопнула раненого по плечу.

– Готово.

Солдат зашевелился и сел на столе.

– Спасибо, сестра, – сказал он, вкладывая в эти слова душу.

– Не за что, – засмеялась девушка и потрепала его ладонью по волосам.

– И от меня спасибо. – Шавелло слегка нагнул голову, чтобы Марусе легче было ее достать.

– За что?

– За то, что вы разрешаете помогать себе во время операций.

Но Юзек не дождался ласки: неожиданно раздался шум моторов и они увидели сквозь редкий березняк поворачивающую к госпиталю колонну машин. Впереди ехали мотоциклы, в ста метрах за ними машины, замыкал колонну квадратный бронетранспортер с внушительным стволом тяжелого пулемета, торчащим над бортом. Прежде чем Маруся успела снять белый халат, санитарные машины въехали во двор между палатками.

– Расспроси их, кого они встречали, – приказала Маруся Юзеку и первой выбежала из палатки.

Из палаток выглядывали раненые и со всех сторон ковыляли навстречу прибывшим. В голубоватых полинявших пижамах из фланели они мало чем напоминали солдат, но их сердца и мысли остались прежними.

– Из какой дивизии?

– Где ранили?

– Кто из дивизии имени Ромуальда Траугутта?

– Есть кто из четвертой?

– Артиллеристы, в нашу палатку!

Нескончаемые вопросы и возгласы покрыл могучий баритон шофера:

– Отцепитесь. Фронтовиков нет. Все заключенные, из немецкого концлагеря.

Из первой санитарной машины вылезла доктор Ирена. Перед ней встал по стойке «смирно» плютоновый, командир мотоциклистов.

– Разрешите возвращаться, гражданин хорунжий?

– Куда вы торопитесь? Пообедайте в госпитале.

– Слушаюсь, – ответил подофицер и, повернувшись кругом, закричал своим: – Здесь в столовой заправимся!

Ирена заметила среди раненых рыжеволосую голову Маруси.

– Сержант Огонек, ко мне!

– Слушаюсь!

Девушка хоть и носила военную гимнастерку, но юбка и ботинки были не форменные. Все было отутюжено и выглядело даже элегантно. Ирена испытующе посмотрела на нее, заметила про себя, что у молодого командира танка неплохой вкус, и тепло улыбнулась.

– Я встретила «Рыжего» с экипажем.

– Все живы?

– Все.

– И танк получили?

– И танк. Очень милые ребята. Мы теперь с ними после вахтангури…

– Что-что? – удивленно и слегка испуганно переспросила санитарка. – Что это такое?

– Грузинский брудершафт. Мы пили великолепное вино и теперь называем друг друга по имени…

Ирена взяла Марусю под руку и, продолжая рассказывать, повела ее в сторону госпитального штаба. Когда они скрылись, Юзек Шавелло, который одним ухом прислушивался к их разговору, опять направился к машинам. Ему встретился командир мотоциклистов.

– Пан плютоновый, разрешите спросить?

– Что спросить?

– Вы, случайно, не знакомы с экипажем танка «Рыжий»?

– Как же! – улыбнулся плютоновый. – От самого Ритцена несколько дней вместе воевали. Они теперь на «Рыжем» на Берлин, в район Шпандау, пошли, с ними еще командир нашего взвода с тремя мотоциклами… А где тут пообедать?

– Я покажу.

Они посторонились, пропуская санитаров, несущих в сторону бани носилки с бывшими узниками. Потом Шавелло-младший проводил мотоциклиста и показал ему дымящуюся полевую кухню.

– Юзек! – услышал он издалека голос Маруси.

– Иду! – Шавелло бросился в направлении ее голоса.

– Важная новость. Приведи дядю к каштану.

– Я бы тоже хотел туда прийти, потому что…

– Приходи, а сейчас мигом, не рассусоливай. – Она махнула рукой, но вдруг остановила его: – Ты не знаешь, где командир этих мотоциклистов?

– Обедает на кухне.

Она быстро отыскала плютонового и примостилась на лавке рядом с ним.

– Привет, – поздоровалась она и лукаво подмигнула.

– Привет, – расплылся парень в улыбке.

– Скоро возвращаетесь?

– Вот с обедом расправимся…

– Подвезете?

– За поцелуй! И тогда хоть до самого Берлина…

Разведчик уже был готов обнять Марусю, но она охладила его пыл:

– Доедай-ка спокойно. Я скоро вернусь.

Она ловко увернулась и побежала к палатке, чтобы собрать в вещмешок всякую мелочь – все ее состояние. Она торопилась, но у самого выхода остановилась как вкопанная: на лавочке сидела Лидка!

– Привет!

– Здравствуй!

Они обнялись и расцеловались в обе щеки.

– Ой как хорошо, что я тебя встретила, Огонек. А я здесь ненадолго, раненых привезла, сейчас дальше поедем. Знаешь, я хотела тебе сказать…

– Уже знаю: все живы и здоровы и на новой машине идут на Берлин.

– Кто тебе сказал?

– Письмо получила, – солгала Маруся и вдруг задумалась. – Ты куда теперь едешь?

– В штаб армии.

– Когда генерала увидишь?

– Вечером. Я хотела тебе сказать…

– Лидка, милая, у меня к тебе огромная просьба. Возьми этот конверт, отдай генералу и скажи, что командующий армией…

– Какой армией?

– Нашей, советской. Скажи, что он навещал раненых в госпитале, а я обратилась к нему с рапортом, и он сразу подписал.

Лидка взяла серый прямоугольник, наискось прошитый белыми нитками и с сургучными печатями на углах, минуту как бы взвешивала его на руке, прислушиваясь к нетерпеливому рокоту машин, и тихо сказала:

– Хорошо. Я передам генералу. До свидания, Маруся… У меня там шофер очень спешит…

Она повернулась и побежала, а Огонек осталась стоять с вытянутой для прощания рукой. С минуту еще она смотрела в сторону машины, потом заторопилась к березняку, а оттуда узенькой тропинкой стала подниматься в гору.

Над лесистой долиной, в которой расположился госпиталь, нависала плоская возвышенность. На самой вершине рос развесистый каштан, его липкие, блестящие в лучах солнца почки выпустили уже небольшие зелененькие лапки листьев. Под деревом лежал огромный валун. На этом сером граните Маруся не раз сидела в свободное время и, глядя на зеленеющее дерево, думала о весне, которая идет на смену военной зиме, о своей будущей судьбе.

Когда она прибежала, ее уже ждали оба Шавелло. Быстро обменявшись добытыми сведениями, они склонились над трофейной дорожной картой. Камень послужил им столом для импровизированного штабного заседания.

– Мы должны были вступить в Берлин с востока, а теперь надо изменить план, – начала Маруся. – Шпандау расположен на противоположной стороне.

– Значит, нам надо с запада подходить, – согласился Константин Шавелло, показывая направление концом орешниковой палки, которая после ранения заменяла ему костыль.

– Транспорт обеспечен. Мотоциклы ждут, – похвалилась Маруся.

– Оружие бы пригодилось, – сказал Константин.

– Где там! Без военной формы сразу сцапают, – огорчился Юзек.

– У меня есть план, – предложила Маруся. – Если бы вы, товарищ сержант, отвлекли кладовщика…

– Неплохой план. А кладовщика я займу, не беспокойся, – прервал ее Шавелло, снимая и пряча в карман очки. – Только хорошо бы для панны Маруси нашу форму достать, польскую.

– Зачем?

– На контрольных пунктах у союзников реже документы спрашивают, чем у своих…

Еще несколько минут они уточняли детали плана. Главный вопрос – бежать или не бежать – они уже решили четыре дня назад, в тот самый день, когда у Маруси затянулась на плече рана от удара штыком, а сержант Шавелло начал ходить. Все трое сошлись на том, что не для того они все эти годы воевали, чтобы в самый последний момент отлеживаться в госпитале. Однако им хотелось не просто на фронт, а в свою часть. Чтобы не напороться на патрули и не попасть под арест, им нужно было знать точно, где находится их часть. Быстрота и расчет затеи давали некоторые шансы на успех. Они уже давно расспрашивали всех шоферов, привозивших раненых, но посчастливилось им лишь сегодня.

После совещания в тени каштана первым побежал вниз Юзек, придерживая руками больничные брюки, слишком просторные для его фигуры. Обежав вокруг всего госпиталя, он очутился у вещевых складов, проскользнул внутрь огромного, похожего на ригу, помещения, прикрытого сверху толстым брезентом, и попал в царство простыней, пижам, рубашек и кальсон.

В палатке с многочисленными стеллажами, увешанной множеством мешков с солдатским обмундированием, восседал за столом сам кладовщик, а точнее кладовщица, могучая женщина с капральскими погонами и с генеральской фигурой. Голову ее украшала причудливая прическа с мелкими, как у молодого барашка, завитками. Кладовщица была так занята или, быть может, хотела выглядеть очень занятой, что вообще не обратила внимания на вошедшего.

– Рядовой Юзеф Шавелло, разрешите войти, – рявкнул тот, вытянувшись по стойке «смирно».

– Ну?

– Мне бы нужно… – Он протянул руку в сторону мешков ближайшего стеллажа.

– Не тронь. Там бабье обмундирование. Чего тебе?

– Куртку порвал, в спину задувает.

– Так и говори. Вот иголка, вот нитки. Садись и шей.

– Слушаюсь.

Кладовщица снова принялась пересчитывать вороха привезенных из прачечной кальсон, каждый десяток она откладывала в сторону и записывала в густо разлинованную, большую, как простыня, ведомость.

Как и минуту назад было с Юзеком, она не обратила никакого внимания и на Константина Шавелло, который, чуть прихрамывая, вошел и встал перед ней, опираясь на свою орешниковую палку. Не обязана она замечать людей, когда на голубых пижамах отсутствуют необходимые атрибуты, к тому же в госпитале по-другому различают звания.

– Вот… – начал сержант глубоким басом.

– Чего еще? – оборвала она его. – Недавно меняли! Ничего не дам.

– Ну и не надо, – ответил он спокойно и сделал шаг в сторону стола. – Я вот смотрю и думаю: какая вы, пани капрал, бледная. Потому что в палате сидите, солнечных лучей не видите.

– Война, не время загорать, – отрезала та, нахмурив брови, и быстрым взглядом смерила Шавелло с ног до головы, стараясь разгадать намерения раненого.

– Война кончается, – продолжал Константин с мягкой улыбкой. – Можно иногда позволить себе прогулку.

– Прогулку? – Кладовщица перестала считать и в задумчивости поплевала на химический карандаш.

– Один сержант, человек уже немолодой, но еще бодрый, хотел бы вам, пани капрал, кое-что сказать…

– Пусть говорит.

– Не здесь, – твердо ответил Константин. – Есть вещи, о которых можно говорить только на лоне природы, на весеннем солнце, а не тут, извините за выражение, на фоне подштанников, хоть и недавно выстиранных.

Кладовщица вышла из-за стола и внимательно осмотрела сержанта. Не часто приглашали ее на прогулки, и теперь удивление боролось в ее сердце с надеждой. Надежда, видимо, победила.

– Катажина. – Она протянула руку с выпачканными химическим карандашом пальцами.

– Константин. – Сержант склонился, поцеловал ее руку и шаркнул голыми пятками в больничных тапочках, изображая щелчок каблуками и стараясь быть как можно элегантнее.

– Шьешь, малый?

– Шью, – ответил из угла Юзек.

Она на секунду задумалась, не следует ли подождать, пока он кончит, но уж очень интересно было узнать, что этот сержант ей скажет. Она махнула рукой и решила:

– Ну, шей пока что.

Подталкивая перед собой Константина, она вышла из палатки, тщательно зашнуровала выход и продела дужку огромного замка в скобки верхней части полотнища. Теперь можно было не сомневаться, что никто сюда не проскользнет. Она еще раз посмотрела на сержанта, и при солнечном свете он показался ей более симпатичным, чем в палатке.

– Ну, если идти… – Она чуть оттопырила левый локоть.

– Так идти, – закончил Константин, беря ее под руку и направляясь в тень деревьев.

– В лес ведете? – заметила она строгим голосом.

– Да, – ответил он. – Пани Катажина, война заканчивается. Весна. Каждая птаха – ласточка, скворец, жаворонок, воробей, сойка, сорока, аист…

– Пан сержант, короче! – Кладовщице не терпелось ускорить события.

– Каждая птаха, – согласился Константин и продолжал, – гнездо вьет.

– Ну и что?

– А то, что человек, который, кстати, мудрее птахи, тоже о будущем думать должен… – продолжал Шавелло, намереваясь сделать с Катажиной небольшой крюк по лесу, но, заметив у кухни среди стволов худенькую фигурку Маруси, повернул обратно.

Огонек примчалась к больничной столовой под брезентовой крышей как раз вовремя: мотоциклисты, сидя за длинным узким столом, сбитым на скорую руку из необструганных шершавых досок, уже заканчивали обед. Плютоновый глотал последние куски, когда к нему подошел оружейник, пожилой мужчина с тремя автоматами на плече. В двух шагах за ним стояла Маруся с охапкой магазинов.

– Санитарка сказала, что вам они пригодятся.

– Нам? – спросил удивленный плютоновый, но, увидев знаки, которые подавала ему девушка, сразу изменил тон: – Ах да, конечно…

– Так берите. Война кончается, скоро инвентаризация, а у меня на складе излишки.

Оружейник повернулся и пошел, а Маруся, бросившись за ним, все-таки успела шепнуть:

– Через пятнадцать минут около высотки с каштаном на вершине…

Пробегая мимо вещевого склада, она дала знак Константину, чтобы поторапливался. Шавелло кивнул головой: мол, понял. Кладовщица не заметила их сигналов, она как раз открывала замок, а затем, не переставая смеяться, начала расшнуровывать палатку.

– Вы очень добрая, пани Катажина.

– Значит, сразу после ужина? – Она подала руку для поцелуя. – Интересно, что вы еще скажете…

В углу палатки на табуретке скромно сидел Юзек Шавелло. Сосредоточенно, с большим старанием он завязал узелок и отгрыз нитку.

– Готово?

– Так точно. Спасибо, пани капрал, вот иголка, вот нитки.

– Хорошо, хорошо, сынок, – ласково сказала кладовщица и вновь принялась пересчитывать белье, но работа уже не клеилась. Она прервала счет, улыбнулась сама себе и, вынув из кармана зеркальце, стала поправлять прическу.

Молодой Шавелло у выхода еще раз попрощался и, выскользнув из палатки, не торопясь обошел вокруг нее. Убедившись, что его никто не видит, он отыскал конец шнура, который высовывался из-под брезента, потянул за него и скрылся в густых зарослях орешника на краю леса. Затаившись в зелени кустарника, он начал осторожно подтягивать шнур, как рыбак, который уверен, что у него на крючке большая рыба. Наконец он подтянул к себе ползущие по траве три объемистых мешка. Плотно свернув их, Юзек схватил «улов» под мышку и, теперь уже не теряя времени, нырнул в березняк.